Привет от Мазарини

У него, знаешь, было вечно юродивое выражение лица. Как будто передержали в простокваше, заставив сомкнуть меж губ дохлую мышь. А руки? Во всем нашем городе нельзя было найти человека, который мог бы сравниться с его зажатостью, ватностью пальцев. Мазарини всегда складывал руки "домиком", как будто прячась там ото всех, да только этот кров изначально был неряшлив - он даже сам к себе прикасаться брезговал и оттого запястья и фаланги были в изумительно-отторгающей дисгармонии. Жили каждый своей жизнью. Мне кажется, случись что с его руками - рана ли, увечье - все были бы рады лицезреть вместо длинной лапши пальцев белые лоскуты ткани, скрывающие все, что доступно человеческому глазу.

Иногда даже мысль в голову прокрадывается - а был ли ОН человеком?

Никто же и не видел, как он ел, спал, развлекался с женщинами. Будто бы он дни напролет сидел в своей каморке с постоянно открытой дверью и по вторникам глушил кислое вино. О, эти вторники. Трактирщик много денег терял из-за вылазок Мазарини - никто не хотел его видеть, ровно как и пить с ним бок о бок. Бывало, сам помнишь, в начале дня в пабе некуда плюнуть было, а как только к полудню с верхних этажей этот юродивый вылезет, так все врассыпную.

А как он ел. Видела бы это твоя пассия - какая по счету, кстати (они все у тебя чопорные до жути и, поди, морду только полевой росой моют) - так бы и померла на месте. Конечно, я не из королевских, тамошних, которые серебром в пирожные тычут, но и не Мазарини - бывало, сам как свинья, но чтобы доколе... Как вспомню его попытки хлебать свиной бульон, так и хочется камнем в голову и чтобы не мучился. Спросишь, почему попытки? Дак он пригубит пару раз, держа ложку трясущимися руками, и дело с концом. А если еще на себя прольет, так размажет - будто вытер - и пошел дальше, переминая своими лошадиными губами. Мерзость, вот что тебе скажу.

Зашел к нему на днях в каморку - от него там только кислый дух и остался. Стало быть, нет больше Мазарини. И за что мы, спрашивается, боролись? За эту вот пустую кровать, которую после его смерти размолотили от греха подальше? Или за это его ввалившееся в могилу надгробие, раздери его черт?

Вот что я тебе скажу, mon ami. Придет он за нами, как пить дать. Гнали мы его взашей, как плешивого пса, так теперь его очередь.

А знаешь, что он сказал мне перед отплытием. Тогда, в  день казни короля? Мазарини в тот моменты был сам не свой. Тихий, пустой, осунувшийся - в общем-то, как раньше. Вот только это был тот самый, настоящий М а з а р и н и.

Он мне про свое детище говаривал. Гнусный человек.

"Любил ли ты когда-нибудь свое дело так отчаянно, чтобы идти против всех лишений и гонений, вопреки каждому человеку и живому существу? Куда бы ты мог держать путь за своим детищем, взрощенным на собственных костях и плоти? Как бы ты оградил его от мира, а самое главное, как бы отгородил мир от него?

Ты такого не знавал, да и не желаю я, чтобы такое пережил хоть кто-то. Идти в ногу с самим собой, но порознь с людьми.

Такого рода любовь губит и не прощает даже мимолетного облегчения. Ты должен тлеть в собственных мыслях, скисать в порождениях своего воспаленного ума и гнить, гнить, гнить. Она прорастает сквозь тебя, и вглубь, и не дает роста твоим костям, воздуха твоей груди и свободе твоим мыслям. Собственное детище, пропитанное ядом и корью, убивает отца своего. Руку, с которой ест.

В конечном итоге ты будешь как я - сквашенным в собственной жизни псом. Ни жизни, ни времени, ровням счетом ни-че-го. Рваная дыра в холщовом мешке.

Лишь одно я успел за свою жизнь - построить город и наречь его Содомом"

Гнусный человек, этот Мазарини.