Полет по направлению к Ничто. Главы 47-56

Если бы Всевышний захотел  выдумать философа, во всем противоположного Шопенгауэру, то ему не оставалось бы ничего иного, как заново выдумать Гегеля.Уже сам стиль их произведений  различается как день и ночь. Если Шопенгауэр даже самые сложные мысли умеет сформулировать с  удивительной ясностью и простотой, то странное косноязычие Гегеля, то и дело конструирующего каких-то словесных монстров, наводит порой , скорее , на мысль о серьезной умственной патологии, чем о необычайном философском даровании.При этом предположение Шопенгауэра, что Гегель сознательно облекал свои плоские мысли в максимально неудобоваримую форму, дабы создать впечатление непостижимой для заурядных умов глубины - предположение это явно неверно.Если бы Артур заглянул хоть раз на лекции Гегеля, то убедился бы, что и там он так же мучительно борется со своим родным языком, как и в своих произведениях.Взойдя на кафедру , он впадал в состояние какой-то странной рассеянности, постоянно перебирал свои записи, перечитывая их то так, то этак, сам, очевидно, не в силах сразу понять, что именно  он пытался в них высказать.Буквально после каждого слова он делал довольно долгую паузу, словно раз за разом наталкивался на неожиданную преграду.Его фразы даже в том случае, если бы он обладал безупречным произношением, нуждались бы в трудоемкой и тщательной расщивровке.Он же вдобавок выговаривал их с очень сильным швабским акцентом, и "этвас" превращалось у него в "эппес", а "идеэ" в "юдэе", и студенты порой в течение всей лекции не могли догадаться, что за понятие он вообще обсуждает.Но при этом он не только не испытывал растерянности и смущения, но,наоборот, излучал невозмутимый покой, несокрушимую уверенность в своей неодолимой духовной силе.И порой, словно пробудившись от спячки, с внезапно загоревшимися глазами, вдруг начинал говорить вразумительно и красноречиво,нимало не затрудняясь в поиске нужных слов.Влияние его на умы современников было громадно.Отчасти это объяснялось тем, что прусское министерство просвещения, при посильном содействии самого Гегеля,возвысило его до роли государственного философа.Его знаменитое " все действительное разумно, все разумное действительно" восхитило министра своей смиренной мудростью и поразительной глубиной.Именно такое отношение к действительности , полагал министр, и следует  в наше время всячески внушать не в меру подверженной  безрассудным новациям молодежи.И, безусловно, правительству нравилось убеждение Гегеля, что Мировой дух, во всемирном историческом процессе медленно, но неудержимо продвигающийся к самопознанию, не нуждается  в  сомнительных услугах совершенствователей мира, опасных мечтателей и мятежных безумцев.Миллионы и миллионы скромных безвестных работников, сами не зная об этом, помогают Мировому духу в его неустанном труде, да и труд этот  в общем и целом уже завершен. Венцом усилий Мирового духа в объективном мире стало прусское государство, а в мире субъективном - учение Гегеля. Так что тем более нет ни малейшей надобности  в возмутителях общественного спокойствия , в  ослепленных гордыней и наглостью невежественных  бунтарях, возомнивших, что их наивные доморощенные идеи способны соперничать с воплощенными в государстве поисками, находками и завоеваниями  тысяч  и тысяч минувших поколений, опытом и озарениями лучших умов человечества.Именно в служении государству, достигшему совершенства прусской монархии, и заключается  подлинный смысл жизни  любого разумного индивидуума.Что говорить - прусский министр просвещения имел веские основания восхищаться такой философией. Но не только поддержка правительства превратила Гегеля в самодержавного властителя дум своих современников.Утомленные восстаниями и войнами, завершившимися в  конце концов  реставрацией прошлого, люди нуждались во всеобъемлющей и всепримиряющей философии, одобряющей с высоты абсолютного знания достигнутое  в итоге  пусть и довольно незавидное, но все -таки сносное положение дел.Эту потребность  философия  Гегеля удовлетворяла  в полной мере, и чем выше был авторитет  ее творца, тем спокойней становилось на душе  у изнуренного социальными и военными потрясениями  обывателя.Революционный импульс, содержавшийся в самой этой философии, рожденный движимой противоречиями  гегелевской диалектикой, не был еще опознан, и Гегель безраздельно царил на философском Олимпе, окруженный толпами пламенных почитателей.Поистине Шопенгауэр выбрал не самое удачное время для того, чтобы бросить   ему отважный до безрассудства  вызов.Уверенный в своем превосходстве, Артур настоял на том, чтобы лекции его проходили одновременно с лекциями Гегеля.Вероятно, он предполагал, что уже через пару-другую недель  зал, в котором витийствует Гегель, полностью опустеет, и покинувшие шарлатана студенты будут с почтительным изумлением  вслушиваться  в речи  истинного философа.Как и следовало ожидать, это заочное единоборство(о котором Гегель едва ли даже узнал) закончилось сокрушительным поражением Шопенгауэра.Ежедневно сотни студентов толпились на лекциях  его прославденного  соперника, а  послушать безвестного новичка приходило  от силы пять человек.В следующем семестре из-за нехватки слушателей лекции Шопенгауэра пришлось вообще отменить.И это повторялось раз за разом вплоть до тех пор, пока Артур, устав  от своих бесплодных усилий, не покинул  наконец берлинский университет.
 48
Эти несколько месяцев, в течение которых  Шопенгауэр день за днем посвящал в тайны своей философии крохотную горстку скучающих студентов, , а в соседней аудитории многолюдная толпа в благоговейной тишине внимала смутным и сбивчивым рассуждениям Гегеля,- безусловно , эти несколько месяцев  были одними из самых мучительных в жизни Артура.Но с этой своей неудачей он еще мог бы примириться, если бы  его книгу постигла менее незавидная участь.Увы, и с ней дело обстояло  столь же  печальным образом:  даже в эти удивительные времена.когда послушать известных философов приходили  такие солидные люди, как аптекари, биржевые маклеры, чиновники и коммерсанты, когда книги этих философов раскупались почти так же бойко, как чувствительные романы - произведение Артура  все же осталось практически незамеченным. Единственная рецензия, в котором оно обсуждалось, лишь нанесла  Артуру  очередную  тяжкую  обиду Рецензенг не только не обнаружил в его книге  никаких достойных внимания мыслей, но и безбожно переврал все цитаты - то ли просто по небрежности, то ли пытаясь намеренно выставить автора в максимально непривлекательном виде.И хотя Артур, не оставшись в долгу, написал разгромное опровержение, это ничего не меняло.Жрецы философии  обошли  его книгу равнодушным молчанием, и образованные любознательные дилетанты  тоже не проявили к ней ни малейшего интереса.Для этого было немало достаточно веских причин.Уже сам стиль его книги , та прозрачная ясность, с которой он излагал свои мысли и которая побудила впоследствии Томаса Манна причислить его к литературным гениям  - уже  этот стиль   у читателей, привыкших плутать вместе с Кантом в лабиринте немилосердно запутанных придаточных предложений, выискивать смысл в мучительных дедукциях Фихте и Шеллигна и биться над расшифровкой загадочных текстов Гегеля, должен был вызывать впечатление поверхностного и простоватого дилетантизма.( ведь подлинно великие мысли высказывались иначе). Впечатление это должно было сразу же подтверждаться и содержанием его  книги.Автор, судя по первой же его фразе, даже не знал, что кантовский - а тем более берклианский - идеализм уже повсеместно причислен к философским реликтам, что никто из нынешних корифеев  мысли о нем даже не вспоминает, и никого  не тревожит больще непостижимая вещь в себе..Да и слыхал ли этот автор вообще о новейших завоеваниях философского разума? Он философствовал так, словно Шеллинг и даже Гегель не написали ни строчки.
<dd>  Впечатление простодушного дилетантизма должно было только усиливаться полным равнодушием Шопенгауэра   к необычайно модному в это время "историческому мышлению." В описывавемом им  мире не было никакого прогресса, никакого развития, никакого движения к всепримиряющей цели: в нем менялись только костюиы и маски, а суть разыгрываемого спектакля оставалась одной и той же.Архаизм подобного мировоззрения должен был представляться современникам Гегеля поистине странным..Не улучшала дела и эстетическая теория, провозглашавшая искусство высшим средством познания. Это должно было казаться несвоевременной и неуместной данью уже отшумевшему и остепенившемуся романтизму.Сосбтвенные же идеи автора выглядели если не извращением, то каким-то мрачным чудачеством.Пессимизм, отрицание мира, низведение разума до положения безропотного раба темных влечений воли , самоупраздение этой воли как единственная достойная  цель человеческой жизни,- все это образованный европейский читатель еще мог бы  в эту пору принять  в качестве экзотических грез  погруженного  в вечную дрему таинственного  Востока, но не в качестве рационального объяснения мира.Ознакомившись с книгой , не содержавшей, казалось, практически ничего, кроме вышедших из моды полузабытых воззрений  и сумрачных нелепых  причуд, можно было только пожать плечами и посоветовать своим знакомым книги этой не покупать.Так, видимо, и поступили те несколько десятков читателей, которые ее все же тогда прочли.
49
Артур был в ту пору очень далек от того, чтобы смириться со своим поражением. Но он не мог не думать о нем почти постоянно, он должен был его себе объяснить - и объснить  настолько лестным для себя и своей философии образом, чтобы хотя бы отчасти исцелить нанесенные его самолюбию раны.Конечно, первое, что ему пришло в  голову - что он разделяет судьбу истинных гениев всех эпох, чьи идеи были всегда недоступны суетным заурядным умам.Но на кого он мог бы при этом сослаться? Много ли было в истории философии гениев, на которых их современники вообще бы не обратили  никакого внимания,чьи творения ни пробудили бы ни восторга, ни негодовнания, ни любопытства, ни неприязни, чьи мысли не вызвали бы ни споров, ни даже злобных насмешек или хулы - просто остались бы незамеченными?Даже Спиноза, благосклонностью современников не избалованный, все же имел в достатке и преданных почитателей, и могущественных врагов.Видимо ,наихудший среди всех возможных миров умудрился стать   еще хуже за последние десятилетия.И произошло это потому, что "фабричный товар природы",  серая однородная масса  ограниченных самодовольных филистеров из статиста истории превратилась  в  безымянного и безликого, но наделенного правом окончательного приговора, самовластного вершителя духовных судеб.Только ее суждения ныне ценятся по-настоящему.и никто уже не решается в полный голос ей возразить.И избранник, подовленный мощью массы, вынужден - порою втайне от самого себя - безропотно приспосабливаться к мнениям и запросам "заурядных двуногих".Ныне величие определяется не одобрением лучших из лучших, а восторженным блеяньем стада  невежественных глупцов.Но что  же его может заставить восторженно заблеять, если не угождение влечениям его воли, чьей высшей целью, конечно, является приятная сытость в желудке и безмятежная пустота в голове?Кто еще в этом мире желает познания ради познания, Истины ради нее самой, какой бы она ни была?Стоит ли удивляться, что философия, не льстящая подобострастно массе, не поддерживающая в ней стремления к благополучию и удовольствиям,побуждающая ее к отрицанию всех ее целей и самой ее сути - что она не находит отклика, что двуногие в боязливом молчании обходят ее стороной?
<dd>  Достигнув таких высот духовного аристократизма, было бы логично уже навсегда отказаться от всякой надежды на признание и успех, покинуть, подобно Гераклиту, презираемую толпу и закончить жизнь в абсолютном безвыходном одиночестве.Но против этого в Артуре восставал здравый смысл и благоразумие всех его предприимчивых и рассудительных предков. И в нем укреплялась уверенность, что свет, исходящий от Истины, способен рассеять любую тьму, что окончательная победа  подлинного познания над  шарлатанством  и заблуждением все-таки неизбежна.
"Я и мое произведение,- писал он в это время одному из своих знакомых,- сделаны из такого металла, который может выдержать любое испытание на прочность.Если меня не будут читать еще десять лет, то это для меня ничего не значит".
Десять лет? Тут Артур проявил  в полной мере столь несвойственный ему, как правило, оптимизм. Испытание на прочность, которое готовила ему судьба, намного превзошло по своей суровости  даже самые мрачные его ожидания.

50
Не только крах его академической карьеры и отсутствие даже намека на интерес к его книге угнетал в  те дни Шопенгауэра.Его становление как философа осуществилось с удивительной быстротой.Еще сравнительно недавно он был учеником торговой фирмы, не имевшим даже гимназического образования  и судившим о философии разве что по нескольким книгам из отцовской библиотеки.Теперь он стал  создателем  новой философской  системы, в чьих уникальных достоинствах он не сомневался даже после всех постигших его неудач.Но в этом и заключалась проблема.Дело, которое он считал делом всей своей жизни, было завершено.Время  созидания "гениальной концепции", эйфории творческого взлета, радости от непостижимой легкости, с которой ему открывались чуть ли не каждый день все новые и все более сокровенные истины,- время это, как он полагал, навсегда миновало.Ничего  подобного  он испытать  уже больше не мог, пик его жизни был пройден, и заполнить ее было нечем.Он перебирал в уме все возможные для него  варианты мало-мальски сносного существования.Естественней всего для творца новой "гениальной концепции" было бы посвятить себя преподаванию:терпеливо разъяснять свое учение  тем, кто желает его  постигнуть во всей  доступной им глубине.Шопенгауэр к этому был готов,добросовестности и усердия ему было не занимать, и если бы его учеников можно было пересчитать по пальцам одной руки, то и это бы его теперь не смутило,-недаром он часто  вспоминал в эту пору об элевсинских мистериях, полностью одобряя обычай посвящать в глубочайшие истины только избранных , только тех, кто действительно может их воспринять, а не толпу ротозеев и желающих поразвлечься невежд. Но желающих у него поучиться было не просто мало - их не было вообще, и никакой мистагог, пусть даже и посвященный в самые заповедные тайны, не смог бы создать нечто из ничего.
Унылая пустота его жизни настолько угнетала Артура, что он , вопреки своим методично продуманным убеждениям, снова стал всерьез задумываться о женитьбе.Холостяк, рассуждал он, почти неизбежно обречен на сомнительное положение в обществе.Образ солидного степенного буржуа едва ли совместим со  своевольным отказом вступить на общепринятый путь, позаботиться о продолжении рода, встать во главе семейства и со всей надлежащей ответственностью обеспечить его процветание,- словом, во всем уподобиться  образцовому отцу Шопенгауэра.Отцу, о котором Артур вспоминал с безграничным почтением и благодарностью,- особенно после того, как все его попытки зарабатывать  на жизнь собственным трудом окончились провалом и он вполне осознал, от каких невзгод и лишений он  избавлен отцовским наследством.
Но, по меркам Генриха Флориса, сын его  в нынешнем своем положении не заслуживал ничего, кроме сурового   порицания.Он не продолжил фамильного дела,не приумножил богатства семьи, не стал надежной поддержкой ни для матери, ни для сестры, ничего не добился  в своей карьере ученого, вел одинокую, неприкаянную и никому не нужную жизнь. И ссылка на неоценимую пользу, которую его труд  в будущем принесет человечеству, вряд ли смягчила бы приговор здравомыслящего коммерсанта.Время было остепениться, и женитьба всегда считалась самым действенным для этого средством.Но вместо того, чтобы поискать, по примеру отца, молодую невесту с незапятнанной репутацией  и неплохим приданым, Шопенгауэр вдруг по уши влюбился - и влюбился в такую женщину,которую вряд ли бы кто-то счел подходящей женой для солидного буржуа.
51
Звали эту женщину Каролине Рихтер( впоследствии она стала называть себя Каролине Медон - по имени одного из своих любовников) Когда Артур впервые увидел ее на сцене одного из берлинских театров, ей было всего девятнадцать лет, но она успела уже к тому времени родить  внебрачного ребенка( всего она за свою жизнь родила четверых детей - всех от разных отцов  и  тоже вне брака)Начать театральную карьеру, судя по всему, ей посоветовал один из ее состоятельных покровителей, который и позаботился о том, чтобы она приобрела необходимые для этой профессии навыки. Каролине могла сносно  петь,  недурно танцевать, и как актриса - хоть и не блистала ярким дарованием, но в амплуа "второй любовницы" была достаточно успешна.Позже  ей стали доверять даже главные роли - правда, только во второсортных театрах.Пришлась ей по вкусу и богемная среда с ее свободными нравами. Равнодушие Каролине к таким бюргерским добродетелям, как целомудрие, благоразумие, верность и постоянство  здесь никого не смущало - здесь, скорее, пристрастие к ним показалось бы странным.
Встретившись с  очаровательной юной актрисой, Шопенгауэр  был настолько ею обворожен, что сразу же твердо решил всеми возможными средствами добиваться ее благосклонности.Стройная, темноволосая.,кареглазая, с улыбчивой лукавинкой во взгляде, мелодичным голосом и грацией искусной танцовщицы, она показалась Артуру воплощением идеала женской красоты.Во всяком случае, описывая впоследствии внешние качества женщины, наиболее привлекательные для мужчин индо-европейской расы, он фактически просто описал Каролине( придя при этом к довольно необычному выводу, что светлые золотистые волосы и голубые глаза должны, скорее, отталкивать представителей этой расы, чем пробуждать в них плотское влечение).Умением волочиться за актрисами Шопенгауэр овладел еще в  Гамбурге, да и Каролине с ее вольными нравами не привыкла создавать мужчинам непреодолимых преград, а потому пылкие и настойчивые ухаживания Артура вскоре увенчались полным успехом.Но довольно быстро Артуру пришлось убедиться, что эта же самая вольность нравов его возлюбленной может стать  и причиной постоянной мучительной ревности, вечных подозрений в измене, -которые, увы, слишком часто оказывались вполне обоснованными.Особенно тяжким ударом для Шопенгауэра столо рождение у Каролине очередного внебрачного ребенка, случившееся через  десять  месяцев после отъезда Артура в Италию.Он не мог сомневаться ни в том, что ребенок был не от него, ни в том, что Каролине, очевидно, не сочла нужным хранить ему верность даже  хотя бы пару недель после их разлуки.Тем не менее,несмотря на все свои горестные переживания, Артур относился к изменам своей подруги с редким для обманутого любовника пониманием..Он даже считал их вполне естественными, самой физиологией рода человеческого обусловленными. И  по этой причине пришел в своих размышлениях к отрицанию традиционной моногамной семьи.Физиология мужчин и женщин, рассуждал он ,такова, что женищина в расцвете своей молодости может легко удовлетворить плотские желания сразу нескольких здоровых мужчин. Мужчине же в эту пору, по сути, и одной женищины слишком много , а потому он, как правило, вынужден примириться с участью рогоносца..Но привлекательность женщин  недолговечна, молодость их отцветает быстрее, чем у мужчин. И к тому времени, когда женщина уже неспособна к деторождению(а значит, по мнению Шопенгауэра, не испытывает и плотских влечений), мужчина все еще полон сил и по-прежнему пригоден к зачатию.Теперь уже он не в силах соблюсти супружеской верности, плоть его требует постоянно искать наслаждений на стороне, и рогоносец по воле природы превращается в неисправимого ловеласа.А потому  моногамную семью, по мнению Шопенгауэра, необходимо реформировать следующим образом:женщина должна выходить замуж не за одного, а сразу за нескольких мужчин.Но после того, как она потеряет для своих мужей  физическую привлекательность, семья должна пополняться  новой, юной  и здоровой женой.Только так, полагал Шопенгауэр, можно будет избавиться от бесчисленных семейных трагедий, сделать узы супружества действительно нерушимыми - причем  самым приятным и полезным для человечетва способом.Объяснив и оправдав таким образом ветреность и непостоянство своей возлюбленной, Шопенгауэр смог ей простить очередную измену. Но зримое и осязаемое последствие этой измены - подраставший у него на глазах внебрачный сын Каролине, хоть и был в появлении своем на свет очевидным образом невиновен, все-таки вызывал у Артура неодолимую неприязнь, чуть ли не настоящую ненависть.Разум философа воли, в полном соответствии с его метафизикой, оказался не в состоянии  обуздать его темных страстей.Ревность к неведомому сопернику не исчезла, а преобразилась в ревность к его, соперника, сыну.Каролине с ее добродушным, уступчивым, грациозно-беспечным нравом помогала Артуру справляться с угнетавшей его тоской,рассеивать  его страхи, видеть порой и светлые стороны в наихудшем среди всех возможных миров, она была для него почти незаменима,и  причиной их расставания стало не охлаждение к  Шопенгауэра, а именно  эта его непреодолимая неприязнь к ее сыну.Много раз Каролине обещала Артуру, что, случись ему покинуть Берлин, она последует непременно за ним, куда бы ни вздумалось ему переехать.Но, решив наконец и вправду расстаться с опостылевшей ему прусской столицей, Шопенгауэр предъявил Каролине  ошеломившее ее условие: сына своего она брать с собой не должна.Это требование, разумеется, показалось Каролине беспричинной  и необъяснимой жестокостью.Оставить в Берлине без материнской опеки ни в чем не повинного мальчугана Каролине, к чести своей, отказалась.Вместо этого она попыталась  воззвать к разуму и состраданию своего, казалось бы, столь искушенного в человеческих чувствах,слабостях  и пристрастиях друга.Но Артур, к ее изумлению, оказался в этом вопросе неуступчив, как камень.Слишком долго накапливалось в нем раздражение против этого "сына измены", слишком часто ему приходилось прощать своевольную ветреность Каролине, и теперь он непременно желал получить неопровержимое  доказательство ее преданности и верности.Кто знает - может быть, ему вспомнилось, как его собственная мать отказалсь когда-то ради любовника от него , своего сына. И отказ Каролине от сына ради него, любовника, дполжен был возместить боль от пережитого некогда унижения и обиды.Как  бы то ни было, Каролине, поняв, что безжалостного упрямства Артура преодолеть невозможно, предпочла с ним расстаться.Так неожиданно и  так глупо  потерял  он единственного  в своей жизни человека, которого он  по-настоящему любил - и который, возможно, почти так же сильно любил его.
52
Но до этого было еще далеко, а пока судьба подготовила Артуру очередной, почти столь же неприятный сюрприз.В квартире, в которой он жил, ему ,помимо его комнаты, принадлежала и примыкавшая к ней прихожая.Другим жильцам разрешалось по ней проходить, но задерживаться в ней надолго, по договоренности с хозяйкой, был вправе один Шопенгауэр.Однако приятельница хозяйки, швея по имени Марквет, тоже снимавшая в этой квартире маленькую комнатушку , завела несносную для Артура привычку располагаться в его прихожей и часами сплетничать там со своими товарками.Шопенгауэр даже звуки, доносившиеся с улицы,переносил с трудом, и то, что самые его утонченные, касавшиеся глубочайших тайн вселенной размышления прерывались то и дело шумными спорами и пронзительным хохотом его  не в меру болтливых соседок, каждый раз приводило его в ярость.Все же довольно долго ему удавалось сдерживаться.Но однажды говорливые кумушки собрались  у него в под дверью  как раз в тот момент, когда Артур ожидал к себе в гости свою возлюбленную.Встреча Каролине  с любопытными сплетницами в планы его никак не входила.Выйдя в прихожую, Шопенгауэр вежливо напомнил Марквет и ее собеседницам , что находиться здесь они не имеют права, и решительно потребовал освободить помещение.Подружки швеи, не вступая в спор, тотчас же удалились, но сама швея нагло и вызывающе уходить отказалась.Может быть, тон философа показался ей слишком грубым. Или, может быть, ей захотелось узнать, чем вызвано его требование: не желает ли он скрыть от нее что-то пикантное и малоприличное - а потому, разумеется, особенно для нее интересное?Как бы то ни было, но швея заявила, что покидать прихожую даже и не подумает, и демонстративно  занялась  своим  рукоделием.У Шопенгауэра на миг перехватило дыхание от возмущения. В следующую секунду философ уже волок упиравшуюся и визжавшую что было мочи швею к входной двери.Как ни сопротивлялась Марквет, Шопенгауэр все же спустил ее с лестницы.Но в прихожей  осталось ее рукоделие, и под этим предлогом швея тотчас же  туда возвратилась. Взбешенный ее невероятным нахальством , Шопенгауэр вновь спустил ее с лестницы - видимо, придав швее  при этом еще большее ускорение.В объяснительной записке для городского суда Шопенгауэр горячо отрицал, что швея потеряла  после этого сознание и что он, сорвав с ее головы чепец, бил ее кулаками и даже ногами.Ни один человек, утверждал Шопенгауэр, знаюший его хоть немного, априори не сможет поверить, что он на такое способен.Суд признал его все же виновным и приговорил к двадцати талерам штрафа.Но приговор этот показался оскорбленной швее неоправданно мягким, величина штрафа смехотворно ничтожной. Вдобавок Марквет узнала, что Шопенгауэр обладает значительным, по  ее меркам , состоянием. После чего последствия ее падения с лестницы стали поистине устрашающими: швея утверждала, что вся правая часть ее тела полностью парализована, правая рука практически неподвижна, работать по своей специальности она из-за этого больше не может, и ей угрожает голодная смерть.А потому она  требовала, чтобы изверг, нанесший ей эти увечья, содержал ее вплоть до выздоровления, оплачивал ей лечение и к тому же был взят под арест.Началась унизительная для Шопенгауэра многолетняя тяжба.В  более высокой судебной интсанции, в которую обратилась швея, требования ее были почти полностью удовлетворены( суд отказался только отправлять Шопенгауэра в тюрьму, но зато наложил арест на его капитал).Апелляционный сенат, напротив, выслушав доводы Шопенгауэра , полностью его оправдал.Но Верховный трибунал, в который направила свой протест упорная швея, вновь подтвердил его вину.Обращение Шопенгауэра к министру юстиции ничего уже не изменило.Итогом отравлявших Артуру жизнь без малого пять лет судебных разбирательств  стало постановление,которое обязывало его выплачивать   Марквет шестьдесят талеров ежегодно, вплоть до восстановления ее трудоспособности, а также взять на себя расходы на ее лечение.Швея, как мрачно заметил сам Шопенгауэр, оказалась достаточно умна, чтобы дрожание ее правой руки не прекратилось до самой ее смерти.И то, что в прихожей его с тех пор сплетничать уже больше никто не решался, все-таки было, вероятно, слишком слабым для него утешением.
53
Берлин, в который Шопенгауэр приехал в предвкушении громких побед  и в котором не пережил почти ничего, кроме унижений и разочарований, давно уже был ему в тягость.Но покинуть опостылевший ему город  окончательно он пока не решался.Это слишком бы напоминало бегство с поля бесславно проигранной битвы, а потому Артур пока предпочел временное отступление: он вновь отправился в путешествие по Италии. Теперь у него уже не было никакого желания переезжать, как когда-то, постоянно из города в город, в поисках все новых впечатлений, переживаний, амурных похождений и  задиристых споров  с раздражавшими его соплеменниками.Теперь он уже почти все время провел во Флоренции, гуляя  под сенью олив, кипарисов и пиний, любуясь словно бы плывшими в море зелени маленькими воздушными виллами и читая в подлиннике Гомера.Уже одно то, что его полная безвестность  не выглядела здесь  в его глазах оскорбительной - откуда же и знать итальянцам о немецком философе? - принесло ему огромное облегчение.В Италии  и прославленный Гегель находился бы в положении безымянного чужеземца, здесь инкогнито Артура было естественным, добровольным и даже приятным.С потеплевшей душой, позабыв на время о своих неудачах, Артур посещал театры, оперу и музеи,  был, к удивлению всех знакомых, приветлив, общителен и любезен.Случайный сосед в ресторане, спутник в дилижансе  или прохожий, расположившийся рядом с ним отдохнуть на скамейке в парке - все были ему интересны, от каждого он старался узнать подробности его жизни, проявляя при этом порою даже деликатность и такт, чего с ним прежде почти никогда не случалось. Он наслаждался даже  пустяковыми разговорами и обдумывал городские сплетни не менее увлеченно , чем проблемы мирового масштаба.Все это очень пригодилось ему много лет спустя, когда он решил поделиться с человечеством не метафизическими познаниями, а накопленной  им обычной житейской мудростью, и об этом своем путешествии он всегда  вспоминал потом с благодарностью и удовольствием
Но, стоило ему возвратиться в Германию, как бремя его неудач обрушилось на него с новой, даже большей, чем прежде, силой.Здесь ничего за время его отсутствия не изменилось к лучшему, и в душе его сразу воскресли все пережитые им унижения, разочарования и обиды. Видимо, этот жестокий контраст с солнечной итальянской идиллией  и  подорвал  тогда его  здоровье, на которое он все-таки прежде не имел оснований жаловаться.Он даже не смог вернуться в Берлин: остановившись проездом в Мюнхене, он так и остался в нем на всю зиму, осаждаемый множеством вдруг подкосивших его болезней.Несколько месяцев Шопенгауэр не покидал своей комнаты, мучимый геморроем, подагрой, почти потерявший слух, прикованный целыми днями к постели.Судя по намекам, которые обронила однажды в своем письме к нему Аделе, Шопенгауэра в это время преследовали мысли о самоубийстве.Вряд ли это могло быть иначе: его отец, на которого он был во многом так похож,находясь в куда менее плачевном положении, все-таки предпочел самовольно поставить точку в ставшей для него невыносимой жизни.Что могло удержать от этого его сына, который, погрузившись во тьму такой же беспростветной тоски,не имел при этом ни детей, ни завидного положения в обществе, ни дома, ни заботливого слуги, ни ясной цели в будущем, - который теперь из-за мучившей его боли лишился и последней своей опоры  во всех осаждавших его невзгодах  - возможности мыслить и созерцать?Видимо, только его философия   могла его тогда поддержать, и ей это оказалось  вполне под силу: ведь, согласно ей, именно невыносимым страданием достигается  в этом мире окончательное освобождение.И хотя  с Шопенгауэром этого не случилось,  непостижимого чуда самоупразднения воли с ним не произошло, страдание не преобразилось в невозмутимый светлый покой,но самый тяжелый во всей его жизни кризис все же  был им  в итоге преодолен.Постепенно здоровье его пошло на поправку.Весной он уже смог перебраться в Дрезден, а летом  наконец возвратился  в Берлин.

54

 Оправившись от болезни, Шопенгауэр предпринял последнюю попытку сделать - или хотя бы начать - карьеру профессора философии. В  берлинском университете его авторитет, видимо, был уже настолько невысок, что даже обслуживающий персонал начал посмеиваться над незадачливым ученым мужем, чьих лекций уже столько лет подряд не посетил ни один студент.Поэтому Шопенгауэр решил попытать счастья в университетах южной Германии, и послал два почти одинаковых письма в Гайдельберг и в Вюрцбург.В обоих письмах он свое желание поменять место работы объяснял приятностью южного климата, всегда манившей его красотой тамошних пейзажей,тягой своей к тишине и покою  маленьких городков. Вроде бы, мимоходом, но все же довольно настойчиво упоминал он о том, что человек он вполне обеспеченный, в жалованьи, в общем-то, не нуждается , и не против служить науке безо всякой корысти,лишь из любви к самому служению.Главное для него - заполнить свой досуг увлекательным   и полезным для общества делом.
Профессор  ориенталистики из Гайдельберга, к которому Артур обратился в своем послании, напомнил ему, что интерес к философии в Германии угасает, немцы становятся с каждым годом все прагматичней, юношей не увлекают больше заоблачные материи - ныне спрос на профессии солидные и доходные.А между тем людей, желающих преподавать философию, меньше не становится - странным образом их становится даже больше, хотя и непонятно, откуда они берутся и на что надеятся. Впрочем, Шопенгауэр может сам посетить Гайдельберг и составить собственное мнение о здешнем положении дел.
От приглашения, сделанного в такой форме, Шопенгауэр решил отказаться. Что касается Вюрцбурга, то тамошний чиновник, ведавший вопросами просвещения,отнесся к делу  добросовестно и обратился к знающим людям за сведениями о неизвестном ему берлинском приват-доценте.Ему отрекомендовали Шопенгауэра как человека, который не имеет никаких заслуг  ни как преподаватель, ни как философ,и  при этом известен сомнительным поведением и вздорным необщительным нравом.Ответ,который он после этого дал Шопенгауэру, заставил того  окончательно поставить на академической карьере крест.
Теперь  Артура  увлекла идея испытать себя в качестве переводчика.Брокгауз издавал в это время серию классических зарубежных романов , и Шопенгауэр изъявил готовность перевести "Тристрама Шенди" Стерна - одну из своих самых любимых, постоянно перечитываемых им книг.Брокгауз , когда-то поклявшийся никогда с Шопенгауэром дел никаких не иметь ,предложение его отклонил.Потом Артуру попалось на  глаза  анонимное объявление в газете, чрезвычайно его заинтересовавшее: кто-то искал подходящего человека для перевода сочинений Канта на английский. Шопенгауэр счел, что лучше него с этой работой не сможет справиться никто. Она увлекала его и своей исключительной, достойной его интеллекта сложностью, и той очевидной пользой, которую она принесет каждому мыслящему европейцу.Можно  предположить, что ему удался бы самый лучший перевод  с немецкого на английский, когда-либо выполненный немцем.Но автор объявления, некий Френсис Хэйвуд, очевидно, полагал, что разумней  все-таки эту работу доверить англичанину.А потому   сообщил, что возьмется за перевод сам  - Шопенгауэр же может взять на себя окончательную редакцию текста. Раздосадованный Артур отправил в редакцию, опубликовавшую объявление Хэйвуда, длинное послание, в котором обстоятельно и довольно эмоционально доказывал, что Хэйвуд к такого рода работе абсолютно непригоден: неизбежно запутавшись в хитросплетениях кантовской мысли, он только исказит и испортит непревзойденный по своему глубокомыслию оригинал - и причинит тем самым философии неизмеримый вред.Но, если даже доводы Шопенгауэра показались редактору убедительными, запретить Хэйвуду заниматься переводом Канта он все-таки при всем желании не мог.
После всех этих неудач  Артур, очевидно, решил, что ему следует предлагать издателям не свои услуги для будущего перевода, а уже готовый перевод: ведь не  всякий издатель должен быть убежден априори, что Шопенгауэр, новичок в этом деле, способен с ним справиться лучше кого бы то ни было.
Он взялся немедленно за работу. Выбор его пал на книгу испанского моралиста 17 века Балтазара Грасиана "Карманный оракул житейской мудрости".Неизвестно, когда Шопенгауэр овладел испанским. Возможно, он и приобрел эту книгу изначально как раз для того, чтобы, читая ее со словарем, выучить уже свой  шестой по счету иностранный язык.Но размышления испанского священника-иезуита по настоящему пришлись ему по душе, и работой  над переводом он занимался с чрезвычайным старанием.Он не только, как он сообщал тому же Брокгаузу, пытался в точности передать самобытный, полный метафор и образов, пышный и витиеватый стиль Грасиана,но  к тому же упорно оттачивал и шлифовал каждую фразу - до тех пор, пока смысл ее не становился доступен  даже читательницам чувствительных романов.
Грасиан,живший в ту же эпоху, что и высоко ценимый Шопенгауэром Кальдерон,  жизнь земную тоже считал чем-то вроде спектакля на незримых подмостках или сна наяву. Но не видел  ни малейшей причины превращать этот сон в кошмар или  отказываться от попытки заполучить в этом спектакле достаточно завидную роль.А для этого надо, конечно, научиться ладить как с миром, так и с самим собой.В этом деле человеку понадобятся  и умеренность, и житейская ловкоость, и некоторая доля лицемерия( "думай, как немногие, но говори, как все"),и  всестороннее развитие дарованных природой способностей, и умение становиться своим в  почтенном и влиятельном обществе,- среди умных, опытных, образованных, чуждых порочным страстям людей.В  столь изысканном окружении человеком как бы сами собой приобретаются качества, без которых невозможно достигнуть ни духовного совершенства, ни  мирского благополучия. Лишь в общении , сотрудничестве и соперничестве с другими людьми человек обретает себя самого, независимым и самодостаточным он становится только в деятельном взимодействии с ближними.Отрекаясь от общества, он отрекается и от себя.Только достигнув гармонии между внешним и внутренним,
он в состоянии избежать бедствий и неудач.
Эти и другие подобного рода советы именно Шопенгауэру могли принести немалую пользу, но, судя по всему, сам он у Грасиана научился немногому.И все-таки книга эта - кстати, действительно столь  блистательно Шопенгауэром переведенная, что перевод его и поныне остается непревзойденным -сыграла в его судьбе исключительно важную роль: под ее влиянием он взялся впоследствии писать свои "Афоризмы житейской мудрости " - и это был, возможно, единственный путь, по которому он  еще при жизни мог достигнуть желанной славы.
55
В детстве у Шопенгауэра был  живший с ним по соседству приятель   по имени Готтфрид Яниш,  неизменный  в ту пору участник всех его игр и забав.Уехав впервые из Гамбурга, Артур постоянно с ним переписывался  , рассказывал ему о своей безмятежной веселой жизни в семействе французского коммерсанта.Готтфрид отвечал, что может только позавидовать Артуру: сам он проболел почти всю зиму, порой неделями не вставал с постели.Весной Артур вдруг получил послание от своей матери, в котором она сообщала, что новых вестей от Готтфрида ждать  бесполезно: две недели назад он навсегда избавился от невзгод и печалей. и  в мире земном его больше нет.
Артур отнесся к этому с детской беспечностью, и вскоре позабыл своего маленького приятеля.И вот теперь , почти тридцать пять лет спустя, тот  вдруг явился Артуру во сне: облаченный в странное призрачное одеяние, Готтфрид  молча поманил его к себе.
Шопенгауэр проснулся , весь дрожа от охватившего его ужаса.Этот сон, как он полагал, мог означать только одно: ему угрожает каквя-то чудовищная опасность, в Берлине его неминуемо настигнет в ближайшее время смерть.Поскольку в прусской столице в ту пору быстро распространялась холера, смысл зловещего сновидения казался  тем более очевидным..Надо было спасаться, и Шопенгауэр, в спешке собрав кое-как  свои вещи, кинулся на вокзал. Неделю спустя он был уже  во Франкфутре-на Майне.Возможно, бегство его было вполне своевременным:его извечный противник  Гегель, отнесшийся к эпидемии более легкомысленно, вскоре заразился холерой и умер за несколько дней.
Поначалу, в чужом незнакомом городе, Шопенгауэр еще жил отзвуками своей берлинской жизни.Он написал несколько писем Каролине, но ответа на них не получил. Чрезвычайно этим встревоженный, он обратился к одному из своих берлинских знакомых: все ли с Каролине в порядке, не настигла ли  болезнь и ее?Знакомый успокоил его: Каролине действительно немного приболела, однако  быстро поправилась.Дела ее  идут неплохо. Правда, финансовое  ее положение после отъезда Артура  стало  довольно  сложным, но  у нее уже появился новый зажиточный покровитель, за которого она даже собирается выйти  замуж.Каролине, вскоре сама написавшая Шопенгауэру, тоже этого факта от него не скрывала:появление у нее состоятельного жениха она обсуждала в своем письме, как нечто  обыденное и естественное - так же, как она сообщила бы о покупке теплой одежды в новой, известной суровыми зимами местности.Этот ее  жених  ей совершенно не нравился , он был неотесан и груб.И она, по ее словам, предпочла бы, чтобы Артур одумался и возвратился в Берлин.Тогда бы и нужда в женихе отпала сама собой.
Но Шопенгауэр в Берлин не вернулся, и даже ни слова не написал ей в ответ - вместо этого он отправился в Маннхайм. Очевидно, он ощутил вдруг желание разом перечеркнуть свое прошлое, порвать  навсегда с неприкаянной  и ,беспокойной жизнью, в которой все было зыбко, неустойчиво и непостоянно.Ему уже было давно за сорок.Самое время было обустроить свой быт на новый, надежный, степенный, благоразумный лад.Он решил обосноваться где-нибудь  уже насовсем, обзавестись удобными привычками и полезными для спокойствия души ритуалами ,придать своему существованию твердую  и  неизменную форму.С той же серьезностью и основательностью, с какой он исследовал метафизические проблемы, он принялся обдумывать вопрос - в каком именно городе ему лучше всего провести остаток своей жизни? Выбор свой он ограничил  по известной только ему причине Франкфуртом и Маннхаймом.Методично, почему-то на английском языке, он перечисллил в своей расходной книге все их достоинства и недостатки.Франкфурт был богаче развлечениями, в нем имелась  отличная опера, превосходные концертные залы и рестораны. В  нем было больше англичан, что Шопенгауэр тоже счел  его  преимуществом.В нем жил, наконец , искусный зубной врач - этим тоже, конечно, не следовало пренебрегать.Маннхайм был утонченней, изящней, его улицы были чище, тише и немноголюдней, в нем было меньше бестолковой суеты.Его городская библиотека считалась одной из лучших в Германии. В одном из его клубов собиралось изысканное и приятное общество.Климат его был просто великолепен.Впрочем, что касается климата, - летом Шопенгауэра ожидал крайне неприятный сюрприз: в городе воцарилась вдруг страшная духота  и жара..И , как выяснилось,это случалось  здесь чуть ли не каждый год. И все же Шопенгауэр оставался в Маннхайме, и только новый  припадок беспричинного страха заставил  его  перебраться поспешно во Франкфурт, которого он  после этого  не покидал до конца своей жизни.
56
Уже много лет Шопенгауэр и его родня жили словно на разных планетах: он ничего не знал ни о матери, ни о сестре, и они не получали никаких известий о нем.Но во Франкфурте он вновь вступил в  переписку с Аделе.Поводом для этого послужила задержка с выплатой его доли доходов от  имения в Данциге .Шопенгауэр к подобным вопросам относился  всегда  очень серьезно, так что можно было бы предположить, что и в этом случае его ничего, кроме денег, не интересовало.Но , возможно, подлинная его цель была все же не столь корыстной - иначе вряд ли бы он обратился за помощью в этом деле к своей чудаковатой, простодушной и непрактичной сестре.На новом, еще непривычном месте, в снятой им наспех холодной,продуваемой сквозняками квартире, его вновь одолели болезни .И, возможно, перепиской с Аделе он желал  главным образом как-то ослабить  гнет своего одиночества, ставший в те дни непривычно тяжким.Неожиданная весточка от брата Аделе чрезвычайно обрадовала: ей показалось, что она вновь обрела умного и схожего с ней по складу души собеседника, с которым она может быть откровенна и который способен ее понять.Хотя она, в отличие от Артура, каждый день только пару-другую часов проводила в уединении - одиночество ее из-за этого становилось, пожалуй, только еще более тягостным, чем у  ее превратившегося в добровольного отшельника брата.Хотя бы уже потому, что свои  подлинные переживания ей приходилось постоянно  таить  даже  от матери,  не выносившей ни мрачных и унылых физиономий, ни казавшихся ей непонятной и глупой блажью сетований на изъяны в устройстве  мира,ни  малодушных жалоб на  слепую жестокость  судьбы.Аделе сравнивала свою жизнь с непрерывно длящимся маскрарадом,где маска , скрывающая ее лицо, ничего общего не имеет с ее настоящей сутью.Вряд  ли она посвящала в свои тайны даже самых своих близких подруг. Страстная и бесплодная жажда замужества, обуревающая безобразную старую деву, могла побудить к ехидным насмешливым пересудам даже  самых мягкосердечных женщин.Да и мужчины бы наверняка не упустили такого  подходящего случая поупражняться в сомнительном остроумии.А между тем, как она ни старалась примириться окончательно с мыслью, что мечты ее о семейном счастье не сбудутся никогда. - любой случайный знак внимания со стороны холостого мужчины сразу пробуждал в ней  взволнованно-сладостные ожидания, фантазия ее месяц за месяцем рисовала пленительные сентиментальные сцены будущего блаженства, и чудесные перемены в ее незавидной судьбе уже начинали казаться ей близкими и неизбежными - и все это всякий раз завершалось унизительным и жестоким разочарованием.Немудрено, что Аделе и со своими подругами становилась все более скрытной, судорожно изображала веселье и безмятежность, и только наедине с собой прерывала этот вечный,безрадостный, давно опостылевший  ей маскарад.Она признавалась Артуру, что, хотя у нее и достанет сил перенести любые невзгоды, она была бы благодарна холере, если бы та поставила вскоре точку в ее беспросветной жизни.Только брату , полагала Аделе, она может доверить такие мысли, и только он один может понять  ее по-настоящему. В этом она, наверно, не ошибалась.Но тот, кто и сам страдает, к состраданию редко бывает способен:  в собственной жизни Артура  мрака было и так с избытком, и присутствие в ней депрессивной отчаявшейся сестры  вряд ли могло бы сделать ее светлей.
Постепенно переписка Артура с Аделе  неожиданным образом превратилась в  переписку с его  жизнелюбивой, никогда не унывающей  матерью.Поначалу помощь Иоганны понадобилась в сугубо практических вопросах, которыми Артур все-таки тоже не хотел  полностью пренебрегать.Потом Иоганна, не удержавшись, стала расспрашивать и о его жизни.Почти двадцать лет миновало с тех пор, как жаркие  словесные битвы Шопенгауэра с фон Герстенберком завершились шумным изгнанием несносного неблагодарного сына из ее дома в Веймаре.Этот дом давно уже был ею продан, Герстенбергк уже много лет мучился с молодой,недалекой и сварливой женой, ей самой уже было за шестьдесят, уже дважды ей едва удалось оправиться от апоплексического удара, лишилась  она  и столь дорогих ей когда-то блистательных светских увеселений( свой капитал она уже промотала, а гонораров за ее книги и денег Аделе хватало только на то, чтобы искусно скрывать свою бедность),- словом, былые обиды ей теперь показались пустыми . Почувствовав в письмах матери искреннюю теплоту, Артур достаточно откровенно описал ей то положение, в котором он тогда находился, - в той мере, конечно, в какой его гордость позволяла ему рассказывать о постигших его неудачах.Иоганна пришла в ужас, узнав,что он уже поседел и отрастил клочковатую бороду. Таким она и представить себе его не могла: в ее памяти он оставался молодым и самоуверенным доктором философии, только что завершившим свой первый - эпохальный, с его точки зрения,труд.Еще больше ее ужаснуло признание сына, что он уже месяца полтора не покидал своей комнаты и ни с кем не встречался.
"То, что ты пишешь о своем здоровье, о своей боязни людей, о своем мрачном настроении, печалит меня больше, чем я могу и вправе тебе сказать.Ты знаешь, почему.Да поможет тебе Бог, да пошлет он свет, мужество и доверие в твою омраченную душу - это самое заветное желание твоей матери И.Шопенгауэр" - написала она ему в ответ.Это было похоже на искреннюю заботу, и, вероятно, случайно начавшаяся и продлившаяся несколько месяцев переписка с матерью и сестрой помогли Шопенгауэру в эти нелегкие для него дни.Но все же его душевная связь с Аделе и Иоганной была уже слишком слаба, чтобы не оборваться едва ли не сразу, как только  болезни его отступили и сумрак в душе постепенно рассеялся.Вероятно, и  Иоганне он был слишком непонятен и чужд, чтобы она захотела по-настоящему вновь допустить его в свою жизнь.Переписка их сама собой  прекратилась.Впрочем, сестре своей  Шопенгауэр все же давал порой о себе знать, мимоходом расспрашивал и о матери, отвечал на вопросы,которые мать задавала ему через Аделе.И когда сестра, уже незадолго до своей смерти, навестила его во Франкфурте, она с изумлением обнаружила на стене его холостяцкой квартиры портрет Иоганны.

<