Глава 7

     К осени 1944 года Анна Андреевна переехала от Рыбаковых опять к Пуниным (Фонтанный дом). К своей комнате она присоединила ещё одну, освободившуюся после переезда соседки. Пунин с дочерью ютился в одной комнате – другие оставались ещё без стёкол. Отношения между жильцами не были безупречными. Пунин писал в дневнике: "Ссоримся с Аней (Акумой) по бытовым вопросам: трудный человек; <я> не в силах обслуживать взрослого человека как ребёнка"  (62).
     Отношение власти к Ахматовой оставалось благожелательным. Её стихи печатались в журналах, появилась ещё одна публикация в "Правде" (стихотворение "Победа"), Гослитиздат тиражом 10 000 экземпляров готовил к печати новый сборник её стихов. В конце 1944 года Анну Андреевну избрали в правление Ленинградского отделения Союза советских писателей. В 1945 году вернулся с фронта Лев Гумилёв. А вскоре произошла знаменательная встреча Ахматовой с  И. Берлиным.
     Сэр Исайя Берлин – профессор Оксфордского университета, философ, литератор, один из основателей современной либеральной политической философии. Родился в Риге в 1909 году (на фасаде дома, в котором он жил на улице Альберта, теперь установлена мемориальная доска). Десятилетним мальчиком с семьёй эмигрировал в Англию. В годы Второй мировой войны был на дипломатической службе, в частности, в 1945-1946 годах занимал пост второго секретаря британского посольства в СССР. Именно в это время он встречался с А. Ахматовой. Сам Берлин много раз открещивался от связей с разведкой, но ведь понятно, как трудно, а подчас невозможно провести границу между дипломатией и шпионажем. И. Берлин выполнял деликатное поручение тогдашнего премьер-министра У. Черчилля, которого интересовали настроения творческой интеллигенции в СССР и возможности демократизации советского общества в послевоенные годы (66).
     Встрече Ахматовой с Берлиным посвящено множество разноречивых публикаций. На мой взгляд, правильнее всего взять за основу воспоминания самого И. Берлина (84). В более поздних публикациях и в переписке он внёс в них незначительные уточнения.
     Итак, первая их встреча состоялась днем 15 ноября 1945 года. Она была непродолжительной из-за внезапного и шумного появления во дворе Фонтанного дома Рандольфа Черчилля, сына Уинстона Черчилля, разыскивавшего И. Берлина. Берлин, понимавший всю опасность встречи Анны Андреевны с неожиданным гостем, "пробормотал извинения и бросился вниз по лестнице, одержимый единственной мыслью – помешать визитёру подняться в комнату Ахматовой" (84). Позднее И. Берлин позвонил Анне Андреевне с извинениями, и в ответ на просьбу о повторной встрече получил приглашение прийти в девять вечера.
     Из воспоминаний Берлина: "Когда в назначенный час я опять переступил порог комнаты Ахматовой, то застал там одну из учениц её второго мужа, ассириолога Шилейко, – образованную даму, которая засыпала меня вопросами об английских университетах и западной системе образования. Ахматовой всё это было явно неинтересно, и она большей частью молчала. Наконец, незадолго до полуночи гостья ушла, и Ахматова начала расспрашивать меня о своих друзьях, эмигрировавших на Запад, надеясь, что я знаю их лично. <…> Мы поговорили о композиторе Артуре Лурье, с которым я встречался в Америке во время войны, он был близким другом Ахматовой и написал музыку к некоторым её и Мандельштама стихам, о поэте Георгии Адамовиче, о мозаичисте Борисе Анрепе, с которым я не был знаком, а только слышал, что на полу Национальной галереи он выложил портреты знаменитых людей – Бертрана Рассела, Вирджинии Вулф, Греты Гарбо, Клайва Белла, Лидии Лопуховой и других. (Двадцать лет спустя я смог рассказать Ахматовой, что Анреп прибавил к этим мозаикам и её изображение, назвав его "Сострадание"). Анна Андреевна слушала с большим вниманием: судьбы бывших друзей и знакомых явно трогали и интересовали её. <…> Ахматова заговорила о своих поездках в Париж перед Первой мировой войной, о дружбе с Амедео Модильяни, чей рисунок висел над камином (остальные его рисунки потерялись во время блокады), о своем детстве на берегу моря, говоря её словами, на языческой некрещёной земле с совершенно нерусской культурой, где ощущалась близость к чему-то античному, полугреческому, полудикому. Ахматова рассказала о своем первом муже, известном поэте Гумилёве, сыгравшем большую роль в развитии её поэтического дарования. <…> Ахматова была убеждена, что Гумилёв, осуждённый и расстрелянный за участие в монархистском заговоре, пострадал невинно. Она рассказала, что многие писатели обратились тогда к Горькому с просьбой вступиться за Гумилёва, на что тот ответил отказом (ошибочные сведения – М. Горький подписал письмо в защиту Гумилёва вместе с другими писателями, но в ЧК оно попало уже после расстрела Гумилёва – Б. П.). Сама Ахматова за несколько лет до приговора разошлась с Гумилёвым и до его гибели какое-то время не виделась с ним. Её глаза были полны слёз, когда она рассказывала о мучительных обстоятельствах смерти поэта. Потом она спросила меня, хочу ли я послушать её новые стихи. Но перед тем как прочитать их, она хотела продекламировать отрывки из "Дон Жуана" Байрона, имеющие, как она считала, непосредственное отношение к её последним произведениям. Хотя я хорошо знал эту поэму, я не мог понять, какие именно строки Ахматова декламирует: она читала по-английски, и из-за её произношения я мог различить лишь несколько слов. Она закрыла глаза и декламировала по памяти, с глубоким чувством. Я же поднялся и стал смотреть в окно, чтобы скрыть замешательство.
     Позже я подумал, что подобным же образом мы, очевидно читаем классические греческие и латинские поэмы, произнося слова так, что их авторы или другие представители того времени ничего бы не поняли. Ахматова заговорила о своих сборниках "Anno Domini", "Белая стая", "Из шести книг". "Похожие стихи, но гораздо сильнее моих писал лучший поэт нашего времени, и они стали причиной его смерти. Я любила его, и он любил меня", – сказала она, и я не знал, кого она имеет в виду – Гумилёва или Мандельштама (Анна Андреевна имела в виду Мандельштама – Б. П.). Она же не могла продолжать и разрыдалась.
     Затем Ахматова прочитала мне ещё неоконченную "Поэму без героя". Не буду описывать её голос и интонации, так как есть записи её чтения. Я понял, что это гениальные строки, и уже тогда, при первом слушании, был очарован их магией и глубиной. Ахматова не скрывала, что задумала эту поэму как памятник своему творчеству, памятник прошлому города – Петербурга, – которое было частью её жизни; в виде святочной карнавальной процессии переодетых фигур в масках она запечатлела своих друзей, их жизненные пути и свою собственную судьбу. Поэма была своего рода художественным "ныне отпущаеши", произнесённым перед неизбежным и уже близким концом. Строки о "Госте из будущего" тогда ещё не были написаны, как и третье посвящение. <…> Затем Ахматова начала читать мне рукопись "Реквиема". Прервавшись, она стала рассказывать о 1937-1938 годах, когда ее муж и сын были арестованы и сосланы в лагеря <…> (ошибочные сведения – Н. Пунин был отправлен в лагерь в 1949 году – Б. П.), о длинных очередях, в которых день за днём, неделя за неделей, месяц за месяцем женщины ждали вестей о мужьях, братьях, отцах, сыновьях, ждали разрешения послать им передачу или письмо. Но не приходило никаких вестей, глухая завеса молчания скрывала страдания и гибель людей. Ахматова рассказывала всё это совершенно спокойным, бесстрастным голосом, прерывая сама себя время от времени: "Нет, я не могу, это бесполезно. Вы прибыли из нормального человеческого мира, в то время как наш мир разделён на людей и на..." Наступила долгая тишина. "И даже сейчас..."
     Я спросил о Мандельштаме, но ответа не последовало. Я увидел, что глаза Ахматовой полны слёз, и она попросила меня не затрагивать эту тему. "После того, как он дал пощечину Алексею Толстому, всё уже было предрешено". Прошло некоторое время, пока она пришла в себя и совершено изменившимся голосом проговорила: "Алексей Толстой меня любил. Когда мы жили в Ташкенте, он носил лиловые рубашки на русский манер и постоянно говорил о том, как нам будет вместе хорошо, когда мы вернёмся из эвакуации. Он недавно умер. Он был очень плодовитым и интересным писателем, эдакий мерзавец, полный шарма, человек неуёмного темперамента. Способный воистину на всё, он был фанатичным антисемитом, диким авантюристом и плохим другом. Он любил только молодость, силу и свежесть и потому не закончил "Петра Первого". Его интересовал лишь молодой Пётр, а что ему было делать со всеми этими состарившимися людишками? Это был своего рода Долохов, он называл меня Аннушкой, что меня всегда коробило. И, тем не менее, он чем-то привлекал меня, хотя и явился причиной смерти лучшего поэта нашего времени, которого я любила и который любил меня".
     Время приближалось уже к трём часам ночи, но совсем не было заметно, что Ахматова устала и ждет моего ухода, а я сам, переполненный впечатлениями, конечно, не спешил уходить. <…> Я попросил её дать мне переписать "Поэму без героя" и "Реквием". "В этом нет необходимости, – сказала она, – в феврале должен выйти сборник моих избранных стихов; всё это уже есть в корректуре. Я сразу пошлю вам экземпляр в Оксфорд". Но обстоятельства впоследствии повернулись иначе из-за партийной резолюции, направленной против Ахматовой и Зощенко и ставшей частью кампании по борьбе с "формалистами" и "декадентами" (имеется в виду разгромное Постановление ЦК ВКП(б) от 14 августа 1946 г. – Б. П.). <…> Мы заговорили о Пастернаке, с которым Ахматову многое связывало. Она рассказала, что поэт часто приходил к ней, как правило, во времена душевного кризиса, обессиленный и опустошённый, но его жена вскоре появлялась вслед за ним и быстро уводила его домой. Оба, Пастернак и Ахматова, легко влюблялись. Пастернак неоднократно делал ей предложение, но она не воспринимала это серьезно. То была, по её словам, ненастоящая любовь, да и вообще не любовь. Но они очень много значили друг для друга, особенно после смерти Мандельштама и Цветаевой. Уже одно сознание того, что твой коллега и друг живёт и пишет, было безграничным утешением для обоих. Они могли время от времени критиковать друг друга, но никогда не позволяли делать это кому-то другому. Ахматова восхищалась Цветаевой: "Марина как поэт гораздо лучше меня". После смерти Мандельштама и Цветаевой Пастернак и Ахматова чувствовали своё одиночество, словно жили в пустыне, хотя безграничное поклонение соотечественников, которые переписывали, копировали, распространяли и учили наизусть их стихи, являлось для них огромной поддержкой и предметом гордости. Глубокий патриотизм этих двух поэтов был совершенно лишён национализма, мысли об эмиграции чужды им. Пастернак мечтал увидеть Запад, но не хотел рисковать тем, что путь обратно будет ему закрыт. Ахматова сказала мне, что никогда не уедет, она хотела остаться на родине до самой смерти, несмотря на все вероятные трудности и преследования. Оба, Пастернак и Ахматова, тешили себя странными иллюзиями о художественно богатой, интеллектуальной западной культуре, идеальном творческом мире, и стремились к общению с ним. Несмотря на глубокую ночь, Ахматова всё более оживлялась. Она стала расспрашивать меня о моей личной жизни, и я отвечал полно и свободно, словно она имела право знать обо мне всё. Она же вознаградила меня прекрасным рассказом о своем детстве на берегу Черного моря, о браках с Гумилёвым, Шилейко и Пуниным, о друзьях  молодости, о Петербурге перед Первой мировой войной. Только имея представление обо всём этом, можно понять "Поэму без героя": последовательность картин и символов, игру масок, заключительный бал – маскарад, мотивы из "Дон Жуана" и комедии дель арте. <…> Ахматова заговорила о своём одиночестве и изоляции – как в культурном, так и в личном плане. Ленинград после войны казался ей огромным кладбищем: он походил на лес после пожара, где несколько сохранившихся деревьев лишь усиливали боль утраты. У Ахматовой ещё оставались преданные друзья – Лозинский, Жирмунский, Харджиев, Ардовы, Ольга Берггольц, Лидия Чуковская, Эмма Герштейн (она не упомянула Гаршина и Надежду Мандельштам, о которых я тогда ничего не знал). Но она не искала у них поддержки. Морально выжить ей помогало искусство, образы прошлого: пушкинский Петербург, Дон Жуан Байрона, Моцарта, Мольера, великая панорама итальянского Возрождения. <…> Рассказ о трагедии её жизни не сравним ни с чем, что я слышал до сих пор, и воспоминание о нём до сих пор живо и больно. Я спросил Ахматову, не собирается ли она написать автобиографический роман, на что та ответила, что сама её поэзия, в особенности, "Поэма без героя", является таковым. Она снова прочитала мне эту поэму, и я опять умолял дать мне её переписать и вновь получил отказ. Наш разговор, переходящий от предметов литературы и искусства к глубоко личным сторонам жизни, закончился лишь
поздним утром следующего дня" (84).
     Удивительно – почему Анна Андреевна, женщина редкого, аналитического ума, прагматичная и острожная, так странно вела себя в эту ночь? Ведь она была так осмотрительна, никогда не "подставлялась". Пример тому – встреча Анны Андреевны и М. Зощенко с английскими студентами в 1954 году. На вопрос об отношении к разгромному Постановлению ЦК 1946 года Михаил Михайлович резко ответил, что не признаёт постановления, в котором о нем говорится как о пошляке и хулигане. Ахматова, в свою очередь, спокойно сказала, что согласна с постановлением, чем, (кстати), вызвала недоумение аудитории. Почему же она при встрече с незнакомым человеком, к тому же иностранцем (на дворе 1945 год!), засыпала его историями о своей интимной жизни (включая отношения с О. Мандельштамом, которые никогда не афишировала и требовала того же от Осипа Эмильевича)? Почему читала "Реквием", который знали всего несколько человек – самых близких и проверенных? Почему, наконец, открыто говорила о репрессиях 1937-1938 годов, прекрасно понимая, чего это ей может стоить? В отношениях с властью она была крайне осторожна, в этот период особенно. Можно заглянуть, например, в запись С. К. Островской (по мнению многих исследователей – агента НКВД, специально приставленного к Анне Андреевне), датированную 27 сентября 1945 года: "Ахматова заботится о своей политической чистоте. Она боится. Она хочет, чтобы о ней думали как о благонадёжнейшей" (74). И вдруг начинает рассказывать о зверствах сталинского режима иностранцу из Западной Европы, которого видит первый раз в жизни?!
     Объяснений может быть несколько. Возможно, надеялась на заграничную славу, растущую не только благодаря её творчеству, но и трагизму судьбы. Возможно, вернулся талант искусной обольстительницы. Мне кажется, разгадка – в личных свойствах Ахматовой. Анна Андреевна действительно отличалась своеобразной влюбчивостью, была склонна к романтическим авантюрам, но почти всегда эти приключения в итоге оказывались в плену её мифотворчества. Фантазии о встрече с И. Берлиным, которые она не только внушала окружающим, но и сама в них верила, достигли небывалых высот. Самое невероятное – их встреча якобы послужила причиной холодной войны между СССР и Западом! Легенду эту неоднократно разоблачали. Сам И. Берлин, например, дипломатично вспоминал: "Она прибавила, что мы оба бессознательно, одним лишь фактом нашей встречи, положили начало холодной войне, оказав этим влияние на историю всего человечества. Ахматова была совершенно убеждена в этом. Как свидетельствует в своей книге Аманда Хейт, она видела в себе самой историческую фигуру, предназначенную стать виновником мировых конфликтов (прямая ссылка на одно из её стихотворений). Я не протестовал, хотя Анна Андреевна явно преувеличивала значение нашей встречи. <…> Я боялся своими возражениями оскорбить её представление о себе самой как о Кассандре, наделенной историко-метафизическим видением. И потому промолчал" (84).
     В другой раз И. Берлин высказался более резко: "Её оценки людей и поступки других совмещали в себе острое проникновение в нравственный центр характеров и ситуаций… с догматическим упрямством в объяснении мотивов и намерений, – что казалось даже мне, часто не знавшему обстоятельств, неправдоподобным и иногда в самом деле вымышленным. Мне казалось, что Ахматова строила на догматических предпосылках теории и гипотезы, которые она развивала с исключительной последовательностью и ясностью. Её непоколебимое убеждение, что наша встреча имела серьёзные исторические последствия, было примером таких idees fixes. Она также думала, что Сталин дал приказ, чтобы её медленно отравляли, но потом отменил его…" (54).
     Б. Сарнов в оценке этого мифа вообще отбрасывает всякую дипломатию: "Но на этот раз речь идет о том, что её ночная встреча с Исайей Берлиным спровоцировала начало холодной войны. Ни больше, ни меньше. Тут уже впору заговорить не то что об "ахматовском мифе", но об ахматовской мании величия" (66). Но у Анны Андреевны было на этот счет другое мнение. Уже 5 января 1946 года она написала обращённое к И. Берлину третье посвящение к "Поэме без героя", в котором были строки:

Он не станет мне милым мужем,
Но мы с ним такое заслужим,
Что смутится Двадцатый Век.

Анна Андреевна также была убеждена, что разгромное по отношению к ней и к М. Зощенко постановление ЦК ВКП(б) от 14 августа 1946 года появилось из-за её встречи с И. Берлиным. Но тот виделся не только с ней и с Зощенко, но и многими другими писателями: с С. Маршаком, К. Чуковским, Л. Сейфуллиной, В. Инбер, И. Сельвинским, Л. Кассилем. Трудно не согласиться с В. Мусатовым: "В ахматоведении стал общепринятым тезис о "роковых беседах с И. Берлиным на рубеже 1945-1946 годов, повлекших за собой катастрофу 1946 года". Это ещё один наглядный пример проникновения ахматовского мифа в исследовательское сознание. Вряд ли визит Берлина в Фонтанный Дом был причиной сталинского гнева, который почему-то обрушился на Ахматову с опозданием почти на год. <…> Не будь встречи с Исайей Берлиным в ноябре 1945 года, последующее отношение Сталина к творчеству Ахматовой вряд ли бы существенно изменилось. Ахматову карали не за подозрение в "шпионаже" (какие государственные тайны она могла раскрыть "иностранному шпиону"), а за нежелание творчески перестраиваться. <…> Визит Берлина вряд ли даже был каплей, переполнившей чашу терпения власти…" (53).
     В последние годы всё чаще стала выдвигаться очень правдоподобная версия, что истинной причиной Постановления ЦК была подковёрная борьба между сталинскими фаворитами – Ждановым и Маленковым, а судьбы Зощенко и Ахматовой стали разменной монетой в этой политической игре. Такая точка зрения аргументируется во многих публикациях, например, в работах Д. Бабиченко (12), В. Иоффе (38).
     Миф о последствиях визита к ней И. Берлина Анна Андреевна развивала и в других, традиционных для себя направлениях. Берлин писал: "При следующей нашей встрече в Оксфорде в 1965 году Ахматова в деталях описала кампанию властей, направленную против неё. Она рассказала, что Сталин пришел в ярость, когда услышал, что она, далекая от политики, мало публикующаяся писательница, живущая сравнительно незаметно и потому до сих пор стоявшая в стороне от политических бурь, вдруг скомпрометировала себя неформальной встречей с иностранцем, да к тому же представителем капиталистической страны. "Итак, наша монахиня принимает иностранных шпионов", – заметил он (как уверяют очевидцы) и потом разразился потоком такой брани, которую она не может повторить" (84). До сих пор "очевидцев", которые это утверждали разыскать не удалось, так же, как слышавших сталинскую фразу "А что дэлает наша монахыня?"
     Анна Андреевна также сообщила Берлину, что на следующий день после его отъезда из Ленинграда, 6 января 1946 года, у лестницы, ведущей в её квартиру,
поставили часового, а в потолок комнаты вмонтировали микрофон (84). Разумеется, никакого часового не было и в помине, а версия о микрофоне появилась после того, как Лев Гумилёв однажды днем услышал какой-то шум у соседей этажом выше, и было это не 6 января, а значительно позже.
     Вообще, небылицы на эту тему всегда занимали особое место в ахматовских фантазиях. Например, в беседе с Н. Струве Анна Андреевна говорила: "Представьте только себе, в течение 15 лет я ни разу не вошла в свой дом без того, чтобы сразу за мной не вошло два человека. <..>. Зашел разговор о Марине Цветаевой, а с ней и о других злополучных возвращенцах. Ахматова стала вспоминать о своей встрече с Цветаевой в 1940 году в Москве: "Шли мы как-то вместе по Марьиной роще, а за нами два человека шло, и я всё думала, за кем это они следят, за мной или за ней?" (68). Ну, что здесь сказать?!
     Особое место в ахматовской мифологии занимают и её любовные отношения, как реальные, так и вымышленные  (например, с А. Блоком). Не обошлось здесь и без Исайи Берлина. После знаменательной встречи Ахматова написала посвящённый ему цикл стихов "Cinque" (ноябрь 1945 - январь 1946 года), в "Поэме без героя" появился Гость из будущего, и добавилось третье посвящение, обращённое к Берлину. К нему же были обращены и некоторые стихотворения из цикла "Шиповник цветет", написанные в 50-60-х годах. Анна Андреевна вела себя так, что её ближайшее окружение не сомневалось в любовных отношениях Ахматовой с Берлиным. В частности, Л. К. Чуковская в 1965 году рассказала об этом отцу, после чего Корней Иванович записал в дневнике: "Какой у неё, однако, длинный донжуанский список. Есть о чем вспоминать по ночам" (78).
     Они встретились ещё дважды. Перед отъездом из СССР 5 января 1946 года Берлин зашел к Ахматовой попрощаться. Анна Андреевна подготовила пять своих книг с дарственными надписями. В одной из них было вписано стихотворение "Истлевают звуки в эфире...". Вторая и последняя встреча состоялась в 1965 году в Оксфорде, когда Анна Андреевна получала диплом почётного доктора этого университета. И был ещё разговор по телефону в 1956 году. Начала его 67-летняя Ахматова, выразив своё разочарование и недовольство женитьбой 47-летнего И. Берлина. Почему-то Анна Андреевна считала, что у неё есть особые права на него. Сам Берлин в беседе с
Д. Абаевой-Майерс, рассказывая, какое сильное впечатление произвели на него личность и судьба Ахматовой, вынужден был при этом как бы шутливо оправдываться: "Я вам расскажу эту историю. Ахматова на меня рассердилась под конец, потому что я женился: я не имел права этого делать. Она считала, что между ней и мной какой-то союз. Было понятно, мы никогда друг друга больше не увидим, но все-таки наши отношения святы, уникальны, и ни она, ни я больше ни на кого другого, понимаете ли, не посмотрим. А я совершил невероятную вульгарность — женился. – Это действительно был крайне вульгарный поступок. – Конечно, вульгарный. Этим я её до известной степени расстроил" (1).