Профессорский Чай

Ленинград.

Большая Подьяческая есть жёлтая, грузная улица. Как огромная баба, пожелтевшая от цирроза и пьяной психопатии.

Лето, июль. Смрадно, глухо. Духота стоит такая, что у профессора философии Печёночкина от башки пар валит, и жиденькая шевелюрка торчком возвышается над его интеллигентной физиономией. Он сидит на кухне, и курит, курит свои вонючие дрянные папироски, слюнявит их, грызёт. Смотреть противно, словом.

В коридоре, на стареньком обшарпанном трюмо, почему-то пропахшем кошками –
стальная клетка с гнутыми прутьями. В клетке обнаруживается попугай по имени Фима.

Проходит час, и Печёночкин обнаруживает, что напрочь забыл поставить чайник. Точнее, воды налить-то налил, а конфорку не повернул, спичкой не чиркнул. Последней, оставшейся, чиркает, и снова садится курить.

Так как спичек больше у профессора нет, он последовательно подкуривает новую папиросу от предшествующей, и круг философических умозаключений завершается.

Вчера Печёночкину зарплату выдали «Опытами» Мишеля Монтеня. Как-то стыдливо опустив очи долу и густо покраснев, спрятал профессор книгу за пазуху и отправился домой. А через час вернулся и набил бухгалтеру его плоскую белую харю с крючковатым носом:

- По-вашему, срать Монтенем – это нормально? А?! Отвечай, сучара!

У профессора изъяли по такому случаю Монтеня и выдали Священное писание. Угомонившись, Печёночкин ушёл домой, на сей раз с концами. Бухгалтер через полтора часа скончался от истерики.

Чайник, наконец, закипает.

Печёночкин судорожно подкуривает новую папиросу и, нарвав библейских сюжетов, мельчит их на куски, ссыпает в чайник и заваривает всё это дело крутым кипятком.

Отхлёбывая, морщится:

- Вот это дерьмо...

- Дер-рь-мо! – верещит Фима, затопавший в коридоре.

- Фимочке тоже надо дерьма? – щурится Печёночкин.

- Дерррьма! – кивает Фима, заползая на стол, и тёплая профессорская ладонь гладит его мизерную, глупую голову.