Поэты - философско мистическое сказание

 АНДРЕЙ ГУБИН





 ПОЭТЫ









 

© 2014  –   








































 А. ГУБИН.
ПОЭТЫ. сказание.
ЭПИГРАФЫ К СКАЗАНИЮ

*     *     *     *     *

…Как сказал один мальчик, случайно бывший при этом: «Отныне все мы будем – не те…»
(слова из песни Б. Гребенщикова)

*     *     *     *     *

… сегодня умер, – завтра скажут: – «Поэт…»
(Слова из песни группы «Чайф»)

*     *     *     *     *

Куда пойду от Духа твоего, и от лица Твоего куда убегу?
Взойду ли на небо, Ты там; сойду ли в преисподнюю, и там Ты.
(псал. 138;  7 - 8)

*     *     *     *     *

Я Господь, Который сотворил все, один распростер небеса и
Своею силою разостлал землю, Который делает ничтожными
знамения лжепророков и обнаруживает безумие волшебников,
мудрецов прогоняет назад, и знамения их делает глупостью…
(Исаия гл. 44; 24 – 25)

*     *     *     *     *



Начало существования – мысль.
Мысль определяет существование.
Существование без мысли невозможно.
Существо начинает мыслить.
Мысль приводит к Началу.
(измышления автора)

*     *     *     *     *

 
ПРОЛОГ
начало существования - мысль.


Из Утиль-архива Синдиката.
Высший слой.
Восстановлено в 6768ж\ц 0
Частичные фрагменты стр. 85. по 89.(последние)
Предполагаемый креатор:
Фламель Никола. Адепт-герметик.   Звено ж\ц 67878(54)
Со слов Сен-Жермена. Ведун.             Звено ж\ц 68698088
Название источника: Дидаскалон.      (возможны варианты)
Отдано лично гражданину подвижной категории “JRQ-745\766” Тиллу. А. А
На срок с 0098\98 до завершения согласования.
Под надзор Соратника ВАПР. Высший слой.


*     *      *      *      *

«… Создайте мысленную заготовку желаемого объекта: затем решите, где вы хотите, чтобы она проявилась. Если вы знаете материальную субстанцию, из которой она состоит, запомните ее атомную структуру,… если не знаете ее, воззовите к Божественному разуму внутри вашего Внутреннего Ума, чтобы он воспроизвел для вас образец из Вселенского Разума и запечатлел его в вашем теле памяти и уме...»

*      *      *      *      *

«… Поймите, что свет – это энергетическая субстанция, всемирно проявляемая на земле благодаря солнечному центру бытия, Центру сосредоточия Бога в этой солнечной системе. Свет силен, но не звучит…. Воззовите в беззвучии к свету, чтобы он принял атомарную форму, которую вы держите в сознании, чтобы он скопился вокруг этой структуры и затем уплотнился в форму. Взывайте об умножении этой атомарной структуры до тех пор, пока молекулы субстанции не начнут заполнять пустоту и беззвучие, занимавшую пространство, в котором вы хотите, чтобы появился объект. Когда общий контур предмета заполнен вибрирующим действием субстанции четвертого измерения, представляя собой желаемый предмет, просите о полном схождении атомарной плотности в форму и субстанцию структуры трехмерного измерения созданной матрицей вашего ума… А затем ожидайте видимых результатов. Я говорю видимых, ибо закон не подводит. В большинстве случаев, когда прямого осаждения не происходит, то раньше или позже косвенная материализация проявляется, когда при приложении усилий и техники с полной верой и тишиной в то, что зов неизбежно вызовет отклик, желаемое проявится тем или иным образом..».

*      *      *      *      *

«… Запомните, что это божественное искусство высшего типа… Бог – Творец – создал человека по образу и подобию Своему – значит – творцом… Он создал все из ничего(из пустоты – Великой пустоты); человек, так же может. Это также сотворчество с Богом и как таковое лучше используется теми, чьи цели параллельны Божественным. Таким образом, когда воля человека равняется на волю Бога, свет Бога не преминет материализовать эту волю в полноте времени, пространства и благоприятных возможностей. Камень философии творит золото и все… - ни из чего. Яркое доказательство тихой Трансформации дает нам сам Бог, ставший человеком. Он полностью проявил Себя, как истинный учитель Трансформации в случае превращения воды в вино в Кане Галилейской. Это ли не пример вам, маловерные, желающие стать богами… Пустота – это не бесплодная энергия. Из нее – из пустоты – все! И Все - из тишины, порождаемой ей! А в первоначальной тишине не существовало музыки…
Адепт должен развить чувство совершенной тишины и чувства ценности времени и пространства. И возможность манипулировать и тем и другим…. И помните – по вере - вам и воздастся…».

*      *      *      *      *

«…Внутренним смыслом Трансформации является сопряжение, подразумевая под этим соотношение творения как целого с составляющими его частями. Так, мутация, правильно понятая, имеет дело с сознательной силой, управляющей и Трансмутациями внутри материи, энергии и даже внутри самой жизни. Это наука мистиков и сильная сторона само реализованного человека, который после поисков увидит, что он – одно целое с Богом и готов исполнять свою роль – роль частички Творца. А разве частичка Бесконечного и Всемогущего не есть – само бесконечное и всемогущее. Ведь не делится Бесконечность на части...»

*      *      *      *      *

«… Запомните, благословенные дети человечества, что цель истинной науки должна состоять в том, чтобы умножить счастье и освободить человеческий род от любого внешнего состояния, которое не служит для вознесения человека в былое кристально-чистое величие его первоначального космического назначения…»

*      *      *      *      *

«… Теперь, когда вы создали мысленную матрицу и опечатали ее от вмешательства умственного излучения других, испускаемого сознательно (в некоторых случаях из-за ревности или эгоизма) или бессознательно коллективным сопротивлением  массового ума и шума, т.е. от вмешательства прогресса, вы должны соблюсти третье правило, чтобы охранить ваше творческое намеренье – «никому не сказывать». И это тоже закон осаждения. Он позволяет вам избежать сконцентрированных звучащих лучей человеческой мысли и стереотипов чувств, которые могут быть сильным препятствием для успешного проведения алхимического эксперимента, если против них не привести в действие некоторые защитные механизмы…»

*      *      *      *      *

«… что ключом к Трансформации, который должен предшествовать приобретению всех других ключей, является в большей или меньшей степени мастерство самовладения, т.е. владения своим я. Нужно признать значимость этого ключа, ибо мастерство самовладения есть ключ к полному самопознанию. Он должен быть, поэтому понят и использован, хотя бы частично. И вы должны признать без колебаний, что вы сами и есть герметик, который определит замысел своего творения. Более того, вы должны знать свое я, как подлинное Я и свое творение, как исходящее из этого Я. Чтобы добиться успеха, вы должны сознательно ощущать свою Богом данную свободу творить…»

*      *      *      *      *

«… да не камень превращает! Не камень, говорю я вам. Сердце! Сердце – каменный алмаз чистоты и силы – вот истинное орудие великого адепта. Непревзойденная крепость упорства и жажды постижения. Помножь его на абсолютную не играющую тишину пустоты, такой, чтоб…. И… Но смотри ведь если… Но уйти всегда есть возможность…»







- И так, Тилл, руководствуясь данными Фламеля и неизученными полностью источниками, которые у нас появились недавно, – вы полагаете, что он сумел создать камень, но так и не смог им воспользоваться? он ушел?
- Я не полагаю, а утверждаю: он просто не захотел узнать действие камня.
- Но такое утверждение тем более нелепо, если взять во внимание тот факт, что он потратил на этот эксперимент всю свою жизнь. Вы не можете не согласиться Тилл. Такой поступок немыслим, зная так же, и о той целенаправленной, даже фанатичной деятельности его в этой области.
- А эволюция взглядов? Или вы тоже это отрицаете?
- Нет, Синдикат эволюцию взял во внимание. Но в данном случае изменения невозможны. Таков вывод Нейтральной комиссии. Надеюсь, Тилл, вы не будете спорить с Высшей Логикой?
- Нет, Соратник, я не настолько самоуверен. Тем более, что коэффициент моей самости не выявил даже признаков вхождения в поле деятельности Высших Слоев.
- Похвально, Тилл. Значит, вы признаете свое заблуждение и вскоре представите комиссии ваши новые, и, хочется верить, – верные выводы.
- Простите, Соратник, но на этом этапе движения, я, так действовать, не намерен. У меня еще есть время. А торопиться нет ни желания, ни возможностей.
- Ну что ж, это упорство, – лично для меня, – ваша лучшая характеристика. Я давно  за вами наблюдаю и думаю оставить вас около себя. Наш Высший слой нуждается в подвижных гражданах. Тем более, что вы всем нутром своим прочувствовали, какой холод и безнадежность в слоях низких и холодных вод. Там вам не место! Вы достигли определенных успехов и, если вам действительно удастся доказать возможность, или невозможность появления камня в той материи, данные о которой мы имеем, – вас ждет большое будущее. Думаю, – вы понимаете, – какая миссия на вас возложена и, что ждет наш Социум, если ваша деятельность, а значит и деятельность всего Синдиката, будет успешной?
- Могу представить Соратник, иначе не предложил бы свою кандидатуру на избрание.
- Вы мне все больше и больше нравитесь Тилл. И я рассчитываю на плодотворное сотрудничество. Прошу своевременно сообщать о вашем продвижении. И если вам понадобится  помощь Групп, или мое личное содействие – не стесняйтесь, поможем, вплоть до Соратников из объемных Измышлений.
- Благодарю.
Соратник скрылся. Вскоре затихли и его шаги. Полная тишина воцарилась в ячейке. И надо же было ему, Тиллу –  в недавнем прошлом маленькому обитателю нижнего водного холода внутри выпуклого мира – опять проявить упрямство! И перед кем?! Перед высшим руководством! Конечно, начальству нравятся  «подвижные», и, даже осыпают таких  комплиментами, но,  именно начальству понятно, что с Высшей Логикой невозможно спорить. Поиски Тилла могут оказаться жалкими потугами бабочки, пытающейся раздавить слона.  А по-другому нельзя… Социум не ждет. Социум требует решения. Только институт Соратников ведет человечество вперед. И сам Тилл, теперь,– часть ведомого механизма.

«Непонятно, думал Тилл, чем руководствовались люди, так давно существовавшие в звеньях жизненной цепи, если, добившись таких огромных результатов, не воспользовались достигнутым? Вот – он. Кто он? Ушедший от результата? А может, он не ушел? Может… »
 
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

«ОТКРЫТИЕ»
мысль определяет существование.

1.

Под крылом парящей в небе птицы, раскинулись и таяли: величественные волны высоких холмов, покрытых, словно мхом, (если смотреть из-под облаков), густым лесом, чаши озер, ослепительно сверкавшие под ярким летним солнцем и изредка появляющиеся между ними островки небольших селений; да и весь остальной мир, простирающийся от горизонта до горизонта, покрытый молочной знойной дымкой, как нереально-сказочный, растворялся перед взглядом летящего куда-то небесного странника.
Поверхность земли, то мерно покачивалась, переворачиваясь с боку на бок, то медленно и тяжело проваливалась вниз. Но потом, снова, неотвратимо, возвращалась в свое обычное – горизонтальное положение. Это орел плыл в воздушном океане и теплый ветер, дотрагиваясь до его оперения, уносил летящего все дальше и дальше.
Но вот уже солнце, уставшее за день светиться, закатило свое око в направлении сна и орел, в это же время, преломив крылья, подражая солнцу, начал медленно завершать свой долгий дневной путь. Теперь земля приблизилась, и стали лучше заметны все частицы, составляющие в  мозаике гармонии ее прекрасный лик.
Птица выбрала для посадки огромный холм, поросший местами хвойными деревьями. А среди них высокую сосну, гордо возвышавшуюся над всей окружавшей холм местностью. Яростно затрепетав крыльями, орел опустился на самую крепкую у вершины ветку, которая под тяжестью королевского летуна прогнулась, но, смирившись с участью быть на время насестом, лениво выпрямилась. Пристальный и суровый взгляд пернатого путешественника окинул погружающееся в сумерки пространство и, застыл, остановившись в глубинах ярко-красной заходящей звезды.
Внизу,  неподалеку от дерева, скрытый с двух сторон кустарником, находился таинственный вход в большую пещеру. Орел, конечно же, не догадывался об этом и, расслабившись, довольный выбранным местом, решил немного отдохнуть. Он закрыл глаза. Разум его стал, наполняться размытыми образами, как вдруг, задремавшая  птица вздрогнула от громкого звука, донесшегося, как раз из нижеупомянутой пещеры. Звук повторился, и на этот раз еще громче. Орел ударил по воздуху крыльями и быстро скрылся за верхушками деревьев.
Что же напугало орла? – Все дело было в человеческом крике, гневно раздавшемся из кустарника, а точнее из пещеры, скрытой им.
- Гломпуль! Бездельник проклятый, где ты опять пропадаешь?! Неси скорее…. Все уже готово. Он остыл давно!
Эта сердитая реплика принадлежала старику, находившемуся, как раз в таинственной пещере. И если б орел, приведший нас к ней, не улетел так быстро, а остался и посмотрел, что будет дальше, то он увидел, как по еле заметной тропинке из леса, который вплотную подступал к пещере, выбежал, спотыкаясь, маленький человечек, одетый во все зеленое. Человечек не просто бежал – он мчался, спешил на громкий, призывный глас старца. Ножки его неистово семенили по земле. Гломпуль (так звали человечка), по-видимому, сильно торопился, ничего не замечая вокруг и, разумеется, того, что было у него под ногами. А напрасно. Ведь перед ним – в траве, притаился камень, на который, конечно же, он в спешке и наступил. Обычно, в таких случаях, Гломпуль устоял на ногах, и, чуть качнувшись, побежал дальше но, как выяснилось, случай этот не обещал быть из разряда обычных: человечку пришлось пережить несколько мгновений неприятного падения. Но и это было бы не страшно, если б Гломпуль не держал в руках бутылочку, в коей была налита какая-то жидкость. Конечно, жидкость, как водится, имеет пакостное свойство разливаться, – что она незамедлительно и сделала. Склянка теперь была наполнена, только на половину.
- Что за негодный малый! Ты идешь, или нет?! Скорее же! – вновь дал знать о себе старческий  глас.
- Иду, хозяин, – отряхиваясь и кряхтя, простонал Гломпуль. Он уже стоял у черной дыры в холме.
Навстречу ему – из мрака пещеры, изредка озаряемого всполохами огня, выпало худое, бледное, заросшее седой щетиной лицо. Глаза хищно сверкнули, а вырвавшаяся из темноты костлявая рука, вырвала из пальцев Гломпуля, обедневшую содержимым бутылочку; потом  мгновенно исчезла, прихватив с собой принесенное, а так же и лицо.
- Это что еще такое?! Она была полная! Куда пропала половина? Я просил тебя всего лишь остудить ее. А ты что натворил? – раздался из пещеры все тот же хриплый голос, вслед за которым не замедлил показаться и его грозный обладатель.
- Ты зачем убил наш бесценный бальзам?!
Дрожащая фигура медленно надвигалась на маленького, присевшего от страха человечка. Коротко остриженные волосы на голове великана казалось, выросли и поднялись дыбом. Брови свирепо сошлись на переносице. Глаза вот-вот извергнут молнии.
- Я…я…я споткнулся хозяин. И…и упал. Да, упал и… – личико Гломпуля смешно сморщилось. Большие голубые глаза налились слезами.
-…И пролил! Пролил месяц – целый месяц работы! Месяц бессонных ночей. Я жил этим бальзамом. Дышал им. Лелеял его. А ты пролил! – скрежетал зубами старик.
Казалось, что фигура его сделались еще выше. Тогда, как тельце человечка совсем вросло в землю. Еще мгновенье и это огромное чудовище проглотило бы загнанное беспомощное существо.
- Да, пролил. – Вдруг, осмелев, пролепетал Гломпуль. – Я торопился. Вы сами велели быстрее.…Да еще камень…Ваш, между прочим, камень. Кто его сюда притащил?
И вот, по щекам малыша, полились в два потока слезы.
В это время, в пещере что-то зашипело, заурчало. Старик, всплеснув руками, кинулся в ее недра. Оттуда он озабоченно проворчал:
- Ладно,  попробуем обойтись тем, что имеем. Хотя вряд ли получится. Но клянусь если…
Он не договорил, ибо занялся своими делами. Это было понятно уже и из того, что он громко запыхтел, чем-то подозрительно постукивая. Гломпуль же вытер рукавом исторгающий влагу нос и, прерывисто вздохнув, сел на гладкий камень у входа в пещеру. Глаза его уставились в незримую точку, – он  погрузился… в свой мир. О чем он думал? Наверное, о том, что хозяин его, только делает вид грозного человека, а на самом деле является безобидным, даже пугливым созданием. Или может, он думал о большой булке хлеба и куске жареной баранины с луком, и перцем. Не исключено, так же, находиться мыслям его у обрыва холма, с которого так интересно кидать вниз камни, и смотреть, как они, уменьшаясь, падают неизвестно на кого – в растущий у подножья лес. Или – зачем гадать?
Главное – Гломпуль успокоился, и забыл обо всем, – даже о невыносимой недавней боли в сердце и занялся своим любимым делом: ничегонеделаньем.

А в это время, в пещере, старик, как могло бы показаться стороннему наблюдателю, колдовал. Шипенье стук, свист, бульканье, звон – вот что раздавалось из разверзшейся у подножья холма каменной пасти. О, если бы орлу досталось больше смелости ловкости и любопытства, и он, не усидев на вершине дерева, слетел вниз, то наверняка захотел заглянуть в пещеру, и посмотреть, – что там происходит. А в ней происходило следующее: на каменном подобии стола, в большой медной чаше, плясал темно-красный огонь. Над ним, – всевозможных форм и объемов, грелись стеклянные колбы, из коих, со странными звуками, (примерное описание некоторых из них приводилось выше), вырывались струйки разноцветных дымков. Мрачные же стены, уходящие в темноту, завешаны были всякой-всячиной,… ибо другого названия хламу, украшавшему своды пещеры, наукой пока еще не найдено. Тут были и шкуры неизвестных зверей, а если и известных, то весьма изжеванные молью и временем. Некоторые иссохшие части тел, может быть этих – шкуры которых висели на стенах, – может быть других, но от этого не более изученных представителей земной фауны. Пучки и веники диковинных растений устало свисали тут и там. И еще очень многое такое, что не имеет смысла (по причине неясности предназначения) дальнейшего описания. Одним словом всякая-всячина, и, все тут…. Но в довершении представления колоритного полотна пещеры нужен главный штрих, который и будет являться стариком: духом-хранителем, живущим и метающимся в ней. Во всем, впрочем, внешне напоминающего колдуна - обыкновенного. Вот краткое описание всего того, что увидел бы всякий удосужившийся заглянуть в это каменное обиталище странных людей.
Старик вылил содержимое бутыли, принесенной Гломпулем, в огромный жестяной чан и начал медленно мешать в нем палкой, приговаривая при этом непонятные слова. К старым звукам, давно живущим в пещере, стали примешиваться новые, рождающиеся теперь в емкости, над которой потел старик. Звучание болота повисло вокруг колдуна. Стали слышны кваканье лай, и даже хлюпанье носовых полостей человека, получившего насморк. Вслед за звуковым оформлением в воздухе поплыл тошнотворный и невероятно едкий запах. Он лениво заполнил собой всю пещеру, после чего, крадучись, начал выползать наружу. На пути запаха, идущего завоевывать мир, первым повстречался Гломпуль. Силы двух заранее враждующих сторон, были явно неравны. Человечек повел носом. Это враг пошел в разведку. Мысли Гломпуля сразу куда-то разлетелись. Глаза, которые только что выражали глубокомыслие, стали отражать недоумение. Но и это продлилось недолго, потому, что гамма чувств, промелькнувшая в изумленном взоре человечка, сменилась полным безумием в расширенных, но помутневших зрачках. Гломпуль вскочил, схватившись за нос, и, что есть сил, помчался прочь от пещеры. В след он услышал презрительный крик колдуна:
- Вот ведь бестия такая! Чуть ароматом открытий повеяло, так его уже и след простыл. Странные люди – будете с наслаждением нюхать и пить мерзкую брагу, от которой после начнете страдать расстройством живота, а вот благоухание нового – еще непознанного, вам закладывает нос! Это запах богатства. Запах помощи людям – вам плебеи!
Старик на мгновенье высунулся из пещеры и смахнул невольно набежавшую слезу. Гломпуль остановился неподалеку и, дослушав нравоученья старика, ответил:
- Уж лучше я всю жизнь буду нюхать пивной бочонок, чем хоть еще раз почувствую это дыхание ада.
- Ну, молчи там! Тебе ли знать, глупец, что лучше.
Старик вышел из пещеры, и, потирая руки, стал медленно приближаться к Гломпулю. Человечек в свою очередь попятился назад.
- Да стой же. Чего ты боишься? Я не буду тебя обижать.
- Так и поверил… – огрызнулся, отступающий к лесу малыш.
- Честное слово – ничего не сделаю.
- Поклянитесь.
- Клянусь гиероглифами Дидаскалона Фламеля и его последними страницами! – колдун поднял руку
Гломпуль остановился, но все же с недоверием поглядывал на своего господина.
- Я хочу с тобой поговорить, малый.
Старик вплотную подошел к Гломпулю.
- Ты видишь, – я стар. Мне очень много лет. И я, всю жизнь свою провел в скитаниях за истиной. Все эти годы я ищу знания. И скоро, настанет тот день, (может, даже завтра), когда я стану великим. Такого герметика, как я, растили века поисков, страданий и, труда. Я последователь и ученик самых прославленных мастеров. И если Фламель унес свои знания в могилу, то это не значит, что я их не добуду. Я разгадаю его послание. Ты его видел, но это только часть. Я сделаю его целым. Я буду великим, и ты со мной. Богатством своим мы сделаем счастливым весь мир. Бедных не будет. У всех будет вдоволь золота. И мы не падем до уровня некоторых адептов великой науки, которые хотят лишь личного насыщения. Мы насытим всех, как Бог всех насыщает. Вот наша задача. Вот задача божественной науки Трансформации! Люди ждут счастья. Мы предложим его всем желающим! Мы – это ты и я! Вот почему я тебя очень прошу: слушай меня, учись, трудись.
- Сколько лет вы так говорите: «учись, трудись, познавай», а сами ни разу мне не дали прочитать этой вашей знаменитой книги.
- Ты ничего в ней не поймешь. Там откровения только для избранных. Да ты и читаешь с трудом. Ты слушай меня. Работай со мной. Помогай изо всех сил.
- Ха! Но вы кроме всего прочего сулите богатства себе и мне, да еще такого, что мы сможем засыпать золотом весь мир. А сами, как были, - так и остаетесь нищим.
- Неправда! – Повысил голос колдун, – то, что ты сейчас унюхал – последний шаг на пути к нашей цели. То, от чего ты так быстро убежал – горы золота и радость щедрости. Это то, о чем наши потомки будут говорить с благоговением.
- Я сомневаюсь, что наши потомки вообще смогут что-либо сказать по этому поводу, потому, как если кто ни будь из них, учует смрад из этой отвратительной каши, то незамедлительно лишится дара речи!
- Ах ты, мерзавец! – и башмак старика Корнутуса  обязательно попал бы в одно из самых непоседливых мест на туловище человечка, если б тот уже не бежал по тропинке с холма, ведущей в лес.
- Я тебе…! – и после старик тихо добавил. – Что вам понять невежественные люди, не думающие о жизни.
Он улыбнулся и стих. Взгляд его растворился в сырых сумерках безмолвного леса.

2.

И вот настало утро. В прохладной полумгле начали стихать шорохи ночные и на смену им стали являться звуки утренние – особенные. Их издают, теперь, – не скрывавшиеся в ночной темноте неведомые существа (половину из которых рисует себе воображение, заблудившегося ночью путника), а просыпающиеся светлые силы, готовые с первыми лучами солнца взлететь, вскричать, шумно пронестись в кронах зевающих деревьев, или протопать по влажной от росы траве.
Несмелый, пока, осторожный предрассветный ветер пронырнет средь ветвей и остановится. Потом, снова шевельнется, и, опять затихнет. Это он шепчется тут – с сосной, там – с осиной. Ведь каждому нужно сказать что-нибудь приятное, нужное. Например: «Ох, и теплый денек сегодня будет». Или: «Вы сегодня хорошо выглядите госпожа сосна».
Птицы, полностью прочувствовавшие зябкую прохладу ночи, неуверенно пробуют свои голоски. Не простужен ли, не осип? Нет, все в порядке. Вот, слышите, уже кто-то свистнул, и эхо разнесло этот свист по окрестностям, превращая его в фантастический, полный тайн звук. Вот кто-то пискнул и,… хотя этому звуку слов не подберешь.    
Все кругом, теперь, наполнено чем-то  трепетным, готовым раскрыться и лопнуть – излить в мир всю силу, накопившуюся за ночь. Такое чувство, словно природа смакует последние мгновения в предвкушении чудного вкусного пиршества.
Постепенно, – с просветлением неба, вся местность начинает приобретать более четкие очертания. Теперь уже с ясностью можно узнать тот холм, где происходили вчерашние события между двумя странными людьми. Но их самих, пока, еще не видно. Это и понятно – в такой час люди еще спят.
Но лучше надо разглядеть этот таинственный большой холм. Теперь он выглядит немного иначе, чем вчера вечером. Во-первых, нужно отметить, – он самый высокий из всех близлежащих холмов, и, следовательно, уже этим более примечательный. У его подножия – со стороны обрыва и неподалеку от входа в большую пещеру, вытекало несколько холодных, чистых и быстрых ручьев. А еще необычен он и потому, что пронизан весь насквозь лабиринтами пещер шахт, всевозможных лазеек, переходов, входов и выходов. Кто и когда это сделал – неизвестно, но есть, у местных лесных сторожил легенда, что когда-то, очень давно, в нем жили маленькие существа. Вот и большая старая сосна, растущая на северном склоне холма, утверждает, словно она, будучи еще очень небольшой, видела их и помнит, как они выглядят, - до сих пор. Но ей никто не верит, ведь соседний холм, который пониже, а значит и постарше большого, говорит: «Сколько я себя знаю, никаких людей – тем более маленьких, – обитавших когда-то у собрата, не замечал». Но и это не доказательство, потому, как у истинного свидетеля – большого, испещренного лабиринтами холма, ничего не возможно узнать. Он давно молчит, храня в себе тайну своей большой витиеватой души. В общем, мнения в этой части леса разделились. Одни считали, что холм дырявый по причине действий естественных сил природы. Другие, вообще ничего не считали, а только посмеивались над всем происходящим. Так, – или иначе, – лишь одна старая сосна твердила ворчливо: «А вот увидите – они еще вернутся». И вот, все вскоре в этом убедились.
В середине весны, в одной из пещер холма, появились неизвестно откуда, люди. Двое. Они поселились в нем и занялись непонятными делами. Вообще-то, давно, в этой же пещере, жил некто, занимавшийся чем-то подобным, но эти…
Эти творили совсем несусветное. А особенно один из них – маленький! Маленький!!! И все сразу, вдруг, вспомнили о ворчании сосны. Но, что  скрип трухлявой бабки, когда молчавший столько лет большой холм заговорил! Точнее, он произнес, только одно слово: «Дождался!».
И с этого момента все в этом краю леса стало по-иному.
Теперь, здесь, начали хозяйничать люди. Весь лес затаился и принялся с интересом наблюдать за поведением холма и его новыми обитателями. А посмотреть было на что.
День людей начинался довольно рано и с того, что большой человек, выйдя из пещеры, первым делом, что-то, бормоча, шагал к вершине холма. Побыв там немного, он спускался обратно в пещеру, где и проводил почти весь день. Другое дело – маленький. Он вел себя шумно и суетливо. Его часто можно было видеть в восточной части холма, где он с крутого обрыва бросал вниз камни. Он так же охотно лазал по деревьям и, ничего не делая по долгу, просиживал в сплетении ветвей. С превеликим удовольствием, все тот же человечек, бегал с криками по лесу, разорял муравейники и норки лесных собачек; кидался шишками в белок и пытался доставать ежей, разворачивая их с помощью палок.
Он же, каждую неделю, с самого утра, куда-то уходил, и, возвращался назад только на следующий день поздно вечером. Вот. А приносил он с собой большой мешок, набитый чем-то доверху. По-видимому, это было съестное. Ибо мышиная братия повадилась ходить в пещеру. И не раз было замечено, как некоторые из них, особенно ловкие, возвращались оттуда весьма довольные и заметно округлившиеся. Если хорошенько поразмыслить, то можно было догадаться, – в каком направлении отлучался человечек каждый раз.
На севере – куда он уходил и откуда возвращался, судя по всему, находилось человеческое селение – так называемый «Городок». Там тоже жили люди. Это подтверждалось и тем обстоятельством, что иногда, старая большая сосна видит, как раз в год, над горизонтом, взлетают в небо разноцветные огоньки. И такое, по ее твердому убеждению, могут делать только люди.
В общем, людей в этой местности видели крайне редко. Настолько редко, что человека, жившего когда-то в холме, – еще немного помнят, а других, которые по догадкам, когда-то появлялись здесь, – забыли. Вот почему столь редкие человеческие гости пользуются таким пристальным вниманием.

3.

Солнце, уже осторожно прикоснулось к небу. И наполовину проснувшиеся, лесные обитатели, вновь, с интересом принялись наблюдать за входом в обитаемую пещеру. Ждать пришлось недолго. Большой человек, потягиваясь, вышел из своего убежища. А за ним и маленький, съежившись от утренней прохлады.
- День будет, – что надо! Правда, Гломпуль? – С этими словами большой потрепал скатавшиеся волосики маленького.
- День бывает, хорош, если хорошо выспаться. А то проснулись ни свет – ни заря. – Был хмурый ответ.
- Ничего-ничего, осталось немного. Я же тебе говорил, что опыт может получиться только рано на рассвете.
- На рассвете! Я м-о-о-о-о – … Гломпуль Широко раскрыл свой маленький рот, – о-ожет рано ничего делать не могу.
Рот закрылся, открылись глаза и часто заморгали.
- Сможешь. Давай, понесли…
Люди зашли в пещеру и вскоре показались оттуда, отдуваясь и пыхтя, с тяжелой ношей, которая оказалась тем самым огромным и зловонным чаном, что так дивно вчера вечером благоухал по всей округе. Они медленно, взявшись за ручки по краям безобразной емкости, стали двигаться между деревьев вверх по склону холма.
Гломпуль, поднявший чан на уровень плеча и, Корнутус, немного согнувшись, – теперь ковыляли по тропинке к вершине своего огромного жилища.
- Все- таки…фу,…что же…ой не могу,…так от него воняет? – выдыхал из себя маленький человечек.
- Да ты…ох…вообще,…какая тяжесть…ничего не понимаешь. – Так же, глотая воздух, отвечал человек побольше.
Так они прошли еще немного, фыркая и отплевываясь.
- Все, давай отдохнем, хозяин.
- Давай.
Они осторожно поставили полный вонючей жидкости сосуд на землю и  глубоко, с наслаждением, задышали.
Старик сел на гнилое бревно, а Гломпуль, тут же, набрал сосновых шишек и начал кидать ими в белку, спешащую куда-то вверх по стволу.
Старик задумался.
Гломпуль расслабился.
Вскоре малышу надоело расслабляться (шишки поблизости закончились) и он подсел рядом с погруженным в свои мысли колдуном.
- Хозяин, мы столько лет с тобой трудимся, а для чего? Мы не делаем ничего такого, что можно понять, увидеть, или хотя бы потрогать руками. Я в деревне слышал, что ты – сумасшедший  колдун. И живем мы с тобой в проклятом месте. Это правда?
- В деревне, малый, живут люди, которым ничего не надо, кроме, – как поесть, поспать и справить свои мерзкие нужды. Они так и проживут всю жизнь, думая, что их жалкие лачуги – и есть центр вселенной. И только то, чем они занимаются – и есть правильно. Я – сумасшедший, как они говорят, сделаю тебя, себя, и их самих счастливыми и богатыми. И никто тогда, запомни, - никто не посмеет сказать о нас неуважительно. Так было с Фламелем.
- Он тоже был сумасшедшим?
- Нам бы его безумия хоть чуть-чуть. Помнишь, я говорил тебе, что он работал над своим камнем где-то здесь. Я это чувствую. Его элементалы стихий помогают мне. И скоро…
- Извините, хозяин, – остановил ораторствующего старика Гломпуль, – но слово «скоро», давно уже стало нашим хлебом. Мы живем здесь три месяца и ничего не видим и не чувствуем, кроме, извините, зловония. И мы и место это проклятое!!! И…
- Нет, это ты извини, что перебью! Я для чего посылаю тебя в деревню? За едой? Или за тем, чтоб ты слушал у этих плебеев глупые речи? Пойми ты: это место – для них проклятое, – и  колдун гневно уколол узловатым пальцем воздух, – это оно их пугает. А почему?! Да потому, что они – грязные, невежественные свиньи. Пусть мелят своим языком, что хотят. Вскоре они все узнают, кто из нас – кто!
Речь старика становилась все громче.
- Ты до сих пор считаешь науку герметиков безумием, или колдовством? Ты думаешь, что великий Никола был умалишенным?! Да нет же, говорю я всем вам!!! Это наука будущего. Проникать в основы мироздания – в  клавикулы вечных сил вселенной – вот, кричу я вам – чем занимается истинный адепт великой трансформации! Никола Фламель многое постиг и стал сказочно богат, а я, взяв его знание, приложу свой гений и, стану богаче в неисчислимое количество раз!!! Но Фламель оказался еще и сказочно хитер. Ничего, я еще им покажу…!!!
И Корнутус, сжав кулаки, стал, бешено грозить ими в пространство.
- Ничего вы им не покажите. – Тихо, – с  холодным спокойствием, произнес маленький человечек, облив ледяной водой презрения пылающую речь адепта алхимии.
- Что?! – И у Корнутуса задергалась красная щека. – Что ты посмел сказать?!
Старик повернул страшное лицо в сторону дерзкого, разговорившегося малыша.
- А ничего. Вы только и умеете грозить. А я, как был голодным и гнусно одетым, – так и остаюсь таким до сих пор. Мне даже поговорить не с кем. Мне страшно. Я не знаю, как жить. Я маленький и никому не нужен. Когда я, в последний раз ходил в деревню, то даже, хотел там остаться. Но подумал: принесу еды старику в последний раз, и, если все опять будет, как раньше, – уйду.
Голос Гломпуля звучал теперь в унисон с громкостью бешеного биения сердца Корнутуса.
- Я, в конце концов, выспаться нормально не могу!
- Ступай, пошел прочь! Иди и живи, сними – там, тебе будет хорошо! – Голос старика срывался на визг. – Не веришь мне – не надо. Ты мне больше не нужен. Убирайся с глаз моих! А не то…
Но Гломпуль в который раз, продемонстрировав чудеса ловкости и преимущество молодости перед старостью, отпрыгнул и прокричал:
- Ну и оставайтесь здесь, пока окончательно не свихнетесь, а я – ухожу! Все!
И он, демонстративно развернувшись, пошел вниз по склону, гордо переступая маленькими ножками.
- Проваливай! – И Корнутус захотел крикнуть в вдогонку несколько отвратительных ругательств, но ярость, затмив в нем разум, заставила его схватить с земли увесистый сук, и, швырнуть его в след уходящему человечку
Корявая ветвь взвилась, просвистев, описала дугу, и ударила Гломпулю в спину. Удар. Человечек, пошатнувшись, остановился. Старик замер, вцепившись в складки своей длинной одежды. Лес холм и все вокруг стихло настолько, что звон от стука упавшей на землю ветки, надолго, звоном повис в воздухе. Гломпуль повел плечом, постоял немного, и, не оглядываясь, пошел дальше. Ветер вновь робко зашелестел листьями. Засвистели птицы. Застрекотали кузнечики. Белка продолжила свой путь…. А идущий человечек скрылся за деревьями.
Корнутус рухнул на бревно. Лицо его ничего не выражало.
Что – он – Корнутус, сделал ему плохого…? – того – за что это маленькое чудовище смогло так сильно его обидеть?
А ведь когда-то, один старик, нашел на улице незаметное, трижды никому ненужное существо, достойное лишь сострадания. Накормил его, пригрел, приласкал. Тогда старик был для него спасителем, светлым благодетелем. Если бы ни Корнутус – не было б сейчас на Земле и Гломпуля.
Только «рогатый» старик, на последние деньги, выкормил его тогда. Этого осмеянного людьми: не то – мальчика, не то – мужчину. Ведь Гломпуль – не ребенок.
По странному стечению жизненных обстоятельств, этот малый, только с виду выглядит  ребенком. На самом деле, – ему шел уже четвертый десяток. Такой насмешкой провидения, таким – не то уродством, – не то оригинальным изобретением природы и являлся Гломпуль. Тело его перестало развиваться в возрасте семи лет, да так и не начало старится и после сорока. Душа росла, но оставалась непосредственно-детской.

Корнутусу так же вспомнилось, как он отбивал его у жестоких уличных мальчишек. Как он обучал его азам грамотности. Как они делили последний кусок хлеба (Корнутус всегда отдавал ему самый большой). За что этот маленький человек разгневал своего господина? Почему они не поняли друг друга? Малыш этот, так и не осознал с чем, а самое главное – с кем он имеет дело все эти годы. Наверно потому, что действительно – маленький. А всему малому не вместить большое.
Такие мысли роем крутились в голове колдуна.
- Ну и убирайся к черту! Будь, проклят и пропади совсем! Все равно вернешься! А нет – сдохнешь, как собака!
С этими словами старик поднялся с бревна, вздохнул, и взялся за ручки огромного чана.

4.

«Ну и оставайся! Черт с тобой «хозяин»»!!! – цедил сквозь зубы Гломпуль, быстро шагая между деревьев. – Че-е-е-е-ерт с тобой! – И, уже крик летел по лесу, испугав только птиц.
«Пусть сходит с ума в своей пещере, – думал Гломпуль. –  Не жалко. Подумаешь – благодетель. Проживу, без его подачек. Нашел себе раба и рад. Не буду ему больше служить, а то, чего доброго, сам стану похожим на него».
И с такими мыслями Гломпуль уже не шел, а бежал. Ведь понятно – хозяин все равно: не прав. Нельзя больше так жить!
Но дело было в том, что, сколько б он себя не утешал, а за какой-то гвоздик внутри все утешения зацеплялись, и, скапливались преградой в центре стремительного течения мыслей, бегущих в маленькой голове. Эта преграда и не давала прорваться – четкому оправдательному для себя, и, обвинительному – для старика приговору. Что-то глубоко внутри разладилось. Механизм совести давал сбои. Только какие это были поломки, Гломпуль понять не мог.
На глаза, как всегда, в случаях обиды или бессилья,  нападали слезы. Он беспощадно уничтожал их – давил прямо на ресницах, как надоедливых насекомых и, хоронил на поле боя, растирая по щекам.
Почему он такой? Почему он сам за себя не может ничего решить? И злость на хозяина, на весь мир, и, в конце концов, на самого себя сдавила ему грудь и горло.
Тогда, он кинулся с разбегу в траву, разрываясь безудержным плачем.
Гломпуль, вдруг увидел и почувствовал себя, словно со стороны. Жалкое, знаете ли, предстало зрелище. Он узрел свою маленькую беззащитную фигурку и вместе с ней такую же незаметную, несуразную, искалеченную, полную обид и лишений жизнь, – на которую без отвращения и смотреть противно.
И, увидев это, собрав все нити нервных окончаний, свив их в клубок страданья, он мысленно бросил все получившееся в чашу совершенной ненависти. В этот момент он так напрягся, что все его естество, – каждый его атом, превратился в безмерную, всепоглощающую жалость… к самому себе. Ему даже показалось, на мгновенье, что он умирает.
Адская боль и блаженство соединились в тот момент в пылинке во вселенной – в сердце Гломпуля. Какое жуткое до сладости чувство! Кто он такой? Зачем и кому он нужен на этой огромной и всеми проклинаемой Земле?
И ему, действительно, захотелось умереть. Да так сильно, что он почувствовал,– земля уплывает под ним. «Вот - так, наверное, – подумал Гломпуль, – душа покидает тело…»

………………………………………………………………………………………..

Гломпуль вздрогнул, – кто-то больно ударил его по затылку. Он открыл глаза.
Зеленые травинки в тесном переплетении находились перед самым его носом. Зеленые жуки делили свое место под солнцем…
Щелк – кто-то опять стукнул его. По щеке скатилась и упала на землю шишка. Она кокетливо щекотнула губы человечка, и, успокоилась.
«С сосны мне на голову, падают шишки. А что со мной произошло?» – Думал Гломпуль.
Он приподнялся. Перед ним, простиралась большая поляна, покрытая высокой и густой травой. Тут и там, из травы поднимался, раздаваясь вширь, густой кустарник. В вдалеке вновь  начинался лес.
Гломпуль узнал это место, – то была поляна в получасе ходьбы от пещеры. Здесь недавно человечек видел оленя.
Солнце взошло высоко, – значит уже полдень. Хорошо. Кружат бабочки и стрекозы. Но что Гломпуль здесь делает, и как он сюда попал? Святая пустота в голове. Ничего, не понимая и не помня, Гломпуль сел в траве, и почесал давно немытую голову. Тепло. Спокойно. И никаких мыслей.
«Убирайся с глаз моих!» – Грозным криком взорвалась память. Конечно, как он мог забыть?!   Черной, горячей смолой обилась душа человечка. Все до последнего слова всплыло в памяти. Он повалился в траву и… снова забылся удушливым сном.

……………………………………………………………………………………

А лес больше и больше прогревался солнечной добротой, и, разморенный жарой, все сильнее походил на разомлевшего исполина после сытной трапезы. Так же стрекотали кузнечики, пели птицы, шептался с деревьями ветерок… как, постепенно, звук действующей жизни стал гаснуть и смолкать. Сначала с дальних окраин леса, потом, все приближаясь и приближаясь к месту, где почивал, убитый горем Гломпуль. Наконец, наступила полная тишина. Не просто беззвучье, иногда, все же случающееся в природе, а совершенный звуковой вакуум, заставивший умереть пространство.
Гломпуль открыл глаза. Странное чувство беспредельной пустоты охватило его. Он пока не понимал, – что произошло, только все усиливающееся чувство тревоги иглами начинало шевелиться около сердца. И вот, вскоре, тишину еле-еле, стали нарушать до боли знакомые звуки. Что это? Или кто это?! Гломпуля бросило в холодный пот, – человеческие голоса постепенно приближались к нему – одиноко лежащему в траве, и напряженно прислушивающемуся…
Чей-то смех, словно гром, раздался, казалось над самой головой, вжавшегося в землю человечка:
- Ха-ха! Это, только, кажется, что не далеко осталось. Мельник в прошлом году сделал несколько шагов в направлении «Чертова пупка», и два дня искал дорогу назад. (Смех).
- Говорили ему, – не суйся ты в дьявольскую пасть. – Прозвучал низкий и, как показалось Гломпулю знакомый голос.
- Не смейся Улли, когда дело имеешь с нечистой силой! Ты со страхом Божьим и, лучше с молитвой приготовь себя к испытаниям, которые нас ожидают. Мы идем не ради шуток, а восстановить торжество истинной матери-церкви над исчадиями ада, дабы искоренением оных, вернуть спокойствие и благополучие в дома и сердца наши. – Сказал другой.
- А я отдохнуть хочу. Устал я что-то. Да и подкрепиться не мешало. Чай не в гости идем. Дело слишком серьезное. Не пойму, как Улли умудряется веселиться. Я, как подумаю, что нас грешных ожидает, – так хоть назад – домой беги. Трясет всего. –  Отвечал им третий.
- Ты, Сек, всегда отличался «храбростью». То-то я смотрю, – наверно от ее избытка тебя жена колотит.
- А кто видел…?!
- Не время спорить, дети мои. Поймите – мы сейчас орудие промысла Божья. На нас лежит печать правосудия  и порядка. Улли, не делай вид, будто ты самый отважный. Мне тоже очень страшно. Не ужели ты не слышишь? – мертвенно все вокруг.
- Я, просто, не хотел об этом говорить. Раньше все птицы пели, а сейчас… Святой отец – что это?
- Думаю, чары приспешников дьявола, и проклятие места сего хотят нас повредить – сбить с пути или заставить повернуть обратно. Только мужайтесь! С нами небесная сила и, правда. Тем более я взял с собою мощи святого Ирия. Они помогают не сбиться с пути и придают силы в победе над лукавым. К тому же они помогают безошибочно найти любого еретика, где бы он ни находился. Сек прав, – надо отдохнуть, подкрепиться и не обращать внимания на действие тьмы. Сядем прямо здесь…. Я сказал не обращать внимания! Подумаешь – тишина. Ну и что?! Садитесь.
Голоса не приближались, поэтому Гломпуль, дрожа от неизвестного страха, сразу, с великим облегчением, сделал вывод, – они остановились, и идти, пока, не собираются.
Конечно же, человечек узнал беседующих рядом с ним. Один голос явно принадлежал владельцу хлебной лавки Улли  злобному, огромному, как дом, чернобородому детине. Другой, имел хозяина в облике местного священника – в противоположность Улли,  рожденному на свет невысоким, тщедушным, но весьма подвижным мужчиной. Гломпуль видел его как-то в деревне – все у того же Улли, у которого, кстати, сам Гломпуль чуть ли не каждую неделю закупал муку и хлеб для себя и хозяина. Третий голос был незнаком.
Но почему Гломпуль испугался их? Они его знают и он их тоже. Ах да! Тишина. Действительно,  необычайная. Жутко. И как поступить?  Может встать, подойти к ним? Но Гломпуль, словно прирос к земле. Пустил – так сказать  корни. Ему захотелось сначала посмотреть на пришедших, а потом…
Гломпуль уже мысленно смеялся. Он придумал чудную забаву. Положение было выгодное. Его не видят. Так? – Значит, есть возможность испугать их. Вот, они потом сами посмеются над его выдумкой вместе с ним, тем более эта тишина всех пугает. (Гломпуль,  Гломпуль! – просто ребенок, ей Богу!). Решение было быстро найдено: подползти к ним поближе, и, сказать неожиданно, за спинами, что-нибудь смешное.
Человечек, сначала, осторожно выглянул из травы. Мужчины, в количестве трех человек, сидели на земле – в десяти шагах от него. Они вытаскивали что-то из своих мешков и раскладывали перед собой. Хорошо было и то, что двое из них сели спиной к Гломпулю, соответственно: закрывая собой третьего, который находился лицом к ним. Следовательно, можно было не опасаться быть замеченным.
Гломпуль, очень осторожно, как змея, начал свое движение в сторону людей. И, в это же время, как будто на помощь, пришел, неизвестно откуда взявшийся ветер. Он зашумел в деревьях, в кустах и траве, ублажая слух, привыкший слышать дыхание жизни. Запели птицы. Все, одним словом, ожило. Гломпуль был просто счастлив, – его затея, должна получиться.
Он, как можно ближе, под прикрытием звуков, подполз к жителям  деревни, и уже собрался  громко сказать что-нибудь вроде: «Как дела ребята!», если б, на свое счастье, не догадался послушать, – о чем завели речь мужчины.
- … вот, вам и знак. Слышите, как на мои слова к нам благоволит небо? Чары колдуна рассеиваются даже от того, когда решается, – какой смертью он должен сдохнуть. Я настаиваю – предать его огню. Об этом неустанно печется и святая инквизиция. А карлика надо повесить. – Вещал священник.
- Если б я знал, – что они нам устроят, – я бы еще на прошлой неделе, – когда он ко мне приходил за хлебом, собственноручно придушил его у себя в лавке. Мерзкое отродье. Видел я взгляд этого маленького бесенка. Внутри зрачка, словно огнь адский спрятан. Посмотрел на меня так.… Ну, думаю – быть беде. Так оно и вышло. Сколько у тебя, ты говоришь, свиней пропало, Сек?
- Шесть, Улли! Я до сих пор поверить не могу! И ведь самые откормленные! Налей мне еще вина, да святому отцу не забывай. Куда бы мы без него…
- Верно. Спасибо, отче,  что вразумил, а то  до сих пор неверно думали. Правильно – это их рук дело!  Порча. А помните, тот человек в черном, что приходил две недели назад, – что он про них говорил?! Страх слушать было. Спасибо ему и тебе отче за вразумления ваши!
- Дети мои, кто я? – всего лишь скромный служитель матери-церкви. Она учит нас безошибочно отделять зерна от плевел. А как вы думаете, – просто так обратилось в пепел  треть нашей деревни? Когда у нас что-нибудь грело? Молчите. То-то же – никогда. Появились они, – беда за бедой. Ничего, старика мы сожжем,  а карлика повесим. На такой суд у меня есть специальное разрешение собора. А послезавтра,  к нам на помощь, обещали подойти несколько семей из Отри.  Ну, вы знаете – церковники. Но это, если мы не справимся. А мы-то справимся! Я уверен. Налейте мне, дети мои.
У Гломпуля волосы зашевелились на голове. Тошнота подступила к горлу. Словно в страшном сне он хотел убежать, но тело окаменело. А ведь эти люди находились так близко,  только руку протяни и, вот он  мерзкий карлик – лови и вешай. Стоит одному из них  посмотреть, что, или даже кто, находится у него за спиной. Он представил себя посиневшего с выпавшим изо рта языком, с выклеванными птицами глазами.… Но долго, мысленно любоваться этой картиной, Гломпулю что-то не хотелось.
Превозмогая страшное притяжение земли, он тише воды, ниже травы, ползком двинулся назад, где он знал точно, – в десяти шагах,  чуть левее, был большой раскидистый куст.
Дорога эта действительно показалась человечку вечностью. Но все же, Гломпуль добрался до спасительного убежища. Как он это сделал – достойно отдельного описания. Главное вот он – большой, разостланный над землей, с густой и колючей листвой, куст. Что это было за растение, он не знал, но за то, что именно здесь и сейчас оно является истинным укрытием для него, – Гломпуль благодарил небеса.
Пробравшись в самый центр куста, притворившись одной из самых толстых его веток, Гломпуль еще долго переводил дыхание и, пытался утихомирить разрывающееся страшными ударами сердце.
Наконец, хоть чуть-чуть, но организм человечка начал привыкать к новым жизненным условиям. Голова изъявила желание мыслить.
Вот он – Гломпуль – сидит и претворяется растением. А почему? А потому, что во всем виноват его хозяин  со своей безумной трансформацией. Понять он, видите ли, пока, не может…! А спросить у Гломпуля ему трудно? Ведь все ясно  в его дурацкой книге. Просто читать лучше нужно. Что дальше? А дальше, эти люди, соберутся, и, взяв все припасенные орудия для убийства, пойдут к холму, где сейчас находится ничего не подозревающий хозяин. Гломпуль в безопасности – Корнутус вскоре на костре.
«Ну и пусть!» – крикнула страшная, злорадная, мстительная мысль в голове у человечка. Гломпуль даже лягнул воздух ногой, – так ему показалась мысль эта ужасной. «Такому действительно место в огне!» – не унималась голова. Но сердце Гломпуля уже не слушало глупую и беспощадную часть тела, а искало пути к спасению. Так же и к спасению хозяина.
Думать долго не приходилось. Дело ясное: пробираться травой от куста к кусту, пока не кончится поляна и не начнется лес. Там можно будет подняться, и бежать к холму.
Гломпуль слышал, что беседа людей становилась все громче и развязней. Это означало только одно – выпито не мало вина. А когда так, – разговоры быстро не заканчиваются. Можно этим воспользоваться и начать смелее двигаться.
Странно, но Гломпуль даже не поймал себя на том, что как здраво и решительно он намерен действовать в такой сверхсложной, – как могло бы показаться ему раньше, для себя, ситуации.
Человечек, собираясь силами, уткнулся носом в землю. Пора что-то делать. В отдалении слышались переругивания пьяных мужчин. Время шло, и смерть, казалось, уже дышала где-то поблизости.       
Все – вперед! Гломпуль зашевелился, но вместе с ним, так же, зашевелился кто-то рядом  справа. Шаги. Как сиплое дыхание,  чья-то тяжелая, путающаяся в траве поступь огромных ног. Неумолимо надвигающаяся опасность. Дрожащий, испуганный до обморока малыш, повернул лицо в сторону приближающегося звука. Ужас! У куста,  теперь уже почти напротив самого человечка,  средь травы, двигались огромные сапоги. Верхнюю часть их обладателя не было видно. Мешала листва кустарника.
Сапоги приблизились вплотную к Гломпулю, едва не наступив ему на руку, и… остановились. Человечка, словно парализовало. Он смотрел на черную, пахнущую дегтем кожу невероятных размеров обуви и, ждал…
Когда-то, Гломпуль слышал, что перед смертью, человек, за мгновение, успевает увидеть всю свою жизнь. В правдивости этого предположения, он убедился в тот момент. Многое вспомнилось ему из своей жизни. А под конец ретроспективы ее показа, он, даже успел с ней мысленно попрощаться. И хотя сегодня ему приходилось умирать, – лишним прощание не было.
 «Прощайте милые деревья. Так хорошо было у вас в гостях  на ваших крепких ветвях. Прощай трава и все живущее в ней. Простите, кузнечики бабочки, насекомые разные, за то, что издевался над вами, отрывая вам лапки и крылышки. Прости, прощай небо. Не раз я гневил тебя своим поведением…» – думал слезно Гломпуль.
С верху стали доноситься сердитое сопение и вздохи. Человек в сапогах нервно задвигался. Гломпуль сжался и зажмурился.
 «Все, вот мне и  конец. Меня заметили. Сейчас, видимо душить будут. Так, – с кем и чем я еще не попрощался? – а: прости меня хозяин за все…. Не успел я тебя спасти, ну ничего, скоро – там… встретимся. Прощайте мои любимые…».
Но позвольте! Что это еще такое? Гломпуль почувствовал, как на шею ему полилось что-то горячее. С верху его атаковала струйка теплой воды. Ну, это уже слишком! А если этому негодяю захочется еще большего, так, что – терпеть?!
Гломпуль, понимаете, так лирично прощался с жизнью, а тут его в прямом смысле.… Нет, - что угодно только не такое.
Человек над человечком довольно закряхтел.
 «Ах, вот даже как! Ну, держись!» – праведный гнев охватил все Гломпулево существо. Он словно вырос.
Быстро подавшись вперед, он, крепко схватил ручонками за оба сапога незнакомца и, что есть силы, рванул их на себя. В воздухе промелькнуло совершенно глупое, полное недоумения бородатое лицо. А на фоне выразительно-круглых, голубых глаз, вверх взвилась и злосчастная струйка. Процесс падения довершили повисшие на мгновение в воздухе грязные подошвы огромных сапог.
Шмяк! – ударился о землю всей своей широкой спиной и всем остальным своим увесистым телом, весьма удивленный большой человек, – лавочник Улли.
А Гломпуль, тем временем, что есть духу, припустил, (ловко перескочив лежащего), по высокой траве, – туда, где начинался лес и, где - далее, находился холм с хозяином. Там же был, хоть малейший шанс на спасение.
«Главное не упасть. Главное успеть!» – только эти мысли с бешеной скоростью – с такой же бешеной, с какой и бежал человечек, проносились в голове у Гломпуля.
-  А-а-а-а-а! О-о-о-о-о! Э-э-э-э-э-э! Нечистая! – Раздался крик за спиной человечка. Этот крик был настолько громким и душераздирающим, что, казалось, проник во все уголки огромного леса.
Но Гломпуль не услышал его. Ветер свистел в ушах и охлаждал высыхающую шею. Трава, как паутина мешала движению, но с треском рвалась от безудержного натиска маленького тельца, несущегося вперед.
Все быстрее и быстрее удалялся он от того места, где, как показалось Гломпулю, прошла целая вечность ужаса.
Тем временем, к упавшему бородачу подбежали его спутники. Увидев его  мокрого, в плачевном положении, со спущенными штанами, принялись, было над ним смеяться, но, после, обнаружив по указанию пальца товарища мелькающую спину карлика средь дальних деревьев, кое-что поняли. По крайней мере, перестали радоваться веселому происшествию.

5.

Гломпуль никогда в жизни так быстро не передвигался по земной поверхности, полагаясь на силу двух своих весьма скромных по конституции нижних конечностей.
Не успел он опомниться, как уже пробегал по тропинке мимо входа их с хозяином пещеры. Той самой, по которой еще утром, они со стариком тащили чан с ароматным зельем. Он бежал вверх по склону.
Вот и знакомый валун, гигантский, как дом, на самой вершине. За ним плоская площадка, – где любил, иногда, в одиночестве проводить свое время колдун.
Перед тем, как забежать за камень, Гломпуль в первый раз решил перевести дыхание. Но возможно, он это сделал благодаря еще некоему инстинкту, выработанному за многие годы пребывания со стариком. Человечек и сам бы не смог объяснить это явление, но каждый раз, если ему нужно было потревожить хозяина, пребывающего за каким-то важным делом, он собирался силами и, входил именно в тот момент, когда алхимик, мог, не ругаясь, выслушать своего маленького слугу.
Именно так Гломпуль хотел поступить и сейчас. Но это было сделать непросто. Ноги при остановке налились невыносимой тяжестью. Сердце, надрываясь, доказывало, что еще может жить. Дыхание, неудовлетворенное запасами воздуха на планете, требовало большего количества кислорода; а под ребрами  в правом боку  кто-то настырный и колючий рвался на волю.
Несмотря на эти неудобства, внутренние, спешащие к выживанию силы, заставили полуживого от усталости человечка двигаться вперед.
Даже, если бы свет в глазах Гломпуля совсем погас, – он и в темноте нашел хозяина. Присутствие колдуна ощущалось всегда.
Вот он  сидит на земле возле мерзкого чана и, раскачиваясь из стороны в сторону, что-то бормочет. Зрелище было жутковатое. Закатившиеся глаза на сером,  почти мертвом лице. Шевелящиеся бескровные губы, искажающие рот в гримасу тянущегося с поцелуем урода, издают гортанные звуки. Скрюченная над отвратительной жижей тощая фигура извивается, словно от невидимого ветра. Страшно. Но Гломпуль, привыкший видеть колдуна в разных его ипостасях, сквозь пелену пульсирующей в глазах неспокойной крови, подошел к старику и встал перед ним. Теперь их разделяла только зловонная каша в грязном горшке. Аромат от нее, так же, был неизменен.
Корнутус, похоже, не видел Гломпуля. Он вошел, как это называлось на языке алхимиков, в «транс». Или во взаимодействие со стихиями. Человечку теперь было все равно, как это называть и, даже понимая, что отвлекать в такую минуту хозяина крайне опасно, он не размышляя, хотел, было уже окликнуть старика, как вдруг…
О Боже! Из огромного чана – этой смрадной клоаки, что-то как выпрыгнуло и, немного задержавшись в воздухе, прямо на уровне глаз человечка, снова плюхнулось в чертову мешанину, наделав массу зеленых брызг. Эти брызги залепили все лицо Корнутуса и обрызгали малыша.
Они стекали теперь по щекам и подбородку старика, делая облик колдуна, и так не рожденного красавцем, по истине ужасающим. Но Корнутус, как сидел, ничего не замечая, и ни на что, не реагируя, – так и остался сидеть, оставаясь пугалом для маленького, обомлевшего от неожиданности человечка. Только амплитуда его раскачивания немного увеличилась.
А жидкость в чане начала двигаться. Она шевелилась. Да-да. Принимая разные формы, зелень закручивалась в воронки, вздымалась, словно в ней ворочались, пытаясь выбраться наружу, живые существа. Огня под сосудом не было, поэтому, списать этот дьявольский танец, взбесившийся смеси на простое кипение,  не представлялось возможности.
Гломпуль закрыл глаза.
«Только этого мне еще не хватало! Проклятый колдун! Нас сейчас убивать прибегут, а он тут дерьмо оживляет! Что за проклятие меня постигло! Да когда это кончится!? Так, все будет хорошо, все, наверное, правильно. Спокойно. Надо взять себя в руки – не обращать внимания на мелочи. А что тут такого? Подумаешь, фекалии волнуются. Мало ли – им  тоже хочется размяться. По крайней мере, это не так уж и страшно. Не страшнее смерти, что вот-вот до нас доберется».
И Гломпуль открыл глаза. Картина не менялась: жижа резвилась в чане, а колдун, по-видимому, способствовавший этому всем своим видом, продолжал оставаться на месте – качающийся и чумазый.
- Эй, хозяин, – как можно громче, срывающимся на шипение голосом, позвал старика Гломпуль
Никакого ответа.
- Хозяин, да очнись же! – активнее дал знать о себе человечек.
Тишина.
- Нас сейчас убьют!!! Черт бы тебя побрал, со всеми твоими кишками!!! – заорал в истерике Гломпуль. – Сейчас я тебе…!!!
И он в гневе ринулся к хозяину: может, если не слово, так действие заставит этого безумца очнуться. И только Гломпуль протянул руку, чтоб ударить бестолкового алхимика, как все из того же чана, с каким-то протяжным вздохом, опять, выпрыгнуло что-то омерзительно-скользкое и, взвизгнув, прилипло к руке человечка.
Гломпуль, неестественно улыбнувшись, смотрел еще несколько секунд на извивающуюся у него на руке пакость, потом жалобно – по-щенячьи проскулив, лишился чувств.
Да, именно присосавшееся к ладони чудо и стало последней каплей, переполнившей чашу нервного напряжения маленького человечка в данный отрезок времени.
Сознание Гломпуля щелкнуло. Он провалился в черную пропасть. В кошмарном видении ему казалось, что вся омерзительная каша из чана вылезла наружу. И сотни зеленых липких, холодных щупалец принялись душить, изнемогающего от отвращения человечка.
Гломпуль катался по траве, истошно крича и разбрасываясь конечностями. Бесчисленное количество образов, одни других страшнее, проносились в воспаленном воображении малыша, бьющегося в конвульсиях.
Перед мысленным его взором что-то вспыхивало и мерцало. В ушах гремело, взрывалось, шумело. Кто-то нещадно колотил Гломпуля по лицу и пытался вытащить его сердце. Но человечек не сдавался. Он решил постоять за себя. Потом, вдруг, все куда-то пропало…
- Малый, малый! Ты меня слышишь? Как только я скажу «три», ты откроешь глаза. Раз – два – три.
В глаза Гломпуля ударил яркий свет. На короткое время он ослепил малыша. Потом, он увидел слева от себя, перепачканную и встревоженною, физиономию Корнутуса. Она склонялась над лежащим человечкпм, то открывая путь слепящим лучам солнца, то закрывая их.
- Ну и напугал ты меня. Что случилось? Что с тобой?
Гломпуль постепенно приходя в сознание, понял, что старик держит его на своих руках.
- Не молчи. Говори скорей, – что произошло?
- Хозяин, – несчастным, упавшим голосом держал ответ малыш, – ее больше нет? Она ушла?
- Да кто ОНА? Кто ушла?
- Гадина из горшка. Она на меня напала и пыталась убить.
- А, это…!? – лицо колдуна расплылось в улыбке, и его старческий смех неприятно ударил по ушам Гломпуля. – А что я говорил?– все получилось! Ты, увидел рождение Василиска. В первый раз, конечно, – немного неожиданно. К этому привыкать нужно.
Корнутус аккуратно опустил Гломпуля на землю.
- Видно, бесцеремонно он тебя поприветствовал. Но это неважно – важно то, что получилось. Понимаешь, – получилось! Скоро, значит, родится и камень. Василиску пока не удалось пожрать лишнюю волнующую энергию…
Тут, Гломпуль вскочил, как ошпаренный.
- Хозяин, нам грозит беда! Там, в лесу, люди. Они пришли нас убить.
- Что ты – что ты? Какие люди? Зачем убить?
- Я увидел,… то есть сначала услышал, а потом уже увидел… их трое  с  оружием. Тебя они сожгут. Меня  повесят. Надо бежать! Немедленно! Они уже идут сюда!
- Успокойся. Тише, тише. Как сильно тебя растревожило. Ах, этот негодник Василиск. Ха-ха. Не всякого оставит равнодушным его рождение. Я сам, когда в первый раз…
- Да черт с ним – с Василиском твоим!!! Не про то я кричу! Я от них убежал, – понимаешь ты?! Они, наверное, теперь рядом. За мной по следам гонятся. Бежим скорее отсюда! Что ты скалишься? Что, – думаешь, я спятил? Бежим, говорю тебе!
- Ну-ка – ложись. Ложись-ложись. Тебе надо отдохнуть. У тебя лихорадка.
- Сам ты – лихорадка! Я же говорю: я подслушал…. Эти люди из деревни. У них там что-то сгорело…, свиньи сдохли…. Они на нас думают – будто  мы виноваты! Ты хозяин со своим колдовством…. Ну, понял?!
- Ты меня беспокоишь, малый. Такие виденья за несколько секунд обморока. Какой впечатлительный…
- Что ты, в самом деле!!! Я не брежу. Вы что мне не верите? Они вот-вот будут здесь. А-а-а, – понимаю, – очень хочется на костер?! Тогда мне, очень не хочется в петлю! А ну, пустите! Пусти, говорю! Слышишь?!
Корнутус упорно и настойчиво укладывал малыша на землю. Гломпуль пытался  вырваться, но крепкие руки колдуна с силой прижали его к земле.
- Да что же это, Господи! Пусти! Пусти, а то убью!!!
Старик хладнокровно лишал человечка возможности двигаться.
- Вот как? – Вдруг, как-то спокойно, произнес переставший буйствовать Гломпуль. – Хорошо. Помирать, – так, помирать.
- Конечно, хорошо. Сейчас ты успокоишься. Все пройдет и образумится. – Говорил елейным голосом Корнутус. Он умел это делать. Малыш, действительно затих. Но еще некоторое время руки старика крепко держали его.
- Ладно, отпусти уже. Не видишь что ли – мне лучше. Так и быть – все мне привиделось.
И Корнутус, с улыбкой разжав руки, поднялся на ноги.
- Да, но когда сюда явятся трое с оружием и начнут тебя хозяин  поджаривать, а меня лишать воздуха, ты не удивляйся. Относись к этому спокойно. Лучше просто,  как к видениям. Галлюцинациям. Ну и дурак же ты, как я погляжу!
Корнутус ничего не ответил. Он вздохнул и пошел к своему любимому благоухающему горшку.
Пауза затягивалась. Колдун думал о чем-то своем. Гломпуль исторгал из себя с ненавистью полную апатию и с остервенением оттирал рукав от высохшей уже зелени.
Вдруг, Корнутус резко развернулся и, с напряжением вглядываясь в лес, произнес:
- Малый, ты слышишь?
Гломпуль, весь, дрожа, прислушался. Вновь знакомое ощущение накрыло его. Это тишина. Неумолимо наступающая из дальних уголков леса, она наваливалась на холм.
- Если эту тишину, хозяин, можно назвать слушанием, то, я ее уже не в первый раз слышу за сегодняшний день.
- Да нет же – песню. Ты слышишь эту песню. Песню смерти. Я ее сразу узнал. Но нет! Нет, я не хочу…. Еще рано…. Не так скоро!! Я сейчас не могу умирать!!!
Глаза колдуна безумно округлились. Руки начали дергаться в каком-то невероятном ритме.
- Не-е-е-ет!!! – вырвался криком ворона из груди Корнутуса надрывный вопль. – Прочь!!! Пошла прочь! Я еще не готов…. Прочь, прочь, прочь!!!
Крик этот в полной тишине был таков, что Гломпулю показалось – крик и есть сама тишина, а тишина – крик.
Старик сорвался с места и, схватив человечка за воротничок его зеленой курточки, поволок его за собой, увлекая маленькое, беззащитное существо в свой сумасшедший бег.
Гломпуль почти летел, так как ноги его не доставали до земли, которую сейчас с успехом топтали огромные ступни колдуна. Воротник душил. Гломпуль шипел, но уже не в силах что-либо сделать, с одной лишь оставшейся в душе ненавистью на весь мир, из последних сил покорялся неизбежному року.
- Бежим, бежим малый. Я знаю, где она нас не достанет. Это недалеко.– Задыхаясь, хрипел бегущий старик.
Наконец, пытка бегом для Гломпуля и полоумного  старика, закончилась под сводами небольшой пещерки, что находилась недалеко от обрыва.
Корнутус бросил полумертвого человечка на каменный пол. Место это Гломпуль хорошо знал. Здесь он не раз ночевал, когда бывал в раздорах с колдуном. Пещера была несколько шагов в длину и такая же в ширину.
- Г-г-гад. Гад ты! – со слезами в глазах простонал Гломпуль. – Чтоб ты околел мерзкий старик. Ненавижу тебя!
- Не время сейчас, малый, останавливаться на половине пути. Нельзя сдаваться. Она нас там не достанет.
И с этими словами он принялся разбирать груду камней в углу пещеры. Камни были большие, но старик с проворством уличного борца откидывал их в стороны.
«А может, мы с хозяином вместе сошли с ума? – думал в оцепенении Гломпуль. – Может, всего этого просто нет. И все… – итог нашей ненужной жизни…»
Но не успел человечек сделать верные выводы о происходящем, как кто-то вновь схватил его за шиворот. И этим «кем-то», безусловно, оказался ни кто иной, как опостылевший Гломпулю колдун.
Корнутус подтащил человечка к тому месту, где только что он положил на лопатки груду тяжеловесов-камней и, стал между побежденными толкать его в какую-то узкую черную дыру, уходившую в глубь холма.
Сначала, безжалостные руки старика, направляли несчастного вниз головой. Потом,  передумав, продолжили свое дело, но теперь, только, вперед ногами.
- Что ты делаешь?! Ну, что тебе надо, поганый?! Оставь ты меня в покое. Оставь же… – молил в безвольном исступлении человечек. Он уже был не в состоянии сопротивляться.
- Прости, малый, но это последний у нас с тобою выход. Или вход – я уж и не знаю. Ты не бойся. Я пойду сразу же за тобой.
- Смилуйся, изверг!!! Отпусти меня!!!
- Прости, малый.
- Да ты просто…
Гломпуль хотел кричать, но крик покинул душу. Хотелось плакать сильно, но слез поток нарушен силою независящих, иногда, от желания человека, жизненных ситуаций. В душе только боль. В глазах пыль.
Корнутусу, наконец, удалось просунуть ноги и скрещенные на груди руки малыша в каменный проход. «Прямо, как мертвеца» – подумалось в тот момент Гломпулю. И от трагикомичности ситуации, дурацкости происходящих вокруг его событий, человечек залился звонким смехом. Он смеялся и тогда, когда протолкнутый как ядро в пушку, уже мчался по крутому, уходящему резко вниз жерлу черной дыры, не обращая внимания ни на удары об острые выступы камней, ни на саднящую боль от мелкого щебня, пролетающего под спиной, ни вообще на само падение – в полную, леденящую душу неизвестность.
Гломпуль все катился и катился, раздирая тело о негостеприимный каменный зоб дракона-холма. Скорость его движения все росла и росла, а конца этому пути все не было и не было. Такое он видел во сне, но в нем не присутствовало так много боли…
Остановка в прохладном вакууме без движения и тряски продлилась недолго.
Бух! Бах! Тарарах!!! Что-то неимоверно обжигающее, врезающееся в кожу и мышцы до самых костей завладело Гломпулем. Оглушило. Растерзало. Отбило спину. Но через мгновение,  когда окружающая, теперь, малыша стихия, стала проникать зудящей щекоткой в нос, рот, и уши,  он понял, что находится в ледяной воде. Ноги сразу же коснулись дна. Человечек инстинктивно оттолкнулся и  в миг оказался на поверхности. Перехватило дыхание. Кашляя и отплевываясь, он все-таки чувствовал, что был жив и находился на плаву…
Вскоре, к своей великой радости, Гломпуль обнаружил, что воды под ним оказалось всего лишь под подбородок. Он встал на цыпочки и, жадно глотая воздух, фыркая и стеная, пытался не утонуть. Тело пылало от невыносимой щемящей боли. Несмотря на это, он отдавал себе отчет в том, что находился внутри самого холма; и все, что происходило с ним с самого утра и до настоящего момента, – был не сон, а самая настоящая, жуткая до рвоты, реальность, грубая и беспощадная. И вот она всю свою грубость и беспощадность не замедлила проявить снова.
Гломпуль почувствовал - стоять на дне – на кончиках пальцев, он больше не может, потому, что предательница вода, со спины, стала толкать его вправо. Как не страшно было это осознавать, но бессильному против превратностей судьбы малышу, пришлось повиноваться новому испытанию.
Это случилось сразу же, – тогда, когда ноги Гломпуля соскользнули с шероховатой поверхности дна, и он, влекомый неспешными, но тугими струями ледяного монстра, вынужден был пуститься в плавь  в кромешную тьму, что непроглядной стеной окружала его.
Как же все-таки страшно плыть в неизвестность!
Но вот, позади него, зашелестела вода, словно маленькие птицы захлопали по ней своими крылышками. Подобие тяжелого вздоха послышалось с верху и, что-то огромное, увесистое, ка-а-а-а-к хлопнет рядом с человечком, да с такой силой, что Гломпуля накрыла настоящая волна.
- Ой! Ох! Фу-ты… – первое, что услышал малыш в слепой темноте, когда вынырнул. Он сразу догадался, – это сумасшедший старик последовал вслед за ним.
 «Тряхнул сединой. Обмакнулся!» – С внутренним ехидством подумал Гломпуль. «И ведь знал, идиот, что здесь вода!»
- Ой, проклятье, черт побери!!! Гломпуль, малый, ты где? Ты жив? Ох! Гло-о-о-о-мпу-у-у-уль! – Блажил сипло и жалобно колдун. Эхо прилипало к сводам, по-видимому, необъятных размеров водной пещеры и, блуждая, смеялось над попавшими в юдоль хлада людьми.
- Малый, миленький, ты здесь? О-о-о-х! Ты жив?
«Давай, покричи, кретин старый» – бесшумно барахтаясь в воде, плыл на голос Гломпуль.
Так, или иначе, человечку пришлось бы найти Корнутуса: течение стало сносить его все дальше и быстрее. Промозглый холод воды железными оковами и нестерпимой болью стал лишать возможности хоть как-то держаться на поверхности; да и вдвоем – здесь – в самом настоящем аду не так скучно коротать последние минуты жизни.
- Гломпулюшка, родной, отзовись, не молчи! Ой-ой! – завывал старик и шмыгал носом.
- Да здесь я, хозяин, рядом…. Фу…. Дай руку, а не то меня все время…фу… куда-то сносит.
- О, Бог мой, слава Тебе!!! Ты жив! Как я счастлив! А я-то, было, подумал, что ты разбился, утонул! Иди сюда, радость моя. Вот  рука моя. Держись, горе ты мое! – Голос старика дрожал. Он плакал, как ребенок. – А я, вот, падая, зад свой о дно зашиб. Б-о-о-о-льно. Ох, как ломит… и спину…
Наконец, рука человечка судорожно схватила узловатую, дрожащую ладонь колдуна.
- Вот и ты солнышко мое! – Корнутус подтянул к себе Гломпуля и из всех сил прижал его к себе. – Иди ко мне. Я тебя согрею.
- Ой-е-е-ей! Осторожно! – застонал Гломпуль от не в меру дружественных объятий расчувствовавшегося горе-алхимика.
- Я тебе сделал больно?! Ох, старый я чурбан – ты ведь столько натерпелся. Зашибся  еще больше, чем я. Ну, не бойся, сейчас я тебя отогрею.
И Корнутус нежно, по-матерински, взяв на руки человечка, прижал его к своей тощей трепещущей груди.
Несмотря на страдания. На невероятные потрясения. На ужас всего положения, в котором находились сейчас эти двое. Не взирая на бездну неизвестности, как в физическом, так и в духовном смысле, что окружала теперь их повсюду; на темноту, пустоту, холод – ближе, роднее, а самое главное нужнее друг другу на земле, в этот момент, не было людей. Малыш и старик никогда еще небыли так несчастны и счастливы одновременно.
Корнутусу вода была чуть выше пояса. Так, пошатываясь, держа на руках маленького человечка, он пошел, преодолевая течение, в надежде найти более-менее сухое место вне ледяной воды.
Да, в этой пещере была вода, текущая куда-то. На первый взгляд, ее движение, не казалось сильным, но немного времени спустя, уставшие, пораненные, вымотанные приключениями люди стали слабеть и не на шутку замерзать.
Вода «ласково» журчала, обволакивая трепещущие тела. Куда идти в полной темноте понять было невозможно. Силы Корнутуса, и без того старчески подорванные, убывали с каждой секундой.
- Как больно. Как мне больно! Ведь она, меня чуть было не сцапала. – Прерывающимся голосом проговорил Корнутус.
- Кто ОНА, хозяин? – вторя в тон хозяину, спросил Гломпуль.
- Смерть малый, смерть. Она пришла в образе каких-то людей.
- Ведь я же говорил – эти люди из деревни…
- Сейчас это уже не важно. Смерть не достала нас  там, но мне, кажется, достанет, по край ей мере меня, – здесь. Я умираю, Гломпуль.
- Если бы вы меня послушались сразу, а не приняли за сумасшедшего, то мы не умирали бы сейчас так глупо.
- Невежественные люди – хуже смерти, малый, ибо не ведают, что творят. Смерть же всегда точна в своем выборе. Все у нее в срок, хотя можно, иногда и с ней поспорить. У людей же – не так,… Боже мой, как мне плохо. Не могу больше! Плыви один.
Руки Корнутуса ослабели и Гломпуль, мочивший, находясь на руках старика, только ягодицы свои, и кое-как пригревшийся на его груди, вновь оказался в воде, но уже полностью в нее погруженный. Ноги стало сводить судорогой.
- Хозяин, – в отчаянии закричал малыш, хватаясь непослушными пальцами за скользкие складки одежды колдуна, – что же нам делать? Где мы? Не молчи!
- Если бы я знал, то…
Вдруг, с верху – со сводов пещеры, искаженные эхом и расстоянием, донеслись неясные человеческие голоса. Потом в воду свалилось что-то большое. Потом еще и еще раз – словно выстрелы пушки, раскатами грома наполнили все пространство пещеры.
- Они хотят сюда спрыгнуть? - истерично взвизгнул Гломпуль, хлебнув при этом воды.
- Нет, малый, они не осмелятся. Но они хотят достать нас камнями. Только мы уже отошли…. Отойдем…. Куда только – если б знать!
Корнутус рванулся с места, но, поскользнувшись, упал прямо на человечка. Оба оказались под водой. Невероятных усилий стоило Гломпулю вынырнуть из под обмякшего тела старика. Но тут же, он начал тонуть. Ноги скрутило резкой болью. На счастье, дно, вновь оказалось рядом. Он изо всех сил выпрямился и, кашляя и, дрожа, принялся глотать раскаленный холодом воздух.
Корнутус тоже поднялся. Малыш сразу же схватился за него. Хрип из легких колдуна был ужасающим. Боль в ногах человечка была нестерпимой.
Еще какое-то время оба едва шевелились в полной страданиями темноте, слабо нарушаемой тихими, далекими,  неизвестно с какой стороны доносящимися всплесками воды о стены страшной пещеры; да подобием кашля Гломпуля  и дыханием старика.
- Куда уходит эта река? – лязгая зубами, просипел вопросом в никуда Корнутус.
Течение усилилось и, прикосновением своих колючих лап, казалось, сдирало кожу и остатки тепла с замерзающих людей. Гломпуль едва балансировал, держась за лохмотья старика, на кончиках онемевших пальцев ног.
- Малый, я не знаю что там  впереди, но если вода так и будет тянуть нас в глубину – мы утонем, прежде чем замерзнем окончательно.
- Х-х-хозяин, давай пойдем поперек течения. Мне одному – никак,… а вдвоем можно попробовать. Ведь если это река – должны же быть у нее берега. Идемте! Нужно обязательно двигаться.
- Ты, прости меня. Я не могу больше двигаться. Похоже это конец. Смерть перехитрила нас.
- Нет, нет!!! Не может быть! Есть же какой-нибудь выход. Есть. Есть!!! Не отчаивайся, хозяин! Ты ведь сам учил меня – никогда не сдаваться. Ну?!… Струсил, струсил, да? Хочешь умереть здесь? В этой… в этой ледяной заднице?! Слишком много выпадало мне умирать сегодня. А сейчас я жить хочу, понятно?! Понятно вам  всем!!! – Заорал Гломпуль в небо, которое обязательно должно было быть где-то там – на верху – за этими мертвыми каменными сводами. – Слышите, я жить хочу!!! И буду!!!
Гломпуль в исступлении дергал за рукав хламиды, безвольно повисшей в воде руки колдуна.
- Не кричи, малый, этим ничего не добьешься. Я не могу больше двигаться, а значит, я, очень скоро замерзну, ослабею и упаду. Тогда нас вместе унесет течением. Замерзнешь и ты…. А ты, плыви, – вдруг с жаром в голосе заговорил Корнутус, – плыви куда-нибудь. Не сдавайся! Ты молод, ты продолжишь то,  что продолжил я. Слышишь, – ПЛЫВИ!!!
И Корнутус, что есть силы, оттолкнул от себя Гломпуля.
Лишенный последней поддержки, человечек, полностью оказался один на один с течением и неослабевающим холодом. Ох, какая же холодная была вода! Гломпуль заработал бесчувственными своими ножками и ручками, пытаясь побороть движение неумолимой стихии и, вновь добраться до сумасшедшего старика. Но очень скоро понял – это не возможно.
Теперь, он окончательно осознал весь ужас своего положения. Нет,  паники не было. Была последняя, скорее всего инстинктивная жажда жизни, возникающая у каждого, даже очень маленького человека в финальные мгновения земного существования.
Сердце пронзила насквозь уже до «боли» знакомая жгучая боль. Гломпуль чуть было не захлебнулся окончательно, но по инерции продолжал молотить ручонками по воде – он плыл.
Разум отказывался верить в близость и неотвратимость конца. «Нет, не может быть, что я умру – вот так… Вот здесь…Не может быть!». Но силы покидали истерзанное тельце человечка с предельной скоростью.
Тут, еще на мгновение, ему показалось, – здесь он сможет встать на дно. Точнее ему так этого захотелось, что он попытался нащупать ногами опору. Но обнаружил бездну. Целую бездну воды.
От чувства глубины под собой, Гломпуль вспомнил, что только недавно он научился плавать. Оцепенение в предчувствии неминуемой гибели замедлило борьбу человечка. Вот, он, наконец, вдохнул воду.
Резкая, омерзительна боль с чувством тошноты, наполнила грудь человечка. Изрыгнув – все попавшее в легкие, он вдохнул еще раз, - так и задышал, корчась от смертных судорог влагой пещерного озера.
В бешеном – последнем порыве – взметнулась маленькая рука над поверхностью воды, ища единственно возможное, а точнее невозможное спасение и… нашла его.

6.

В ладони оказалось что-то наподобие деревянной перекладины. Пальцы малыша мертвой хваткой вцепились нее. Гломпуль, словно получив заряд неизвестно откуда взявшейся силы, с яростью быка, рывком, выволок себя из покорившей его ненадолго водяной пучины.
Он долго и отчаянно кашлял, болтаясь на посланной с небес перекладине. Его жутко рвало и, казалось, выворачивало на изнанку всеми своими внутренностями. Перед глазами плавали желтые и зеленые круги. Завывало в ушах. А вокруг его на половину находящегося в воде тельца, – все тот же, движущийся холод, текущей безмолвно и бесчувственно.
Но Гломпуль не погиб. Он был спасен чем-то, или кем-то. Так же он начал понимать, что держится за палку, обвязанную с обеих сторон веревкой.

Конечно же, это была веревочная лестница, идущая откуда-то с верху, или наверх. Значит, – там есть…. Ведь лестницы могут делать только люди, а раз люди были здесь, – есть выход или вход, через который они сюда попали.
Все это прекрасно, но где же Корнутус. Где сумасшедший хозяин счастливо спасшегося слуги? Ведь он, наверное, совсем замерз.
- Хо… хо… хозяин, – еле выдавил из онемевшего горла Гломпуль. Конечно, криком назвать такой возглас невозможно, но для первого раза – для совсем околевшего от холода человечка вполне оказалось сносно.
В этот крик Гломпуль вложил немало сил. Ему пришлось забраться на перекладину повыше и, немного отдохнув, так же относительно согревшись, повторить попытку.
- Хозяин, я здесь, я живой! Я нашел лестницу. Иди же скорей ко мне!
Но эхо, отразившись от далеких и очень высоких стен, принесло только сипло смазанную тишину.
Гломпуль забрался еще выше (теперь, он уже полностью вылез из воды и, с каким-то особым наслаждением ощущал это). Сконцентрировав все возможные голосовые и физические свои данные на текущий момент – на севших связках своих, он, в одно дыхание, что есть мочи крикнул:
- Но даже на такой сверхчеловеческий запрос в темноту, Гломпуль не получил сколько-нибудь значимый – слышимый ответ. Только где-то, раздался едва различимый всплеск.       Гломпуль в ужасе подумал, было, что неужели…. Но всплеск раздался ближе и гораздо отчетливей. Кто-то плыл…
Гломпуль быстро опустил руку в воду и, тут же, в нее ткнулось что-то колючее, родное и, пока еще теплое – лицо колдуна.
- О, Бог мой! Хозяин, ты жив?! Родненький, вот тебе рука моя – возьми! Вот и лестница-чудесница. Хватайся.
У Гломпуля по холодным щекам струились раскаленные потоки слез.
- Влезай голубчик. Вот так. Вот и хорошо, слава Творцу!!!
Корнутус перехватился за перекладину лестницы и, со всхлипом подтянувшись, выполз на половину из ледяной бездны.
- О-о-о-о!!! – выпустил из себя старик.
Вы знаете? – не поверите, но этим все было сказано. И Гломпуль, конечно же, согласился с ним:
- Ага-а-а!
- Малый, ле-лезь на верх… а я за тобой, если смогу… Нет, ты лезь, лезь – я, кажется, смогу.
Как ни странно, но путь вверх по лестнице – путь по истине чудного спасения, долженствующий быть радостным и ликующим для двух, рвущихся на свободу из жуткого, хладного заточения людей, оказался страшно тяжелым. Ноги и руки Корнутуса и Гломпуля просто отказывались подчиняться: пальцы, скрипя, не сжимались, колени, дрожа,  подгибались. Но боязнь вновь оказаться внизу – в смертельном вместилище холода, все же, заставляла тела спасенных проявлять настойчивость в деле окончательного освобождения из мрака пещеры своих хозяев.
Так, раскачиваясь и пыхтя, счастливые обладатели поистине выносливых и жизнелюбивых тел, поднимались все выше и выше – туда, где, как им желалось, сияет солнце и все хорошо и, спокойно.

Чем выше они поднимались, тем теплее становился воздух, активнее двигались конечности и, приятнее думалось головам. А что же будет дальше?
А дальше: Гломпуль больно стукнулся приятно думающей частью тела о каменный уступ  к  коему, и была прикреплена веревочная лестница; и чуть не свалился на не менее задумавшегося колдуна. Несколько неласковых фраз, что изрек Гломпуль, сделав это открытие, не испортили общего молчаливого ликования поднявшихся, когда они, совсем обессилившие, растеклись мокрыми бесформенными массами по шероховатой поверхности довольно широкого каменного карниза.
Уступ был ровным и теплым. Может быть, он был теплым, и от того, что по сравнению с бодрящей свежестью воды внизу, даже весенний снег, оказался бы сейчас для лежащих в туне  нагретой любимой женщиной периной.
В блаженной истоме колдун и его маленький слуга растянулись на твердой площадке, – не в состоянии сдвинуть ни рукой, ни ногой. Так прошло время, которое не ознаменовалось никакими событиями  ни в мозгах и телах отдыхающих, ни за их пределами – в объемах пещеры.
- Знаешь, я тебе очень обязан, малый. – Первым нарушил мертвую тишину Корнутус. – Если б не твоя воля к жизни, то мы очень далеко были бы теперь отсюда. Благодарю тебя!
- Не за что…
И хоть Гломпулю было холодно, и в целом совсем не хорошо, и, ответ его по этому прозвучал сухо и недовольно – в душе его был праздник – пусть даже не полностью осознаваемый, но, знаете ли «маленький», такой, праздничек.
Чувство действительно великого подвига, совершенного им самим из последних сил, принесшее спасение не только ему самому, но и другому человеку, возносило теперь «маленького» Гломпуля на вершины неудобомысленного созерцания величия духа и значимости его жизни. По сути, именно такой поступок, иногда, нужен каждому человеку, чтоб повысить свою самооценку… тем более  забитому жизнью малышу.
Но, – не малыш, теперь, лежал, дрожа в темноте вместе с жалким стариком. Нет! Хотя он и был изрядно потрепан событиями и побит обстоятельствами, был он  великан.
И, по правде говоря, не гордыня возвышала внутренне Гломпуля, а просто обыкновенное понимание своей необходимости; даже, как выяснялось незаменимости. Поэтому ничего страшного в том, что малый стал чуть-чуть больше. Тем более – он это заслужил. Не правда ли?
- Хозяин, нужно выбираться отсюда. Раз кто-то подвесил здесь лестницу, – значит, он как-то сюда попал. Нужно искать выход.
И вот уже, держась за руки, двое хорошо знакомых всем страдальцев, пробирались по каменному уступу, придерживаясь свободными руками за отвесные стены пещеры. Впереди шел Гломпуль. Теперь, словно старший, он чувствовал ответственность за них обоих. Нащупывая осторожно ногами дорогу, малыш наслаждался ролью поводыря. И хоть дорога эта была в неизвестность, – известно было одно: путь спасения и сладок и приятен в двойне, если он необходим еще кому-то.
Но скоро, путь этот закончился, – Гломпуль уперся в стену. Найдя на ощупь доказательства о невозможности прохода дальше, людям пришлось продолжить движение но, только… в обратном направлении. Отгоняя мысли том, что такая же участь их может ожидать и в противоположном конце пути, Корнутус и Гломпуль шли, нарушая тишину шарканьем ног о каменную поверхность спасительного уступа.
Теперь, малыш ощупывал не только стену, но и часто наклоняясь, проводил рукой по краю карниза. Он делал это для того, чтобы найти чудо-лестницу. И вскоре нашел ее, нащупав веревки, странным образом прикрепленные к камням. Это означало, что они у начала пути и теперь следует поискать счастья в другом его конце, или… начале.
Они двинулись дальше. Похоже, этот карниз тянулся по периметру округлой пещеры – у самого ее потолка. Корнутус вяло плелся позади. Гломпуль, иногда, стал заходиться приступами внезапного кашля. Как, вдруг…
Вдруг!!! Взрыв мощного удара о воду – где-то там – в низу. Как будто гром прогремел под сводами необъятной пещеры.
Иногда, – (такое бывает во время сильной грозы, – когда над самой головой сверкнет молния и удар грома невероятной силы заставит присесть и даже…), поверьте, – такое иногда случается…
Так же поступили Гломпуль и Корнутус. Но только, – без «даже..». По счастью Молнии с громом не было – взрыв оказался не смертельным. А этот хлопок означал только одно: падение в воду чего-то большого.
После,  когда эхо поутихло, раздалась целая серия мощных – таких же оглушительных всплесков. Звук, отраженный бешеной птицей, носился под куполом страшной водной пещеры; как каменный колокол своды гудели, смолкая нескоро. Но самое страшное было не это, а то, что послышалось за грохотом – то, что едва согревшихся странников блуждающих в темноте, вновь заставило содрогнуться –  крики: ясные, полные страдания и боли.
Все стихло. Гломпуль и Корнутус пронзали наступившую тишину и темноту взглядом и слухом. Им даже показалось на мгновенье, что с верху – где-то далеко появилось подобие свечения.
Рука колдуна вела себя весьма неспокойно в руке человечка. Да и сам человечек не отличался в те минуты, как впрочем, и в последние годы своей жизни  хладнокровием. Тем более, – он чихнул и кашлянул одновременно именно в тот момент, когда внизу – в начале слабый, а потом жуткий и пронзительный раздался стон. Стон  явно живого существа из отряда млекопитающих и разумно мыслящих,  предположительно – человека.
Слипшиеся от воды волосы на голове у людей сверху, (как не приходилось трудно волосам это сделать) – зашевелились.
Да, кто-то там,  в воде, беспомощно взывал, скулил, всхлипывал и причитал. Все это переросло, однако, в самое настоящее рыдание.
Из-за отдаленности объекта, эха, всплесков воды и, проблем с дикцией от плача у находившегося в низу, (судя по голосу), нельзя было разобрать о чем, собственно, он пытался поведать бездушным темноте и холоду. Но догадаться о чувствах, наполнявших душу человека внизу, колдуну и малышу, побывавшим недавно в аналогичной ситуации, было не сложно.
В сердце Гломпуля, наполненное по-прежнему тревогой, стало закрадываться искреннее сочувствие к тому неизвестному, что находился сейчас в ледяной воде.
Конечно, Гломпуль и Корнутус были не настолько глупы, чтоб не додуматься, – кто мог быть тем (или теми), наделавшим (ми) столько шуму. Понять было трудно одно: зачем надо сваливаться сюда – в неизвестность и на верную погибель, пришедшим погубить других…Может, у них появился план: как, все-таки, уничтожить их – злого колдуна и опасного карлика. Но зачем так рисковать? Нет. Не просто так, этот кто-то, сейчас там  внизу.
Стоны усиливались, разрывая сердца превратившимся в слух объектам для уничтожения. На мгновение Гломпулю захотелось закричать тому неизвестному, что б он – далекий – услышал, обретя надежду, что есть спасение и не надо отчаиваться – здесь можно выжить.
А если они действительно прыгнули сюда с целью убийства «дьявольских выродков» и он – Гломпуль – один из них, укажет убийцам дорогу к осуществлению смертельно-опасных планов? Ведь лестница по-прежнему на месте. А значит, есть возможность ее найти.
Опять страх. Страх повсюду. Страх во всем. Когда же, наконец, будет предел ему?…
Да нет же – в такой темноте и лютом холоде вряд ли кто-нибудь, что-нибудь сможет найти.

Не только Гломпуля терзали смутные догадки и тревоги. Корнутуса просто колотило от опасений и предположений. Даже, может быть, больше, чем малыша.
Плач был уже просто невыносим.
- Малый, как ты думаешь, что это? – жарко зашипел в ухо вздрогнувшему человечку взволнованный алхимик.
- Пока, не знаю точно, но догадываюсь. Наверно это те люди, – про которых я вам рассказывал – из деревни. Только, что они там… делают? – не понимаю. – Прошипел в ответ в лицо колдуну Гломпуль.
- А я, кажется, понимаю: их «благие» намеренья неожиданно стали превращаться в  «праведную» погибель или роковую ошибку. – В голосе колдуна стали звучать злобные, властные, металлические нотки. – Они столкнулись с тем, что они сами называют в пору своей беспросветной тупости и невежества магией и колдовством. – Еще громче захрипел Корнутус. – Но, не ведая – с  какими силами природы, имеют дело, сами попались, кажется, в ловушку. Говорили им  свиньям: не рой другому яму… Яма здесь, что они выкопали сами для себя, ковыряясь своими рылами в собственных испражнениях. Она полна мщением. Она, как для них не покажется невозможным,  спасает невинных и карает нечестивых. Добро в нее пожаловать!
И вдруг,  издалека, тот, кто плакал, закричал:
- Эй, вы!? Я вас слышу. Здесь кто-нибудь есть?! – Жалобно, как-то умоляюще по-детски звучал голос неизвестного.
 «Е-е-есть…» - разнесло эхо верный на заданный вопрос ответ.
- Есть, есть! – страшно промурлыкал в темноту, продолжая повторы эха, не своим голосом, колдун.
Гломпуля всего передернуло от контрастности происходящего: жалобные интонации человека в воде и жестокое сатанинское рычание колдуна производило впечатление нереальной демонической игры. Теперь, Корнутус был не тот  раненный, замерзший и испуганный старик. Теперь, – готовый злорадствовать той беде, в которой сам недавно побывал, он чувствовал себя на высоте во всех смыслах.
Такого поворота событий в своей жизни колдун ждал давно и терпеливо. Быть над теми, кто всегда его топтал и презирал; быть действительно сильнее и влиятельнее – вот, наверное, смысл всего его существования. Тем более в данный момент времени.
- Отзовитесь же! – не унимался человек внизу. – Эй, вы там…
Гломпуль услышал, как Корнутус резко взял дыхание, что бы крикнуть в ответ, но, судорожно прервав его, – смолчал.
- Кто-нибудь?! Господи!…
- А вот и наш час, малый. – Снова в самое ухо зашептал радостно Корнутус. И тут же крикнул ужасным, нарочито измененным голосом:
- Мы тебя слушаем, презренный! – и эхо не замедлило превратить сип старика в зловещее уханье из потустороннего мира.
Организовалась пауза, вобравшая в себя массу эмоций двух сторон, разделяемых тьмой и расстоянием.
- К-кто это – мы…? – пролепетал голосок снизу.
И Гломпуль, явственно представил лицо человека в холодной воде. Тем более он уже точно знал, кому оно принадлежало. Малыш горько улыбнулся сам  своим мыслям. Ведь тот человек кричал не потому, что надеялся на помощь, а от того, чтобы убедиться: нет ли в той темноте, которая холодом и неизвестностью окружала его  чего-нибудь действительно страшного. Гломпуля, даже, стала забавлять сложившаяся ситуация. Как, теперь, помогут мощи святого Ирия, дрожащему в холоде священнику?
По-видимому, и Корнутуса такое положение вещей развлекало не меньше.
- Ответь сначала, – кто ты, и мы тебе откроемся! – Все тем же голосом продолжал вещать старик.
- Я… Я священник Пруффнак  из низких Отри. Я… я ничего плохого не сделал! Я ни в чем не виноват!
- Тогда зачем ты здесь и почему оправдываешься?
Пауза.
- Это не я… Это они… Я им говорил, что не надо…
- Говори правду, негодяй, как ты сюда попал? Где твои друзья? Что вам надо? – все больше входил в роль колдун.
- Я не хотел убивать ни в чем не повинных людей. Это лавочник и скорняк… это они… Уа-а-а-у…. – Заголосил говоривший из темноты.
- Повторяю: где они? Отвечай!
- Пе… пещера под нами… она… все рухнуло…я … я куда-то провалился… и …вот я здесь, а они… наверное… погибли… Я, кажется до одного только что дотронулся, он плавает мертвый где-то здесь рядом со мной! Уа-а-а у!!! – Рыдал в полный голос священник из низких Отри. Голос его постепенно приближался. Из этого следовал вывод: течение, не смотря на помощь мощей святого и первоначального запала храбрости и сил, производило свое неумолимое действие даже на «служителя» церкви. И теперь, бедного Пруффнака уносило в глубину – на верную погибель. Если, конечно, лестница во время его не выручит, – как когда-то Гломпуля. Но движение воды может пронести мимо! И Гломпуля могло тогда так же… Ужас!!!
Человек шел, в надежде, на голос и обманывался в двойне: во-первых, – темнотой, во-вторых, – Корнутусом.
В Гломпуле, представившим вдруг себя, вновь,  на месте священника, проснулось чувство сострадания. Да еще какого! То, что должен, вскоре, пережить человек в воде, – не дай Бог пережить никому. В этом малыш готов был поклясться. Жалость комом застряла в горле Гломпуля, мешая, даже, дышать.
«Раскис! А ведь попадись ты им – они уж тебя, не пожалели. Это точно. Живо вздернули на первой же ветке, прямо напротив вашей с хозяином пещеры! Так пусть подыхает!» – закричало злобой в голове у малыша. Гломпуль затряс головой и отряхнулся от страшной мысли, наступив на ногу хозяину.
- Сейчас, сейчас, малый, мы его сделаем. – Крайне оживленно откликнулся колдун.
- А кто говорит…(кашель) со мной? – еще жалобнее и испуганнее простонал, похоже, глотая воду, житель малых Отри священник Пруффнак.
- Тебе это интересно знать?! Тогда – знай: на данный момент с тобой говорю Я – твой бог! – голосом судьи, выносящим приговор, гаркнул Корнутус.
- Нет, нет! Это ты… то есть вы… колдун?!
Корнутус вновь выдержал паузу.
- Тебе же сказано – твой бог. Хотя… – если тебя так устраивает, – пусть будет по-твоему, – колдун говорит с тобою!
- Я вас умоляю, помогите мне (всплески кашель, стоны и шмыганье)! Вода очень холодная и куда-то движется. Я ничего не могу с ней поделать! Глубина все больше и больше… Спасите!
Голос молящего становился все ближе и ближе, а интонации отчаянья в нем все пронзительнее и сильнее.
- Хозяин, давайте скажем ему про лестницу, а то утонет ведь… – обратился несмело с просьбой, вибрируя от напряжения Гломпуль к Корнутусу.
- Еще чего…! – Грубо ответил старик малышу. И уже криком – к священнику:
- А ты?! Ты – лицимер-богослов  смиловался надо мной, если бы поймал меня? Скажи, ты смягчил свое сердце, услышав мои мольбы?!
- Да, да!…
- Лжец!!! Трижды проклятый лжец! – Прогремел Корнутус. – Ты бы смеялся, видя мои страдания. Но теперь я буду смеяться над тобой – так, как ты надо мной бы смеялся. Отправляйся туда,  куда ты хотел отправить меня!
- Нет, я невиноват. Я плавать не умею! – По захлебывающейся речи жителя Отри было ясно, что он, – уже не идет по дну, а из последних сил идет к нему.
- Хозяин, прошу, – поможем ему! Ведь вы сами были недавно на его месте! – Теперь, уже в полный голос умолял колдуна вместе со священником и Гломпуль.
- По его милости я и ты были там…. А он пусть унесет в вечность мудрые слова нашего Бога: «Кто с мечем в мир прейдет – тот от меча и погибнет»!
И Корнутус разразился, сильно закашлявшись, демоническим смехом.
Но Гломпуль не смотря на это, решился, – во что бы то ни стало спасти, – пусть и недостойного спасения, но все же человека. Он нагнулся и, осторожно перебирая руками по краю карниза, быстро нашел веревки лестницы  в камнях. И он хотел, было, крикнуть священнику Пруффнаку о том, что спасение рядом, как вдруг, сильная рука оттолкнула его назад  к стене,  о которую он сильно ударился затылком.
- Куда?! Не надо этого, – заорал колдун, – не бывать такому, пока я жив. Ты, дурашка, и не понимаешь, что тебя он, не моргнув глазом, придушил бы, да еще улыбался при этом. Это священники Сатаны, прикрывающиеся именем Божьим! Насмотрелся я на таких… за долгие годы.
- Но хозяин… – простонал Гломпуль, держась за голову.
- Ничего и слышать не хочу!
- Я тону – сде…сделайте что-нибудь! – все ближе вопил священник. – Сми… смилуйтесь во имя Господа!
- Ах, вот ты когда вспомнил Его имя…
- Хозяин, хотя бы во имя меня… Ведь я тебе спас жизнь! Теперь, прошу спасти жизнь ему. Ну… во имя меня! – Хватал за рукава неумолимого алхимика малыш. Корнутус не на  шутку сопротивлялся всеми возможными способами и, разными местами своего сухого тела, отстраняя Гломпуля от лестничных веревок.
- Даже во имя тебя, мой ненаглядный малый, – пыхтел он, – я не позволю жить на земле этим могильщикам. Ведь чем меньше их – фарисеев поганых останется, – тем больше человечеству будет возможностей отыскать истину!
В общем: крики и плеск тонущего, суета и переругивания людей на верху, – производили шумную возню и суматоху под сводами темной пещеры.
Тогда, Гломпуль, набрав в легкие воздуха, что, было, мочи, закричал:
- Хватайтесь за лестницу! Там внизу – над водой, должна висеть лестница.
С великим жаром и верой в чудо выпалил человечек в бездну эти слова. Не мог он допустить повтора с кем-либо того, что произошло с ним в черной пещере. Слишком это страшно. Слишком…
- (Кашель) Спасибо!!! (Снова кашель). Превеликое спасибо вам  люди добрые!!! О, прекрасная лестница!!! (Громкие гортанные звуки, в простонародье зовущиеся кашлем) Вы спасли мне жизнь! – раздался снизу победный каркающий крик.
Сердце Гломпуля радостно забилось. Нашел, – священник нашел лестницу.
- Нет, нет, ну что ты натворил?! – простонал Корнутус. – Он должен был умереть. Это не справедливо: жить ему…
Но Гломпуля выводы колдуна, теперь, мало интересовали. Он оттолкнул его и, быстро перегнувшись над пропастью – прямо над лестницей, закричал:
- Хорошо. Держитесь. И медленно поднимайтесь.
- Спасибо, спасибо, да спасет вас Бог! Спасибо вам! – непрестанно твердилось внизу. – Еще немного и я утонул. Знаете, я почти совсем не умею плавать. Хорошо… славно... прекрасная милая, добрая лестница! Я всем расскажу, – какие хорошие вы люди. Все узнают, что… – священник так и сыпал похвалами, из которых можно было составить радужный портрет Гломпуля и его замечательного хозяина. Выходило, что лучше людей во всей вселенной просто не найти.
- Осторожно, – здесь каменный уступ – не ударьтесь. – Суетился гостеприимный малыш.
Он даже нащупал веревки между камней и, хотел, натянув их поддержать качающуюся лестницу что бы…
Но эти веревки с треском  в миг выскользнули из слабеньких ладоней человечка и неудержимо устремились вниз.
- А-а-а-а-а-а! – послышался удаляющийся крик.
Плюх, и в воду  в злосчастной пещере,  в  который уже раз (по счету и не упомнишь) упало что-то большое и тяжелое. Тра-та-та-та-та, – посыпалась туда же веревочная лестница.
Гломпуль обмяк. Руки его безвольно повисли над пропастью.
- Бу…тьфу…будте вы про-о-о-о-кляты…! – в последний раз в своей жизни услышали Корнутус и Гломпуль голос священника, проживавшего когда-то в селении  Отри…
- Малый, ты это… сделал?! – нарушил, наконец, гробовую тишину колдун. В голосе его слышалось усталое восхищение. – Не ожидал! Молодец!
Ничего не ответил на этот «комплимент» человечек.

Весь дальнейший путь к свободе – бесконечное движение на ощупь в темноте под низкими сводами, похожими на норы больших кротов, – Гломпуль почти не помнил. Словно какая-то пелена накрыла его всего. Он ни о чем не думал. Ничего не чувствовал. И ничего не понимал. Единственное отрывочное впечатление, оставшееся у него в памяти это: небольшое, залитое сверху бледным матовым светом помещение, в котором он и хозяин упали на пол и заснули темным и невообразимо-глубоким сном.

……………………………………………………………………………………

- Что же это такое? – только и сумел произнести Корнутус, увидев открывшуюся перед ними картину.
Зрелище, представшее пред взорами колдуна и малыша, действительно, было необычайное:
Большая часть холма – с этой его стороны исчезла. А все свободное место, теперь, занимал огромный, безобразный, словно раскрытая пасть мертвеца  провал.
Подойдя ближе, люди убедились в том, что впадина была необычайно глубока. На дне ее возвышались пригорками: части обвалившейся породы и, даже, кусты, и обломки деревьев.
А вокруг них – почти по всему периметру основания холма, то есть – по всему тому видимому пространству, что освещали солнечные лучи, проникавшие сквозь отверстие провала, – двигалась черная вода, закручиваясь в невероятную, огромную воронку, словно поглощавшую всю внутренность каменного исполина. Влага, как живая черная масса, искрилась и переливалась, местами обтекая подступавшее к поверхности дно.
- По-видимому, – от сюда он и начал разрушаться. Сначала рухнула пещера – ну, та – в  которую мы первые с тобой прыгнули… Наверное, пещера-то и захватила с собою деревенских негодяев. Все погибли, а церковник – как там его…– а, Пруффнак – умудрился остаться в живых. Потом стало обваливаться и все оставшееся. Да-а-а! Настоящее чудо природы – вот что, малый, я тебе скажу. Да-а-а. – Сделал глубокомысленый вывод Корнутус, подняв дрожащий палец к чистому прохладному, октябрьскому небу.
Гломпулю, конечно же, не надо было объяснять и так очевидное, но человечек, отдав дань уважения старости и мудрости, многозначительно закивал головой. Малыш давно отчетливо представил себе, как отчаянно ссыпались те люди вперемешку с камнями в эту холодную движущуюся бездну; а тот  несчастный священник, что на беду свою остался жив, был, затянут в центр огромной прожорливой воронки.
- Малый, ты только представь себе, – не натолкнись ты на ту лестницу, где б мы сейчас с тобой находились?! Спасибо тебе, что ты у меня есть!
- Наши тела забрал бы к себе этот холм, а души…
- Куда же уходит вся эта вода и, откуда она берется?

8.

После того, как Гломпуль очнулся на каменном полу в совершенно неизвестном ему месте с полумертвым, находящимся в бреду и в горячке хозяином прошло три недели. Двадцать дней напряженного, но в целом безмятежного  голодного жития.
Мало того, что хозяин, да и сам малыш  долго болели.
Мало того, что еда подошла к концу. Да, что греха таить – кончилась она.
Мало того, что, дрожа от каждого звука, – ожидания непрошеных гостей проходили долгие скучные дни…
Наступили ранние и неожиданные похолодания. От них и были основные неприятности.
Корнутус тяжело шел на поправку. Сказывался возраст, неумеренно-долгое нахождение в холоде и нехватка питания. В деревню идти за провизией – и речи не могло быть, а природных запасов едва хватало, что б не умереть с голоду. Гломпуль и так и эдак добывал в лесу, еле передвигая ногами «кое-что». Один раз принес каких-то ягод и, чуть было не отравил себя и хозяина. Корнутус вовремя остановил.
Теплых вещей не было запасено в нужном количестве, поэтому приходилось довольствоваться постоянно горящим костром, да скудной дырявой насквозь одежонкой.
Благо  Корнутус, иногда полностью приходивший в сознание, когда болезнь немного отступала, давал дельные советы по выживанию в экстремальных условиях и, по медицине, которую неплохо знал в пределах трав и кореньев. Эти знания помогли ему и его верному слуге выкарабкаться из недуга.
Колдун после болезни стал еще стройнее, – если его торс, скромно обтянутый желтой кожей, можно было охарактеризовать понятием стройность. А, в общем, изумлялся Гломпуль, на редкость крепкий был этот старик.
Проходило время, но никто, так и не приходил убивать колдуна и человечка за «порчу свиней и имущества». Значит, никто не искал троих пропавших  из деревни. А если, кто-нибудь, все-таки, и явился бы, то нашел не их, а Корнутуса и Гломпуля – которые ко всему готовы,  и ничего уже в этой жизни не боящихся. Даже костра; даже веревки на шее.

Корнутус, конечно же, кое-что пропустил из этой жизни по причине своего временного беспамятства. Но, несколько оправившись, он многое узнал интересного от человечка из упущенного… А, узнав это многое, возблагодарил небеса за посланного ему на жизненном пути верного друга – «малого» Гломпуля.
Вот, что рассказал Гломпуль колдуну: три недели тому назад, очнувшись на полу в неизвестном месте рядом с невменяемым стариком, Гломпуль, путем долгих и тяжких исследований оного (места), пришел к поразительному заключению, что место сие – ни что иное, как полая внутренность большого валуна, находящегося на вершине холма…
Малыш с хозяином, идя по внутренним лабиринтам пещеры, зашли, как оказалось, во внутрь пустого – выдолбленного кем-то и когда-то каменного гиганта. Найдя, наконец, выход на поверхность, который оказался прямо сверху огромного камня – откуда и проникал свет в странное помещение. Малыш, прилагая нечеловеческие усилия, (ведь, сам он был в очень плохом состоянии), сумел-таки вытащить старика и, поместить его и себя в одной из ближних пещер.
Но и это не самое интересное. Интересно то, что холм был когда-то, обитаем. Внутри его, человечек обнаружил массу занимательных вещей. Да-да – самых настоящих вещей, сделанных руками разумных существ. (Корнутус сам в этом скоро убедился, когда смог без посторонней помощи передвигаться.) То были предметы, которыми пользуются все люди.
Кстати, там были: те же лестницы (подобны той, что свисала над водой) – и, с помощью которых Гломпуль смог вытащить сам себя и колдуна на воздух.
Находились внутри валуна: лопаты кирки, шкафы и шкафчики, банки-склянки, инструменты всевозможных форм и размеров, – как понятно – для чего предназначенных, – так и совсем непонятно, – что из себя представляющих. И, в общем, много такого, что перечислению не подлежит по причине неясности своего назначения. Но все это изобилие было столь сильно истоптано временем и измученно сыростью, что дальнейшее использование такового не представлялось возможным, как для личных целей,  так и в интересах общества, которое подобный хлам, просто, выкидывает на помойку и, необходимым не называет. Разве, что в археологическом смысле.

……………………………………………………………………………………

Корнутус, наконец, выздоровел, но его выздоровление ознаменовалось необычным событием.
В одну из ночей, – когда малыш и старик, как всегда, пытались, замерзая и слушая громкую музыку своих животов, заснуть в своей прокопченной пещере, холм неожиданно и весьма ощутимо вздрогнул. Сначала, как будто предупреждающе, а после во всю силу своего могучего тела. Гул и грохот разнесся по округе, но вскоре стих, глухо ворча. Вновь был страх и совсем бессонная  ночь у нынешних обитателей неспокойного холма.
На утро Гломпуль и Корнутус в разбитом и перепуганном состоянии выяснили, с опаской обходя холм со всех сторон, что, их покровитель стал в прямом смысле разваливаться. Обнаружено было, что рухнула вовнутрь та его часть, где была уже изрядно засыпанная пещера (в которой находился спуск в центр холма, помогший бежать колдуну и человечку, и, та самая, что стала могилой для людей из деревни.)

Потом,  каждую ночь, а иногда и днем, недовольство холма по поводу своего строения увеличивалось. Он рушился сам в себя и не хотел останавливаться на достигнутом… Провал неумолимо увеличивался. Теперь возникала  опасность  не только замерзнуть и умереть с голоду, но и оказаться быть погребенным заживо в собственном жилище. Стал вопрос об уходе в более безопасное место  ближе к теплу – к людям в города и селения.
Тем более, что зима все чаще и настойчивее напоминала о своем неизбежном приходе…

9.

- … Да вот же – читаю – что, пишет твой Фламель: (читает по слогам) « Пустота – не бесплодная энергия. Бог все создал ни из чего – из пустоты, а значит и из тишины, порождаемой ею… В первоначальной тиши не было и музыки звуков…». И далее: « …В шумах рождается хаос. А разве хаос – есть пустота, а значит и порядок? Ведь Высший порядок – пустота, ибо из нее и весь простой порядок вещей во вселенной происходит,… рождается порядок в пустой – не звучащей тишине, – рождается и ваша воля к порядку… Бог повелитель порядка. Его воля из тишины и пустоты, а вы Его последователи и подобие Его, желающие творить, как и Он… Людской хаос – вот зудящее музицирующее пустословие, а не ПУСТОТА, что вам необходима! Узрите порядок тишины, хотя бы на прыжок взгляда птицы летящей…». – Вот – как написано-то! Умен твой Фламель! Хозяин, ведь это расстояние довольно большое!  Представь себя птицей под облаками, – как бы ты далеко увидел! А здесь?! – где здесь ты найдешь такую тишину, а?  Низкие Отри видать с вершины хотя бы… вот этой сосны. А там люди, а люди шумят, поют, играют. Да и вообще, где найти такое место в мире без гудения людского? – нет, наверное, его. Твой Фламель, точно, долго его искал. У тебя и не выходит ничего, потому, что вокруг сплошной шум от людей… хотя бы и от меня. Но я-то могу смолчать, – не петь, (хотя я и петь-то не умею), понимая надобность происходящего. А других ты вряд ли заставишь сделать это. Надо искать такое место, – такое, что бы…  Даже здесь  в нашем холме  Фламель побывал и ничего у него не вышло – я уверен! Но, раз, у него когда-то получилось создать камень, значит, место такое имеется. – С жаром вещал Гломпуль пораженному до икоты колдуну, поясняя все прочитанное в Дидаскалоне.
И ведь, что самое поразительное – Корнутуса изумляли не правильные рассуждения человечка, а подтвержденное сказанное им удачными опытами, которые раньше едва получались на половину, а сейчас… Корнутус был просто ошеломлен. Да нет же, – просто убит на повал и, кем?! – малым, – на которого он смотрел, как на презренного невежду.
Гломпуль сам признался, что прочел учение Фламеля и сделал свои выводы. Прочел тайно от хозяина. Пусть оно так… но суждения!!! Корнутус всю жизнь прожил, чтоб к этому прийти, и видно пришел, конечно же, только с помощью кого? – маленького, ничего не смыслящего в алхимии слуги.

Верно, говорят: «Устами младенца истина вещает». А он  Корнутус старый дурак, как видно! А куда смотрели его – колдуна – глаза и разум?! Вот, еще одно доказательство: если Бог хочет, кого наказать, то делает их слепыми и глухими. Корнутус такой и есть, и… дурак то же. Обидно стало старику. Ох, как обидно. А ведь сам всегда был убежден, что тишина, – тишина внутри его самого  в первую очередь. Так утверждали все адепты Трансформации. А вот так умыл старого дуралея и всех ему подобных этот простой с виду малый!

- Малый, ты просто кудесник, ей Богу. Чем я тебе обязан, – ты даже не представляешь себе! Еще раз спасибо, что ты у меня есть. Но не возгордись собой. Ты только на пути к совершенству. В познании нет предела. Да, и, еще: если бы не я, то не понять тебе и того, что…
- Ладно, хозяин, успокойся. Я не претендую на лавры ни тебя, ни великих учителей твоих. Кто я? – всего лишь жалкий уродец, рожденный быть таковым и… все. Мой удел быть рядом, когда понадоблюсь своим благодетелям. Так-то. Но о высших материях в данный момент я, как-то, думать не желаю. Мне просто так сильно есть хочется, что, кажется, скоро, я и тебя съем. И в глазах твоих я читаю такие же мысли на счет меня. Правда? Надо что-то делать.
- Ты не уродец! Нет, родной. И тебя я никогда не съем! И тех, кто возжелает сделать это с тобой, – сам лично, приготовлю на завтрак. И давай не будем говорить, и думать о еде. Хотя есть хочется неимоверно! А сейчас, не обижайся.  Иди ко мне, я тебя согрею, а то ты совсем продрог.
- Кто бы тебя, хозяин, согрел?! Дрожишь весь. Сейчас принесу веток…
Возле пещеры, действительно было зябко и, как всегда  голодно. Костер, еле тлеющий из-за сырых дров, неубедительно помогал людям в борьбе с холодом. Корнутус был укутан всеми тряпками и шкурами, что нашлись в их каменном доме. Человечек, так же, походил на автономно передвигающуюся кучу хлама. Гломпуль встал с камня и пошел в пещеру за остатками хвороста, что был собран на кануне.…
Но этого ему не удалось сделать, так как холм заявил о своем неспокойствии весьма уверенно. Даже очень…

…Земля колыхалась. Холм грохотал, шипел и таял, как льдинка на печи. Картина была незабываемая. Корнутус и Гломпуль, тяжело дыша, стояли поодаль и широко раскрытыми глазами созерцали, сквозь ветви деревьев, гибель того, что до недавних пор было их крепким и надежным жилищем. Огромный исполин поглощал сам себя. И за какие-то считанные минуты таинственный, полный загадок лесной великан, уничтожил себя и все, что хранилось у него внутри: вещи прежних хозяев и, – жалкие пожитки тех, кто стоял и смотрел на происходящее на безопасном расстоянии. Недавние его обитатели, плачущие колдун и маленький, но умный человечек Гломпуль.

……………………………………………………………………………………

Можно ли то, что произошло в этом краю большого леса, назвать трагедией местного масштаба? Наверное, нет, – если смотреть на все с высоты полета орла, что, пролетая в вышине, с холодным спокойствием отметил всего лишь незначительные изменения ландшафта внизу. Еще нет – и  потому, что всему в этой жизни приходит конец.
Так, думали Гломпуль и Корнутус, уходившие все дальше и дальше от места, где прожили  без малого полгода. Они уносили с собой из всех уцелевших вещей, одну единственную книгу.
Шли же эти люди туда, где их ждало что-то новое непознанное, влекущее и владеющее их умами сейчас.

А вот старая сосна, горько вздохнув, едва удержалась за землю уцелевшими – не порванными корнями  у кромки зубастого провала, довольно большого и, шумно наполняющегося средь обломков и нагромождений камней черной водой…
 
ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

«Гломпуль».
Существование без мысли невозможно

1.

Весна не заставила себя долго ждать!
Это и понятно. Ведь с каким нетерпением все живое призывало это время!
Призыв был услышан и понят смеющейся девой-весной. Сумела красавица вовремя лик свой земле показать…

Снега зимой выпало немного, по этому, почти полностью исчезнуть ему под ласковым радостным солнышком не составило большого труда. Вообще-то зима не была холодной: как-то все сыро проползло- прошамкало. Но, все равно, по улицам долго не проходишь.
А тут: благодатное светило наше не на шутку припекло и, большая часть раскисшей влаги, превратившись в тучные облака, сердито унеслась на встречу новой зиме. Хорошие погожие дни в припрыжку примчались с юга, захватив с собой по пути шумных птиц с теплыми ветрами.
Гломпуль больше всего в целом свете, любил весну. Он любил ее, наверное, как никто другой на этой неспокойной планете. Он любил ее так, – насколько может любить: мягкое солнышко, бездонное, голубое до бесконечности небо, перебранки воробьев в кустах и лужах большое сердечко маленького человека. Как-то по-особому относился он к весеннему пробуждению жизни. Чувства его обновлялись и, обострившись до предела, вобрав в себя всю палитру радостных изменений в природе, уносили его, черт знает, куда… – далеко от грешной земли.
Но было еще в весне и то, что временами, заставляло лицо Гломпуля делаться серьезным, и, трагичным. Это даже не боль в сердце, хотя она уже почти каждый день беспокоила его. Нет. Даже не безделье,  к которому, Гломпуль привык. Это, что-то такое,  что резко изменяет настроение. Смех превращает в слезы, а радость в печаль…
И не смотря на душевные неудобства, все в весне нравилось малышу.
И вот, он сидит у маленького окошка  в небольшом домике на окраине селения и, с волнением смотрит на улицу. Там, на улице местные мальчишки играли в последние  больше похожие на густой кисель снежки.
Вспоминает Гломпуль, как еще по осени, они его обижали и, Корнутус что-то такое с ними сделал, что теперь они, увидев маленького человечка, бегом мчались: кто  на другую сторону улицы, кто на другой конец деревни. По началу Гломпуля это сильно развлекало, но потом, когда скука стала одолевать его, он пытался хотя бы заговорить с одним из них. Куда там! Варианты, кроме как сверкающие вдоль домов пятки перед взором человечка отсутствовали.

Селение, в котором обитали сейчас малыш и колдун, было по местным меркам довольно большим, но весьма сильно отдаленное от остальных соседних, (что и надо было двум героям сего невыдуманного повествования). Люди в нем жили замкнутой и нерасторопной жизнью, хотя, безусловно, почти все друг друга знали. И, конечно же, некоторую настороженность среди них вызвало появление на грязных и узких улочках, между убогими домами, высокого старика и человечка, внешне похожего на карлика. Но довольно скоро, опасливый интерес к вновь прибывшим, пропал, ведь двое пришельцев стали вести такой же тихий и скрытный образ жизни, как и остальные…
Корнутус и Гломпуль, сразу, задались целью: ни в коем случае не выдавать своих настоящих намерений. И им это полностью удалось. Сняв за гроши маленькую часть хижины на краю Селения, они превратились в одних из всех ныне в ней живущих.
Корнутус быстро нашел себе занятие, приносящее весьма ощутимый доход, как  в материальном смысле – в виде денег и еды, так и в духовном – уважение среди местного населения. Он занялся врачеванием, которое весьма не плохо знал,  как  в рамках академических, так и в пределах знахарства – трав и кореньев. Ну и еще кое-какие методы присутствовали….
Жители этой местности весьма сильно нуждались в помощи такого вида. Ведь колдун не был шарлатаном, каких привыкли видеть в отдаленных местностях люди. От своих доморощенных лекарей, пьющих до беспамятства, смертей было больше, чем спасенных жизней, а тут… к старику потянулись все, кто нуждался в излечении своих язв и болячек. И он, естественно, за умеренную плату, им не отказывал.
Гломпуль же занимался как всегда любимым своим делом – ничегонеделаньем. Но это, только в то время, когда прерывалась подготовка к летним маневрам по осуществлению задуманного алхимиками великого плана, реализация которого, должна была окончательно довершить дело построение камня…
И вот, как уже было сказано, наступила весна…

Скрипнула дверь. Гломпуль резко обернулся. В комнату вошел Корнутус, держа в руках подшитые башмачником ботинки человечка. Старик улыбался.
- О, спасибо хозяин, – и, Гломпуль, спрыгнув с лавки у окна, помчался, шлепая голыми пятками по полу на встречу Корнутусу, – у¬х ты, как хорошо сделали!
Он выхватил из рук колдуна обновленную обувь и натянул ее на ноги.
- Отлично!
Корнутус похлопал по плечу малыша жесткой ладонью и, кряхтя сел на стул.
- Старый скряга ничего не взял за них. Я избавил его от зубной боли. Он был так благодарен, что дал мне еще и вот это…
Гломпуль посмотрел на это…. Этим оказалась целая пригоршня засахаренных орехов, торжественно лежащих в руке колдуна. У Гломпуля загорелись глаза.
- Да бери уже… – ласково промурлыкал старик. Гломпуль взял, и тут же их уничтожил, ничего не оставив.
- Я у скорняка все выведал: нет… никаких иных инструментов, кроме тех, что нужны ему по работе, в семье нет. Никто не поет. А его жена вообще глухая. Представь – он, и музыки в своей жизни почти не слыхивал. Откуда? В общем, полный порядок! Скоро мы все обо всех будем знать. Осталось немного. Двенадцать домов. А там, глядишь - лето. А за лето, может быть, управимся… –  Он помолчал, глядя на жующего малыша и, как-то хитро улыбнувшись, сказал:
- А я, все-таки, достал…
- Чего достал? – почавкал малыш.
- Да руку-то… мертвую…
При этих загадочных словах старика тошнота комом подкатила к горлу человечка и, если бы, не выработанное самообладание Гломпуля за неспокойную, полную треволнений жизнь, все орехи в их неприглядном нынешнем виде, могли бы оказаться на полу. Гломпуль с силой сглотнул.
- Где… где, все-таки, ты,… то есть вы ее достали? – выдавил из себя малыш.
- Это длинная история. – Важно, подбоченившись пропел колдун.
Гломпуль, вдруг, живо представил себе синеватую ладонь мертвеца, неумело отрезанную Корнутусом, с запекшейся черной кровью, и, тошнота, вновь навестила горло, залив рот противной слюной. Человечек с отвращением метнул взгляд на холщовую сумку старика, которую он держал на коленях. Корнутус понял этот красноречивый жест и, немедленно  ответил, улыбаясь:
- Да нет же, ее здесь нет. Ее, пока, вообще нет, но скоро, надо надеяться, – будет. На том краю деревни залез в петлю один мельник, идиот. Так его-то руку я этой ночью и позаимствую. Надеюсь, – он не будет против.… Ха-ха. – Корнутус хрипло засмеялся, но Гломпулю эта шутка не понравилась.
Старик давно говорил человечку, что им без этой руки не обойтись. Ну, ни как без нее не можно. А толк от руки, по словам колдуна, был следующий: во-первых, она наделяла неоспоримой властью всякого обладавшего ею; во-вторых, она необходима в том деле, ради которого они находятся в деревне. И в третьих, – она просто, в хозяйстве пригодится. Но, на что эта забавная штучка в хозяйстве могла понадобиться, Гломпулю, и думать противно было.
Вообще, Корнутус говорил о мертвой руке что, она из себя представляет. Прежде всего, она должна была быть рукой висельника-самоубийцы. И должна, так сказать, быть «свежая», то есть не больше трех суток находиться при теле мертвого своего хозяина. Потом, она должна правильно «готовиться», – обрабатываться. Рука погружается в странную смесь из порошков солей серы, селитры, белого перца и других разнообразных ингредиентов. В этом растворе рука выдерживалась ровно две недели, а потом, долго высушивается в тени подальше от людских глаз. Рука эта, правильно приготовленная, служила всего лишь подсвечником для «кривой» свечи. Сама же свеча отливается из сала висельника; к салу добавляется воск и какая-то лапландская травка, которая в некоторых черных книгах называется Sesame.
И вот, изготовленную таким образом «кривую» свечу, вставляли в мертвую руку. Сила действия этого снаряда, по словам Корнутуса, была необычайной. Запалив свечу, колдун может зайти в любое помещение и все люди, которые в данный момент там находятся, мгновенно впадут в полное оцепенение: не смогут ни пальцем шевельнуть, ни рта раскрыть – застынут, как мертвые. Хозяин руки может делать с ними все, что угодно: опустошить их кошельки, надсмеяться, или… просто убить. Мертвая рука сама по себе имела поразительное свойство: если в доме находится пять человек, (или менее пяти), то, дождавшись того момента, когда все лягут спать, колдун доставал мертвую руку и зажигал на ней пальцы – по количеству людей в доме; если палец загорался, – значит, человек спал, если нет, – значит, бодрствовал. После колдун особо зажигал этот «не спящий » палец и, того человека, уже, невозможно было ничем разбудить, если, только, не загасить палец мертвой руки.
Все эти подробности вводили Гломпуля в особый вид уныния. Человечку казалось, что все это какая-то чепуха и, в то же время, чепуха, действующая особым образом: приносящая окружающей жизни разрушительный, непоправимый вред. Его бросало в дрожь от одной только этой чертовщины, тем более, находящейся рядом. Малыш  никак не мог привыкнуть ко всем изощренным способам и методам достижения цели, которыми пользовался его хозяин.

- Что ты задумался, малый? Да не бойся, я эту руку, тебе не дам пожать. Ха-ха. – Корнутус вновь раскрыл в каркающем смехе свой на половину беззубый рот.
- Вы снова выпивали, хозяин?! Сколько вам говорить – не надо этого делать!
- Да, я чуть-чуть, только…у старика пиво уж очень хорошее… пить как раз очень хотелось. Так я и напился… пивом. Ха-ха.
Как неприятен был Гломпулю пьяный его хозяин! Но ничего не поделаешь. Приходилось терпеть. Главное, – что он, драться не лез.

Гломпуль деловито накинул свою шубку, и, недовольно фыркнув в сторону довольно улыбающегося старика, развалившегося на стуле, вышел за порог комнаты. Потом, пройдя прихожую в несколько шагов и, раскрыв входную дверь, вышел на улицу. Там яркое солнце высушивало последние кислые лужи и кучки черного в вперемешку с навозом снега. Дул прохладный ветерок, но уже и в этом чувствовалось дыхание жарких, теплых дней.
Дом колдуна и человечка стоял на краю селенья и, что особо примечательно, на возвышении, позволявшем обозревать с порога почти всю окружающую дом местность.
Вон, в центре, средь серых домов, изящная, огромная по местным масштабам, возвышающаяся в небо острым своим шпилем, церковь.
Далее холмы, поросшие лесом и скрывающие в себе угольные карьеры, с копошившимися в них вечно грязными жителями, ищущих себе и другим остатки природного тепла. Раньше это селение развивалось благодаря горючему антрациту – углю в простонародье. Теперь же, когда земные богатства поистратились, местность сия пришла в запустение. И только те, кому некуда было податься, остались коротать свои дни здесь – в Богом забытой, отдаленной от мира людей местности.
А еще далее просторы без людей и звуков – то, что надо Гломпулю и его хозяину.
Корнутус еще с осени вел тайную работу по изысканию семей, в которых могли быть музыкальные инструменты и людей, которые могли бы играть на них и сами заменить своими голосами их звучание. Картина вырисовывалась следующая: главным средоточием музыки в Селении был церковный орган, ежедневно извлекающий массу звуков на службах. Хоть он и был старый и, звучание его не отличалось стройностью, слушать проповеди священника под органный  аккомпанемент приходили, чуть ли не все жители села. У одного старика была скрипка, которая звучала на редких свадьбах и других немногочисленных праздниках. А у семьи с противоположного конца Селения пылилась в чулане дряхлая, маленькая шарманка, пыхтящая, но, как и сородич по дыханию – орган из церкви, – имеющая возможность гудеть нехитрые мелодии. Основными же профессионалами игры на музыкальных инструментах в данной местности были, собственно: органист, умевший кроме органа играть старинные романсы на лютне и, его помощник – резвый мальчуган, с упоением извлекавший прелестные мелодии из маленькой флейты, которую он всегда носил на веревочке у себя на шее.
Сначала, колдуну показалось, что с таким контингентом звучащих людей ему будет легко справиться, но, вскоре он понял, – как глубоко ошибался. Ведь не только набор звуков, извлекаемый каким либо инструментом, мешает нужной тишине. Но так же, представьте, какой-нибудь подвыпивший работяга, идущий из гостей домой, своей хриплой глоткой выдающий в виде пошлых песенок гортанные звуки,  пусть и не возможные для эстетического восприятия, но являющиеся музыкой. Милая хозяюшка, убаюкивающая своего малыша незатейливой колыбельной. Пастух -дурачок, распевающий вообще неизвестно что… Разве перечислить все ипостаси мелодического разнообразия?  Ведь каждый человеческий голос в своем потенциале, – превосходный музыкальный инструмент.
Эти факты заставили надолго призадуматься настойчивого алхимика. Но прошло время и, Корнутус нашел выход. Он вспомнил рецепт какого-то мерзкого зелья, выпив которого, человек надолго лишался голоса. За месяц он наварил столько этой отравы, что хватило бы лишить голоса не одно такое Селение. Даже город.
Гломпулю все больше и больше не нравились новые выдумки старика. Малыш ратовал за честные правила,  в которых не предусматривалось ни телесных повреждений, ни вообще каких-либо насильственных действий по отношению к кому-либо. Только колдун разошелся не на шутку. Похоже, было, что все Селение будет напоено отваром «против голоса» до отвала. Гломпуль даже временами сожалел, что рассказал старику свои выводы о настоящей тишине.
Но останавливаться на полпути было поздно.
Теперь, и человечек стал полноправным соучастником всего задуманного Корнутусом.
Еще две напасти преследовали Гломпуля: все сильнее и все чаще стало болеть его сердце и,  плюс к этому, – беспокойство по поводу регулярного прикладывания хозяина к бутылке. Сердце поболит-поболит и перестанет, отхлынув жгучей волной. Это неизбежно. А пьянство колдуна – вопрос, конечно, решаемый, но затянувшийся, похоже, надолго. И, что странно: раньше, сам Корнутус презирал и вино и пьяниц, а теперь находил в употреблении дурманящих напитков какое-то особое удовольствие. Если же говорить о болях в груди малыша, то компетентное мнение колдуна-врача на сей счет, не к чему не сводилось. Он, как алхимик, был бессилен, что - либо сказать. Ну не встречался старик с такими недугами в своей практике. Он говорил, улыбаясь Гломпулю: «Тебе еще рано обращать внимание в этом возрасте на такие болячки. Молод еще…».
А, в общем, жили они хорошо. Мирно, грех жаловаться.
Так, прошла зима. У Гломпуля в ежедневных приступах сердечных болей. У Корнутуса в выведывании под видом целителя злачных на музыку мест в Селении. По прогнозам колдуна, после обезвреживания всех «здесь звучащих», можно было спокойно идти на озеро, находившееся как раз на нужном расстоянии от всех возможных источников музыкальных вибраций и, с неоспоримой гарантией создать долгожданный камень.
Примерно с такими раздумьями Гломпуль вышел из-за угла дома на небольшую площадь перед церковью. Он и не заметил, как прошагал почти пол Селения и оказался возле этого места, которое ему всегда очень нравилось. Его тянуло сюда. Он обожал разглядывать витиеватые причудливые узоры фасада церкви и, уноситься в высь вместе с устремленным в небо шпилем здания. Сейчас, Гломпуль был один на площади и, поэтому, никто не мешал ему разглядывать высокое и единственное достойное внимания здесь строение.
- Простите… – раздался тихий и вкрадчивый голос за спиной человечка. Гломпуль вздрогнул и быстро оглянулся. Так, как малыш был действительно маленького роста, то он привык смотреть вверх – на всех выше рожденных, что сделал и сейчас, но вверху было только свежее весеннее небо, а в низу, на земле, он обнаружил, опустив глаза, лежащего в луже на животе человека, от которого и проистекал скромный голос. Гломпуль его сразу узнал. Это был местный блаженный, всегда улыбающийся и пускающий слюни Шарль, по прозвищу «болтун». Шарль был всегда босоног и задавал пространные вопросы, что людям с такой, как у него испорченной психикой не возбранялось. Он имел еще много странностей, за что получал все новые и весьма справедливые прозвища. Так, придумывая и рассказывая с упоением разные сказки и небылицы, он прозывался болтуном. Помогая, чем можно, самым отъявленным пропойцам и бездельникам он слыл чудиком. Оставаясь ухаживать в многодетных семьях за маленькими детьми и ничего, не прося в награду, его называли нянькой. А, не имея и не желая иметь крыши над головой и, живя, где придется, он становился горемыкой. Но это далеко не полный перечень красноречивых названий Шарля-дурачка.
Основным же его занятием являлось: летом пасти коров.
И делал он это с особым удовольствием и рвением. Никто, естественно, не был против сего, тем более, что платить ему не надо было, а дело свое он знал отменно.
Животные, словно зачарованные слушались его без кнута, как говориться и пряника. Ни одна буренка, ни один бычек за время его пастырства не потерялась и не заболела. Напротив, доились и плодились они прекрасно, поэтому недостатка в телятах и молоке в селении не наблюдалось. Шарль любил разговаривать с коровами – еще одно прозвище за такую странность дал ему сам местный священник: Шарль коровий  болтун.
Дурачок же совершенно не обижался ни на что, потому, что обижаться ему на людей было не чем. Не было основного составляющего личность ингредиента в голове его – того, чем обычные люди обижаются – разума. Шарль был полным идиотом.
А сейчас, он лежал в своей вечно изорванной одежде в луже на площади перед церковью и Гломпулем и, глупо улыбаясь, продолжал разговаривать неразрешимыми вопросами с удивленным человечком:
- Простите, а вам она больше нравиться сверху, или от туда?… – и блаженный ткнул грязным пальцем в землю.
- Н-непонял, – что нравиться? – переспросил недоумевающий Гломпуль.
      - Я, так и думал… Нам нравиться одно и тоже… Я давно это заметил: ты не такой, как он… хотя он только сейчас такой…
- Да кто не такой?… – Начал заметно нервничать Гломпуль, понимая, что благодаря идиоту сам выглядит не вполне нормальным.
- Пройдет всего лишь несколько времен, а ты уже другой – совсем иной и, все, что было, – нет уже. Тебе поможет свет благой… – и с этими словами, блаженный, быстро поднялся и побежал к церкви, смешно подпрыгивая и продолжая что-то болтать. Гломпуль проводил взглядом скрывшегося за большими входными дверями дурачка и… задумался. Ведь не в первый раз заводил подобные разговоры с человечком этот сумасшедший. Все они заканчивались, не успевая начаться. В прошлый раз Шарль пристал с вопросом, –  какого цвета вода и, какое нужно слово, что бы оно звучало звеняще, подобно стеклу, или капле росы. Ну, разве он не дурак? Бегать с такими вопросами в голове? Но, все-таки, Шарль очень хороший, – добрый.
И вот, у Гломпуля вновь заболело сердце. Свет померк в глазах. Стало тяжело дышать.
- Ничего-ничего, скоро пройдет… – Шептал, находясь посреди площади, человечек, одиноко стоящий и, кусающий губы.
На церковной колокольне ударили в жестяной бак, служивший издавна в церкви подобием колокола, вспугнув стаю голубей пригревшихся под куполом и, они, хлопнув по воздуху крыльями, взметнулись в весеннее небо. Ведь вокруг царила весна.

2.

-… Теперь, сложилась совершенно ясная картина и, план предстоящих действий совершенно понятен. Только без твоей помощи, малый, мне не справиться.
- А, в чем дело, хозяин? Разве я не помогал вам до сегодняшнего дня?
- Помогал, только, боюсь, что некоторые необходимые меры, которые мне придется осуществить, тебе не очень понравятся.
- Если без них никак не обойтись, – то я не возражаю, даже против вашей мертвой, мерзкой руки….– И Гломпуль покосился на печь, в которой вот уже вторую неделю сушилась та самая рука висельника, которую колдун отрезал ночью, рискуя всем, на противоположном конце деревни.
Ну и переполоху этот сумасшедший поступок старика вызвал у местного населения. Несколько дней после этого на улицах и в домах, только и слышалось о восставшем из могилы чернокнижнике, который, оказывается, давно жил когда-то в этих местах. Его сожгли, и прах высыпали в одном из угольных карьеров. В котором точно, – неизвестно, но легенда о нем, бродящем средь угольных копий по ночам, была всегда на устах мамаш, пугающих непослушных детей. Корнутус этого не знал, только повеселился от души над сельскими простаками, напившись до беспамятства из «гордости» за себя.
И вот, все уголки Селения шипели о наказании Божьем, которое нашло самоубийцу в виде приспешника ада, пришедшем забрать нечистую часть проклятого тела мельника. Беднягу не стали ни хоронить, ни сжигать, а сбросили в одну из отдаленных шахт. В которую, – опять же, по приданию, – выбросили прах давно сожженного чернокнижника.
Но вскоре страх людей поутих и, теперь Корнутус и Гломпуль сидели в хорошо протопленной душной комнате, и подводили итоги прошедшей зимы.
- …Да черт с ней – с рукой! Что ты к ней привязался? Дело в следующем: начинать, я думаю, надо с более легкого, – то есть со  старика со скрипкой. Нужно это сделать очень тонко и аккуратно, чтоб не причинить вреда старику. Только инструмент должен пострадать. Медлить не будем. Он живет один не далеко – возле дома семьи Канке. Ты знаешь. Действовать будем крайне просто: дождемся, когда старик надолго покинет жилье, и, быстренько обезвредим пищалку. Я уже знаю, как не мы и ни кто другой не будет в подозрении. Это сделают мыши. Да, обыкновенные мыши. Правда, они будут чуть побольше и в одежде и, похожи на нас с тобой, но каких чудес на свете не бывает. Правда?
- Ну и кто же потом на очереди?! – Гломпуль стал чувствовать, что спокойной  прежней жизни пришел конец и, его начинало все раздражать.
- Я, думаю, – та убогая семья с их трухлявой шарманкой. Я сначала думал, что от нее ничего плохого ожидать не придется. Что лежит она в чулане, пылиться и никто ее и в руки не возьмет. Но жизнь показывает, словно в театре: если ружье весит на стене, то когда-нибудь оно обязательно даст осечку. Шарманка зазвучит. И зазвучит в самый неподходящий момент. Лучше подстраховаться и быть уверенным во всем.
- А после них – кто?
- Там видно будет. Пока надо с этими справиться. По правде, говоря, я никогда не думал, что придется заниматься в своей жизни такими мелкими пакостями. Чувствую себя жалким воришкой на паперти.
- А мне кажется, – даже похуже…
- Ты на что это намекаешь?!
В глазах старика промелькнула злоба.
- Да так… просто…
На этот день все разговоры закончились.

На утро же их ожидал сюрприз. Рано к ним в дверь постучались соседи и сообщили, что Корнутуса, как лекаря, зовет к себе тот самый старик-скрипач, что ему очень плохо и, что просит срочно доктора. Если после визита доктора, ему будет так же плохо, то он позовет  священника.
После таких вестей глаза колдуна недобро заискрились. Он быстро начал собираться. Еще бы: к такому пациенту он спешил с радостью. И Гломпуль не сомневался, – приход священника, после посещения старика Корнутусом, будет неизбежен и произойдет весьма быстро.
Корнутус спешно покинул дом с еще почивающим на своем сундуке-ложе человечком и, вскоре, входил уже в жилище старика-скрипача. Комната больного старика,  в которую проводила Корнутуса какая-то старуха (судя по всему, – не жена), была очень темной и скучной. Вся она была завешана ветошью и хламом. На большой кровати, возле круглого стола, лежал, укрытый грязным одеялом тот самый старик. Выглядел он действительно крайне больным.
Особо отделяли бледность его лица темные глазницы с глубоко ввалившимися глазами и, почти черные сухие губы. Что он не умер, было заметно, только по тому, как едва двигалась в прерывистом дыхании грудь его.
Корнутус осмотрелся, ища взглядом, место для посадки, но так и не нашел.  В комнате из мебели больше ничего не было.
- Садитесь прямо на кровать,…пожалуйста. – Голос исходил от самой кровати, то есть от старика, лежащего на ней.
Колдун брезгливо сел на желтую простынь.
- Вы были приглашены мной не в качестве лекаря. Но мне врач не к чему… я знаю, что скоро умру. – Голос старика дрожал. – Я пригласил вас единственного, как мне кажется знающего… человека…
И старик надолго замолчал. Корнутус даже забеспокоился, – захотел проверить, – не испустил ли страдалец дух, но тот продолжил:
- Мне нужна ваша помощь. Помощь умного человека. Посмотрите  вон там,  в низу, в углу черный футляр. Видите? Пожалуйста, принесите его сюда.
Корнутус принес, похожий на маленький гробик, траурно выкрашенный ящичек.
- Вы знаете, что это? – спросил старик. Он по-прежнему не открывал глаза и еле шевелил губами.
- Нет…пока – нет. Но, кажется, догадываюсь.
- Откройте.
В футляре лежала скрипка. Та самая, – за которой и пришел сюда колдун.
- Эта скрипка дорогая.… Не просто дорогая мне, как память о музыке, или друге, помогавшем мне выжить, а… Она, действительно очень ценная. Старинной и редкой работы. Это ценный инструмент…. Уже не помню, какого мастера, но это и не важно, – важно сохранить его!  Я долго думал: кому поручить это, но среди всех,  кого знаю, не нашел достойного. Все здесь невежественны и глупы. Вы, как подсказывает мне мое сердце, кажетесь опытным, образованным и знающим человеком. Вы сможете оценить… и сохранить это сокровище. Сделайте это, как сочтете нужным. Я отдаю вам ее.… Возьмите скрипку и, пожалуйста, оставьте меня одного. Когда придет священник… я, должен быть готов…
Корнутус был сражен на повал. Его распирали противоречивые чувства.
- Может, все-таки вам нужна моя помощь. Я постараюсь чем-нибудь…
- Не утруждайте себя. И меня то же. Я все сказал. Идите и дайте мне спокойно умереть!
После этого крика, старик, на постели судорожно вздыхая, застонал. Заворочался и из под одеяла стал виден лишь один заострившийся его нос.
- Простите…. – И, другой старик рядом с постелью, поклонившись, спешно вышел из комнаты, неся в руках ценную скрипку полуживого музыканта. Старуха соседка проводила его безучастным взглядом и, беззвучно шевеля губами, закрыла за ним дверь.
Действительно странные чувства испытывал сейчас, шедший домой колдун. До смешного противоречивыми были они.
С этой, именно, скрипки хотел алхимик начать «музыкальные похороны» в Селении. И ее же,  первую, ему и вручили на погребение. И кто!? Сам умирающий хозяин бесценного, как выяснилось, инструмента. Символично и непостижимо! А ведь скрипка, посмотрите-ка, в гробу! И первое, что колдун с ней сделает, это похоронит ее. Да потом и на похороны ее бывшего владельца пожалует. Странно.
Захоронение скрипки проходили за домом в лесу. В песчаном холмике Корнутус вырыл ямку, положил футляр, похожий на гробик на дно ее и закопал. Накрыл сверху дерном с невзрачными цветками и, усмехаясь, зашел в дом, где и рассказал о случившемся Гломпулю. Сохранить в данном случае выходило, как схоронить. Этой игре слов посмеялся колдун.

Через три дня были похороны скрипача – старика, не умеющему в своей жизни как следует разбираться в людях. Туда были приглашены Корнутус и Гломпуль. Корнутус сильно в тот день захмелел, и, человечку пришлось на руках тащить его до дому.

История со скрипкой вселила в сердце старика непоколебимую веру в начатое большое дело. Все последующие дни он ходил, словно окрыленный. Он принял все, как знак свыше. И видел в себе любимчика сутьбы.
А Гломпуль, когда подходил к осколку зеркала в их с хозяином доме, видел перед собой не вдохновленного человека, приученного жизнью к всевозможным состояниям тела и души, а просто мальчишку, со старческим взглядом, что теряется в догадках не только о смысле бытия в целом, но уже сомневающегося даже в собственном человеческом существовании. То есть всего-навсего человечка, непонятно,  как существующего…
Лицо Гломпуля покрылось, наконец-то, подобием некоторой поросли (усы так и не хотели расти), но в этом нелепом сочетании зрелости и недоразвитости виделось еще больше жестокости и сарказма мудреной нашей жизни. Корнутус не раз шутил по этому поводу: «Ты ошибка природы, но очень удачная ошибка».
      Ошибка! Пусть даже удачная ошибка – это шутка над неудачным человеком. Злая шутка.

3.

- Здравствуйте, господин доктор. Э.… Извините, в прошлый раз… вы говорили, наверное, но я, почему-то, не запомнил вашего имени. – Расплылся в широкой улыбке на широком лице толстый хозяин дома, приглашая войти колдуна в комнаты.
- Корнутус. Зовите меня так.
- Какое странное имя. Если не ошибаюсь, то по латыни… это…
- Нет, вы не ошибаетесь, – именно: «рогатый».
- Да что вы!? А позвольте узнать, почему вас так…
- Так называют некоторых мужчин, у которых жены немножко неверные. Ну, вы понимаете?
- А у вас есть жена?
- Нет. И никогда не было.
- Тогда я что-то не совсем…
Лицо хозяина.… В общем, лицо  как лицо, только смотрело, теперь, на Корнутуса с неподдельным детским удивлением.
- Вот и я до сих пор никак не могу понять: как это у меня все так в жизни получилось. Но к делу,  по которому я к вам пришел,  все это  не имеет никакого отношения. Мне можно присесть?
- Пожалуйте, пожалуйте. Садитесь.– Засуетился хозяин. – Мы вам очень благодарны, что тогда… помогли нашим дочкам. Уж и не знали, как быть. Мы должны вам еще заплатить? Я так понимаю?
В руках толстяка появились деньги.
- Нет, не надо денег. Я бы хотел в качестве подарка, или покупки,  взять у вас ту… шарманку. Понимаете: у меня, вдруг, появилась необъяснимая тяга к коллекционированию старинных инструментов.
- Да, да. Мы уже слышали, – вам уже подарили,… то есть дали на сохранение  скрипку. И мы догадывались, что вы придете…

«Вот так да, – зашевелилось в голове у колдуна, – а в этом захолустье все обо всех быстро узнают. Хотя такое мнение сейчас обо мне крайне выгодно…. Все равно, чертовы они все дети». А сам с улыбкой к толстяку-хозяину:
- Вы совершенно правильно осведомлены. Все именно так.
- Мы с радостью отдадим вам инструмент, как действительно знающему человеку, не взяв с вас никаких денег, только с одним условием.
- Позвольте узнать, о чем вы собственно…? – Корнутуса внутренне передернуло. Как неприятно ему было принимать какие-либо условия от плебеев. Но он обещал Гломпулю  действовать как можно деликатнее.
- Понимаете, – и хозяин, да и его появившаяся незаметно в комнате супруга, стали заламывать пальцы, от чего по комнате пошел забавный треск, как от поленьев в камине, – понимаете, – мы это: я, жена, наши девочки, все наши родственники, – все верующие люди. Ходим на службы. Чтим все каноны матери-церкви. Так вот, эта шарманка, хоть и плохо звучит, (точнее совсем не звучит, сломалась), а играть может только одну единственную мелодию; очень дорогую для всех нас. Мастер, что сделал ее, вложил в ее меха всего лишь один очень почитаемый нами церковный гимн. К стати только по этому мы ее у себя и держим. Знаете, мы не хотели бы в своем благочестивом доме наслаждаться суетной музыкой. Грех это. И вот, по этому, нам важно отдать ее в руки истинно верующего…
- Так в чем же дело? Отдайте. Если надо, я, даже, заплачу!
- Понимаете, – треск в комнате усилился, – дело не в деньгах, конечно. Поймите нас правильно. Мы с женой и родственниками часто бываем в церкви и… вас там ни разу еще не видели. Вы словно отстранились от людей и святого покровительства. А нам очень важно чтоб музыка гимна церкви не была предана забвению.
- Так вы сами на ней ни разу не играли. Ведь говорили же…
- Но мы поем наши гимны в церкви.
«Упустил. Как же забыть, что все в большинстве своем набожно лицемерны. И ведь все тут думают о нас не так.… Неужели, подозревают?»
- Так вы не продадите инструмент?
- Отдадим даром, но вы должны прийти к нам в церковь и стать добрым прихожанином, которым вы, мы уверены и, являетесь. Вот наше условие. Просто, из-за множества забот вы не успеваете к нам, по этому мы будем рады вас видеть в любое время.
«Промашка. Надо было хоть изредка приходить к ним. Теперь время исправлять ошибки. Не говорить же им, что я – по их мнению – колдун».
- Поймите…
- Да вы не подумайте только, что нам жалко инструмент, тем более ни на что не годный, – вмешалась  в разговор жена толстяка, – мы хотим помочь вам найти правильную дорогу.
- Да, да, – глаза хозяина хищно засветились, – просто помочь.
Корнутус стал смекать, что сейчас лучший способ защиты это нападение.
- Неужели вы подумали, что я избегаю матери-церкви?! – И глаза старика засверкали праведным негодованием.
- Да что вы! Мы просто уверены, – вы молитесь за нас. За всех в мире, наверно, но просто забываете к нам приходить! – Закончила с улыбкой свою мысль женщина.
- В этом вы правы. – Выдохнул лукавый колдун. Новый план уже созрел в его седом черепе. – Что-то я за делами стал забывчивым. Вскоре я обязательно приду.
- Это же прекрасно! – в голос закричали добродушные хозяева дома, где хранилась так желаемая Корнутусом шарманка.
- Когда приходить?
- Да хоть сегодня вечером.
- Я приду. И вы мне потом отдадите инструмент?
- Конечно. Нам он и даром не нужен!
- Тогда до вечера, братья.
- Подождите, подождите! А как же отобедать. Нет, так просто братья не прощаются.
И наивные люди «почти силой» потащили колдуна к столу, где было все как надо… и, вдоволь хорошего вина.

Корнутус возвращался домой в состоянии духа, как говориться «чернее ночи». В животе его грузно переворачивались свиные рулетики, густо политые крепким вином, вялое взаимодействие которых, сгущали и без того темные краски во внутреннем самочувствии алхимика.
Старик, сильно хлопнув дверью, вошел в тускло освещенную комнату, где посреди ее Гломпуль прижимал к груди малюсенького котенка.Колдун, не взглянув на них, упал в одежде на кровать и засопел раздутыми ноздрями. Так прошло некоторое время. Гломпуль, вдруг, сморщился, выронил из рук котенка и, сев на стул стал мять правой рукой левую часть груди.
- Что, опять заболело?
- Угу.
- Да что мне с тобой делать – ума не приложу!? – слова эти Корнутус процедил сквозь зубы, глядя в потолок, будто он говорил ему, а не корчащему гримасы человечку.
Потянулись долгие минуты, за которые отступили: боль Гломпуля и дремота Корнутуса.
- Хозяин, что случилось?
Старик вздрогнул.
- А? Что?
- Что произошло?
- Да так…. Слушай, малый, ты веришь людям?
- Не знаю.
- А Богу, – в Бога?
- Да,… наверное….
- Скажи тогда, а в церкви ты давно был?
Этим вопросом Корнутус поставил малыша в тупик: сказать, что недавно заходил – так неизвестно, что у старика в голове и, какая будет реакция; а говорить о том, – какое место занимает религиозность в его маленькой жизни не приходиться, ведь до недавнего времени он вообще ничего такого за собой не замечал. В общем, из двух ответов ни один не мог определить поведение пьяного хозяина.
- Давно уж… не знаю,… – был точный ответ Гломпуля.
- Так мы сегодня туда пойдем. Собирайся.
- Как! Прямо сейчас?
- Конечно. А что медлить.
Через несколько минут они уже шли по направлению к центру деревни. Корнутус так ничего и не сообщил о своих намереньях, а Гломпуль не спрашивал об этом по причине некоторой чрезмерной серьезности в выражении лица хозяина.
«И зачем это мы в церковь тащимся?» – Начал мысленный монолог недовольный человечек.
«Да кто они такие, чтоб ставить мне условия! Конечно, я не против… сходить…иногда, но я не хочу быть похожим на них». – Так же заговорил в мозгах старик сам с собой.
«Хоть бы слово сказал, а то идет, будто его на смерть ведут». – Новая мысль человечка.
«И что ужасно – все обо всех знают. Ну, ничего я вам устрою спокойную жизнь». – Это мысль колдуна.
«Самое главное, чтоб ничего плохого не вышло. А то опять дурак-хозяин пьяный».
«Нет, не пойду я к ним! А вот, – придумал!»
Корнутус резко остановился.
- Малый, я все понял. Пошли назад. Гломпуль, врезавшись с разгона в спину хозяина, потирал ушибленный нос.
- То идем, то не идем! Что случилось то?!
- Гломпуль ты когда-нибудь имел дело с детьми?
- Конечно, каждый божий день! Посмотрите на меня внимательней и, сразу станет ясно, что ребенок - один и самый странный ежесекундно мучает меня. Это я сам.
- Да я про настоящих детей спрашиваю. Умеешь нянчиться с ними, говорить,… в общем, развлекать?
- Не знаю я. Вы каждый раз задаете такие вопросы, что голова идет кругом. В чем дело?
- Понимаешь, – нужно отвлечь внимание двух малолетних девчонок тех тупиц, у которых в доме шарманка. Они меня в церкви сейчас ждут. Ну и пусть себе ждут. Я проникну к ним в дом и распотрошу ее. Одним словом испорчу ее окончательно внутри, чтоб никогда не играла, а с наружи она будет – как всегда. Понял?
- Понял, а причем здесь дети?
- Слушай, ты и впрямь (…), или притворяешься? Идем, не рассуждай.
Упрек этот сильно задел Гломпуля и он, насупившись, поплелся за колдуном.
Вскоре они уже стояли перед домом доброжелательных людей.
-Слушай, ты стучишься в дверь, – тебе открывает девчонка лет пяти-шести; ты говоришь, что тебя послали ее родители из церкви, что б ты их к ним привел – ее в месте с ее сестрой-близнецом. Ты их собираешь в дорогу к папе и маме. Понял?
- Хозяин, а вы, что будете делать?
- Видишь, когда ты зайдешь в комнату собирать их – ну накидывать там всякое тряпье – не лето ведь еще, я зайду в прихожую. Там, на стуле, лежит эта шарманка. Пока ты их отвлекаешь, я с ней в миг покончу. Потом зайду я и скажу, что родители передумали и, пусть остаются дома. Мы спокойно удаляемся. Вот.
- Я боюсь, хозяин, а вдруг они расскажут родителям о нашем приходе и обмане, или хозяева не вовремя вернуться, или…
- Никаких «или»! Я знаю одно средство: никто ничего не запомнит. Будут сидеть, и молчать, как будто ничего не было.
- Хозяин, а это не опасно для жизни детей?
- Ты за кого меня принимаешь? Я так сильно похож на зверя, что б думать о моем намерении повредить малюткам?!
- А….
- Никаких…. Иди, пошевеливайся. Все -  проще некуда.
Гломпуль покорно перешел улицу и остановился возле аккуратного одноэтажного дома. Он подошел к двери и поднял руку для стука, но, остановившись, оглянулся. Корнутус, страшно гримасничая, затряс кулаками. Гломпуль, вздохнув, постучал.
      На улице, да и в домах никого не было: почти все население в это время было на службе в церкви, поэтому стук человечка прозвучал в тишине преувеличенно одиноко. Дверь почти сразу же открылась и, из дома послышался громкий, высокий, но какой-то не детский голос.
- Ага, это ты, мы так и знали. Заходи, заходи, поиграем!
Дверь за Гломпулем сразу же закрылась, и из-за нее послышался детский смех.
- В этом доме, как видно, не только хозяева отличаются гостеприимством, но и их отпрыски. - Почти в голос проговорил одиноко стоящий колдун.


Он, осторожно озираясь, перешел улицу и, подошел к двери, поглотившей недавно Гломпуля. Дверь оказалась не запертой.
Это было не удивительно, ведь большинство жителей не боялись воров. Все друг друга знали. Корнутус с трепетом толкнул старые доски. В образовавшуюся щель было видно, что в коридоре никого не было. Лишь в конце его, там, где был вход в одну из комнат, побивался неяркий свет и выливался заразительный детский смех. Тут же, в двух шагах, на стуле, стояла, прикрытая ветошью шарманка, приготовленная, как видно, в подарок колдуну. Вот -  то, что было нужно ему.
«Молодец, малый, сразу принялся за дело. И как хорошо принялся. Развлекает на славу…», – подумал довольный старик, слушая переливы детских, захлебывающихся от восторга голосков.
Корнутус уверенно подошел к шарманке. Сдернул тряпку и, задумался. Он не знал с чего начать…
Вскоре все стало ясно. Задняя часть крепилась на двух деревянных крючках, повернув которые и, убрав крышку, можно с легкостью освободить путь к внутренностям инструмента. С первого взгляда стало ясно, что играет шарманка благодаря мехам, нагонявшим воздух в трубы. Лишить ее навсегда возможности петь не составило большого труда. Колдун достал из кармана маленький ножичек и проткнул нежные, созданные из тонкой кожицы «легкие» старого деревянного певца. При этом шарманка жалобно пискнула и, как показалось старику: умерла.
А тем временем веселье в дальней комнате усилилось. Ликование малышей достигло, по-видимому, своего апогея. Несколько пар резвых ног прыгало, барабаня по полу неутомимыми пятками.
Корнутус накрыл убитую покрывалом и, внимательно прислушался. Гломпуля не было слышно среди развлекающихся.
«Чем это он их так веселит?». Любопытство взяло верх над осторожностью и, колдун, на цыпочках, сморщившись,  вобрав голову в плечи, подкрался к освещенной комнате. Здесь коридор расходился в разные стороны. По левую руку была комната, из которой раздавалась возня детей, а по правую была кухня, где старик еще недавно, так мило отобедал. Сейчас колдуна неотвратимо потянуло влево, – так сказать на веселый огонек.
То, что он увидел, было мягко сказано необычно. То есть это показалось странным даже видавшего виды алхимику.
Две маленькие девочки прыгали с неимоверным восторгом по комнате в надежде схватить обыкновенную шляпу необыкновенным образом повисшую в воздухе под потолком, кокетливо пританцовывавшую. Она опускалась вниз и, как только, ручонки девочек пытались ее сцапать, мгновенно взмывала вверх, чем вызывала бурю неимоверных эмоций в сердцах и устах детей. Можно, конечно, было предположить, что чудом сим управляет чья-то рука, дергающая за нитку, привязанную к веселому головному убору, но, колдун, протирающий слезящиеся глаза не видел доказательства оного. Да и полеты шляпы не ограничивались только вертикальными движеньями. Она летала, как хотела и куда хотела.
А в комнате находился еще один созерцатель чудесного поведения шляпы. Это был в неизменно грязной своей одежде и с дурацкой улыбкой Шарль-нянька. Он, шатаясь из стороны в сторону, смеющийся, то же был, по-видимому, рад всему происходящему.
Сказать по правде, Корнутус, глядя на феерию чудесной радости, совсем забыл, – зачем он сюда пожаловал. Так же забыл об этом и Гломпуль, сидевший на кровати с раскрытым ртом.  Пора уже было уходить.
А шляпа, тем временем, совсем обнаглев, стала залетать под стол и, как только девочки кидались за ней, вылетала с другой стороны.
Наконец, одному ребенку удалось поймать непоседливый головной убор.
- Я поймала, я поймала, а давай еще играть! – Кинулась с громким криком девочка к Шарлю. Она смешно нахлобучила шляпу ему на голову и  повисла у него на шее.
Но, вдруг, Гломпуль, сорвавшись с места, кинулся к выходу. Конечно же, он не видел хозяина, врезался в него, свалив и, кубарем вырвался на улицу. Корнутус, не удержавшись на старых ногах, увидел, приземлившись, вокруг себя фонтан искр. Но быстро, опомнившись, кряхтя, поднялся и, заковылял по неостывшим еще следам умчавшегося человечка.

4.

- …Да говорю же, – это он сам такое вытворяет!!! – Шипел с выпученными глазами Гломпуль.
- Не может этого быть! Он всего-навсего местный дурень, который даже не знает для чего ему нужна его собственная голова. Возможно, ты попал в то место, где действуют неизвестные нам энергии.
- Да какие там энергии! Он взял шляпу в руки и сказал: «А теперь полетаем». Кинул ее в воздух и, она полетела. А потом мне: «А вы, что стоите? Ловите!». Дети рады, а я чуть с ума не сошел. Это почище рождения василиска будет…
- Нет, – что-то здесь не так… – продолжал упорствовать Корнутус, прикладывая к вздувшемуся от шишки затылку мокрую тряпку. – Этот недоумок, не может быть знаком с силами спиритов. Такого не может быть!
- Не может, – так не может! Не хотите, – не верьте, а все именно так и было! – И Гломпуль демонстративно отвернулся к стене, но тут же повернул голову на негромкий стук в дверь.
Спину человечка царапнул испуганный взгляд колдуна. Стук повторился.
- Открой! – Скомандовал Корнутус.
В комнату вошли двое. Это были толстый хозяин с хозяйкой дома, где лежала шарманка и, летала шляпа. Почему лежала и летала? – да потому, что шарманка сейчас находилась в руках толстяка, а шляпа (уже не летающая), была надета на голову его жены. Появление сейчас этих людей в этом доме было подобно грому с ясного неба. Лагерь пришедших, как-то глупо моргая и, переминаясь с ноги на ногу, смотрел на лагерь встречающих, не менее глупо выглядевших, но от того не находящегося в более выгодном положении. Неловкая пауза придавила всех действующих, а точнее бездействующих в данный момент лиц, находившихся в маленькой комнатушке.
Наконец толстячок произнес:
- Простите, что так поздно, но мы сочли своим долгом принести вам свои извинения и обещанный инструмент. Простите нас за нашу невежливость. Конечно же, мы сразу должны были отдать вам шарманку без всяких условий…
- Да, – подхватила верткая женщина, – когда мы узнали, что вы пострадали, то сразу же решили, – что бы хоть как-то загладить свою вину, – отдать вам шарманку!
- Вину!? Извинения!? Невежливость!? За что!!!??? – Этот возглас вылетел из горла колдуна каким-то птичьим клекотом.
- Ну, как же!? Шарль – наш друг, остающийся, иногда, посидеть с нашими детьми,  сказал, что видел, как вы сильно упали и, больно зашиблись, спеша по дороге в церковь и, что вам сейчас очень плохо. – Скороговоркой пролепетал мужчина.
- Теперь, мы и сами видим, как сильно вы пострадали! – Щебетала женщина в тон мужу.
- Вы…. С Шарлем…. Э… Детей!?  – Стал заикаться колдун.
- Хоть он немножечко не в себе, но очень хороший и добрый малый. Сам, как дитя. Безобидный совсем. Девочкам с ним интересно. Он такой выдумщик!
- В общем, примите наши извинения. Оставляем вам инструмент. Будьте в следующий раз осторожны…. И всего вам хорошего во всех ваших благих начинаниях.

Долго еще Корнутус таращил круглые глаза на одиноко стоящую посреди комнаты шарманку. Все ему казалось как-то на редкость быстро и удачно получающимся. Даже волшебно удачным.
 Нет, он, конечно же, не приписывал никакого волшебства этим людям и, уж тем более блаженному, но как старый мистик, он чувствовал вокруг себя токи совсем непонятных конструкций. Будто кто-то за его спиной дергал невидимые ниточки куклы его судьбы и, проверял реакцию алхимика на этот разнузданный танец деревянных скрипящих на шарнирах частей.
- Малый….
- …
- Гломпуль?!
- Ну, чего?!
- Как ты думаешь, – много в этом поганом поселении знают о внезапно появившейся нашей страсти к коллекционированию бренчащей рухляди?
- Да уж все,… наверное….
        - Люди-люди! Они не могут не совать свои носы в чужое грязное белье. И ведь не знаешь, что у них в их малюсеньких умишках. Правда, малый?
- Х-р-р-р. Ш-ш-ш-ш.
- А-а-а. Ну-ну. Значит, – правда…

Утром же, начавшиеся на кануне странности, не замедлили себя проявить с нарастающей настойчивостью.
На пороге своего скромного жилища человечек, (едва открыв глаза после ночных грез), увидел улыбающегося во весь свой не маленький рот молодого человека.
- Здравствуйте, можно к вам?!…  –  словно кот промурлыкал он.
- Здравствуйте.… А зачем?  –  Осознав, что уже не спит гостеприимно ответствовал вошедшему Гломпуль, становясь голыми пятками на холодный пол.
- Я, к господину Кур.. Кир…. В общем лека….
- Вот он спит…
Гломпуль, съежившись, проскакал к печке, подкинуть пару дровенок в очаг.
Корнутус, не показывая носа из под грязного одеяла, что-то не разборчиво пробурчал.
- Здравствуйте, дорогой господин Кар… лекарь. – Кинулся через всю комнату пожимать выпавшую из-под одеяла руку колдуна радостный гость. – Я очень рад видеть вас!
- Чем могу служить? – поспешил выхватить длань свою из холодных пальцев пришельца недовольный старик.
- О, это просто замечательно, что в нашей провинциальной дыре появился хоть один знаток и ценитель музыки! – Юноша лучезарно светился не только сочными своими губами, но и маленькими бегающими глазками.
- Мне знакомо ваше лицо, – недоверчиво зрящий глаз Корнутуса пристально, из под одеяла, изучал пришедшего, – кто вы и что вам угодно?
- Вы просто забыли. Мы с вами уже не раз встречались. Я Петрик. Петрик – помощник нашего органиста. Вспомнили?
Конечно, Корнутус вспомнил его, но когда он впервые увидел этого малого – Петрик выглядел иначе.
- Ах, да. Здравствуйте, садитесь. Что вас привело к нам?
Развалившись на стуле, Петрик сладко заголосил.
- Неужели вы не понимаете!? Я – музыкант, а значит, имею дело с музыкой. Вот вы давно живете в нашей… у нас?
- С осени.
- И неужели не понимаете, что здесь подлинно отставшая от цивилизованной публики аудитория!
- Ну и что?…
- Вы ценитель прекрасного, – ценных инструментов, а, значит, и, музыки. Да вот возьмем этого тронутого старика Гомбольта. Ну, тот, что умер недавно. Ведь сколько я его просил продать мне скрипку, – он и слышать не хотел. Хотя я живу здесь с рождения. А вам он ее сразу отдал. К стати: очень, ОЧЕНЬ ценный инструмент!!! Вы его берегите.
- Но я то вам, зачем нужен?!
- Нет, вы только не подумайте, что я пришел клянчить скрипку! Она ваша по праву. Дело в другом… В общем, у меня к вам деловое предложение.
- Интересно. Слушаю.
- Я, с моим учителем, – органистом из нашей церкви, очень уважаемым человеком, – почти единственные в этой местности носители ответственности за музыкальную культуру. В то время, когда все цивилизованные страны далеко ушли в развитии слухового искусства, - мы, находимся просто на уровне животных, что не ведают о высоком. Одним словом, мы хотим создать у нас небольшой оркестр, и, просим вас, как тонко чувствующего ценителя, принять в этом благом деле прямое участие. Вот.
- Я…!
- Нет, нет, не отказывайтесь сразу! Вы даже не представляете, ЧТО мы можем сотворить в этом болоте! Ого-го!
И руки молодого человека по имени Петрик захлопали по воздуху, словно крылья нетопыря.
- Мы заставим их встать на ступень выше! Мы…
- Да подождите вы! –  Тонко чувствующий колдун сорвал с себя кучу хлама, заменявшего ему одеяло и, сев на постели в том, в чем появился на свет вскричал:
- Вы сумасшедший?!
- Н-нет.
Крылья безвольно поникли.
- Тогда с чего вы записали меня в ценители музыки?! Если вы думаете, что получив какое-то скрипящее старье, я стал таким, то вы глубоко ошибаетесь. Мне с самого детства медведи поломали уши. Понятно! Да и почему все ко мне суются даже без приглашенья? Что вам всем нужно?!
- Да не волнуйтесь вы так. Но люди в городе говорят…
- Люди?! А кто они такие? Покажите мне. Может, они прячутся за моей спиной? Может, сидят под этой кроватью? Тогда откуда они все про меня знают?!
И Корнутус, вскочив с кровати, стал бегать по комнате, неприлично размахивая худыми и длинными частями своего тела, заменив собою более молодого и, от этого, наверное, более стыдливого представителя отряда рукокрылых.
- Или вы все читаете здесь мысли на расстоянии!?
- Да что вы, – и, Петрик, как-то виновато, но невинно рассмеялся, – этого здесь никто не умеет.
- А жаль. Нужно вам уметь. Может, тогда бы я понимал,  что происходит!
- Я вижу, – вы меня совсем неправильно поняли.
Губы расстроенного Петрика вытянулись вперед,  что придало его лицу выражение влюбленной, но несчастной рыбы. Гломпуль тихо смеялся под одеялом.
Его разрывало от смеха.
- Не важно, что вы не умеете играть на инструментах. Или петь. Или сочинять музыку. Важно, – что б вы пришли, как уважаемый человек послушать. Или хотя бы сделать вид… А потом… сказать свое авторитетное мнение. Огласить свой отзыв. Нам очень важно иметь своих слушателей. Ну, или хотя бы… одного…слушателя.
Последняя фраза уморительного объяснения была сказана столь тихо, печально и… убито, что голова юноши склонилась на грудь и… замерла. Картина напоминала приговоренного к смерти, склоненного над плахой. Гломпуль перестал смеяться. Ему стало жаль Петрика.
- Так вам нужны слушатели?! – Взвизгнул старик. – Тогда знайте: я вообще терпеть не могу музыку. Ясно?
- Но тогда зачем вы коллекционируете инструменты?
- Это мое дело.

- Я понял. Вы в душе тянетесь к искусству, но пока его не понимаете. А это от того, что вы мало слушали. К музыке нужно привыкать.
- Уходите. – Сказал обнаженный колдун, всем своим видом демонстрируя неприязнь и к музыке и, к музыкантам.
Петрик, все, понимая, опустив голову, покинул лишенный звуков дом.
- Гломпуль, –  дрожащим голосом просипел упавший на кровать старик, – я, кажется, начинаю догадываться о том, что происходит. Они знают наши намеренья.
- Не может быть!
- Точно тебе говорю. Только они хотят поиздеваться над нами, предлагая свое условие игры. А как ты объяснишь, что все без наших усилий плывет к нам в руки. Ты посмотри: все, кто связанны с этой проклятой музыкой, идут к нам на сближение. Сначала я думал, – совпадение. Теперь вижу целенаправленную политику. Да. Они хотят нас извести, но только своими способами. Понял?
- Вы, хозяин, преувеличиваете. В первую очередь на счет их умственных способностей. Ну, подумайте. Вы же сами говорили…
- Дай Бог, что б ты был прав. Только они не совсем простаки.
- Да везде люди одинаковые. И эти ни чуть не лучше.
- В том-то и дело, что всю мою жизнь из огромного количества самых заурядных… мне обязательно попадаются весьма не простые… И тут я чувствую так же…
- Что же делать?
- Я думаю – нужно быть с ними предельно осторожными. Теперь я сожалею, что обошелся с ним так грубо и….Как бы это не вызвало у них еще больших подозрений. Неправильно я поступил. Сходил бы к ним, а потом отозвался бы об их музыке сквернее не куда. Может быть, никогда не захотели больше играть. Слушай: вот что…

Как же мучился Гломпуль, слушая эти мерзкие, нудные, как зубная боль и пронзительные, как крики дерущихся котов звуки, которые извлекал Корнутус из выкопанной из земли скрипки.
Да, колдун учился играть на скрипке. И вот уже третий день с озверелыми глазами он терзал смычком струны прекрасного инструмента.
Но время от времени, когда старик выдыхался, наступившую, казалось, тишину начинали разрушать не менее отвратительные звуковые вибрации, что производил теперь на свет Гломпуль.


Орудием же терзаний воздушного эфира и перепонок слушателей, на сей раз, являлась флейта, от долгого дутья в которую, у человечка сначала кружилась, а потом и болела голова, и…сердце.
Как это ни странно, но у обоих музыкантов, по словам органиста и его ученика, оказался хороший слух и масса возможностей для освоения музыкальных инструментов. В это с трудом верилось Гломпулю и сходившему с ума алхимику.
«За что боролись – на то и напоролись», – шутил теперь изможденный старик. И был, «как всегда» прав. Ведь то, чем они сейчас занимались, было ничем иным, как часть нового плана по построению камня счастья.
А план колдуна был простым. Прийти после невежливого разговора с Петриком к нему и его учителю. Извиниться. И  «слезно» убедить обоих, что они передумали и, вообще поняли, – не могут жить без музыки и хотят ей обучаться. В дальнейшие действия, кроме как трения нервов о музыкальные инструменты, колдун малыша не посвятил, но твердо заверил, что все продумал и, в случае удачи им удастся полностью отбить у музыкантов - романтиков всякое желание извлекать в мир Божий какие либо звуки.
А органист Муцкин и ученик его Петрик были так несказанно счастливы такому обороту событий, что вот уже на протяжении долгого количества времени безропотно слушали и продолжали обучать двух новых своих глубокоуважаемых учеников. А те в свою очередь, скрипя зубами, (особенно Гломпуль) начинали сожалеть о том тернистом пути коим шли теперь для достижения блаженства всего человечества.
Органист Муцкин, – конечно добрый малый, – тешил себя надеждой, создать все же в селении свой собственный, пусть не большой, но оркестр, подобие которого он когда-то видел и, даже возглавлял. Хоть и казалось такое смешным, но он, так же, верил в способность новых учеников и прочил им вскоре играть вместе с ним – под его руководством.
Гломпуль и Корнутус приходили каждое утро в маленький флигель возле церкви, где долгие часы в мечтах о музыкальном просвещении проводили органист и его юный помощник. Теперь, вместе с ними, просвещались колдун и маленький человечек.
Зачем же все-таки великий алхимик издевался над утонченными музыкальными вкусами окружающих, да и над самим собой? Догадаться о его намереньях можно было даже и из того, что утаил он смысл происходящего от лучшего своего друга Гломпуля. А, как известно, за последнее время он искренне делился с ним всем…. В этот раз - нет. Все очень просто: опасался старик за неправильное понимание малышом предстоящего преступления.

Хотел колдун при помощи наивного доверия двух фанатичных музыкантов подобраться к главному источнику музыки в селении – церковному органу. А, зная о несомненном трепете Гломпуля к такому роду вещам, он и скрывал, пока, от него этот дьявольский замысел.
И все же главными потерпевшими во всей этой истории были органист и его помощник. То, что  испытывали они, давая ценные указания по освоению инструментов двум полным бездарям, не опишешь никакими словами. Конечно же, Муцкин догадывался, что ничего путного из этих бездырей не выйдет, но продолжал с терпением учить, лишь для того, что б хоть чуть-чуть потешить свое музыкальное самолюбие. Ведь знал он – учиться музыки надо с самых ранних лет, а не тогда, когда стоишь одной ногой в могиле. Но и надежда хоть на что-то лучшее все же теплилась в сердцах самоотверженных учителей.

Прошла уже неделя, за которую горе - музыканты и горе - учителя порядком подустали друг от друга. Но надо, все-таки, отдать должное двум этим группам целеустремленных личностей.
На утро, в один из дней, во флигеле, изумленным взорам Муцкина и его соратника Петрика предстала ужасная картина: разбитая вдребезги единственная в деревне и, единственная отрада бедного органиста – лютня. Как это произошло – неизвестно, но горю Муцкина не было конца. При произведенном расследовании, выяснилось, что гвоздь, намертво вбитый в стену, и на котором покойно висела лютня, каким-то образом выпал из стены, – чем и вызвал страшную погибель инструмента.
А через пару дней флейта, в которую с усердием дул Гломпуль, вдруг перестала играть. То есть совсем отказалась производить звуки. Не играет – и все тут.
Эти два случая так сильно выбили из колеи органиста и его помощника, что они, чуть было, совсем не отказались от идеи о местном оркестре, если б не рыдающий Корнутус хныкая объяснивший им, что не надо останавливаться на пол пути. Но репетиции решено было на время прервать.
Смеющиеся Корнутус и Гломпуль вновь схоронили скрипку и, устроив хорошие поминки, на время успокоились.
Теперь, они сидели рядом на теплом, прогретом ясным весенним солнышком «могильном холмике» за своим домом, и, каждый о чем-то думал.
- Хозяин, – первым нарушил звенящую весеннюю тишину человечек, – а как ты собрался обезвредить орган?
- Я не хотел тебе говорить, пока, но я много об этом думал. С помощью этих болванов я уже кое-что о его строении знаю. И лучше, конечно, разбираться с ним ночью.
- Хозяин, а вы не боитесь? Ведь место святое. А?
- Конечно, боюсь. Ведь я не Сатана какой….И то же делаю богоугодное дело….А как быть?! Ведь я не для себя стараюсь. И не останавливаются на пол пути… И что нам теперь терять кроме дела всей своей жизни?
Гломпуль с удивлением и с восхищением посмотрел на старика. Нет, – он был совершенно искренен. Сильный был этот человек. Не такой,  как все.
Почти целый день сидели они на холмике, греясь в лучах солнца и, глотали кислое вино. А мысли текли в их головах так же спокойно и легко, как облака над ними.
5.

- Смотри: скрипки нет, шарманки не существует, лютни не стало, флейта осипла. Остался орган и голоса людей. И все! Потом мы выберем нужный день, уйдем на озеро и будет то, -  к чему мы так долго стремились.
Корнутус просто сиял.
- Ладно, орган мы еще сможем разладить. Может быть. А как заставить людей не петь?
- Это сложней, но осуществимо. Давай, сначала, разделаемся с органом. Я подумал и понял, – не обязательно лезть в его внутренности, чтобы знать, как он устроен. Ведь эти два олуха ничего толком мне так и не рассказали. Но вот, когда я, потрошил шарманку, то додумался о принципе ее работы. Принцип работы органа такой же – воздухом. Именно воздухом, – так как и мы дышим, – работают эти инструменты. Вот так. Надо просто-напросто порвать легкие-мехи и они надолго замолчат. Ну, представь, тебе в спину нож и… ты со мной не разговариваешь больше. Даже не живешь. А они такие же, только уже мертвые.
- Все это понятно, но я ужасно боюсь. Нехорошо на душе. Словно предчувствие какое-то. Даже не знаю, – как сказать…
- Ты это брось. Все будет нормально. А если ты боишься большого греха, то я этот и, многие другие грехи наши, беру на себя. Пойми: ведь мы не только для себя стараемся. Потом те, кто нас осудят, нам же спасибо скажут. И дети их за нас молиться будут. Так что – не бойся. Пойдем сегодня, и нам сопутствует удача!
Но запланированная ночная вылазка двух странных друзей на разведку в церковь в гости к органу не состоялась.
Под вечер, как обычно, у Гломпуля стало ныть сердце. Малыш думал, – пройдет как всегда скоро, но…. Как только они с хозяином подошли к двери, человечек упал на пол и стал громко стонать. Боль пульсировала и росла. Такого приступа малыш никогда не испытывал в своей жизни.
- Малый, что, – опять это проклятое сердце?
Корнутус, сипло дыша, тормошил за плечо страдающего…
- Немогу-у-у-у!!!! Нет сил, терпеть…!!! Ох, как больно!!!!!!
- Корнутус припал к груди маленького существа и, замер, вслушиваясь в ритмы человеческого двигателя. Гломпуль барабанил кулачками по полу и перебирал, (собрав в кучу коврик на полу) маленькими ногами.
- Подожди. Потерпи немного. Дай послушать.
Гломпуль заплакал.
- Удары очень странные. По-моему у тебя в крови очень много жидкости.
Корнутус побежал в чулан и, через минуту, возвратился оттуда, держа в руках, склянку с черным веществом.
- На, выпей это, только залпом – сразу.
Что-то полилось в рот человечку. Это была до невыносимости горькая, тянущаяся мерзость. В желудке она произвела эффект сильного взрыва.
- Мне совсем плохо. Я умираю!
- Не умирай. Слышишь! Я сейчас приду.
- Нет, хозяин. Не бросай меня!
- Я мигом. За доктором. Через две улицы. За пьяницей Трокком. Конкурентом моим. Чтоб ему неладно было. Может он что-нибудь да знает.
Старик хлопнул дверью и скорчившийся Гломпуль остался совсем один наедине со своей болью.
А боль, казалось, раздавит сердце и разорвет грудь. Разум помутился и залег за ребра, слившись с самой болью. Вскоре Гломпуль не смог даже двигаться. Но в это время, он почувствовал прикосновение чьих-то теплых рук. Послышался знакомый голос:
- Давай поиграем?
Человечек едва приоткрыл глаза и, сквозь слезы и, фантастические мерцания свечи увидел доброе лицо Шарля-болтуна.
«Во что играть?!»  – Мысленно воскликнул малыш.
- В тишину. – Тихо и ласково произнес блаженный. – Давай, кто быстрее заснет. Ты первый начинаешь…

Над Гломпулем склонились два старика. Один был  Корнутус с красными от слез глазами; другой – лекарь Трокк, как всегда выпивший, но цветом глаз не сильно отличавшимся от соседа колдуна. Трокк тихонечко постукивал двумя перстами по обнаженной Гломпулевой груди в области сердца.
- Вы знаете, коллега, случай весьма редкий. Я бы даже сказал, – уникальный. Если бы когда-то, давно, я не услыхал о такой диффектации от самого Червуса, то, поверьте, так же как и вы ничего бы не понял. Хотя вы у нас, коллега, слывете весьма продвинутым знатоком. К вам, если не ошибаюсь, сам господин Тритус пользоваться ходил. Вы у нас теперь сама значимость.
Корнутус проглотил колкость. Не тот момент, чтоб выяснять отношения.
Трокк сделал многозначительную паузу в ожидании ответа и, ничего не дождавшись, продолжил вещать пьяным распевом:
- Так вот, это не при пациенте…. – И Трокк начал что-то нашептывать на ухо колдуну, над успокоившемся и, лежащим без боли человечком.

Гломпуль еще три дня лежал в постели. Боли больше не повторялись, и самочувствие вскоре полностью пришло в норму. Корнутус ухаживал все эти дни за человечком, словно любящая мать за чадом своим. Баловал его всевозможными сладостями, которые приносил не весть откуда. Он поил его теплым молоком с отваром из каких-то душистых трав. Гломпулю это лакомство очень нравилось, и употреблял он его с превеликим удовольствием.
Вот, спустя неделю, пришло время вновь повторить вылазку в церковь. И если не для обезвреживания инструмента, то, хотя бы, в качестве разведки.
Почему был выбран четверг, да потому, что органист со своим преданным Петриком выехали надолго в какой то отдаленный городок, по каким-то неотложным делам. А на кануне отъезда они явились в дом алхимиков, и с таинственным, и важным видом заявили, что уезжают, и вернуться в селение с долгожданным сюрпризом. Каким? – На этот вопрос они хитро улыбнулись и пообещали, что с хорошим, даже необходимым всем.
Теперь же, два друга алхимика сидели у стола в полутьме и ждали, когда совсем стемнеет. Гломпуль ощутимо волнуясь, барабанил пальцами по столу. Корнутус, подпирая голову руками, о чем-то задумался. Окно было открыто, и теплый летний ветерок качал занавески.
- Хозяин, а если сторож проснется?
- Не проснется, – я его хорошо усыплю.
- А если в помещении еще кто-нибудь окажется? Нам точно – конец.
- Не конец. Кто нас в темноте узнает?
- А ес…
Вдруг, перед людьми, черкнув полотна штор, упало что-то увесистое, громко стукнув о крышку стола. Гломпуль от неожиданности подпрыгнул, а колдун лишь прерывисто вздохнул.
- И что же это такое? – невозмутимо произнес старик.
- Не знаю. Наверно с улицы залетело. – Лепетал человечек.
Это оказался камень, завернутый в бумагу. Корнутус выглянул в окно и долго всматривался в потемки. Гломпуль, тем временем, развернул бумагу и, поняв, что это письмо быстро зажег свечу. Оба склонились над посланием.
 На скомканном обрывке, углем были выведены корявые буквы: «Больше даже и не пытайтесь… Я все про вас знаю…»
Удивленно - испуганные взгляды малыша и старика встретились на острие пламени свечи.
- Что это? – дрогнувшим голосом прошептал Гломпуль.
- А это значит, малый, – о нас кто-то многое знает, и…
Ночная бабочка,  спутав огонь свечи с солнцем, толкнула пламень и бешено закрутилась на поверхности стола, дымя трепещущими крыльями. Тяжелое молчание накрыло зрелище погибающего существа. Послышался лай соседской собаки.
- Похоже, сегодня никуда идти не надо. Что-то есть во всем этом знакомое…. А знаешь, Гломпуль…
Но Гломпуль уже часто дыша, хватался за сердце.

Не пошли на дело и на следующий день. Колдун решил затаиться.
На третий лишь день – в  ночь с воскресенья на понедельник, порядком измученные ожиданием и неопределенностью Корнутус и его верный спутник решили: во что бы то ни стало пойти на разведку. Как ни настаивал Корнутус на постельном режиме человечка, – упрямство молодости перебороло мудрость старости. Гломпуль собрался не оставлять хозяина.
Но три дня ожидания старик не провел в бездействии. Нет. Алхимик нашел лучший способ проникновения в церковь. Он был до чрезвычайности прост.
Оказалось, что только центральный вход закрывался на ночь. Боковой же вход в подвал, из которого легко можно было проникнуть в главное церковное помещение, было открыто всегда. Корнутус, так же, завел приятельские отношения со сторожем храма путем хороших доз крепкого пива в дружеской беседе. Нынче же днем, сторож получил и тут же не замедлил влить в себя добрую четверть великолепного вина, разбавленное сонным отваром. Можно было не сомневаться, что сторож видит теперь прекрасные сны. Что же касается незнакомца, посылающего предупредительные письма, то колдун на счет его был настроен воинственно. В карман старик положил свинцовую гирю на веревке.

И вот наступила ночь с воскресенья на понедельник, когда два друга, под покровом темноты, ни смотря, ни на что, отправились, так сказать, портить церковное имущество. Надо отметить, что стоило это им огромных как физических (особенно Гломпулю), так и внутренних усилий. Их, теперь, не покидало чувство, что за ними кто-то следит. Да и само это предприятие было куда посложнее, чем сломать какую-то лютню.
Это было дело, за которое можно было лишиться не только жизни, но и самой бессмертной души.
Конечно же, жгучее чувство страха и ощущение большой вины овладело всем их существом.
И вот, они, крадучись, по ночным улицам, приблизились к церкви. Она возвышалась черной, устремленной в звездное небо громадой и, освещенная лунным, таинственным светом, заставила трепетать двух идущих в нее с недобрыми намереньями. Где-то неподалеку завыла собака и в дальнем конце Селения ее соплеменники, не замедлили ответить ей жуткой песней воцарившейся в мире ночи. Действительно, было страшно.
- Не бойся, малый, иди за мной…
Корнутус повел Гломпуля вокруг здания и, «легко перемахнув» через невысокий забор, подвел его к маленькой боковой дверце, что вела под церковь. Колдун без труда открыл ее и перед ними образовался совершенно черный провал, уходящий, как казалось, в нескончаемые глубины. Ход вел в храмовый подвал.
Алхимики начали медленный и осторожный спуск к центру земли по крутой и совершенно невидимой лестнице. Это напомнило Гломпулю похождения их с хозяином внутри лесного холма; Корнутусу же многое в его длинной жизни. Такая же неизвестность. Такая же темнота. И такой же страх. Да и прохлада с запахом влаги и плесени о многом заставила задуматься.
Странная мысль о том, что жизнь их идет по замкнутому кругу, заставила, даже, улыбнуться человечка. Это придало ему большую уверенность. Ведь тогда – в холме все закончилось благополучно, значит и сейчас….
Наконец, ступени закончились. Гломпуль понял, что они находятся в довольно большом и холодном помещении. И, словно продолжая его мысли, старик шепотом произнес:
- Это подвал. Здесь полно пустых бочек. Сейчас я зажгу свет, и мы выйдем в главное помещение. Там свет будет не нужен. Сегодня полная луна. Хорошо видно. И Корнутус, стукнув несколько раз огнивом, зажег маленькую масляную лампу.
Стены осветились темно-красным светом, и стало видно, что  к ним были прислонены множество бочонков разнообразных форм и размеров. В этом интерьере и световом оформлении как-то еще сильнее запахло плесенью, и чувство тревоги ощутимо усилилось.
Они двинулись вглубь огромного подвала. И чем дальше они продвигались, тем яснее становилось ощущение обширности подземного помещения. Как и тогда –  в недрах лесного исполина, эхо причудливыми мерцаниями металось под сводами.
Гломпулю на мгновение показалось, что они опять в нем и находятся. Его, даже, пробил озноб. Похоже, что  и у старика были схожие чувства. Он угрюмо молчал, медленно двигаясь в лабиринте из бочек и простенков.
Наконец, они подошли к винтовой лестнице, идущей вверх, по которой они поднялись на маленькую площадку с маленькой дверцей. Корнутус поколдовал над замочной скважиной, и, они вошли в притвор церкви.
Все оказалось, куда более сложнее. Свет лампы оказался, все-таки, необходим. Огромный, темный объем храма, причудливо, едва подсвечиваемый через зелень витражей светом луны, навел на двух искателей приключений дикий ужас. Пахло ладаном и…. только здесь и только сейчас понималось, – сколь мало и незначительно все по сравнению с… вечностью, разлитой там, где ощущалось присутствие Того, кто больше ее самой.  Какая-то могучая сила мягко водружала свои тяжелые персты на дрожащие и немощные плечи. Она словно, прижимала к земле, не давая двигаться. Становилось так не уютно, что единственной мыслью тех, кто пришел сюда со злом, была: закрыв лицо руками бежать без оглядки, не известно – куда.
Гломпуль, повинуясь такому чувству, начал медленно разворачиваться. Но мужественная и, чуть-чуть трясущаяся рука старика удержала его сделать первый шаг назад. Корнутус сказал уверенно:
- По-подожди, ты…ты…чего? Осталось совсем чуть-чуть…
Чего осталось «чуть-чуть» колдун не договорил, потому, как в дальней –восточной оконечности церкви, будто что-то зашевелилось. Старик и человечек замерли, натянувшись, как струна.
Нет. Все было спокойно и тихо. Показалось. Видимо разыгравшаяся фантазия дала о себе знать…
Не услышав более ничего, Корнутус, крепко держась за плечо Гломпуля, неуверенно двинулся в месте с полуживым от страха малышом к алтарной части храма. Там – с права от первого ряда сидений находился орган. Он зубастой стеной уходил под своды церкви и отсвечивал в лучах луны полированным рядом своих многочисленных труб. Оставалось загадкой, – как, в такой глуши, мог находиться такой храм с таким великолепным органом?
Теперь, алхимики стояли перед могучим инструментом в не решительности, не зная с какого бока к нему подступиться. Но, наконец, колдун тронулся с места.
Гломпулю в этот момент пришла в голову, совсем было добившая его мысль. Он подумал: разрушать то, что по праву принадлежит Богу, пахнет как минимум вечными муками. Но не успела эта мысль хорошенько пустить корни в его маленьких мозгах, как случилось следующее.

Во-первых, когда старик полез за огромный инструмент, сопя и чем-то постукивая, начала быстро гаснуть маленькая лампа в его руках.
Во-вторых, у левой части алтаря что-то с грохотом упало, вскричало и быстро с топотом побежало прямо на Гломпуля, стоявшего между рядами церковных скамеек. Это что-то даже и не заметило, (наверное), маленького человечка. Опрокинуло его на пол и, достигнув выхода, растворив с шумом центральные двери, вылетело на улицу.
Гломпуль упал между скамейками, больно ударившись спиной о каменный пол.
В это мгновенье Корнутус громогласно вскричал:
- Малый, бежим!
И тоже кинулся к выходу. Массивно ступая ногами, пронесся в проходе между сидений и, так же, как первый неизвестный любитель ночных пробежек по церкви, растворив еще больше створки главного входа, скрылся в ночи.
Все затихло. Как ни странно, но Гломпуль даже не успел испугаться. Все произошло быстро и стремительно. Теперь, он лежал в нелепой позе в ночном храме, на полу, и смотрел в потолок, где с боков, через витражи, едва виднелся лунный свет.
Долго он так лежал или нет, – он не помнит, но, в конце концов, дождался крадущихся шагов. Они, прошуршав, затихли где-то рядом, остановившись возле щели между кресел, где возлежал человечек.
Гломпуль знал, что он этот момент где-то давно видел, или ему приснилось это во сне. Что  вот так же, кто-то, в темноте храма, стоял рядом с ним и, так же, не было никакого страха, только неподдельный интерес, – а что же дальше будет?
И вот, чей-то знакомый голос тихо сказал:
- Не бойся, он уже ушел. Теперь он тебе не опасен.
Голос принадлежал Шарлю-болтуну. Он продолжил:
- Я знаю, – ты меня узнал, а это значит, – все прекрасно будет…. И будет солнце вновь светлее и тогда…. Ну зачем вы сюда пришли все…? Но теперь он вам не будет грозиться. Ну, вставай.
Шарль потрогал за ногу Гломпуля. Малыш узнал это прикосновение. Да, это был ни кто иной, как Шарль-болтун.
- А ты зачем здесь? – сипло выдавил из себя человечек, поднимаясь на ноги.
- Я бы тебя то же спросил об этом, если бы ты пришел один сюда, но так как ты пришел не один, то и я пришел вдвоем. Он пришел сюда первым и ушел отсюда первым. Ты пришел последним – значит, и уйдешь последним. До свидания.
И блаженный, легкими шагами, побежал к выходу. А когда силуэт его четко вырисовался  в проеме открытых дверей на фоне звездного неба, Гломпуль услышал:
- Не забудь закрыть за собой дверь. Прекрасному это не нравиться.
И скрылся Шарль в звездном небе. И Гломпуль остался один в большом и темном, но уже не в чужом и страшном храме.

6.

Гломпуля не было целый день. А Корнутус смертельно боялся выйти из дому. Вот он и сидел, вздрагивая от каждого шороха, мучимый тысячами подозрений и домыслов. Он хотел уже бежать, – куда глаза глядят из этого Селения, но мысль, что Гломпуль где-то там…заставляла его вновь и вновь, вскочившего в очередной раз с кровати, смиренно садиться на нее опять. Он успел уже прочесть всевозможные сберегательные заклятия для себя и человечка. Пробовал, даже, молиться, но, чувствуя какую-то непостижимую вину перед Богом и малышом, не доводил молитву до конца. Ему, иногда казалось, что он сходит с ума от безвыходности и неопределенности. Хотелось выть и кричать от бессилия но….
Но СТРАХ – этот могучий исполин парализовал всего доселе сильного человека. Несгибаемого адепта Великой Трансформации Корнутуса, прошедшего в своей жизни, казалось все, но так и не победившего свой собственный Страх!
Колдун вырисовывал в своей голове всевозможные картины. То видел он, как под пытками плебеев, бедняга Гломпуль, рассказывает все… Все о великой тайне, к которой шли тысячи герметиков великой науки, которую должны материализовать Корнутус и он, которую сам малыш и открыл. Как выдает он своего хозяина и, их обоих связанных униженных ведут на костер. Как… Но может ничего страшного не случилось, тогда надо просто пойти и поискать Гломпуля.
И старик вскакивал с места, пробегал комнату и, раскрыв дверь, тут же с ужасом закрывал ее. Что там!!!???
А может, малый, выдал?! Снова к двери и…обратно.
Ох, как он страдал. Но ничего дельного предпринять не мог.

Уже солнце катилось к закату, когда красные воспаленные глаза колдуна увидели в окне спокойно идущего к дому Гломпуля. Старик кинулся к двери и, раскрыв ее сильным рывком, замер, не веря своим глазам. К нему приближался безмятежный его слуга. Потом, шагнув на встречу маленькому человечку, он упал перед ним на колени и, что есть силы, обнял его. Так несколько минут они простояли, став, наконец, почти одного роста.
- Прости меня, малый, я тебя… – И Корнутус бросился в дом.
- Хозяин, погоди! Что с тобой?!
Гломпуль побежал следом.
В доме Корнутус лежал на кровати, уткнувшись лицом в подушку и, безутешно рыдал. Он рыдал с криком. С завыванием. С причитаниями. Большое и худое тело его подпрыгивало и трепетало.
Человечек сел у ног хозяина и сидел до тех пор, пока тот, вдруг, не забылся старческим вынужденным сном.

- Неужели все так и было?! – Корнутус вытаращил глаза на Гломпуля. Весь день он расспрашивал человечка о приключившемся в храме и, не мог поверить.
- Да, говорю же, – именно – так.
А рассказал человечек о встрече в храме с Шарлем. О его обратном пути домой и о том, как он непонятным образом заблудился ночью в Селении и вышел в самый дальний его конец. О том, как в темноте он заночевал в каком-то  сарае, а, проснувшись на утро от страшной боли в сердце, он провел весь день в полубессознательном состоянии. Потом, когда под вечер боль отпустила, он поплелся домой и ничего подозрительного в Селении не заметил, а даже наоборот повстречал много доброжелательных знакомых.
- Хозяин, а кто это был в храме, что первым побежал.
- Ты знаешь, я подумал что-то или кто-то из нечистой…. Или…
- Что «или»?
- Давай не будем об этом, а то я как вспомню, так меня морозить начинает. Главное, – ты меня прости за то, что я тебя там оставил. Убежал. Обратно не вернулся. В общем, предал.
- Да что ты, хозяин. С кем не бывает.  Я, наверное…тоже…убежал. Страх-то, какой! А я думаю, что этот кто-то вот этот…
И в руках человечка появился аккуратно сложенный лист бумаги.
- Вот, это мне передали те двое, – у которых мы шарманку выпросили. Я встретился с ними на улице. К стати они боялись к нам домой заходить. Они, когда мне это передавали, сказали, что ночью к ним приходил неизвестный и, велел это нам передать. Они напуганы и думают, – уж не грабитель ли появился в Селении. Сказали, – если нам понадобится помощь, пусть мы к ним обратимся. Они все Селение на ноги поднимут. Вот.
Лист был заклеен смолой.
Распечатав очередное послание, алхимики прочли следующее:
 «Вы преступили, – значит, не поняли. Но наступит время и вам придется за все ответить. Не поможет злодеям черная сила. Ждите».
Кто же их пугает? Кто?! И для чего? Такие мысли терзали умы двух герметиков в домике на окраине Селения. Да еще по Селению поползли слухи о том, что органист и его помощник пропали. И действительно – они обещали вернуться с сюрпризом еще неделю назад, а теперь все жители только и занимались тем, что строили догадки на счет них одна другой ужаснее.
Корнутус, бродя по Селению, пристально всматривался в лица поселян, пытаясь выяснить, что они знают. О чем догадываются. К больным он приставал с непонятными для них вопросами. К знакомым прохожим лез в душу пронзающим насквозь взглядом – чем, конечно больше наводил на себя подозрения. Хотя колдуну казалось, что все делает верно.
Ничего подозрительного. Ничего опасного в лицах и поведении местных простаков старик не обнаруживал, а наоборот видел радушие и открытость, свойственное людям живущим, в глубинке.
Как же быть  с дальнейшим планом по обезвреживанию органа? – пока Корнутус и Гломпуль не ведали. Боялись. Затаились. Как будто ничего не происходило. Колдун пробовал проводить несколько опытов, которые наглядно показывали, что, чем меньше музыкальных звуков в округе, – тем лучше удаются любые эксперименты.
А человечек в эти дни стал каким-то тихим. Уединенным. Просветленным что ли. Он, то тихо сидел в домике у окна, когда ныло сердце. То, не спеша, прогуливался по Селению, спокойно созерцая все вокруг. Заходил в лес и, по старой памяти, залезая на деревья, по долгу просиживал на них, глядя на облака и грешную под ними землю. Когда же малыш проходил мимо церкви – обязательно наталкивался на Шарля-болтуна. Блаженный, как ни в чем, ни бывало, приветливо улыбался, нес какую-нибудь чушь и, неожиданно, срываясь, убегал, будто его ждали тысячи незаконченных дел.
Гломпуль говорил об этих встречах колдуну, но тот, как всегда, вынес свой вывод – уж не дурачок ли строит им все эти козни. Гломпуль вставал на защиту Шарля и, его доводы о полном умственном расстройстве болтуна приводили в порядок умственное расположение старика. Корнутус с улыбкой говорил, что, верно, нечего ждать молока от осла. А в церкви Шарль оказался случайно. Забрел идиот, туда, да и заснул ненароком.

В один из последующих дней произошло множество ярких событий, всколыхнувших все Селение.


Корнутус, вышедший рано на утреннюю прогулку, (это у него вошло теперь в привычку), вскоре, после ухода, быстро возвратился в дом, где еще спал Гломпуль.
- Малый, вставай! Нас действительно ждет сюрприз! Кажется, у нас появилось множество новых развлечений. Вставай, вставай.
И старик принялся щекотать человечка за пятки. Какой теперь сон. Гломпуль слетев на пол, хохоча начал с ворчанием одеваться.
- Да что случилось, хозяин?
- Одевайся. По дороге расскажу.
Оказывается, – в Селении, наконец-то, появились органист Муцкин и его юный помощник Петрик. Да не одни! Их долгое отсутствие объяснялось тем, что они искали в других – таких же захудалых селеньях музыкантов-волонтеров, желающих продвигать музыкальную культуру в неразвитые слои населения. И ведь отыскали! Теперь, все они вместе с органистом и его помощником расположились в питейном доме на окраине Селения. Эта хибара, служившая местом паломничества местных выпивох, где давали и в долг, служила иногда, так же, чем-то подобия местной гостиницы, ибо имела в наличии, по желанию хозяина, несколько комнатушек, которые в дни без постояльцев, населена, была только клопами, да тараканами. Так же она славилась своим просто бездонным винным погребком.
Прибывшие там веселились всю ночь, а под утро вывесили намалеванный на досках призыв, что скоро в Селении состоится грандиозный концерт настоящей музыки, и все желающие пусть приходят со своими семьями просветиться истинного искусства.
Новость, тем более для знакомых нам алхимикам, недолюбливающих музыку, – была действительно достойна пристального внимания.
Ошеломляющая весть в одно утро со скоростью слухов разлетелась по Селению. Солнце еще не успело полностью показать себя на небе, а уже все жители, включая и грудных младенцев, знали о непостижимом явлении. Эту весть так же обсуждали все местные собаки, как-то по-особому переругиваясь в это утро.
И вот, Гломпуль и Корнутус уже подходили к дому, который у поселян значился под разными именами. Одно по фамилии владельца – «у Брехмуна». Другое – «бухалка». Третье – более распространенное – «канава». Все эти названия были не бессмысленными выражениями происходившие, как казалось на первый взгляд, от недалекого ума захолустного населения, а самые что ни на есть тонко подмеченные клички любимого всеми места. Хозяин Лех Брехмун, так щедро и ненавязчиво потчевал своих гостей, что часто самое место им после отбытия их из места оного было не иначе, как в канаве.
Возле дверей заведения уже собралось множество зевак страдающих в этот ранний час похмельной бессонницей. Все что-то ждали и шепотом, почтительно переговаривались. Вскоре дверь «канавы» торжественно распахнулась и, на пороге показался человек с прутиком в руках. Он повелительным жестом повел прутиком по воздуху, что б наступила полная тишина в образовавшемся на мгновение шуме. Этот жест был незамедлительно понят, ибо сразу стало слышно, как в доме напротив, в своей постели, громко храпел золотарь на пару со своей женой. Гломпулю же не было ничего видно из-за пышных и не очень задов односельчан, покрытых юбками и грязными штанами. Поэтому, он дергал за рукав Корнутуса, пытаясь выяснить причину безмолвия.
- Горожане, – приятно удивил сравнением приятным голосом улыбающийся человек, – сегодня в вашем Селении очень важный и значительный день! Сегодня, благодаря нечеловеческим усилиям вашего многоуважаемого органиста и его неутомимого помощника, свершиться огромное по своим масштабам событие. С текущего момента, здесь, в вашей ды… Селении, будет свой музыкальный коллектив. А это значит, что вы можете влиться в ряды просвещенных и недалеких от истинного искусства европейцев. Вы будете соучастниками прослушивания лучших произведений самых великих – вошедших в века авторов. Горожане приходите, слушайте, наслаждайтесь и будьте счастливы!
Долго переваривали слова ораторствующего сельские горожане. Речь этого уникального человека была столь ошеломляющая, что сразу воспринять ее не смог, даже, Корнутус.
Что же касаемо Гломпуля, то он и вовсе был сердит, что не узрел говорившего, и поэтому речь, льющаяся из-за нагромождений пахнущих тел,  была лишь колючим раздражителем на неудобства вокруг человечка.
Дверь вновь распахнулась, и к народу вышел сам органист Муцкин. Его буквально трясло от волнения. Был он бледен, красиво одет и, судя по округлившимся безумным глазам, неистово крепок духом. Голос его от чрезмерной крепости задрожал:
- Дорогие мои соотечественники, вы, то есть все мы, действительно присутствуем на сказочном, казавшемся невозможным до недавнего времени событии. Эти виртуозные музыканты любезно согласились продемонстрировать свое мастерство в нескольких концертах, которые пройдут в нашем городе… Селении по вечерам. Мы с великим трудом нашли их и, оторвав от насыщенной музыкальной жизни в больших городах, умолили посетить и нас, оказав нам великую честь своим согласием. Даже не могу сказать…
Муцкин, пьяно зарыдав, затряс головой и вцепился в плечо умильно улыбающемуся человеку с прутом в руках.
- Так кого же мы видим пред собой?! – продолжал органист, – Великих людей, вы видите, дорогие мои! Выходите сюда, выходите, не стесняйтесь.
И из двери «канавы» стали вываливаться люди с недовольными припухшими лицами. Их мило подталкивал в спины краснолицый помощник органиста неутомимый Петрик.
- Прекрасная картина. – Процедил сквозь зубы подергивающийся от смеха колдун.
Гломпуль всеми силами со злостью подпрыгивая, пытался разглядеть прекрасную картину.
А тем временем, насморкавшись  вдоволь в обшлага красивого своего сюртука, органист продолжал:
- Пред вами сейчас добрые жители любимого нашего Селенья, величайшие люди. Это целый большой оркестр во главе с прекрасным маэстро, да и просто чудесным человеком, непревзойденным Езыфом Шалумом.
Человек с прутиком поклонился и его большой оркестр то же… некоторые с трудом. Муцкин распалялся:
- Конечно, вы еще не знакомы с настоящей музыкой. Да вы ее не слышали никогда. Она на первый взгляд, даже, некоторым из вас покажется непривычной, но вы привыкните и, жить больше без музыки не сможете и тогда у нас….но каких!… Какие неимоверные усилия пришлось всем приложить, что б первое сегодняшнее выступление состоялось,… состоится, я говорю. Верьте. Состоится! О, я вижу в зале наших преданнейших поклонников и ценителей прекрасного – господина Корнутуса, нашего нового, но уже незаменимого доктора. Последуйте же все остальные его примеру и приходите на наш концерт вечером!
И весь «зал» в виде собравшихся на улице людей, повернули головы в направлении дрожащей и указующей руки органиста. Корнутус, содрогаясь, узрел множество глаз и вместе с тем почувствовал лавины чувств, находящимся за ними.
- Господин Корнутус тоже очень много сделал для нашей культуры…
Дальше органист понес такую, простите, чушь, что оценить ее изощренный смысл не смогло бы  ни одно человеческое разумение.
Солнце уже высоко поднялось над крышами домов и, даже по его утренним лучам можно было без труда догадаться о дневных намереньях летнего светила.


В душной «канаве» на незабываемый концерт вечером набилось столько народу, что не только яблоку упасть не куда было, но и семечке от него не представлялось возможности протиснуться на грязный пол питейного заведения. Везде были потные и недовольные тела. За день дом прогрелся так, что казалось вот-вот расплавиться он сам и все в нем находящееся. Но самое страшное было не в этом, а в том, что начатая на кануне утром пламенная речь органиста Муцкина не прекращалась ни на минуту. Он, пьянея все больше и больше, перенес свои витиеватые утренние разглагольствования на начало вечернего представления. Его просто прорвало небывалое красноречие. Свидетели, присутствовавшие в «канаве» на протяжении всего дня, утверждали, что такой словесный понос несчастный музыкант изливал в мир на протяжении многих часов за исключением мгновений, в которые он подносил стакан ко рту.
Публика, вот уже час ожидавшая чуда, стала проявлять неудовольствие, выражавшееся в покашливаниях и хмыканьях. Человек с прутиком, стоявший перед понурыми музыкантами, что уныло лапали мокрыми раскаленными ладонями свои потертые инструменты, даже постучал прутиком по спине Муцкина на что тот еще выше поднял смысл своего повествования о красоте музыки на невообразимые высоты неудобоваримые мозгам простых смертных. Дирижер Езыф Шалум (человек с прутиком) решил прибегнуть к другому способу воздействия на своего коллегу. Он, гримасничая, стал толкать его в бока, всем своим видом и поведением подвигая органиста к скорейшему началу музыкальной феерии. Но непобедимое желание поговорить у господина органиста не желало так быстро сдаваться.
И вот, когда Муцкин, доставал в раскаленной, благоухающей перегаром и потом питейной голыми руками звезды с небес, раздался первый глас одного из  присутствующих, оказывается, ищущего здесь прекрасного:
- А что, гудеть сегодня будут?!
На что быстро опомнившийся органист как-то встрепенулся и извиняющимся голосом пролепетал:
- Да, а теперь мы вам представим великое произведение неизвестного, пока, автора, которым мы и откроем первое отделение нашего замечательного концерта. Дорогие сограждане вы прекрасно знаете, что в нашем селении никогда еще не звучало настоящей музыки, кроме, разумеется, органа представителем звучания которого я – ваш скромный слуга – и являюсь. Так вот – то, что вы сейчас услышите, – будет совершенно новым для вас. Неизвестным и неизведанным. Просто скажем – необычным. Это совершенно новое не только в музыке, но и в восприятии мира. За такой музыкой будущее… Поэтому сосредоточитесь и постарайтесь…
- Эй, да скоро вы там начнете?!
- Кончай болтовню!
- В самом деле… тут так жарко!
И тут, человек с прутиком, оценив холодеющей в жарком помещении душой ситуацию, резко перехватил инициативу в свои руки. Точнее в руку с прутиком, которой он взмахнул перед расплывшимися на стульях музыкантами и… к запаху пива пота и табака мгновенно примешались другие ароматы, не отличавшиеся по своей изысканности, только проникающие теперь не через отверстия в носу, а в дырочки по бокам головы, то есть – через уши.
Муцкин при первых же невыразимых аккордах оркестра, улетел куда-то в сторону, освободив тем самым обзор зрителям, которые начали созерцать машущую руками, словно крыльями черную спину, перед двигающимися в диком танце круглоглазыми фигурами подпрыгивающими на стульях.
Действительно, то, что звучало, было ново для всех. И для Корнутуса, который, в свое время слыхивал игру не одного оркестра.
Много разной музыки слышал в своей жизни старик. И пусть никто не думает, что он не ценил хорошие мелодии. Наоборот, колдун даже впадал в некоторую синтементальную задумчивость, когда нежные гармонии задевали в молодости его сердце, но этот скрежет извлекаемый мокрыми пьяными и вполне серьезными людьми был просто ужасен.
Все слушатели замерли. Вслушивались. Внюхивались в неизведанный мир необычных звуков. И чем больше по времени и нарастанию звучания длилось произведение, – тем глубже каждый из слушающих понимал, что прав был их полоумный органист, говоря об элитарности знаменитых музыкантов.
Ну, не походило то, что лилось в трепещущую от жары аудиторию со стороны иступленных терзателей струн и мундштуков на хоть чуть-чуть привычные наигрыши, или подобие мелодического начала.
Первым понял, что происходит, Корнутус. Он, опустив голову, ехидно ухмылялся и, украдкой поглядывал по сторонам на присутствующих.
Сначала, на лицах односельчан была заинтересованность. Чуть позже тревожное недоумение. Потом, после четверти часа вдумчивого вслушивания общая физиономическая политика  получалась следующая: невообразимая скука и ненависть ко всему происходящему. Никто, разумеется, не хотел причислять себя к невеждам чуждым прекрасного, но идти против бунтующей нервной системы – вещь опасная, даже для тех, у кого система эта скорее напоминает крепкий монолит, чем клубок нежных нитей.
По направлению к выходу устремились первые полные страданий взгляды. Послышались вздохи и требовательные охи. Но никто ничего не говорил и не предпринимал. А разве можно сдержать напор воды идущей с высоких гор?
И вот, несмелая, первая, но уверенная капля ручейка, наконец, пробила себе дорогу средь скользких валунов тел на волю  на улицу – к выходу, где приняла с благодарностью долгожданный глоток свежего воздуха. Этой увесистой каплей оказался здоровенный дядюшка Гюшлок – угольщик, любитель пива. Вскоре, по скорбному руслу, проложенному дядюшкой, полились в мир бурлящей речушкой головы на век разочарованных в истинной музыке жителей Селения.
Что касается Гломпуля, то он давно уже упивался вожделенным теньком под покровительством дома напротив. Сердце его не выдержало духоты, от чего теперь массировалось маленькими пальчиками.
Вскоре в питейном заведении  из благодарных слушателей остались только: Корнутус, по-прежнему скрывающий ухмылку в ладонях, да два пьяницы, что заснули на столах в лужах вина и нагло храпевшие. Остальные, плюясь и ругаясь,  кто отправился восвояси,  а кто тоже куда-нибудь да отправился. В общем, улица у «канавы» раскаленная жарким солнцем опустела.
Музыка, наконец, закончилась. Конечно, музыканты не могли не видеть, – каким успехом увенчалось ее действие. Но они самоотверженно продолжали играть. Из гордости и обиды за свое правое дело.
Затихла последняя струна и, аплодисментами прозвучавшей феерии, могли служить лишь удары голов и крыльев ос, случайно залетевших в «канаву» и упрямо бьющихся теперь о стекла.
- Спасибо, господин Корнутус! – прозвучал в тиши торжественно дрожащий голос органиста, – Я знал, что вы оцените настоящее искусство. Искусство,  за которым будущее. Я же говорил, что хоть один человек должен понять нас. Для таких,   как он мы и будем творить. И нас станет больше намного больше. Музыкой наполниться весь мир, и мы выберемся из пропасти невежества и отсталости. И… хотя… хозяин, хозяин!
Из дверей, ведущую в кухню, вышел, откровенно зевая, добродушный Лех Брехмун.
- Вы уже закончили?! Простите, я сегодня что-то не выспался. Заснул как-то… А народ уже разошелся. Понятно. Кто в наше темное время интересуется великим… Думают только о своем! И только о себе. А вот, что б о прекрасном – никогда.
Сказав свою осуждающую невежд речь, Брехмун уставился круглыми маленькими глазками, слезившимися после сна, на окружающий мир. А в окружающем мире было вот что: стоящий посреди комнаты местный лекарь, убитый разочарованием органист и его помощник, да шесть музыкантов вместе с непревзойденным своим дирижером, по-видимому, уставших от музыки и от жизни.
- Лех, дружище,– запел, вдруг, бодрым голосом органист, – а сделай-ка нам всем хорошей еды. Да приготовь пива в соответствующих количествах. Сегодня мы гулять будем. Я опять за всех плачу!
И на лице Муцкина проявилась злая горделивая улыбка, которая о многом, теперь, говорила.
Сильно при этих словах просветлели и лица многострадальных служителей муз.
- И вас, великий наш лекарь прошу откушать с нами. Вы доставите нам огромную честь своим присутствием. За одно, кое о чем переговорим.

Вечерний обед действительно был отменный. Даже нет смысла упоминать о том изобилии яств, будто по велению волшебной палочки появившиеся на самом большом столе «канавы». Никто никогда в Селении не мог даже предположить, что скуповатый Лех, кроме разнообразия спиртного мог предложить такой выбор всевозможных блюд.
Гломпуль, которому стало легче, тоже был подтянут к столу из благодатной тени на улице в духоту питейного зала. Но это не огорчило человечка. И вскоре, освободившись от боли в сердце, он начал страдать от другого недуга – рези в животе. Он просто, если сказать грубо, обожрался всем, чем только можно. Малыш едва дышал. Корнутус сидел рядом, ел мало, но частенько прикладывался к кружке.
Вообще-то компания подобралась славная. Хорошенько выпив и еще лучше закусив загрустившие, было, музыканты вскоре взбодрились и смотрели на мир хоть и  мутными, но уже ожившими глазами. Как оказалось, они не были столь уж сильно расстроенные неудачей. Они, как выяснилось, не в первый раз давали подобные концерты. Все заканчивалось с одинаковым успехом. А музыка сия, что не оценили жители Селения, принадлежала перу – кто бы мог подумать – самому Муцкину. Дирижер Езыф Шалум давно знался с органистом и, ему творения захолустного романтика почему-то очень нравились, так и пришла однажды идея выступления с ней на широкой аудитории.
Беседа друзей музыкантов вместе с еще большим прогреванием помещения становилась все жарче. Да и к закату в «канаве» стали собираться постоянные посетители. Сюда пришли и те, что были на прослушивании перлов органиста и те, что любят собираться в подобных местах ближе к ночи после нелегкого дня.



И вот, шумная пирушка органиста с его подвижниками была подвергнута критике десятков устремленных в их сторону взглядов, что, однако, ни сколько не смущало изрядно развеселившихся музыкантов. Они, – захмелевшие, – теперь мало обращали внимания на происходившее вокруг них. И, подогреваемые, еще более теплым пивом и крепким шнапсом обсуждали более важные проблемы. Они говорили о музыке.
Этот разговор как раз и был на руку захмелевшему колдуну. Да и Гломпулю то же. Хоть человечек и сидел, отвлеченно поглаживая свой живот, – тем не менее он внимательно вслушивался в тему разговора.
- …Да, да, – ораторствовал пьяный дирижер Езыф Шалум, – каждый, абсолютно каждый в скором времени будет понимать такую музыку! Вот скажите, – по началу вас она тоже немного смутила, господин лекарь? Ведь правда – она вам не понравилась? Но вы все-таки остались, ни смотря, ни на что. А остались вы потому, что она вас тронула. Задела, так сказать внутренние струны вашей души, про существование которой многие в наше время забыли. Ведь, правда?!
- Да как вам сказать, маэстро. Я уже говорил, – вот и господин Муцкин не даст соврать, – я не силен в понимании музыки. Точнее совсем не расположен к ней. Просто, у меня с музыкой особые, так сказать, счеты. Просто она мне не дает покоя в последнее время…
- Вот!!! Вот-вот!!! И нам то же! И нам она не дает жить спокойно. Знаете, – в каких нечеловеческих муках она рождается?!  Я, верите ли, то же одних взглядов с господином органистом. И то же пописываю немного. Но у меня еще пока не так дивно получается, как у достопочтенного Муцкина. А так, – музыка  сплошная мука!
- Я с вами, совершенно согласен. Замучились мы все с ней.– Не то серьезно, не то с иронией затряс головой хитрый старик. – А что бы вам оставить ее совсем  в покое и, дело с концом. А?
- Что вы!!! Ведь они еще все не знают, – и ополоумевший дирижер повел рукою вокруг себя, – что есть на свете НЕЧТО, более прекрасное чем тупые и бездарные песени, которые они горлопанят в пьяном бреду по ночам!
- Браво, маэстро!!! Браво!
Ликовали в душной питейной служители муз.
Разговор в таком русле продолжался еще довольно долго, пока языки, слизавшие всю влагу истины и, чесавшие уже дно пересохшей реки, не стали порядком заплетаться, а, заплетаясь спотыкаться и падать, едва ворочаясь с боку на бок в ротовых полостях.
Дело двигалось к ночи. И Корнутус, начавший уставать, смотрел на бахвальства собравшихся полузакрытыми глазами.
 Гломпуль теребил его за рукав.
- Хозяин, пойдемте домой. Вам нужно выспаться.
Долгое время такие уговоры, не давали ни каких результатов. Тогда человечек избрал другую – безошибочную тактику.
- Ох, хозяин, ну пойдемте же! У меня нестерпимо заболело сердце. Правда. Очень-очень!!!
И стал корчиться на стуле, пустив при этом слезу истинного страдальца.
И вскоре они уже шли, изрядно пошатываясь, по начинавшей остывать от дневного жара улице, спотыкаясь на ровном месте. Темнело.

Сильно разгорячившийся Езыф Шалум и Муцкин, теперь стояли на плоскости большого и грязного стола, среди перевернутых стаканов и тарелок и, что есть мочи фальшиво пели какую-то бравурную и до невообразимости похабную песенку.
Народ, пришедший в «канаву» расслабиться и, как всегда, успевший это сделать, как мог подпевал им. Горланили так же и остальные музыканты в обнимку на качающихся на стульях. Юный же помощник органиста бедный Петрик не входил в их число, ибо был уже далеко от соблазнов мира, пребывая в глубоком сне в смерть пьяного праведника.
Так вот: песня – по сложившемуся всеобщему мнению собравшихся в питейном доме – удавалась музыкантам гораздо лучше, чем та занудность, что они недавно играли.
Веселье в «канаве» шло по нарастающей… И, по-видимому, достигло своего апогея, когда в дверях питейного дома не появился странный человек, одетый во все черное. Во внешности его присутствовала скрытая угроза. Есть такой тип людей, в которых явно читается затаенная тревожность. В присутствии таких типов всегда хочется убежать. Но никто в прокуренном и душном зале ни куда не убежал, а, наоборот, дружно буйствуя, словно спаянные братскими узами, находили общие темы для новых разговоров и последующих действий.
Два музыканта из оркестра Муцкина уже с наслаждением в течение пяти минут целовались и плакали от переизбытка чувств. Все мокрые от слез слюней и соплей, они нежно гладили друг друга по головам и, снова бросались в объятья, смачно сливаясь в неистовом поцелуе.
Мазега же стучал в сердцах у соседей по столу по  столу, доказывая огромному дядюшке Гюшлоку что-то не доказуемое. И все остальные так же были заняты чем-то подобным…
Человек стоял и смотрел на происходившее широко раскрытыми глазами. Не то испуг охватил его. Не то нерешительность.

В это время, органист и великий дирижер закончили свою получившую необычайный успех песенку, и, не без помощи окружающих, пытались аккуратно слезть со стола, угодив при этом неприличными местами своих тел один: в тарелку с кашей, другой в лужу липкого пива. Эта оплошность дополнила их популярность дружным веселым одобрением зала.
Но пришедший человек в черном не смутившись такими событиями подошел к столу, захваченный музыкантами и, докончил своей помощью начатое дело по спуску двух певцов на  пол «канавы».
Когда же Муцкин и Езыф Шалум были водружены на свои места за столом, что качался в глазах пирующих благодаря колебаниям многострадальной поверхности земли, они вперили свои красные очи на человека в черном и, один из них, (история уже не помнит, – кто именно), его спросил:
- Простите, с кем имеем честь…?
На что тот, светло улыбнувшись, ответил:
- С другом, – с вашим искренним другом.
- Вот это неожиданность! С другом, значит?! Тогда милости просим к нам за стол.
- Нечасто встречаешь в своей жизни настоящих друзей.
Таким приветствием пригласил выпить незнакомца органист.
И человек робко присел на один из стульев, испуганно озираясь кругом.
- Рассказывайте, любезный наш друг, что привело вас сюда – к скромным служителям прекрасного?
- Да, да… я сейчас… Я скажу вам все… то есть я просто обязан рассказать вам всю правду.
Человек снял шляпу и, под ней он оказался стариком: – полу лысый череп его изредка был награжден клочками седых волос. Он начал нервно мять свой изрядно поношенный головной убор свой в тонких пальцах покрытых морщинистой веснушчатой кожей.
- Вы не волнуйтесь, а лучше выпейте с нами вина. – Ласково озадачил гостеприимством гостя мудрый Езыф. – Представьте, а мы празднуем наш сегодняшний успех. Так что пейте, не стесняйтесь.
И дирижер опрокинул в огромную кружку из-под пива добрую дозу крепчайшего самогона, который считался у хозяина «канавы» чуть ли не восьмым чудом света.
- Да что вы! – Замахал ручками и шляпой в знак протеста старик. – Я не…
- Пейте и не тревожьтесь ни о чем! – Тоном, не терпящим возражений прохрипел Езыф и торжественно вручил тару гостю.
- Хорошо. Но только то – о чем я сейчас буду говорить, касается не только вас и меня. Это дело затрагивает всех – все, пожалуй, человечество. На первый взгляд мой рассказ может показаться вам неправдоподобным, но, умоляю вас, вы, как люди тонкой духовной организации, должны поверить мне и понять… Тем более я сам был многому свидетель…
Дело в том, что у вас есть в знакомцах один человек, точнее – два, которые представляются вам совсем не теми, кем они в сущности своей являются. Они наигнуснейшие лицемеры обманщики и лжецы.  И в первую очередь самим себе. И для самих себя. Но это не уменьшает опасности их для окружающих. То есть – для всех нас.
И старик навис над крышкой стола, касаясь его небритым подбородком, и, выпучив глаза гнусаво зашипел:
- Они слуги Дьявола – колдуны и чернокнижники!
На слушающих такие речи навалилась тяжелая пауза, во время которой рассказчик скоблил глазами их окаменевшие лица.
- Э… я вас… мы не понял... ли. – С трудом выдавил из себя органист Муцкин.
- Это от того, что рассказ мой только начат. И, начат, с конца. Слушайте: эти двое прекрасно и легко втираются в доверие к каждому, – к кому захотят. Поэтому никто ничего не подозревает. Одного из них я хорошо знаю и, ой, как хорошо знаю! Вас всех еще на свете не было, когда я был свидетелем начала его скверной деятельности. Вы, может, только на свет появились, а он уже одурманивал и околдовывал невинные души, увлекая их в пропасти адовы.
- Да о ком вы толкуете здесь, черт возьми! И кто вы сам-то такой?!  – Вскричал возмущенный дирижер.
- Подождите. О себе самом, – кто я и как меня зовут, – поговорим после – по ходу моего рассказа.
Теперь, заинтригованные речами старика, в ряды жадно слушающих влились все музыканты: и те, что с неохотой оторвались друг от друга и, те, что были несколько сильнее других пьяны.  Только спящий Петрик пребывал в непростительном невнимании, все глубже погружаясь в свои детские сны.
- Когда-то давно, –  мне тогда было еще только лет десять, –  начал свое повествование певучим стихом человек в черном, – я, по воле провидения жил в одном очень далеком святом месте – монастыре. Там я вырос. Я был полным сиротой, и у меня не было папы и мамы. Родителей мне заменила божья братия святого монастыря…
- Извините, пожалуйста, – вмешалась в монолог не выдержавшая такой таинственности вторая скрипка оркестра рыжий музыкант по имени Кивон, – но все-таки представьтесь нам, а то как-то не удобно получается. Не по-мужски.
- А?… Что?… Ах, – ну конечно.… Зовите меня Ирик. Так меня звали и там – в монастыре.
- Так выпьем же за Ирика!!! – заорал во всю глотку нежно обнимавший Кивона его друг коллега по работе и просто хороший человек, бас оркестра, беспардонный Иннокентий из Рипшута.
Все кинулись наливать и выпивать. Налив же и, выпив, поздравлять и обнимать всех, кто оказывался в данный момент по соседству. Но, потом, вспомнив виновника тоста, вернулись к прослушиванию его дальнейших речей.
- Вы, верно, пока не расположены, воспринимать меня и все, что я намерен вам рассказать серьезно, но вскоре, поймете – насколько важно мое вам откровение. Умоляю: выслушайте меня, наконец! Это очень, очень важно для вас же самих!!!
На глаза старика навернулись искренние слезы. Это произвело отрезвляющее впечатление на служителей муз и заставило их скорбно замолчать. И дослушать историю его жизни.
- Так вот: с детства мне пришлось близко столкнуться волею судеб с одним человеком, которому уже с дюнных лет за свои злодеяния чудом, а может с помощью своего покровителя Везельвула, удалось избежать костра святой инквизиции. Он, будучи одним из монахов братии, под руководством свирепого своего наставника чернокнижника по имени Зосима, начал заниматься и практиковать Богопротивное учение по изменению мира. Но это было бы пол беды, если б не избежав правосудия, он не занимался бы этим по сей день. И здесь и, сейчас! Вы слышите!?
Вот я вижу на ваших лицах улыбку недоверия и смущения. А ведь в первую очередь этот человек угрожает вам. И очень скоро, – уверен, – сегодня ночью он явится к вам. Да-да, и тогда улыбаться будет он, а не вы!
- Да скажите вы, наконец, негодный человек, кто он, – этот мерзавец!? Почему вы нас запугиваете, и что вы от нас-то хотите!? – Взревел раненым буйволом молчавший до селе неразговорчивый лютнист оркестра доктор Мазега.
- Скажу, – холодно и резко отрезал, сверкнув воспаленными глазами, старик Ирик, – для этого я и пришел. И не пугать я вас явился, а предупредить, как истинный слуга благочестия матери-церкви.
- А я предлагаю, все же, выпить за музыку! – Неудачно врезался в разговор пьяный и по этому не осознающий смысл слышимого рыжий Кивон.
- Это безбожное чудовище живет здесь – рядом с вами! Вы это понимаете, звенящие пустословием остолопы! И вы его знаете, и он придет к вам ночью, что бы сильно навредить, что бы лишить вас самого главного в вашей жизни – того,  за что этот чурбан предлагает выпить сейчас – музыки вашей, черт бы ее подрал со всеми ее потрохами и с вами вместе,  глухие к правде получеловеки!!!
Тихое, напряженное переваривание мозгами музыкантов услышанного от странного и не в меру дерзкого старика. Долгое такое переваривание.
- Он придет, как тать в нощи, как бес полунощный,– продолжил уже тихим зловещим тоном черный гость, – что б лишить вас вашей музыки, лишив прежде вас ваших инструментов. А после… и бессмертной души.
Снова процесс обдумывания, затрудненный парами спиртного.
- И кто же он? – пролепетал еле слышно побледневший органист Муцкин.
- Вы сами поймете в скором времени кто это, выслушав дальше его историю. По крайней мере, – ту ее часть, о которой мне удалось узнать. Ведь, что б драться с врагом вы должны знать его оружие и, только потом выбирать свое для сражения с ним.
Тот, – о котором я говорю и, которого вы знаете, человек без души и Божьего страха, с ранних лет обучался азам чернокнижия знахарства и магии. Он, с помощью таких знаний, хотел и хочет добиться в жизни всего: денег, славы, власти. Для этого, он в свое время пустился в очень опасный – полный препятствий путь – на поиски одной очень важной книги. Учения одного прославленного колдуна. Во время поисков он сделал много вреда людям. И он нашел-таки эту книгу и, теперь, он как никогда опасен, ибо стоит у цели всей своей жизни. Он почти достиг ее.
А теперь, я скажу вам, каким образом я связан с этим, если можно так сказать, человеком. И, откуда я про него все знаю.
Как я уже говорил, – первая встреча моя с ним состоялась под благодатной крышей одного монастыря. Там и началась моя божья, а его черная, полная богоотступничества жизнь. Но по такой страшной жизни он шел не один. Сначала он был юн, чист и открыт небесному свету. Не он сам выбрал для себя такой путь. Путь геенны огненной. Он был не один, а под четким – старшим руководством. Был у него взрослый учитель. Как в раю нашу праматерь соблазнил змей в виде лукавого, – так и человека сего сбил с пути истинного зрелый «монах» в виде служителя Сатаны.
Был у нас в монастыре монах один, лекарь нашей братии, который долго лживо обитал вместе со всеми в монастыре. Некий «брат», который продал душу Дьяволу. Вот он то и научил, пока еще несмышленого юнношу, – того о котором я веду речь, – черному делу колдунов. Под видом изучения азов медицины он вливал в душу мальчика яд сатанизма! Когда мы со всей братией все о них узнали, то осудили старшего, более виновного, на святое сожжение, а молодого, по незнанию своему шедшего пагубным путем, на раскаянье.
И вот, закоренелого в ереси и богоотступничестве брата нашего монаха Зосиму мы предали очистительному огню, а его преданному, как оказалось молодому слуге, дали время на раскаянье. Но он, ушедший однажды от заслуженно наказания, ушел и второй раз, – убежав из заточения.
Это был первый раз, когда наши дороги разошлись. Много лет не видел я его и не чаял, что он еще жив, что носит и держит его земля, ибо «люта, должна быть смерть у таких грешников», но, по-видимому, милосердие Божие больше их согрешений, иначе не повстречал бы его еще раз однажды.
Вот, что я узнал тогда от одного человека: искал в то время и в тех местах, где довелось побывать и мне,  этот богоотступник книгу одну – ту, о которой я упоминал раньше. Эта книга была и есть для него важнее всего на свете. Я чудом напал на его след. Но он с помощью своего покровителя Люцифера, снова ушел от меня, а значит и от справедливого возмездия за злодеяния свои. Ибо не интереса ради, искал я с ним встречи, а что б предать его и грешную душу оного в руки святой инквизиции.
Опять долгие годы не видел я его. А совершенно в недавнем времени был я в одной деревне. И, вот там-то я встретил не только его – старого закостенелого в своих тяжких прегрешениях, –  но и видел плоды его сатанинской деятельности. В том месте, после его появления был страшный пожар, потом мор скота и, наконец, чудовищные болезни, охватившие почти всех бедных жителей. Надеюсь, никто не хочет повторения такой участи с собой и своими близкими. Поселился он тогда неподалеку от многострадальной деревни в одном всеми проклятом месте под названием «чертов пупок». Никто долгие годы – ни один из смертных не осмеливался там появляться по доброй воле. Кто же случайно, или по неосторожности, или по иным каким ни будь причинам, забредал туда, – пропадал бесследно и навсегда. Ведь в этом «чертовом пупке» обитал когда-то сам князь тьмы! А этот колдун, о коем я вам друзья мои так долго повествую, жил в заколдованном холме вместе со своим необычным слугой во всем покорном ему и, действующий по наущению самого Дьявола.
В общем, все местные жители под смертным страхом боялись ходить в сие проклятое место, пока в благочестивых сердцах некоторых, особенно святых жизнью своей обитателей деревни той не переполнилась чаша терпения и праведного гнева на столь беззаконные и ужасные деяния слуг нечистой силы. Тогда, три смельчака, во главе со святым отцом двинулись вершить правосудие Божие и людское над ними. Как вы догадываетесь – ни один, не вернулся обратно. А, через некоторое время, новые сподвижники правды и благочестья дошли-таки до проклятого холма. И обнаружили на месте оном, на месте, где возвышался огромный страшный холм, где обитал сам Дьявол и после его верные слуги, черное, кишащее разложившимися трупами маленьких людей – озеро!!! Ледяная вода перекатывалась с глыбы на глыбу и, шипя, выбрасывала наружу необыкновенных по своей гнусности гадов. И я, клянусь вам в этом, был сему свидетелем. Ибо в числе отважившихся увидеть это, был и ваш покорный слуга, которого вы, я уже заметил, с интересом и должным вниманием слушаете.
Старик обвел сверкающим взглядом внимающих ему. И, хотя, за соседними столами шло обычное веселье, –  в кругу музыкантов воцарилась сумрачная тишина. Даже Петрик перестал храпеть и, подняв свою тяжелую голову над крышкой стола, покрытую остатками трапезы, словно поле боя телами после ожесточенной битвы, о чем-то глубоко задумался.
- И вы, как мы понимаем, готовы назвать имя этого человека! – выдавил из себя Муцкин.
- А вы готовы его услышать?!
Напряженная тишина была безусловным знаком согласия.
- Имя этого не человека, а его мерзкого его подобия, – и голос старика, сорвавшись, задрожал, – Анри Амей по прозвищу Корнутус, название, которое он получил в монастыре, где он когда-то избежал справедливого наказания. Корнутус, – значит, – существо рогатое. А рогатым он стал не благодаря изменам своей жены, которой у него никогда не было, а путем всей  своей чертовой жизни. Рогатой, как голова черта. Да, это Корнутус – ваш любимый лекарь. И он, я уверен, придет сегодня ночью со своим проклятым слугой-карликом, которого сам колдун вырастил силой действий черных опытов, уничтожить сначала ваши инструменты, а потом и вас самих. Зачем ему нужны музыкальные инструменты, я точно не знаю, но предполагаю, что звучание их мешает, или помогает ему для достижения своих каких-то целей. А вы напрягите память, господин органист: не ломались ли ваши, какие либо звуковые принадлежности, когда появился в жизни вашей лекарь-старик?! Вижу по вашим глазам, –  нечто подобное происходило. А вспомните, – куда подевалась скрипка старика музыканта – вашего заклятого врага и соперника?! А шарманка семьи Мойчихов. И, вот, когда вы сопоставите все эти факты, – наверняка увидите, кто в сумме злоключений ваших появиться, приобретя точную, знакомую материальную оболочку перед мысленным вашим взором. Портрет его явно где-то видимый. Надеюсь, после всего выше сказанного вы не усомнитесь в правдивости и необходимости  моего перед вами появления.
- Позвольте, милейший, я вас видел и раньше в нашем Селении, так почему вы тогда нам этого не рассказали?! – Повысил голос, ошеломленный органист. – Этот старик лекарь или колдун, уж и не знаю, живет у нас уже пол года и, ничего дурного от него не видали, кроме как искренней помощи. Меня, например, вылечил от ужасных болей в горле. И, насчет инструментов, – что сломались, – где гарантия того, что это не случайность?! И где вы были раньше, позвольте спросить?!
- Я долгие, очень долгие годы следил за ним. – Цедя сквозь зубы каждое слово, держал ответ старец Ирик. – Я, даже пытался его запугать, но больше испугался сам. С ним нужно быть очень осторожным. На его стороне полчища демонов. И прямое тому подтверждение – беспрепятственная попытка его разрушить ваш церковный орган!
Шумная волна трепета пронеслась в рядах не на шутку взволновавшихся и на половину отрезвевших от страшных вестей музыкантов.
- Да, друзья мои, его святотатство зашло очень далеко. Я за ним следил даже ночью, когда он со своим слугой пришел в дом Божий. Но он наслал на меня легионы привидений, которые меня выгнали из святого места. Меня – доброго служителя матери-церкви! С нм нужно быть крайне осторожным.
А не говорил я все это здесь никому, потому, что б полностью узнать его намеренья и, из-за, простите меня за такое малодушие и трусость, -  боязни мести со стороны этого служителя преисподней. Ведь он догадывается о моем существовании и, теперь, я уверен, все обо мне знает. Да он все обо всех знает! И если по моей неосторожности он увидит меня и вспомнит, – кто я, – будьте покойны, месть его, ко мне, слабому, будет страшна!
- Вы принесли нам действительно страшную весть. Просто ужасную. Повергшую нас в неописуемый трепет и смущение. Друг наш, я не знаю, как описать то волнение, которое наполняет сейчас наши сердца, но поверьте, они не сравнимы ни с чем.
Говоривший такие слова Езыф Шалум был бледен и, как казалось, почти трезв.
- Выходит, человек, что сидел с нами недавно и пил за наше здоровье и процветание музыкального искусства, – никто иной, как исчадье ада, приспешник Дьявола и столь опасный для всех людей и для нас в частности человек?!
- Да, господа!!!
- И что же нам всем теперь делать? – как-то беспомощно и жалобно простонал мужественный органист.
- Самое главное – быть вместе, господа! Нам он не будет страшен, если мы будем вместе.
- Вы говорили, что он придет сегодня ночью, – правильно мы вас поняли?! – Поникшим голоском вопрошал доселе бодрый и насмешливый великан доктор Мазега ставшего в раз великим и значимым в глазах всех служителей муз старика Ирика.
- По моим подсчетам – да!
- Вот никогда бы ни подумал… просто не может быть!… невероятно, что бы господин Корнутус, что б он?!… Господи, да что ж это такое твориться-то?! – Нервно суетился, ерзая седалищем по стулу, хватающийся то за голову, то за челюсть, а по временам и за живот потрясенный Муцкин. – Ни за что! Да как же так! Мы же вместе… он же…
- Заткнитесь все!!! Без паники!!! – И, раздался оглушительный удар  по столу.
Все замолчали мигом и, повернули головы в сторону гневного голоса, происходившего, теперь, на удивление, от  казавшимся страшным в данный момент и, вросшего кулаками в стол, окончательно проснувшегося Петрика.
- А ведь как он умело притворялся! – капая слюной на грязные рукава своего праздничного камзола, рычал всегда такай спокойный и добродушный, а теперь до неузнаваемости изменившийся помощник органиста. Лицо его, заплывшее и, пылавшее отлежавшейся щекой, светилось теперь настоящим праведным гневом. Красная с белыми морщинами ланита его подрагивала. Глаза, налитые кровью вращались в огромных по радиусу орбитах. Он пошатывался, описывая непослушной головой круговые движенья. Губы дрожали. – Ах, змей проклятый, а ведь я ему… Ну я ему!!!…
И, с этими словами, обезумевший от чувств юнец, кинулся плясовым галопом, опрокидывая все на своем пути к входной двери.
- Держите его! Он нам все дело испортит! – Завизжал в спину, летящему в ночь Петрику старик и бывший монах Ирик.
Но держать юного и по этому пылкого начинающего музыканта не пришлось.  Недолгий, но от этого не менее эффектный бег его был прерван подлым и предательски для пьяного человека высоким порогом «канавы». Ноги Петрика не заметив такой мелочи, как истертую подошвами сотен ног лежащую на полу деревянную перекладину, потеряли опору, получив точную подсечку и, уронили их обладателя в темноту летней ночи. Темнота приняла с распростертыми объятиями падающего человека, не сохранив при этом в целости его лица. Земля, издав неприятный звук, оставила на нем свой след: в виде разбитого в кровь носа и сильно расцарапанного подбородка.
Когда же взбудораженные коллеги подбежали, что б поднять бедного поборника справедливости, он спал, потеряв сознание мертвецким сном. Полностью расслабленное тело Петрика с некоторыми признаками теплящейся в нем жизни, перенесли в одну из комнат, занимаемых приезжими и, оставили почивать до лучших времен на кровати без матраца.


Теперь все музыканты в сборе, словно парализованные свалившимися на них вестями и происшествиями сидели за столом в полу опустевшей зале «канавы» и тупо смотрели друг на друга.
- И так, господа,  – таинственно заговорил в кругу единомышленников старик Ирик, шумно проглотивший очередную порцию самогона, – у кого-нибудь есть еще какие-нибудь предложения?
Господа только испуганно и глупо переглянулись и ничего не ответили.
- Тогда, позвольте, я возьму инициативу в свои руки. У меня есть план, который, если угодно будет Богу, исполнить, принесет очень важный и нужный для всех результат: одним, а лучше двумя исчадьями ада станет меньше…. Эй, хозяин, подойди-ка к нам!!!…

8.

Гломпуль еле довел Корнутуса до дому. Старик умудрился стащить со стола радушных служителей муз полбутылки какой-то крепкой гадости и, по дороге, исхитрился ее выпить. После чего, окончательно охмелев, стал еле передвигать ноги. Но зато язык его расходился не на шутку. Он много смеялся и говорил малышу о том, что больших болванов, чем этих мучителей струн и «гуделок» в своей жизни он не видел. Он так же хвалился, что в ближайшие дни не только их инструменты не будут больше звучать, но и их пьяных физиономий не будет видно в этом Селении. Много он еще бахвальствовал о богатстве, славе и другой подобной чепухе, пока под конец пути вместе со своим непослушным телом он лишился и управления своим речевым аппаратом. Он стал просто очень сильно пьян. Часто спотыкался, но еще чаще падал. Гломпуль замучился его поднимать и очень устал. Но все же дотащил смертельно пьяного своего хозяина до дому. Водрузив великого алхимика на постель, человечек сел рядом и, тяжело вздохнув, перевел дух, успокаивая танцующее сердечко.
Глядя на жалкого, лежащего в нелепой позе старика, он, вдруг, почувствовал такую глубокую и искреннюю жалость к этому несчастному, неспокойному и бесконечно одинокому человеку, что от нахлынувших чувств у него защекотало в носу и защемило в горле. И ему так сильно захотелось сделать для него что-то поистине приятное, нужное, полезное, что ноги сами подняли его.
Он понял: все несчастья, страдания, и метания его хозяина происходят от врожденной какой-то обособленности, необычности, – не способности быть, как все. Кем был на земле этот истерзанный жизнью поисков и лишений старик, наверное, он и сам не знал. Но теперь это знал Гломпуль.
Бедному, грубому, но все же искренне любимому своему хозяину решил помочь человечек. Помочь сию же секунду, не теряя времени, что бы потом бедный старик не тревожился попусту. Отдохнул немного.
Гломпуль решительно направился к выходу.

На улице была глубокая ночь. Ночь со всеми ее сопутствующими составляющими: с яркой, сияющей луной и звездами на небе, тоскливыми переругиваниями собак в далекой темноте и, бодрящей прохладой, лукаво пробирающейся за ворот рубахи.
Крадучись добрался человечек до питейного заведения Леха Брехмуна называемого в простонародье «канавой».
Он появился у нее именно в тот неизменный,  заведенный с давних времен момент, завершающий долгий день большинства подобных заведений во всем мире, когда уставший и от этого немного грубоватый хозяин «ласково»  провожает домой последних задержавшихся посетителей. Нежные фразы возникали порой в ночной прохладе и толкали в спины, шатающиеся человекообразные фигуры, которые, мало обращая внимания на напутствия, и, извлекая неясные звуки, медленно исчезали за углами близстоящих домов. Закрылась, наконец, и дверь «канавы», проглотив тусклую полоску желтого света, и малыш, спрятавшийся за водосточной трубой у дома напротив, окунулся в тревожную и прохладную темень.
Гломпуль поежился. Только б сердце у него не заболело. А так, чувствовал он себя уверенным во всем.  Полным решимости на любой поступок ради похвалы старика-хозяина. То-то он обрадуется, когда узнает о том, что трудное дело уже сделано и, кем?! Маленьким Гломпулем, верным другом непризнанного алхимика.
Человечек с нежностью вспомнил лежащего сейчас на кровати колдуна и улыбнулся. Ему стало даже как-то теплее.
Малыш со своего наблюдательного поста увидел, как окно на первом этаже в большую залу не закрыли на крючки, а только немного притворили. Это и понятно,– в Селении никогда не водилось воров. Прошло время выжидания…
Но, вдруг, Гломпуль услышал шаги. По улице, уже неподалеку от затаившегося малыша кто-то уверенно шел. Человечек вжался в стену дома и превратился в неотъемлемую ее часть. Шаги приближались и, как это не странно, показались, Гломпулю знакомы.
Тут, он понял: – шурша босыми ногами, по улице двигался дурачок Шарль-болтун. Шаги резко прекратились, казалось, звуком своей остановки, задев взволнованного малыша. Шарль остановился прямо напротив Гломпуля. Но из-за непроглядной темноты в провале узкой улицы едва нарушаемой светом звезд, блаженный не был виден. Только присутствие его явно ощущалось. Человечку захотелось, даже, заговорить с болтуном, но он смолчал, боясь неосторожно выдать себя перед важным делом.
«Ну вот…. Стоит напротив…. И опять меня нашел…. Что ему от меня всегда нужно?» - спокойно и совсем незлобно подумал в тот момент Гломпуль.
- А, ты уже уходишь? – нарушил первым тишину как всегда не в меру болтливый местный дурачок каким-то по - вечернему спокойным голосом. – Я не думал, что так скоро. Но ты не бойся, потому что все уходит и проходит, но не бесследно. Не грусти там… в начале, хотя мне грустно. Я тебя обязательно хочу проводить!
И, блаженный,  подойдя к Гломпулю, обняв  за шею, поцеловал в щеку. Потом,  как пришел, – так и ушел куда-то, даже не дождавшись ответа на свои и без того безответные вопросы и действия.
        Хоть речь идиота ни на что не похожа, а все-таки напоминает что-то…  Но это и не важно – ведь Шарль идет своей дорогой, а Гломпуль своей.
Вот - по истине странный человек этот болтун. Ходит везде по Селению. Все его знают, но – получается, – никто не знает.
Ну, да ладно… Все вокруг, кажется, затихло. В «канаве» то же… Гломпулю холодно, но скоро он согреется.
Малыш приблизился к окну питейного заведения. Пахло перегаром и чем-то подгоревшим. Для взрослого  рослого человека залезть в окно первого этажа низкого сельского здания не составило б никакого труда. А у взрослого, но не рослого – заняло пару минут напряженных физических усилий.
И вот, Гломпуль, внутри главной большой комнаты питейного заведения Леха Брехмуна. Малыш хорошо помнит, как стоят и стулья, и столы в ней. Их стало хорошо, вдруг, видно из-за вползшего в раскрытое окно лунного света. Странно – на улице свет ночной небесной лампы не был, так ощущаем. А здесь, в помещении… Человечек, взглянувший назад на окно, заметил, что свечение ее дополнен еще и мерцанием крупных звезд вышедших на помощь в небесный океан своей самой яркой подруге. Свет звезд был разноцветным, а свет луны не холодным – как это всегда бывает, а теплым и мягким. Человечку стало в нем теплее…
Но вдруг малыш почувствовал  совершенно ясную опасность. Только Гломпуль ничуть не испугался, а ясным и холодным рассудком осознал, – ему надо немедленно уходить. Не уходить даже, а прыгать назад в раскрытое настежь окно.
Он молниеносно окинул всю комнату взглядом и увидел крадущиеся тени. Одну из глубины зала – оттуда, где блестели в лучах луны круглые и пузатые бока желанных и до недавнего времени  подверженных смертельной опасности инструментов. Вторую слева. Третью справа. Да нет же вон: четвертая, пятая и… одна из них, похоже, лезет сверху.
Человечек что есть силы, которая бурлила сейчас свободой и дерзостью в его маленьком теле, сделал несколько огромных прыжков назад – к окну и, словно гимнаст, в уличном цирке, оттолкнувшись от пола, полетел вперед руками в сверкающую звездами темноту. Как-то очень удачно перевернувшись в воздухе, он приземлился почти на землю, почти на ноги, но по инерции еще несколько раз прокатился мячиком по усыпанной гравием дорожке, идущей вдоль окон любимого всеми в Селении места. Сразу, вскочив, окрыленный удачным приземлением, Гломпуль помчался к недалекой окраине…. Он знал, – где можно сейчас было спрятаться. А тени – черные тени бежали сейчас за ним. Он знал каждую из них в лицо. Он чувствовал жаркие, полные винного смрада дыхания их у себя на спине. Он представил, как горят сейчас в темноте их красные, налитые ненавистью глаза.
А Гломпулю совершенно не было страшно. Он был полностью уверен, что убежит от преследователей. Такого взрыва уверенности и свободы человечек не знал никогда. Это было непостижимо, что после всей жизни полной подчинения и унижений здесь ночью, убегающий малыш чувствовал такую необъятную свободу и… веру в лучшее. В самое лучшее…
Не догнать! Ох, не догнать им сейчас, и никогда, бегущего Гломпуля! Малыш знал это и, улыбаясь, убегал.
Небывалый прилив сил вошел сейчас в маленькое, но такое, оказывается, крепкое тело человечка. Действительно: грохочущие, сначала, прямо за спиной малыша шаги преследователей, теперь, постепенно удалялись, соответственно делая больше разрыв между ним  скрывающимся и ими – ищущими его.

Гломпуль сильно вырвался вперед. Он, уже, оставив позади  последний дом на окраине Селения, бежал по сыпучему откосу угольного карьера –  по еле заметной тропе туда, где как он знал точно, его не найдут.
Человечек приостановился перевести дыхание. Он прислушался. Шаги преследователей были еще далеко с верху. Он, также, сквозь удары сердца и шум крови в ушах расслышал, как кто-то крикнул что-то кому-то и вскоре, первый, черный силуэт с горящими угольями вместо глаз показался на фоне звездного неба. Он провалился в поисках Гломпуля по тропинке в глубокий черный карьер. Ха-ха! Им его не догнать. И, человечек, улыбнувшись, припустил, пыля, вниз.
Через мгновенье знакомая жгучая боль толкнулась в потревоженное и опьяненное бегом сердце малыша. Но как-то не сильно – далеко не так, как всегда. И Гломпуль бежал, не обращая внимание на всякие пустяки.
Боль стала пульсировать и нарастать…
Нет, они с хозяином доведут начатое дело до конца!..
Боль пенилась в маленькой трепещущей груди…
Но разве чувство приближающейся победы может быть слабее какой-то там боли?! Сильнее всякой боли желание жить и, тем самым доказать, что он – хоть и маленький человечек – человек, способный, хоть и в малом… но… побеждать!
Боль просто взрывалась…
Но сильнее ее была та неудержимая сила, с которой малыш двигался в темноте вниз по угольной тропе в места, где его не найдут.
Тут нога Гломпуля сильно и больно ударилась о какой-то большой камень и, малыш, потеряв равновесие, с шумом ссыпался вместе с потоком черных камней в теплое и темное углубление – на дно карьера. Ослепительная вспышка вырвалась из груди его, осветив все вокруг. Боль из сердца мгновенно ушла с раздавшимся хлопком, похожим на глухой удар колокола.
«Вот это я грохнулся!»,– озорно и громко – в полный голос крикнул Гломпуль, но не стал разлеживаться, а, поднявшись, легко, делая огромные парящие прыжки, продолжил свой бег по дну большой угольной ямы. И так было легко и приятно бежать, что казалось: бежать и бежать вот так всю жизнь.
Пробежав еще немного до места, где тропинка разделялась, разбегаясь в разные стороны, Гломпуль остановился размыслить, – а куда двигаться ему дальше?
Дышал он теперь, как ни странно, спокойно и легко. Ровно, не задыхаясь. Сердце он не чувствовал вовсе, а ощущал себя здоровее и, несколько выше ростом. Странный и какой-то необычный сегодня у него день. Или ночь?! Гломпуль осмотрелся. В небе все так же горели звезды и луна, но не могли эти маленькие источники отраженного света освещать так ночной мир. Все вокруг человечек видел совершенно отчетливо и в мельчайших подробностях. Неяркий, но ясный свет был разлит повсюду.
Ну, ладно… Что это он стоит?! Нужно куда-то прятаться. Враг еще в погоне за ним. Нагонит, – таких тумаков получит Гломпуль, что запомнит, наверное, на всю жизнь.
- Сюда, иди скорей сюда. Здесь можно спрятаться!! – услышал человечек чей-то голос справа. Малыш, удивившись, оглянулся и, увидел какого-то человека. Немного знакомого. Похожего на  кого-то из виденных в Селении. Человек приветливо улыбался и, манил Гломпуля рукой.
- Тебе сюда, малый. Ну, давай скорей, а не то ведь догонят тебя.

Гломпуль неуверенно подошел, но не испугавшись, увидел, что человек показывал рукою на черную дыру в земле, уходящую куда-то вниз, похожую на ту, куда они с хозяином когда-то прыгали, – когда жили в лесном холме. Забавно. Видно всю жизнь придется Гломпулю скрываться от врагов своих в таких вот дырах. Привычка.
Да и нет ничего рядом, что может укрыть малыша лучше. Гломпуль сразу поверил этому человеку. Надо было прятаться.
- А камни? А вода холодная? – спросил как-то невпопад малыш у улыбающегося человека. – Я не хочу мерзнуть.
- А ты и не будешь больше мерзнуть. Скорее всего, тебе будет какое-то время очень жарко. Но не надолго. Поверь мне.
 «А, будь, – что будет!»,–  махнул рукою человечек и, полез ногами вперед в черную дыру в земле.
- Подожди. Сейчас не так нужно. Так будет с твоей клеткой. А с тобой сейчас все будет по-другому. Ныряй туда.
Гломпуль и нырнул. Но в этом падении (если тот полет можно так назвать) не было боли бьющегося тела об острые камни, а скорее мягкие и нежные удары о что-то упругое и живое. Падал он куда-то вверх, но от этого не захватывало дух, а увлекало одним вопросом в спокойном разуме: «А что же дальше?»
Вот, он на мгновение почувствовал присутствие его преследователей в этой движущейся темноте. Ему стало страшно. Только догнавший от куда-то издалека ласковый и прекрасный голос Шарля-болтуна в миг рассеял все страхи, потому что истинно, как-то по блаженному  голос сказал:
- Я тебя провожу малыш… Насколько мне разрешат… Ничего не бойся.
И тут же, речь его так преобразилась, что узнать в этом глубоком голосе прежние интонации слюнявого дурачка из Селения было просто не возможно. Голос этот, окутав Гломпуля всего необъяснимой теплотой и радостью, стал устремлять движение человечка все быстрее и быстрее куда-то, где, – как уже точно знал малыш, никто и никогда не будет гнаться за ним, да и прятаться там будет не от кого.
- Прекрасный наш и Любимый вечно! Не оставь! Не отдай чужому! Прими своего….

А пять разъяренных от ненависти страха и вина мужчин, топтали в темноте липкими сапогами чье-то маленькое, почерневшее от угольной пыли и крови тело. Которое уже ничего не чувствовало, потому, что было ничьим…


9.

Всякое бывало в жизни Корнутуса. Через все, как ему казалось, он прошел, но такого что б ни единой мысли, ни единого, даже, намека на мысль – никогда. Такого, – он был уверен раньше, – и быть не могло.
Но вот – случилось же…
Никаких чувств, эмоций, движений и желаний. Просто ничего. Совершенная пустота образовалась в нем. Она началась еще в тот день, когда он, мучаясь от страшных головных болей, смог подняться со своей постели и обнаружил свое полное одиночество. Пустота прокралась в самое нутро старика и вросла, похоже, навсегда.
 Ведь даже тогда, когда он под вечер того злосчастного дня с тошнотворными позывами ползал по дому, стеная от боли и отвращения ко всему и к самому себе; и тогда, когда кто-то из соседей сообщил ему, что человечка больше нет и, чтобы он сходил забрать его истерзанное тело, – даже, тогда в нем, не произошло ничего. Ни один нерв не дрогнул в опустошенной душе.
И вот, теперь, сидя над маленьким земляным холмиком на краю сельского кладбища он в глубине души своей мечтал о потоках горьких слез, которые, ну хоть чуть-чуть, оживили бы бесплодную его душу. Или хотя бы о капле, пусть не горькой, но любой слезы… Нет, ничего не происходило…
Два дня старик не выходил из дому. Да и был ли Корнутус дома? Посторонний наблюдатель, зашедший случайно в его излишне скромное жилье, не стазу бы и обнаружил несчастного. Он лежал на кровати, не двигаясь, укрытый старым тряпьем и не о чем не думал. Ничего не желал. Никуда не стремился. В то, что произошло, разум отказывался верить и отвергал все, как совершенно ненужное.
Под вечер же второго дня кто-то стал тихо скрестись и постукивать во входную дверь. Долго боролся колдун с настойчивыми проявлениями внимания внешнего мира к его скромной персоне, но раздраженное любопытство все-таки взяло верх над упрямством и он, едва поднявшись, на подгибающихся ватных ногах, пошел открывать. За дверью никого не оказалось. Корнутус ничуть не удивившись этому, захлопнул старые доски на ржавых петлях и, возвратился в комнату. Но в темной каморке своей он оказался не один. У него были гости. Точнее один гость – маленький серый котенок, который запрыгнул на подоконник и смотрел теперь в окно.
- Гломпуль? – Просипел старик чужим голосом и сам испугался его звучания. – Малый, это ты?

Котенок повернул свою миниатюрную головку и, скрипнув, смиренно посмотрел своими выпуклыми светлыми, детскими глазенками на колдуна.
- Солнышко мое, ты меня не оставил. Я это знал. Ну, иди, иди ко мне!
Корнутус подошел к окну и дрожащими руками взял крохотный теплый мягкий комочек, – такой необыкновенно живой комочек – и, прижал его к самому своему сердцу. В этот момент от прикосновения трепетного старик почувствовал, что сердце забилось. Движения ожившего сердца сразу же начали качать вместе с загустевшей, почти твердой кровью,  токи раскаленной влаги.
По капиллярам иссохшей души, разрывая коросты гнойных, страстных отложений в руслах жизненных магистралей, поднимаясь, все выше и выше эти токи вспенились в горле и что есть силы, ударили по глазам.
От боли такой, что сказать не возможно и чувствовать сложно всегда, излилась наружу не то, – пустоты не вместимость, не то– очень горькая-горькая, талая, льдов нераскаянных просто святая вода.
Так, – в своей жизни, старик никогда еще не плакал. Он обнимал всем своим существом котенка, и, казалось, от горя любви, жалости и всего, всего, всего он должен был раздавить малыша и… разорваться сам на миллионы частиц, которые так же – от подобных чувств давили бы и разрывались до бесконечности. В этом плаче было все то, что Корнутус не отдал миру и самому себе. В этом безудержном рыдании был он сам, спрятанный до поры до времени под спудом бесконечной суеты сует.
И вот, когда котенок был полностью мокрым от слез, он в очередной раз жалобно мяукнул. И в этот момент пульсирующему разуму старика явилась жуткая картина: как держит он сейчас на руках своих окровавленное тело Гломпуля, бьющегося в последних предсмертных судорогах.  А вокруг их дома кишит море гнусных, заблеванных рвотой пресыщения получеловеческих рож, хохочущих и, рвущихся стереть с лица земли его самого и истерзанного человечка. Их руки и пасти в крови только что изуродованного ими Гломпуля. Родного до бесконечности человечка. Нет – человека! Его…
«А ведь Гломпуль это мой сын!» – взвыл обезумевший колдун в потолок.
Да, да – как это он сразу об этом не догадался?! Теперь все стало ясно бедному алхимику. Не пустота мучила его так долго, а предчувствие страшной невосполнимой потери. Потери его единственного сына. А весь мир теперь горел в адском огне презрения. Разве весь он мог быть достоин даже толики их с сыном внимания. Этот безумный алчный вечно жаждущий крови и насилия… мир.
- Так значит мы вам не по нраву?! Не по вкусу, стало быть?! Не для вас мы столько пережили?! И не из-за вас?! Не по вашим, являемся, гнилым от пожирания падали зубам?! – заревел в это бушующее смрадное море беснующийся старик.
Котенок, наконец, вырвался из трясущихся рук старика, но этого колдун уже не замечал.
- Вы, – племя шакалов, – даже и не знали, что у сына моего сердце болело от того, что сам он не развивался, а сердце его постоянно росло и уже не вмещалось в груди. Оно росло, жалкие вы плебеи, от любви и жалости к вам!!! Он болел такой болезнью,– что б любить вас!!! Он так болел за вас!!! Трижды недостойные такой жертвы! Трижды… бесконечно проклятые за его страдания!!! Вы убили его!!! И Бог еще за вас распинался?! – а вы смеялись и, плюя, глумились над Ним! А потом, убив, возвели в веру – в фетиш! Сжигая во имя Его вы… Вы… Вы… Все в-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-!!!!!!!!
Выл старик, как волк.
И волком был старик.
- Значит, вы решили, – что лучше нас! Нас, значит можно давить, как блох? Но вы забыли, что блохи тем и сильны, что кусаются. И не дают покоя!!!
Вой тогда не смолк…
И в страшный слился Крик.
- Мы блохи размножимся в вашей крови. Я возрожу своего сына! И будьте вы про…
Корнутус пошатнулся, но устоял на подгибающихся ногах. В глазах его гуляла кровавая пелена. В ушах стоял звон от звучания собственного голоса. Огненные всполохи разрывали грудь.
- …прокляты. Хотя вы сами прокляли себя. – Голос сорвался на свистящий шепот – Я обещаю, сын мой, что закончу начатое нами… Они не одержат над тобой и мной победу.
Он ринулся к сундуку, стоящему в углу и сорвал крышку. Медленно вытащил мешок, в котором, распространяя зловоние, лежала мертвая рука.

Эта ночь была по настоящему лунной. Жутко и ярко полыхала в чистом звездном небе ночная царица. Все предметы отбрасывали на землю длинные четкие тени, внося в общую картину мертвого спокойствия затаенную тревогу.
Корнутус шел в мрачном одиночестве по улочкам Селения, и, чувствовалось, что даже лунный свет боится сейчас его. Лицо колдуна было ужасным: седая длинная клочковатая щетина фосфорически мерцала на его сильно вытянутом лице.
Он шел не спеша. Он не торопился потому, что знал: – теперь он хозяин над жалкими дрожащими тварями, которые сейчас притаившись, нервно спали за серыми – такими же серыми, как и эти твари, стенами своих домов.
Он мерно ступал. Тяжело, с расстановкой, оттягивая сладкие моменты страшной мести над «ними всеми». Он смаковал каждый шаг. То есть все шаги, которые приближали его к первой заветной цели.
А вот и питейный дом Леха Брехмуна. С него-то и решил начать колдун. Он положил увесистый мешок, который снял с плеча, на порог «канавы» и развязал его. Первым что он достал из него, – была свеча. Та самая – из жира мертвеца.
Потом он достал нечто сплетенное между собой – похожее на просвечивающий сквозь лунный свет прорехами неправильной формы клубок. Эта была мертвая рука, которая, ссохшись, стала походить на странный, изломанный, древесный корень. Корнутус ввинтил в гадкое сплетение корявых пальцев не менее гадкую свечу, и, страшно улыбаясь, поднял эти предметы на вытянутой руке.
- Ждите, друзья мои. Мы с моим мальчиком уже рядом.
С этими довольно громко произнесенными в напряженной тишине словами он вплотную приблизился к двери. Окно в главной зале было раскрыто, – видно в помещении после дневного зноя было жарко. Но Корнутус не собирался лезть в окно. Еще чего! Он с силой пнул находящуюся перед ним крепкую дверь. Эхо удара разлетелось по всему Селению. Не замедлили дать знать, что не дремлют, все потревоженные собаки. Он фамильярно притронулся ногой к двери еще несколько раз и, не торопясь, зажег свечу.
Свет от такой свечи был не обычен. Какое-то зеленоватое пламя, источающее отвратительный сладковатый смрад, быстро разливалось вокруг.
Вне сомнения – то, что еще недавно представлял собой старик Корнутус, куда-то исчезло. Теперь это был новый – другой человек.
В доме послышалась возня. И, вскоре, недовольный и заспанный голос господина Брехмуна за дверью спросил:
- Какого дьявола там… кому-то нужно?!
- Это я. Открывай. – Спокойным голосом отвечал колдун.
- Это ты, Пурш?
- Да, я. Открывай.
Лязгнул засов и… дверь распахнулась. Как только взгляд господина Леха упал на зеленый огонек свечи в руке мертвеца и старика – в то же мгновение он… изменился. Глаза свои владелец питейного дома испуганно опустил вниз и низко склонил голову.
- Кто у тебя в твоей норе!? – Властно и жестко, процедил сквозь зубы колдун.
- Жена, дети и пара постояльцев. – Безжизненно держал ответ всегда гостеприимный хозяин.
- Кто эти постояльцы?
- Не знаю… они мне платят…
- А где те… музыканты, что останавливались у тебя неделю назад? – Продолжал допрос, едва сдерживая ярость, старик.
- Они скрылись той же ночью, когда был убит маленький человек.
- Это… они… его… убили?! – Приседая на каждое слово, вопрошал колдун.
- Думаю, что – они. Ведь тогда  ночью все убежали вместе с пришедшим к ним неизвестным мне человеком. Кроме органиста и его помощника.
- А где сейчас Муцкин?
- Я думаю, – у себя дома. Он очень сильно переживал из-за смерти мальчи… маленького человека.
- Этого, плебей, ты знать не можешь! Я сам это выясню. А сейчас выйди на улицу. Там стоит мешок. Неси его в дом. Я же, схожу навещу твою жену и детей.
Действительно, мертвая рука действовала безотказно. Конечно, Корнутус слышал о ее эффекте, но сейчас не ожидал увидеть такую от нее власть.
Он поднялся по лестнице на второй этаж и, ему тут же повстречалась протирающая очи женщина, которая судорожно куталась в жесткое покрывало. Действие зеленого огонька на нее оказало то же влияние, что и на мужа бывшего сейчас внизу. Не успела она и рта раскрыть что бы что-то сказать, как взор ее затуманился, а руки безвольно поникли. Ослабевшие пальцы выпустили край скрывающего обнаженное тело тряпья и, в своей непристойности открылось зеленоватая, помятая годами кожа, и… все, что она обтягивала.
- Разбуди детей, женщина. Возьми их и спускайся вниз к своему супругу. Да закройся – не в раю сейчас.
Жена Леха Брехмуна покорно удалилась, не говоря ни слова в глубину темноты коридора в дальнюю комнату. А старик спустился вниз, где с мешком в руках, сгорбившись, ожидал его хозяин «канавы».
- Хороший, послушный мальчик. – Похлопал снисходительно по мягкой щеке Леха обнаглевший колдун. – Ну, а теперь за дело.
Он нагнулся над мешком и извлек оттуда огромную бутыль с темной жидкостью внутри.
- Вот это вам всем для поднятия настроения. Такую чудную бражку мы с моим сынишкой давно для вас приготовили. А вот времени и возможности ей угостить, все как-то не было. Действует отменно. Покой вашим нежным голоскам обеспечен на пару месяцев. Только не обижайтесь, что мало даю, – нужно, что б всем хватило.

И старик заполнил содержимым бутыли стакан, стоявший рядом на – столе.
Сверху донеслись скользящие вниз по лестнице осторожные шаги, за звуками коих в мерцающем страшном и тусклом свете появились жена трактирщика и двое малышей. Дети спали на ходу. Почти не раскрывая глаз, они покорно шли за матерью. Спустившись, все трое встали рядом с главой семейства и замерли.
- Женщина, возьми этот стакан, – тоном фараона пред рабами произнес колдун, – отпей немного и дай напиться мужу и детям. Хорошо. Я наливаю еще один. Подольешь в еду его содержимое вашим двум постояльцем. И смотри, – что б утром эта дрянь была у них в желудках. Ты все поняла?
- Мне все понятно. Я все сделаю, как вы велели. – Робко пролепетала завернувшаяся с головой в простынь жена Брехмуна.
Корнутус был на самой вершине удовлетворения. Он торжествовал. Он упивался невиданной властью. И почему он раньше не пользовался кривой свечой в мертвой руке? – промелькнула мысль в тиранской, теперь, голове его.
- И еще: вы меня никогда не видели. Ну, выпили?! Тогда я пошел.
Корнутус, хлопнув за собой дверью, вышел на улицу. Он бережно затушил свечу, которая на радость ему горела крайне медленно и, глубоко вздохнул. Теперь его путь лежал прямо в гости к органисту. Дом его находился около церкви.
Сейчас причинять ему зла он не желал. Просто хотел кое о чем расспросить. Но свечу, подойдя к дому Муцкина, все же пришлось зажечь. В окнах его дома горел тусклый, но все же заметный с улицы свет. Корнутус знал, что семьи у органиста нет, поэтому свет в столь позднее время у холостяка, почему-то, сильно насторожил колдуна. Старик подкрался к светящемуся треугольнику, образованный складками штор и, попытался разглядеть происходящее в комнате первого этажа. Но ничего не увидел, кроме тускло освещенной части стены. Тогда, он, с горящей свечей в мертвой руке, постучался в дверь. За дверью  внутри дома началась жуткая возня. Какие-то вскрики. Грохот. Корнутус постучал громче. Вскоре шум прекратился и словно издалека послышался дрожащий голос органиста:
- Это вы, господин Корнутус?
Такой вопрос в лоб, застал колдуна врасплох. Он даже не знал, что ему ответить.
- Да… я… открой.
Голос, убежденного в своей власти старика, сомнительно дрогнул, и прозвучал крайне неуверенно.

Дверь распахнулась. За порогом стоял, опустив голову и, вжав ее в плечи сам Муцкин. Он не осмеливался посмотреть ни на старика, ни на источник его власти.
- Проходите, господин лекарь. Я знал, что вы придете. И… проходите, господин Корнутус.
Корнутус вошел в дом. В нос сразу же ударил запах ладана. Запах можно было не только почуять носом, но и увидеть. Сизые клубы церковного благоухания плыли в воздухе, делая изображение, плохо освещенного помещения еще более размытым.  Пламя свечи, стоявшей  на камине, вдруг, зашипело, затрещало, и, заметалось в разные стороны. От этого тени от предметов на полу и на стенах заплясали дикие, неистовые танцы.
- Чем это у тебя пахнет? – страшно спросил старик.
- Я думал – это поможет… защитит, что ли… оградит… от вас… от сил зла….
Корнутус громко расхохотался. От этого смеха пляски теней усилились.
- Ты хотел защититься от меня?! А не думал ли ты, что это я хотел и хочу защититься от тебя и таких,  как ты?! А?! – Вдруг резко прекратил смеяться колдун. – Не думал ли ты, что более нуждаюсь в защите от вас, чем вы от меня?! И кто вам сказал, что действую я от лица темных сил?!!!!!
Голос Корнутуса загремел подобно листу жести на сильном ветру. С каждым новым словом он становился все громче и громче.
- Вы, могущие спокойно убить маленькое беззащитное существо заявляете, что действуя от сил  света, уничтожаете зло! А сами, чувствуя свою виновность, прячетесь по вашим жалким норам, пытаясь уйти от справедливого возмездия! Все вы хищники! Но я – загнанная в угол жертва ваша, буду диктовать свои правила! Прочь!
И, Корнутус, грубо и со страшной силой оттолкнув органиста, ринулся в другие комнаты.
- Что это ты тут такое делал, когда я велел тебе отворять?! Кого ты здесь прятал?! – Заорал колдун, прыгая в поисках по соседним двум комнатам, в которых был заметный беспорядок.
- Я не могу… я не имею права… я не должен…– нелепо приседая, забился в судорогах Муцкин. Он повалился на пол и застучал по нему кулаками. – Нельзя… нельзя… так не должно быть… я не в силах….
Корнутус черной тенью навис над извивающимся телом бедного музыканта. Он холодно и спокойно спросил:
- Так, ты не один?
- Нет, нет, я вам этого не говорил!!! Что вам всем от меня нужно?! Не трогайте меня! Оставьте. Оставьте!!!
- Кто это все? В твоем доме еще кто-то есть?
- Я не знаю. Я ничего не знаю!!! Я ничего не говорил… это все он, он… это он во всем виноват! – Визгом протестовал органист.
- Покажи – где он!
- Ищите. Сами его ищите! Я в ваших играх не причем! Я всего лишь простой и бедный музыкант, копивший всю жизнь деньги на настоящее искусство. Я им заплатил а они… Убивать я им не говорил. Я платил только за музыку. Я никому ничего плохого не делал!…
Старик медленно, грозным взглядом долго осматривал комнату.
- Эй ты! Где ты там… выходи немедленно сюда! – вдруг, громко скомандовал в пустоту колдун.
За спиной старика послышался вздыхающий шорох. Старик резко обернулся, – так, что со свечи в мертвой руке слетел кусочек расплавленного сала, и, упал прямо на обнаженную шею извивающегося на полу органиста. Муцкин тут же затих. А перед взором Корнутуса в углу шевелился ворох одежды наспех наваленной в углу. Из него медленно поднялось человеческое существо сгорбленное и словно подавленное какой-то тяжестью. Поднялось и, напряженно замерло в согнутой позе.
- Подойди ко мне. – Выдавил из себя колдун.
- Я не смею. – Пролепетал тоненький, но принадлежащий мужчине голос, исходивший от существа.
- А я тебе приказываю. Теперь понял? Подойди!
И бесформенная масса на двух ногах вышла из своего убежища на середину комнаты. Это оказался старик почти такого же возраста, – как и Корнутус.
Он, смиренно опустивший голову, весь был увешан всевозможными вещицами, предназначение некоторых из них не подавалось никакому объяснению. И тут, колдун понял,  что за маскарад демонстрировал сейчас стоящий перед ним.
- Ты веришь в силу своих амулетов? – со злобой улыбнулся Корнутус.
- Я уже ни во что не верю. Ни во что. Если ты меня нашел, – значит, то – во что я всю жизнь верил, – не существует. А то  во что человек сильно верит, – имеет огромную силу. Жаль, что я не понял этого раньше.
- Что ты несешь?! Ты меня знаешь? Отвечай!
- Да. Я тебя так давно знаю, что ты меня, наверное, забыл. Посмотри на меня и, постарайся вспомнить.
Корнутус рванул к верху подбородок старика и увидел бледный лик незнакомца с закрытыми глазами.
- Открой глаза.
- Не могу. Мне больно смотреть на твой огонь.
- Но я тебя не узнаю. Кто ты?
- Ты меня раньше хорошо знал, но после наши дороги разошлись. Но они иногда сходились. И эти наши неведомые для тебя встречи заставили меня следить за развитием твоего мира. Для того, что б в удобный момент разрушить его. Но твой мир разрушил мой. Он оказался сильней и, теперь, я в твоих руках.
- Но все-таки кто ты?
- Я – тот, кто давно жил с тобой в горном монастыре и один из первых осудил тебя за чернокнижие. Я – тот, кто узнал, что ты ищешь и, узнав о твоей находке, поклялся не оставить тебя в покое. Я – тот, кто знает о последствиях твоих злодеяний, и желающий их прекратить. И, наконец, я – тот, кто, вычислив твои ходы, подговариваю, в конце концов, нескольких людей устроить на тебя засаду. Но ты в очередной раз оказываешься хитрее и посылаешь вперед мнимого карлика, который по небесному провидению гибнет. И, вот я – этот тот, стою сейчас беспомощный пред тобой и, смирившись, жду своей участи. Пусть Бог решает кто из нас – кто.
- Это не ты решил смириться! Это я тебя смирил. Теперь я вспомнил… хотя признать того юнца в старике не легко. Но ты получишь свое наказание. Уж не знаю: от Бога ли, или от меня. Но право на убийство моего сына нет ни у кого! Я сделаю так, что б никто и никогда не услышал более твоего гнусного голоса, извлекающего в мир подлую ложь.
Корнутус развязал мешок и вытащил из него знакомую бутыль.
- Пей это, – скомандовал он. – Пей пока не напьешься до одури!!!
Старик, не открывая глаз, выхватил дрожащими руками из рук колдуна увесистую бутыль и, обливаясь темной жижей, стал жадно, кашляя, пить. Он выпил довольно много, пока Корнутус его не остановил.
- Хватит. Достаточно. Не знаю: вспомнишь ли ты в последствии, почему лишился дара речи, но отвращение ко всякой лжи останется у тебя до конца твоих немногочисленных дней. Теперь и ты глотни немного, – обратился он к сидевшему в нелепой позе на полу органисту, голова которого, пьяно пошатываясь, не имела, судя по выражению лица ни одной достойной мысли. – Слышишь? Пей!
Муцкин вздрогнул, поднялся и, покорно приник к бутылке. Как только он сделал несколько глотков, Корнутус толкнул его в плечо.
- Прекрати.  Тебе много не надо. Ты на свое счастье ни в чем не виноват, кроме как в чрезмерном тщеславии. А теперь, вы оба что-нибудь кричите! Ну, громче, громче!


И два человека, стоя в сумрачной комнате, глупо моргая глазами, начали, напрягая до вздутия вен на шеях, открывать рты, из которых, вырывался наружу булькающий шипящий свист.

10.

А в Селении на следующий день началась паника. Безумие началось в маленьком, отдаленном от всех других обитаемых мест на земле, селении людей. Тех, кого колдун обработал за ночь, (а их по стараниям старика было много)  прогоняли от себя счастливчики, по-прежнему извлекающие в мир Божий слова, считая потерю голоса ближних своих проклятьем, или страшным заболеванием.
"Немая чума" - с легкой руки кричащего большинства теперь называлась мистерия мстительного алхимика. Кто-то видел ночью, как этот недуг в виде страшного старца бродил по Селению, и, дотрагиваясь до дверей проклятых на веки, повергал их дома в безмолвие.
Безголосые несчастные рыдали, пытаясь, что-то поведать здоровым, но те в свою очередь, опасаясь очутиться на месте лишенных речи, запирались в своих домах. Кое-кто не брезговал даже отходить осмелившихся и отчаявшихся соседей своих тем, что было у него в данный момент под рукой.
Страх толкал людей на предположения самых изощренных свойств: Восстал, дескать, чернокнижник из праха в шахте. Наказаны люди, так сказать за то, что пропускали дни поминовения усопших. И многие другие. Было и такое, которое вылилось в убийство вдовы Агаты, живущей в землянке в некотором отдалении от Селения. Она, бедняга, собирала (на свою голову) на могиле своего мужа еловые шишки и из коих, выращивала деревца и рассаживала, где придется. Ее закопали в собственной подземной хижине, а все молодые сосенки выкопали, сожгли. Кто-то, необремененный семьей, богатством, и "дорогим" жильем уже мчался по дороге прочь от насиженных мест в места насиженность коих, по их мнению, в данный момент была для них более удобна. Кто-то плакал в церкви, замаливая грехи вовремя не отданной индульгенции. Кто-то...
Корнутус спал...
А сумасшедший день подходил к концу стуком закрываемых напрочь дверей и ставен в недоумевающих домах, свежими следами в пыли уходящей из Селения дороги, во всхлипываниях, причитаниях, проклятьях и... страхе. Страхе, сковавшем трясущихся людей перед наступающей ночью.


Корнутус проснулся. И больше до самого утра не сомкнул глаз.
И страхи этой ночи превратились для большинства жителей Селения в жуткую реальность, перетекшую, как ей и полагается, в ужасные следующие дни и ночи.

Через несколько дней все в Селении молчало. Даже собаки  пустыми, сухими глазами, смотревшие теперь страдальчески и тоскливо в небо, застывшие в исковерканных позах в своих будках у домов без хозяев, уже никогда не посмели бы тявкнуть на проходящего шаркающей походкой господина по опустевшим улицам, страшно улыбающегося адепта великой трансформации, трясущегося и совершенно белого старика Корнутуса. Колдун плелся по вымершему селению и невесть откуда взявшийся не то мелкий дождь, не то туман, придавил все окружающее пространство мертвой тишиной.

 
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

«ПОЭТЫ»
существо начинает мыслить

1.

Дождь.

Тишина…

Небо над лесом уже очень долго было затянуто серыми непроглядными облаками. Ни малейшего дуновения ветерка, ни какого-либо звука, могущего нарушить полную, мертвую тишину вокруг. Дождь и тишина, похоронившие сами себя. Живая – только лишь проникшая во все влага, повисшая в воздухе  не то  прозрачным туманом, не то  призрачным мелким дождем над огромным молчащим лесом. Старик был не в счет. Старик, будто мертвый, покорный в сем склепе истлевший без звука идет…

Как выяснилось, даже полное, совершенное молчание не может породить камень силы. Для этого было сделано все и, даже больше…Но Корнутус об этом уже не думал. Хотя, он, конечно, думал,  ведь в такой тишине ничего другого и не оставалось делать, только мысли были словно в стороне, и, не затрагивали ни разум, ни душу. Да и была ли это та душа  прежнего Корнутуса? И что теперь делал он вместе со своим могучим разумом и не той душой в этом огромном плачущем тишиной лесу?
На это у него свой ответ. И ответ был прост: этот лес, молчащий совершенной тишиною, он создал для себя результатами поисков всей своей жизни. Странно – вся жизнь может оказаться иллюзией. Значит здесь его место…
Опять и снова дождь. Снова и опять тишина. Тихий дождь и ночью и днем.
Кончились упреки старика в свой адрес за то, что всю свою жизнь он гонялся за призраками и, в конечном итоге сам оказался призраком, идущим в призрачном лесе. Осталась дождливая тишина и… нет, он не винил себя теперь и за то, что принес столько страданий и опустошения людям, которые по нелепой случайности оказались в тот или иной момент жизни рядом с ним. Он не уничижал себя,  ведь с ним была его пустая тишина, – ее он так сильно хотел. Вся его жизнь – это такая же тишина в пустоте…

2.

Дождь, или… все-таки, наверное, дождь, только очень, очень мелкий окружал бледного и седого старика.

Дрожащими руками он вновь откапывал так понравившиеся ему корни какого-то растения. Корнутус жевал их, еле очистив от земли и, тишина нарушалась лишь хрустом его заросших седой щетиной желваков. Сколько времени он в этой тишине? И почему он здесь – не помнил колдун. Или помнил, но смутно, словно приснившийся давным-давно сон – какими-то отрывками…

3.

…Да, но если хорошенько разобраться: этот эксперимент должен был получиться. Помешали неизвестные старику обстоятельства. Какие?…

4.

Тишина и дождь… Тихий дождь… Дождь тишины или в тиши… Дождливая тишина…
Интересные, порой, сочетания приходят в голову в тишине…

Корнутус дрожал всем телом. Он никак не мог согреться в такую погоду, или… забыл – как это сделать. Хотя, судя по всему, в лесу было тепло.

Лес его не выпускал. В какую сторону бы колдун не пошел он оказывался все в том же тихом лесу, может быть даже на том самом месте, – откуда начинал свой путь.

Спал старик,  где придется и, вновь наступивший день приносил ему одно и то же: сырую, но пустую тишину.

Он хотел найти озеро – то, где не получился последний и главный в его жизни эксперимент, но так и не нашел, а только все дальше углубился в лес.

Никакие эмоции не тревожили старика теперь. Он слился с состоянием леса и являлся теперь одной из неотъемлемых его частей.

5.

Даже не было эха от ударов по стволам деревьев. А крик прилипал к лицу не распространяясь дальше носа. Корнутус все это пробовал, – становилось страшно. Тишина…

6.

Главное – не смотреть под ноги. Когда идти, не смотря вниз, то, кажется, что плывешь над землей. Корнутус подозревал, что плавать, – точнее ходить ему осталось не долго. Понятно: старость,  от которой он так долго отмахивался, теперь безраздельно властвовала в его изрядно поношенном жизнью теле.

7.

А, как хотелось теперь ему на прощанье перемолвиться, хоть с кем-нибудь, хоть одним словом. Но он сам добивался безмолвия, – получил… Тишина…

8.

Новый день – новая тишина… хотя, старая тишина…

9.

Не сотворит ни слова и душа, хотя кричит… безмолвием наполнен, так же мир, что дремлет. Иль затаившись в тайне тихо, весь  в надежде спит…

Корнутус уже и спать не хотел. Он даже ночью бродил в беззвездной тишине, натыкаясь на деревья; не слыша ни звуков столкновенья, ни шороха своих собственных шагов. И, – самое страшное, – что он знал: не оглох он. Просто была тишина…

10.

В дождливой тишине начинались и заканчивались беззвучные его дни. Заканчивались и начинались ночи без каких-либо изменений – в какую-либо сторону. А и были стороны в бесконечной тишине

11.

…………………………………………………………………………………

12.

И был еще один день, когда лес, где давно существовал Корнутус, осветился все тем же сумрачным светом, но не остался таким, а…

Корнутус полулежал на мокрой траве, прислонившись седым нечесаным затылком к шершавым корням старой сосны. Временами ему казалось, что земля, – на которой покоилось его бренное тело, начинала вибрировать от тишины. Но он привык уже ко всяким тонкостям новой для него старой жизни и, спокойно наблюдал за проделками своей тихой психики с долей некоторого интереса и даже иронии. У него было много времени для осмысления всей прожитой жизни. Глубинные процессы в нем текли неспешно, успевая тщательно рассмотреть предлагаемые памятью картины прожитого. Голод окончательно притупился – отошел на дальний план. Старик стал легким. Таким же легким, как окружающий его дождь или… туман.
 «Наверное, так, как здесь у меня, – так и везде – во всем мире…» – думал алхимик.
Так он думал, развалившись под деревом, ожидая смерти.
«…И для чего нужна была вся моя переполненная поисками и страданиями жизнь, если ничего… не получилось? Ведь я хотел, чтобы всем было хорошо! Пусть пострадали некоторые – невинные, но ведь без этого никак… Как же так? Как жизнь допустила такое?»
На этот вопрос не было ответа, ибо сама жизнь, зацепившись каким-то ржавым крючком за дряхлое истерзанное тело, висела на серебряном волоске где-то рядом, молчала и, ничего, так же, не понимала…

Вот и покоился теперь старик в ожидании, что вопросы его скоро разрешаться сами собой.

И вдруг… Что это? Он услышал звук – прекрасный чистый звон колокола. Нежный, но в то же время сильный и сияющий. Звук задел верхушки деревьев, и, они зашептали, – завздыхали от дуновения долгожданного ветра. О, звук!!!
Старик открыл глаза и увидел, как тяжелые серые облака над ним стали расходиться, открывая бесконечность до беспредельности и, синеву до головокружения. Он услышал, как все в раз запели тысячи птиц; застрекотали в лесной траве тысячи кузнечиков и, как огромная сосна под его затылком стала пульсировать под тугими струями двигающегося над нею пространства. Где-то с права – недалеко – пропела насыщенная всеми оттенками палитры звуков труба.
Конечно же, отвыкшему от звуков уху Корнутуса так показалось. Это всего лишь потянула воздух и выпустила его из себя трубным гласом корова.
Да-да! Самая обыкновенная корова!
Старик повернул голову в сторону звука. Перед глазами буйно, мешая обзору, переплетались стебельки трав. С одного из стеблей оторвался листок, покрытый росой и, упал с таинственным шепотом на землю. Корнутус, дрожа, на локтях, приподнялся над травой и увидел, как несколько буренок, неспешно пощипывая зелень, сверкая мокрыми круглыми боками, проходили справа мимо него. На шее одной из них и звенел колокол – медный колокольчик, разогнавший своим голоском тишину и поразивший слух старика.
Коровы шли не одни. С ними был человек хорошо знакомый Корнутусу. Это был дурачок Шарль-болтун. Он шел и разговаривал сам с собой. И, хотя он разговаривал негромко, колдун услышал каждое его слово. Речь блаженного была столь сладостна уху старика, что с замиранием сердца он впитывал такие речи:
- … И прилетел к нам лист по воздуху глухому, и, разорвав завесу тишины, шепнул, упав на стебли трав: «Ну, вот я дома..», и задрожал от неги, словно дека скрипки трепетной, когда смычек ветров затронул поцелуем стан травы-струны. И с трав от колебаний утренних, как жемчуг с нити порванной, роса упала, землю разбудив. – Так, от паденья вод лазурных  жизнь раскрыла тайну и, отдала весь крик восторга в песнях птиц и в трепете бессчетных крыл и душ, неисчислимых – голос свой открыв…
Шарль медленно шел, говоря эти строки и, непринужденно размахивая руками, приближался к всплывшему над поверхностью трав алхимику, который стал вспоминать – то давно забытое неизреченное чувство, которое когда-то.… А Шарль продолжал:
- … И зазвучало все, – как прежде все звучало. Запело все, – как пело все всегда. И снова начался законченный сначала – тот гимн святой, что изначально был и, будет начинаться вновь и будет длиться вечно…
И Шарль, вдруг, остановился, замолчал. Взглянул светлыми глазами на старика.… И… молчал он не больше секунды, но именно за эту секунду (Корнутус готов был поклясться) успело произойти так много.… Очень много. Начнем по порядку:

Во-первых, небо над огромным лесом все сделалось чистым – без туч. И солнца луч сияющий упал в глаза седого старика и, словно, бесконечные века не то в секунду сжались, не то раздвинулись слегка. И Корнутус понял, – точнее вспомнил. Или и то и другое сразу произошло в душе его.… Вот почему он не смог осуществить свой опыт по построению философского камня в своей душе! Просто нет абсолютной тишины в жизни, даже если все, кажется, молчит. И даже если во всем Селении не звучало ни одного инструмента; не было пения, то вот этот Шарль по прозвищу «болтун» своими словами их извлекал. И, даже дело не в блаженном.… И все славно в жизни получалось… Он теперь знал, – какого слова не хватало, что б закончить стихи Шарля. И Шарль, казалось, ждал. Корнутус улыбнулся и крикнул в небо:
- Вечно – навсегда!!! 
- Да! – радостно вскрикнул блаженный. – Навсегда!
Корнутус сел в траве, как только что родился и, словно, вновь рожденный в мир большой взглянул. Заплакал радостно и этим осветился, а, засмеявшись, – в первый раз, он небеса вдохнул.

Блаженный Шарль смотрел ему в глаза,
чего-то, продолжая ждать.
Искрились радугой над ними небеса.
Хотелось встать и к солнцу побежать.
Алхимик на ноги легко поднялся
И, к Шарлю подойдя, сказал:
«О, как я долго к Свету возвращался
И, как же долго я себя искал!
Скажи, – ведь верно, – все звучит?»

«Звучит, прислушайся, и, – как!
Ведь даже свет звезды поет в ночи.
И та же песня – лай собак.
Пойдем со мною и, увидим все…
Возьмем навечно этот миг.
Ведь если в сердце музыка живет,
А слово в нем душой поет –
Ты молод. Разве ты старик?!»

     Корнутус уже не замечал, как пел его голос. И, что разговаривали они стихами, а лес им подпевал: шумом ветра, звоном птиц… да мало ли…



И так, разлилось небо глубиной своей –
Той глубиной, что всех нас поражает.
И нет ни дна, ни края в ней
И в нем и в них – как это и бывает…

Идут под небом двое, не спеша.
Идут и говорят о том, что знают –
 Что камень не родит душа;
О том, что быть не может, но всегда бывает…
И капает роса со стебельков цветов.
Звенят цветы, – звенят благоухая.
Поют они и, им хватает слов…
Слова же музыку любовью извлекают.
И кто понять все сможет, – пусть поймет!
А кто не сможет, – значит им не надо.
Но если, даже, в слове музыка живет.
Но если в капле рос, та музыка живет!
То – кто тот Композитор,
Что дает всему звучанье слова
единственным лишь взглядом?

Возможно эти двое, что идут –
Пасут коров и радуются свету
Чего-то ищут, – значит, их найдут –
По следу слова пусть найдут поэтов!

Конечно, что-то не сказал я, – упустил,
Но невозможно ВСЕ отдать бумаге.
Возможно, поленился. Не хватило сил…
Но должен быть конец любой возможной саге.

Хочу сказать, но не найду я слов.
Хочу пропеть, но голос не поет.
Молчанье – вот начало всех моих стихов.
Беззвучье – вот мотив, что в музыке живет.
Молчи и слушай красоту шептания
Хрустальных бубенцов внутри души своей.
В торжественном затишье живут цветы мечтаний.
И в темноте мы лучше видим свет собственных огней.
Полнейший покой – это только начало –
В котором все мы начинаем светиться.
Попробуй так смолчать, что б все вокруг звучало,
Ласкаемо в ладони божественной Десницы.
Пусть звук молчаньем в пустоте заплачет!
Безмолвно дух взлетает и поет.
Из неоткуда все пришло, а это значит,
Что даже громкий звук в покой небес уйдет.

И нежится небо волнами покоя.
Под небом же двое к востоку идут.
И звуки они увлекут за собою.
Ведь музыка там, – где словами поют.
И кружит орел между небом и ними.
И если б захотел он вдруг,  узнать –
О чем говорят они в этой картине,
То он бы позвал их с собою летать.
Ведь говорят они о том, что нет конца простору.
Что только Свет способен осветить…
Что все доступно всем, – чей взгляд подобен взору,
Орла,
Что продолжает в небе
Над землей парить.

И смотрит птица свысока за ними.
И я смотрю – об этом и пишу.
И чувствую мыслями всеми своими,
Что не один я за этим слежу.
А есть над этим Тот, кто изначально
Придумал все в поэме Жизнь.
В ней просто все и сложно, и, печально,
Ведь из Него ушла и возвратилась
К Нему же всеблагая мысль.








И если сердце есть, то ум ее услышит.
Услышав же, попробует понять –
О том, что каждый атом дышит
Божественной любовью,
Неся в себе печать… Творца!

… И необъятно Слово
И воля Всеблагого в этом…
Пусть будет всем певцам любви основой:

Творец – Поэт – Отец для всех поэтов!!!

 
ЭПИЛОГ
мысль приводит к началу

Тишина.
В ячейке, где находился Тилл, была полная тишина.
«Наверное, – такая же, как и у него…» – думал Тилл…
- Тилл, от вас нет сообщений уже в течение четырех часов! В чем дело?
Лицо Соратника выражало явное неудовольствие.
- Соратник, мне кажется, что я двигаюсь в верном направлении…
- Вам не должно так казаться – вы обязаны быть в нем.
        - Да – я  нахожусь в нем, но…
        - Как прикажете понимать это ваше – но?
- Я хочу сообщить о том, что… Вы не поймите меня превратно, только Высшая логика не учла, или не оценила в полной мере, – как следовало бы, – вероятность эволюции взглядов. Дело в том, что изменения начались у него еще в начале развития, – не смотря, даже, на незыблемость установок в его самости и генетической структуре. Это не относится к разряду известных нам явлений. Мне кажется,… простите,–  я уверен, – мы, имеем дело с неким неподдающимся логике форматом деятельности человеческой психики. Вернее той ее части, о которой и Высшая логика имеет смутное представление, точнее – совсем не имеет. Тут мы сталкиваемся с некоторыми понятиями и категориями, которые в свете нашей реальности совершенно не поддаются какому-либо анализу, хотя…. Нет, я еще не готов сказать свои выводы. Я чувствую, – может открыться новый закон, о котором мы еще не знаем, Соратник.
- Я  что-то вас не пойму Тилл !То, что вы мне сказали – это некий бунт? Бунт против самой Высшей Логики и ее, неоспоримых, даже ею самой законов?!
- Если хотите, Соратник, я осмелюсь признаться, – в какой-то степени это так.
- Конечно, Тилл, вы проницательны, смелы и даже прогрессивны, но не слишком ли самонадеянны? – ведь всему есть предел.
- Я еще раз прошу прощенья, только – раз уж мне поручено такое задание, – позвольте мне самому прийти к собственным выводам. Даже, если они будут идти в разрез с тем, что незыблемо и неоспоримо. Я настаиваю…
- Синдикат это не интересует! Нам дали установку, что главное в данный момент материя, – в  которой он находился и, в коей он сумел создать камень. Говорите конкретнее – по теме поставленного вопроса.
- Именно о материи я и хотел поговорить. Точнее подвести внутреннее состояние объекта к окружающей его в тот момент среде.
- И к чему вы пришли?
- Дело в том… в том, что камень – тот о котором загадал Синдикат, – вообще не может быть выращен. Ибо материи таковой, для созревания оного, не может быть.
- То есть, как – не может?
- Я, пока, не смогу объяснить, – мне нужно изучить последний источник. Но по данному – отработанному источнику ответ полностью отрицательный: не может!  Так считаю лично я.
- Уж не думаете ли вы сделать сбой в своей системе?
- Нет,  это противоречило бы и мне самому.
- Но вы осмеливаетесь противоречить Высшей логике. А, что же вы сами по сравнению с Ней?
- Позвольте мне воздержаться от ответа… пока…. Ведь у меня еще есть время?
- Есть.
- Тогда, я продолжаю движение.
- Ну-ну. Но, несмотря на все… вы меня радуете. Я даже в какой-то мере восхищаюсь вашей смелостью, хотя вы и идете в разрез интересов Синдиката.
- Я постараюсь следовать в рамках дозволенного Синдикатом. А в сложившейся ситуации хотел бы получить разрешение на отклонение за пределы Устава.
- Вы знаете, что на уровне вашего движения – такого разрешения добиться крайне сложно.
- А я настаиваю…
-Хорошо, я беру на себя эту ответственность. Но, Тилл, я вас очень прошу: не подведите меня. Вы знаете, – как важна эта работа для нашего Слоя. И знаете, сколько трудников вашего уровня пропали…
- Конечно, Соратник.
- Вы получите второй вариант допуска. Работайте. Желаю удачи.
Соратник ушел.
Тилл понял, – отступления больше нет. Теперь – только в перед…. Несмотря на то, что провал обеспечен.
Он снова раскрыл папку. Пожелтевшие страницы пестрили старыми символами.
«Вот – еще один… – другой, но… такой же… Он тоже что-то знал и написал эти… объяснения….»

                Из Утиль-Архива. Синдикат. Высший Слой.
Источник: неизвестен. Креатор: не определен.

«ПОЭТИЧЕСКИЕ ОБЪЯСНЕНИЯ».
(Читать с улыбкой)

1.

На землю сумрак ночи пал.
Затихли древа, – ветром не будимы.
Лишь только Гений в эту ночь не спал;
Лишь он один уставший нелюдимый
Сидел и звуки извлекал,
Ладонями дрожащими лаская
Ларец из звуков. И давно зевал
Весь мир вокруг, – от света отдыхая.
Но музыкант заснуть не мог:
Его душа в безмолвном напряжении
Искала музыки достойнейший итог.
Искала в звуках точное мгновенье.
И столь прекрасны были эти звуки,
Столь гармонично лились голоса,
Что Гений жил лишь тем, что плыли руки –
Над миром клавиш – два крыла упругих,
Рождая явные, как в сказках чудеса.
А мир все так же тихо спал.
Все недвижимо было в мире.
Один лишь Гений музыки летал
В им созданном неведомом эфире.
Но горе в том, что не услышит
Никто сей музыки прекрасной.
Ведь музыкант уж еле дышит –
Он болен недугом ужасным.
И на последнем издыхании
Он бьет по клавишам судьбы:
Вот радость жизни – вот страданье,
Любовь и таинство борьбы…

Он вложил все в таинственные звуки.
Все раздарил, – всего себя отдал.
И рвутся жилы рук его от страсти и натуги,
Но Гений все играл, ИГРАЛ – …

Он продлевал последние мгновенья
Своей судьбы нелегкой на земле.
Вновь проживал всю жизнь и в упоении
Летел сквозь тьму на трепетном крыле.
Он так играл, что тишина рыдала,
Стонала ночь, как звонкая струна…
Но все вокруг живое спало
И не могло, никак, очнуться ото сна…

Вот на вершине мира Гений.
Напором звуков жизнь он накрывал.
Как от огня кидались в бездну тени –
То был не звук, – то был десятый вал!
«Ну, почему?» – воскликнул музыкант –
«Я не смогу оставить это…
Зачем дарован мне талант
Коль я сейчас достигнул Света?…
Всю жизнь не то писал я и не так,
Но вот случилось это чудо:
Я сделал первый – верный шаг;
И создам… о, если, жив я буду!…
Я сотворю великое… – поверьте
Мне Небеса; продлите жизни миг!
О, дайте же отсрочку смерти –
Души моей услышьте крик!»
Но час уже настал –
Жизнь не вернуть, – все поздно…
И смерть раскрыла все врата свои.
Услышал Гений голос грозный:
«Все, – кончились твои земные дни!»




И понял музыкант хладеющей главою,
Что нет секунды лишней у него –
Не сможет он оставить за собою
Последнего творенья своего.
И из последних сил, по клавишам ударив –
С последним звуком, тающим во тьме
Он крикнул:
«Небо, я сумел прославить Твой Свет! –
Возьми мой труд к себе!
Пусть кто-нибудь в твоих святых просторах
Услышит то, что я успел сказать…
Пусть Ангелы поют великим, светлым хором;
Пусть славят жизни благодать!
Я ухожу, о музыка с тобой –
Веди меня к Великому Творцу.
Я сделал все, что мог…
Спокоен разум мой!…»

И слезы брызнули взлетающей душой
По мертвому, но светлому лицу.

*   *   *   *   *

Господь, услышав это слово
Забрал его к Себе
И, произнес: «Пусть будет новый –
Прекрасный – против злого… – наш с тобой завет».
И он вплетает нить музыки
В клубок творенья красоты.
И слушает, – летят ли крики  Душевной чистоты…

2.

В тени, от ласк изнемогая –
В дневной поющий, летний зной,
Лежала пара молодая,
В полях, сокрытая травой.
И лишь кустарник одинокий
Над ними стражником стоял –
Влюбленных кроною широкой
от солнца жгучего скрывал.
Он был единственный свидетель
Любви и страсти молодой…
Лишь он один на белом свете
Был очарован той игрой –
Той яркой красочной картиной,
Когда два юных существа
Слились в стремлении едином
Достичь блаженства естества;
Когда горячие признанья
И клятвы верности людей
В одном дыхании лобзанья
Соединились с силой всей…

Теперь же негою усталой
Юнец и девушка полны.
Лежат они под покрывалом 
Живой небесной глубины.
Порхают бабочки над ними,
Неся в себе нектар цветов.
И запах тающей полыни
Пьянит дерущихся жуков.
Все в мире трав благоухает –
Жизнь дышит в хрупких стебельках.
Тихонько девушка вздыхает
С улыбкой счастья на устах…

Чуть-чуть остыл вокруг простор.
Девица с юношей приятный
Ведут лишь им одним понятный
Простой, но сложный разговор.

Обнявшись, говорят они.
И их невинные беседы
Светлы, как солнечные дни –
В них невозможны: зло и беды.
Слова влюбленных, как ручьи
Журчат, сверкают и искрятся.
Они, как теплые лучи
В бескрайнем небе растворятся.
Девица села на колени,
Главу склонила на плечо.
Смеется громко – с  упоеньем
Ведь их беседа здесь – под тенью –
По сути, – говор ни о чем.
Воркуют юные создания.
И так, наверное, по всюду –
В любом местечке мирозданья –
Слова влюбленных – просто чудо…

И вот прекрасная девица,
Рукою прядь волос подняв,
С улыбкой в зеркальце глядится
Всю наготу свою объяв:

«Любимый мой», – произнесла она –
«Пусть, словно знак  любви
Отправим в небо два крыла,
Как путников с земли.
И полетят они далеко –
Туда, где есть печаль;
Где скучно пусто, одиноко,
Где  не осветит  Солнце даль».

 «А, что за крылья хочешь ты
В тот край,  мой свет,  послать?
Что не бояться темноты?
И в мир холодной пустоты
Могли б от нас летать?»

«Мой недогадливый юнец», –
Девица отвечает, –
«Наш пламень любящих сердец
Еще не так взлетает! 

Огонь влюбленности своей
Мы отдадим пространству –
Тем самым, силой наделим
Мы нашу птицу странствий.
Что б наш огонь во тьме нашел
Того, кто одинокий.
Ведь нам с тобой так хорошо –
Пусть и ему огонь зажжет
Огонь любви высокий.

Пусть так же станет он счастливым –
Как мы с тобой.
Пусть так же станет он красивой –
Одной звездой.
И пусть любовь его живет
во всем вокруг.
Пусть всей душою он поймет,
Что нам он – друг.
И пусть восторг его пьянит
От жизни от любви –
Так, птица в нем воспламенит
Огонь в его крови!»

«Да, я согласен, Ангел мой,
На это всей душою –
Пусть примет небо наш с тобой
Посыл с земной любовью!
И я готов отдать весь пыл –
Своим наполнить светом
Того, кто нежностью не жил –
Того, кто нуждается в этом!»

 «Тогда обними же меня посильней –
Сердца чтобы вместе бились.
И повторяй все за мною скорей –
Слова что б в едино слились!»

И вот, – два дружных существа,
Как клятву, глядя только в небо
Твердят крылатые слова –
Кому-то посланные хлебом;
Кому-то – кто далек от них…
Но не пугают расстоянья – 
Летит рожденный чувством стих
От полноты любви двоих –
От веры любящих созданий:

«Всем тем, – что наполняет нас –
Мы просим Небо, – если так возможно –
Услышать наш призывный глас
И эти слова в душу ждущую вложить:
О том, что любим мы и, очень хотим,
Что б так же светло в ком-то было;
Что б взяв, наш огонь – наслаждался он им,
И наполнялся чудесною силой.
Ее так очень много в нас,
Что если, хоть частица долетит –
К нему, то сразу же – сейчас
Его блаженство посетит.
Но что бы быстрее слова долетели –
К тебе одинокий и жаждущий друг
Мы вложим их в крылья слепящей метели,
Что в космос уносит наш солнечный круг…»

И дева, зеркальцем играя,
В лучах огромного светила,
Единственный луч посылает –
В след чистым словам –
В след стремящейся силы…

А свет, отраженный, смеясь, подхватил
Признанье влюбленных людей.
И вот уже взмахами солнечных крыл
Сей луч, все пространство стрелою пронзил
Покрыв бесконечность свободой своей.

И Он летит туда, – где ждут его.
И Он летит до дома своего.


*   *   *   *   *

Вселенная – мир Господа  Творца.
Бог счастлив, – счастьем Он живет.
Все хорошо. Сияют Три Лица.
Хор Ангелов гимн Господу поет.
 И вяжет ткань Творец всей жизни.
А нити у Него – прекрасные желанья.
Узор на ткани – праведные мысли.
Весь труд – картина мирозданья.
Вот, видит Вседержитель Бог,
Летит с земли луч искреннего света.
Он взял сей луч, скрутив его в клубок,
Чтобы, потом, пустить на ткань для Светлого завета…

3.

Под каменным сводом – в пещере глубокой
Тает свеча в тишине.
Сыро и холодно, и, одиноко
В этой пустой глубине.
Виден лишь крест деревянный над свечкой
И человека под этим крестом.
И растворенная в воздухе вечность
Все заполняет кругом.

Свет человека едва освещает:
Полузакрыты глаза.
Губы иссохшие что-то шептают –
Что-то… – про Небеса.

Лик его бледен  в глубоких морщинах,
Сам – на коленях стоит.
Что ж ему надо и, что за причина
Здесь оставаться велит?




Но не ответит он сразу на это:
Вот уже несколько лет
Здесь, без дневного он света… –
Да и зачем ему свет?
Верит он в то, что и солнце не может –
Так осветить его жизнь, –
Как освещает любовью Божьей
Истины чистая мысль.
Верит он в то, что единое чувство
Должно в душе возродить:
Это великое в жизни искусство –
Бога всецело любить.
И, хоть, и требует
тела гордыня
Отречься начатых трудов,
Но только, знает, он Бога имя,
И не забудет тех слов:
«Любовь к Творцу – вот высшая награда,
Которую, душа захочет получить.
О, человек, – а что же еще надо,
Как не Любовь Любви всем сердцем Возлюбить!»

Но не дает ему мир искушений –
Здесь обуздать дерзкий ум.
Дарит он множество тяжких мучений
И демонический шум.

Столько страданий упало на душу, –
Что не расскажешь никак…
Тело и голодом-холодом сушит,
В сердце проник черный мрак.
Но не пугает все это святого.
Он здесь живет для того,
Что б прославлять  так снова и снова
Господа своего.
Ждет он годами священные звуки,
Чтоб испытать это вновь…
Крестообразно сгибает он руки
И призывает,
И восхваляет,
И ожидает сквозь страхи и муки
Бога святую Любовь.

И приходит ОНА светом дивным,
Душу блаженством раскрыв.
Делая мир вечно мирным;
Сердце преобразив.

Только чистейшее сердце святого
Может, – в сей миг устоять…
Только святое всецело готово
Свет – чистый свет воспринять…

Так хорошо ему стало во Свете,
Что невозможно сказать.
Даже лицо его солнышком светит –
Так, что и свечки не сразу заметить
Можно, как прежде…

Опять –
В светлом восторге он с просьбою к Богу:

«Светлый Творец наш святой
Хочешь,… возможно, ль чуть-чуть – хоть немного
Свет этот дивный такой,
Так подарить миру, что бы –
Пусть хоть одно существо
Им насладиться могло бы
И,… как и я расцвело?…»

Нет невозможного Божьему  Свету! –
Все!!! –
Вот уж в небо летит,
Словно звенящая счастьем комета,
Чтобы блаженством раскинуться где-то –
В мире, где темень царит…


*   *   *   *   *

Остановил ее Бог милосердный.
Взял, и с улыбкой изрек:
«Вот и готов Мой чудесный, волшебный,
Мой драгоценный клубок.
Кину его я на грешную землю,
Пусть он – куда упадет –
Там станет новое – что-то безмерное
Там – пусть рожденье придет!…»

И полился из Десницы блаженной
Светлый безмерный поток –
Все пожеланья в чистейшем движении
Слиты в единый клубок…

4.

Видите? – стих сочинить я пытаюсь.
Что я – поэт – не секрет.
Может, неважный, но все же стараюсь
В жизни оставить свой след.
Вот и сейчас я пишу эти строки
Всех измышлений своих…
Даже не знаю… Я вновь недалекий… –
Как завершить этот стих?!
Вы подскажите все это, читая,
Дайте же нужный совет –
Как срифмовать мне – прямо не знаю:
Бог – есть Любовь и есть – …

*   *   *   *   *

Мчится клубок всех святых пожеланий
И, пролетая как раз –
Мимо моих рифмопереживаний
Мимо меня, мимо вас –


Вдруг, задержался, подумав немного
И развернувшись – довольно хитро –
По повелению мудрого Бога
Врезался – для окончания слога
В мое ждущее рифмы перо…
Как обещал наш Творец бесконечный
Заветом пусть станет ответ:
Вы и я познаем в миг сердечно –
Что наш Бог – есть любовь, и, есть… Свет…

…Ведь я хотел в тот миг сказать,
Что так хочу, – чтоб все мы вместе были
СЧАСТЛИВЫМИ!!!
Ведь счастьем могут стать
Все те, – кто вместе с Богом были.
И я хотел поэзией своей –
Пусть не совсем, возможно, и, хорошей –
Сказать: «Пусть будет жизни всей –
Так хорошо!!!…»

ДА БУДЕТ ТАК, О, БОЖЕ!!!

5.

И полетел в тот миг клубок счастливый,
Сквозь руки мои и, – ваши читатель глаза;
И, где-то – там (…), родился мир красивый –
Раскрылись новые под солнцем небеса.
И кто-то счастлив, стал в блаженном Божьем мире;
А кто-то шел туда – смеялся, тихо пел;
И стало, вдруг, светлее все и шире…
И кто-то в поэтическом эфире
Соткать стихами СЧАСТЬЕ захотел…

*   *   *   *   *

…- Соратник, я не оправдал вашего доверия, возложенного на меня. Я сознаюсь, что постигнуть глубину задачи, интересующую сейчас Синдикат, – я не в силах. И время, истраченное мною, израсходовано впустую…
 Готов понести наказание и лично у вас прошу прощения...
- Тилл, я оставляю вас возле себя. Мало того вы вхожи, теперь, в поле деятельности Высших Слоев. Вам присуждается степень советника и отдается в вечное пользование ваша ячейка.
- Я не понимаю…
- Синдикат параллельно с вами двигался к решению… и, пришел к выводам о невыполнимости, данной ситуации. А для вас, Тилл, это была хорошая проверка. Вам не давали знать о происходящем, что б убедиться в верном векторе вашего продвижения. Вы оправдали мое доверие и больше того – надежды Синдиката. Я рад за вас, Тилл.
- Спасибо, Соратник, а я был уже на грани отчаянья.
- Понимаю вас. Пласт прошлого ставит в тупик и не такие умы, как ваш и мой. Но, закончим на этом…. Синдикат вами доволен. Можете незамедлительно приступать к вашим новым обязанностям.
- Благодарю, Соратник, я буду у вас немедленно. Если… нет, – скоро буду.
Тилл не думал, что дело обернется в лучшую для него сторону. И если Синдикат пошел на попятную, то…
А, что не говори, – есть что-то во всем этом… даже слишком много. Тилл не знал точно, но внутри у него уже был ответ на все… Странно – такого с ним в жизни еще никогда не было – догадываться о чем-то большем,  чем говорили разум, факты и… сам Синдикат…
И снова зажелтели, – запестрели перед глазами исписанные страницы. И Тилл, уже не догадывался, а знал, что он не ушел – он…


P.S:

Из Утиль-Архива Синдиката. Из последнего доклада
                Советника Тилла. А. А.
                Обрывок листа формата А4. Найден в 16.30 по 676867 ж\ц.


«Не ищите… Мы не ушли… мы…»


конец
г. Северск.   2008 г. ж\ц.