Колька

     Я познакомился с ним случайно и закономерно одновременно. Он поразил меня истинно народной меткостью слова и быстротой реакции на ситуацию. Быстрота реакции и меткое словцо мне вообще очень импонируют, возможно, потому что самому они не очень удаются. Когда это свойство встречаешь у других, особенно когда его совсем не ждешь, потому что рынок – не место для тонких интеллектуальных пикировок, то результат может быть очень впечатляющ…  Но все по порядку.

     Я знаю Серпухов довольно давно, с тех пор как построил дачу неподалеку. Город старинный русский, во многом очень похожий на большинство старых русских городов, коих множество на наших землях. Как большинство городов в России бестолково застроенный, с обезглавленными церквями, неухоженностью и прочими атрибутами чисто русского разгильдяйства и пофигизма. Большевизм, с его пренебрежением к истории и культурным корням, эту общую картину только  усилил, углубил и опошлил. Между тем, нам, русским эта некоторая обшарпанность даже импонирует. Во всяком случае, мне, архитектору, всю жизнь занимающемуся вылизанным новоделом, вся эта обшарпанная органика русской жизни очень нравится, и рисую я только старые руины, стены и монастыри. Есть в них что-то неуловимое, время, наверное. Я как будто возвращаюсь к самому себе, когда убегаю из стервозной московской суетности в эти, как мне кажется, забытые богом углы, где люди просто живут, а не бьются смертным боем за металл, как и я, к моему стыду. Еще он полюбился тем, что, наверное, напоминал мне города моего детства. Такие города делают нас ближе к жизни, земле, людям.

     Через несколько посещений местного рынка, который был главной достопримечательностью Серпухова, я уже многих знал, и знали меня в лицо местные старожилы, торговцы серпуховскими дарами лесов, озер и огородов. Оказалось, что рынок это место доброжелательного общения людей. Доброжелательного, потому что надо продать, а для этого нужно доброжелательно общаться. Русские довольно тяжелы в общении, особенно пока не выпьют. Скорее всего, потому что  не очень умеют это делать. Они закрыты как бы железным занавесом, и показывать свои чувства и эмоции у них не принято. Зато на рынке все по-другому. Там есть все – и улыбки, и шутки, и кокетство, и много-много юмора. Здесь людей как-то лучше видно, они смелее, в них больше озорства. Поэтому, посещая местный рынок каждую субботу, я с удовольствием окунаюсь в это людское море и представляю себе, как и триста лет назад оно было почти таким же, естественной основой товарно-денежных отношений, из которых все остальное и выросло, под кичливым названием «цивилизация». Серпуховский рынок еще был хорош тем, что  аккумулировал множество дальних и близких регионов от Узбекистана до Сибири, и в этом он был уникален для других рынков в близлежащих городках: Чехове, Тарусе, Подольске.

     В летнее время огромная площадь, бестолково застроенная по периметру всевозможными торговыми строениями, превращалась в торжище. Здесь в концентрированном виде был представлен практически весь наш союз ССР. Рядом с узбеками торговали татары, абхазцы, крымчане и краснодарцы, их белозубые улыбки возрождали миф о дружбе народов в СССР. Неизменно здесь была представлена и серпуховская диаспора местных частных торговцев. Я их всех уже знал в лицо, и именно они создавали необходимую привязку интернационального торжища к местному рынку. Именно у них можно было приобрести самую свежую зелень, редиску, сезонные фрукты, грибы и ягоды. Домашние заготовки типа лечо, маринады, варенья и закрутки тоже были у них. Народная медицина в виде чаги, настойки сабельника, алоэ и, бог знает чего, было только у них. Люди разные по возрасту, комплектации и национальности, представленные здесь, едины были в одном: в улыбчивом настрое и настойчивом стремлении сбыть товар. Поэтому весь этот вавилон из фруктов, овощей, ягод и плодов являл праздник жизни и даров природы. Хождение по нему  приносило всевозможные находки и сюрпризы. Местные торговцы располагались кучно и, как я полагаю, беспошлинно на примитивных ящиках и коробках где-нибудь в углу торжища или сразу за воротами. Покупая что-либо, у вас обязательно происходил легкий разговор о чем-либо с улыбкой, шуткой и комплиментом. Это искусство не каждому дано и «бурмылы» неизменно проигрывали в конкуренции веселым и общительным. Рынок без юмора как мотор, без смазки отказывался работать…

     Постепенно посещение рынка стало для меня просто потребностью искупаться в этом море добра и любви. Не любви конечно, а доброжелательности, которая была всюду. Вот и Колька с первой встречи стал мне симпатичен раз и навсегда. Я договаривался с ним относительно утки, которую он готов был для меня забить и принести в следующую субботу. Рядом стоящая скромная старушка робко пролепетала, что у нее и сейчас есть готовый петушок. Колька, не поворачивая головы в ее сторону, сказал: «Тебя не ебут, - ты и не подмахивай». Она присмирела и замолчала, а Колька продолжал петь соловьем о том, что в следующую субботу он принесет индоутку. Я был восхищен его четко выверенной фразой, не оскорбившей меня, но и не давшей переключиться на бабушку. Бабушка тоже не была оскорблена, а всего лишь обескуражена соленым словцом и упоминанием в ее адрес о давно забытом занятии, как о чем-то естественном. Я живо представил, как это, подмахивать вприглядку, и посмотрел на Кольку уже другими, влюбленными глазами. Это был потенциальный «король рынка». Балагур и острослов, он делал это сознательно и постоянно, чтобы подтверждать свою корону, а заодно и приобретать клиентуру. Так мы подружились,  и не было случая, чтобы я чего-нибудь у него не купил. Пройти мимо было уже невозможно. Но и это было не все. Когда он продавал мне задорого какую-нибудь индоутку, то обязательно делал еще подарок, и я неизменно восхищался его незамысловатыми, но верными уловками, после которых ощущение дорогой покупки подменялось чувством удовлетворенности подарком. Поначалу я испытывал некоторую брезгливость от его заготовок: варенья, грибов, хрена и т.д. Но постепенно стало ясно, что он все делает очень качественно и добротно.
 
     Отношения, становясь более дружественными, сделали его более откровенным. Он как-то рассказал, что все вынужден делать сам, так как его жена пьет и даже полить огород не в состоянии. Он даже ее побивал за то, что не помогает совсем. Сказал, что давно с ней развелся, но не выгоняет из дома, чтобы не пропала. И в моем воображении уже другой Колька, который втайне любит свою жену, точнее, наверное, очень любил в молодости, а теперь вот не в силах быть с ней жестоким до конца. В общем, не прост человек, и Колька не прост в своих заношенных брюках на ветхом ремне, в стоптанных башмаках, уже давно не модных, с квадратными носами, с раздолбанным велосипедом, на котором приходится поспевать всюду…

     У меня даже возник сюжет, о том, что инопланетяне на летающих тарелках оставили в Серпухове наблюдателя в затрапезном наряде, но умного, меткого и зоркого. Пьющая жена, беда и боль. Но вспомнишь молодые годы, ее, студентку техникума «кровь с молоком», упругие груди с гвоздиками сосков, сладко упирающимися в тебя при каждом поцелуе, озорные глаза, жадные губы, стремительная походка как на шарнирах, и снова сердце сладко защемит.

     Сегодня она получила пенсию и, в очередной раз ее тут же пропила. Огород не полит, птица не покормлена, на кухне горы немытой посуды. Ее опухшее лицо беззащитно и бездумно. Злость в который раз схлынула и захлестнула жалость к ней, к себе.

     Она сломалась после выкидыша, в результате которого стала бесплодной, и все пошло наперекосяк. Запои случались все чаще, Колька боролся, хотя и понимал причину, ее глубину и неизлечимость. Постепенно она обрюзгла и, как все пьющие люди, стала лживой и беспринципной. Колька еще был молод и, в сердцах, думал завести другую женщину, хозяйку, помощницу. В нем самом еще энергии было много. Когда ее состояние стало безнадежным и беспросветным, он развелся, но возникла другая проблема – ей некуда было деться. В конце концов, он так и смирился с ее состоянием и пребыванием в его доме, не пытаясь привести в дом другую. В редкие минуты просветления она помогала по хозяйству, и за это уже спасибо, однако при любой возможности напивалась, и тогда опять все шло прахом.
 
     Колька крутился волчком, чтобы вести хозяйство, торговать на рынке, собирать грибы и ягоды, ловить рыбу, делать заготовки, и все это практически одновременно. Постепенно он притерпелся и к этому и стал тем, кого я застал на рынке: веселым, озорным, несгибаемым жизнелюбом и «королем рынка»…

     Я даже подумал, что он устал от этой вечной борьбы за выживание, но нет, когда я заговорил, что есть работа в Карелии (там как раз нужен был такой одинокий сторож, рыбак, собиратель и вообще человек «на все руки») – он категорически отказался, даже не вникая в суть предложения. «Нет, у меня же дом, хозяйство, нет, не могу». Я понял, что он по-своему счастлив и уже нашел себя в этой независимости на грани жизни, как мне казалось. Я восхищался его ранней редиской, которая мне не удавалась никогда, вареньем из вишни с вынутыми косточками, отборными грибами и, конечно, роскошной птицей, которую надо мастерски вырастить, забить, ощипать и продать за хорошие деньги. Хрен его всегда был великолепен, крепок, заборист и ароматен. Но главное – это, конечно, доброжелательность и общительность, которую он излучал, а менее успешные его соседи по рынку только с раздражением и ревностью наблюдали, как он управляется с клиентами и со мной  в том числе.
 
     Я опять представил, каково ему в доме с пьющей и не женой теперь…
     Она в постоянном тумане, опухшая и бесформенная, равнодушно глядящая на Колькину борьбу за существование. Желание выпить, вонзить, врезать в горло алкоголь было сильным и неотвязным. В минуты больной головы и похмельного страдания она понимала, что гибнет и, не имея сил бороться, только тупо наблюдала за Колькиной колотьбой. Она видела, что он еще молодой мужик, подвижный и худощавый, как теперь говорят, в полном соку, и даже дивилась, что он ее не прогоняет, оплывшую синеглазку, ленивую и бесполезную. Иногда она тоже вспоминала их молодые годы, неудержимый огонь в груди, томление, любовь и животную страсть к нему, сильному озорному ухарю и хулигану, с которым было легко и не страшно, защищенно. Как это случилось, что пьянка проникла в ту единственную щель в их жизни и, как замерзший лед, разорвала жизнь на две части: до и после. Она и теперь любила его, даже, пожалуй, еще сильнее, чем прежде, хотя внешне все вроде бы ушло и кончилось. Только она знала, что ничего не ушло, даже когда он ей отпускал зуботычины за то, что не сделала даже то малое, что обещала по хозяйству. Боль не имела значения для ее опухшего, как ватрушка, лица и полусознательного состояния. Единственное, что ее еще удерживало в этом мире – жажда выпить и любовь к Кольке, который вырос в ее глазах до масштаба полубога и всемогущего самодержца. В минуты гневных Колькиных вспышек, она видела, как злость в его глазах вдруг гаснет и сменяется почти нежностью, на которую он был как будто и не способен. Краем сознания, называемым бабским чутьем, она улавливала, что он все помнит: их молодые годы, ее, ловкую и нежную, теплую и страстную, готовую проглотить любимого мужчину целиком в своей женской неуемной привязанности к нему единственному. Колька махнет рукой, горестно выругается и пойдет делать работу. А она снова погрузится в свое сладострастное тупое миросозерцание, из которого, как в конце тоннеля видно одно светлое пятнышко – рюмка и нежность…