Казачка

     Я донская казачка и этот факт для меня, казалось, не играл никакой роли. В годы советской власти о казаках и казачестве люди мало что знали. Советы искореняли казачество, потому что  девиз «За веру, царя и отечество!» новую власть совершенно не устраивал. Слава, доблесть и профессионализм казачества во все войны был  востребован, но Советы предпочли искоренять его даже во вред себе…
    
     Я, можно сказать, росла на обломках казачества в славной когда-то станице Аксай близ Ростова- на -Дону. Аксай моего детства представлял собой утопающее в садах сельское поселение на высоком берегу Дона. Мы же, казачьи дети,  не подозревая о драматизме казачьей жизни, жили послевоенной счастливой жизнью. Нас, мелюзгу, знали в каждом доме, и в каждом доме нам дозволялось все или почти все. Бабушки, кумушки, дедушки, все жили на своих подворьях, а мелюзга мигрировала то в поисках новизны, то в поисках вкусненького, то за байками или рассказами. И вот тут-то было самое интересное. Каждый дом, каждый род нес в памяти историю донского казачества со славных времен Ермака. Эти истории казались нам совершенно нереальными в этом утопающем в знойном мареве старинном поселении, с его садами,  виноградными гроздьями, персиками, опадающими прямо под ноги, ленивым движением Дона, воды которого были так ласковы, что почти не приносили прохлады, а луга за Доном с проблесками Маныча, тонули в зыбком мареве зноя и ленивой грусти. Берег, на котором располагался Аксай, а далее Ростов, на местном жаргоне назывался довольно странно и бессмысленно  «левбердон», был крут, неприступен и густонаселен. Хотя явных следов казачества как военной организации уже не было, в укладе жизни, традициях и ухватках сохранилось все или почти все, поскольку род людской и его генетика остаются главным носителем преемственности. А традиции были такие, что и патина времени бессильна их стереть даже за несколько поколений. 
 
     По преданиям, казачьи ватаги частенько хаживали в Турцию с лихими набегами и погоней за доблестью.   Да и для тренажа молодых. Из этих походов привозились  трофеи, и даже турчанки, которые ассимилировались в казацкой среде, исчезая почти бесследно. Разве что, блеснет какой молодец или молодка соболиной бровью, черным жгучим взглядом, молочной белизной кожи, да прядью волос цвета воронова крыла. Обычаи тоже перенимались. Например, пить  «кофей» на дому здесь принято было с тех времен, когда в России разве что аристократы «кофеем» баловались. А уж «кофе с  оселедчиками», - до сих пор, наверное, остается местным изобретением. «Принч», «фатажен», «пендитный», «бурмыла» - масса слов и словечек  бытовали среди казаков,  в остальной России неизвестных. Эту казацкую субкультуру я захватила уже, можно сказать, на излете. Однако, темперамент, страсть и буйные нравы, присущие казакам, сохранились в неприкосновенности.
 
     Что такое настоящий казак? Это воплощение бесстрашия и силы. Человек, готовый в любой момент взяться за оружие и ринуться в бой. В мирное же время эти люди пили, гуляли, дебоширили и веселились. Буйство и воинственный дух, так необходимый в войну, в мирное время выплескивался в бессмысленные разборки, фанаберию и другие признаки избыточного адреналина в крови. Еще местной особенностью являлось традиционное презрение к богатству, поэтому дома здесь строились плохонькие и душные. Почти все хозяйство держалось в основном на женских плечах, работа по дому для казака была презренна и вынуждена. Эти условия выработали особый тип казачки – женщины-матери, не дающей спуску ни мужу, ни черту, ни брату, - никому. Работали с утра до ночи, и в незримом противоборстве мужской вольнице  поддерживали друг друга. Праздником и отдушиной для казачек были утренние посиделки, когда они, часов в одиннадцать, ходили друг к другу в гости на «кофе с оселедчиками».

     Утром по станице раздавался стук ступок – все мололи кофе, толкли в ступках больших бронзовых, неподъемных, и тонкий аромат зерен разносился по всей округе.  Затем по-соседски собирался немаленький стол со всякой снедью. Блины, пирожки, овощная икра, жареная рыба, фрукты, соленья, и конечно донская сельдь. Принарядившись, соседки с детворой и стариками усаживались за общий стол, и пили кофе, заедая сельдью. Донская сельдь – это деликатес, который сегодня уже никто не знает. Мы, мелюзга, пировали чем-нибудь послаще под смех, шутки, сплетни и разговоры о мужских глупостях, детях, урожае и женских секретах. Остальная жизнь казачек - это тяжелая работа по  ведению хозяйства, семьи и ращению детей…

     Мы жили в небольшом доме, а наискось, напротив жила моя прабабушка -  древняя старуха-казачка, калмычка по происхождению. Она была главой знатного казацкого рода Грабовских. Это были поляки с калмыцкой примесью. С ней жили две ее дочери, как мне казалось тогда, уже немолодые женщины, братьев не было, они погибли в гражданскую войну, воюя за белых. Нам туда хода не было, так как бабуся Мишку, моего деда, не признавала за то, что он женился на Нюське, «кацапке и хохлушке», а не казачке, да и без ее, свекрови, благословения. Так вот, только однажды эта древняя как Баба Яга старуха перешла дорогу и зашла к нам на день рождения Мишки, тогда уже взрослого мужчины, прошедшего две войны – Первую мировую и Отечественную, мне было, наверное, года четыре. Был полный стол народу. Знатную главу рода Грабовских  усадили на почетное место и налили рюмку водки. Она молча выпила, и, опрокинутой рюмкой постучав себя по темечку, в гробовой тишине произнесла: «Эх, жаль не увижу, когда большевиков на столбах вешать будут!». Молча встала, и, не прощаясь, ушла.  Повисла гробовая тишина и висела долго-долго, за подобные речи еще совсем недавно казаки исчезали бесследно.
 
     Юмор жизни заключался в том, что спустя пару лет, выжившую из ума эту самую прабабку ее дочери подкинули-таки Мишке на крыльцо и досматривать ее пришлось все тем же Нюське с Мишкой, проклятыми ею навсегда, а все наследство поделили старшие сестры…

     Бабушка Нюся была женщиной замечательной – умной, доброй и домовитой. Мишка в ней души не чаял и с чисто казацким пренебрежением к богатству плевал на то, что был лишен всех привилегий из-за Нюськи. Бабушка любила говорить с напускной грубоватостью: «Любить – любил, а все равно, черт, ухитрялся по две фуры в день привозить». Это означало, что успевал напиваться два раза в день. Это был своего рода  казацкий шик. Из-за традиций пьянства мужики отцветали рано, хотя, дед Миша отличался поразительным здоровьем. Любил пошутить про зубы, мол: «Чему там болеть? Там же кость». И действительно, за всю жизнь не чихнул и зуба не потерял. Курил какое-то злое курево типа «Север», был немногословен и обладал скрипучим, как ржавые ворота голосом, при этом был добр к нам, ребятишкам,  безмерно, и кроток со своей Нюсей, которая хоть и «хохлушка», но за целую жизнь среди казаков ни в чем бы им не уступила, я имею в виду боевой характер и домовитость.

     Плохонькие дома, отсутствие удобств всю жизнь отвращали меня от этой жизни. На дворе стоял XX век, мечталось о белом фаянсе, ванне и унитазе, а тут удобства во дворе, душ в саду. Кухни строились в отдельном строении, чтобы запах готовки, жар и чад не попали в дом, в котором создавался этакий  парад на женский манер. Кружева, занавески, скатерти, половички и прочая  красота. Духота летом неимоверная, в доме не продохнешь, а ночью спали на полу на мокрых простынях.

      С годами я стала более остро ощущать непримиримость казачьих родов, раскол на своих и чужих, белых и красных, наших – не наших. Он проходил по семьям, кланам и родам, порождая неувядающую вражду, которая была хоть не на виду, но всегда таилась где-то в недрах. Куда уж мне, мелюзге, было в этом разобраться. Я только чувствовала, что туда нельзя, а сюда можно, да, впрочем, дети обладали своеобразным «вездеходом», но до определенного возраста. Вражда внутри казачества вспыхивала и в гражданскую войну, потом вроде бы затухала, а в Отечественную разгорелась с новой силой, как будто и не было никакого затишья. Убитые, репрессированные когда-то дяди, тети, братья делали вражду генетически неизбежной, ведь это была казачья среда, в которой честь была самой главной ценностью. В войну Ростов переходил из рук в руки несколько раз, и каждый раз этот переход сопровождался кровавыми разборками и сведением счетов среди казаков. Мой дед и отец, слава богу, ушли на фронт и воевали за Родину – это их спасло, если можно так сказать.

     Дядя Саша, младший брат Леонида, моего отца, по малолетству остался в оккупации и был задействован в каких-то деяниях у немцев, очень переживал, сбежал к своим, прибавил себе год и со своим дружком  прошел всю войну, честно отвоевав от и до, а погиб в Кюстрине в Польше уже после войны, в военном госпитале, будучи  ветераном и боевым солдатом с наградами в глупой разборке, где его застрелил какой-то «честный» аксаец, видевший его в начале войны у немцев. Эта смерть прибила всю нашу семью на долгие годы и отняла много здоровья у деда с бабой. Мне это все было рассказано много лет спустя уже взрослой. До сих пор слезы обиды подступают куда-то в сердце. Этот эпизод меня перетряхнул на всю жизнь и, кажется, изменил навсегда, я начала ощущать себя частью этого многострадального казачьего сообщества.

     А пока я росла беззаботно и бесшабашно, как крапива в огороде. Мама на меня обращала мало внимания, вся поглощенная родившимся Жорочкой. Мужик, казак, наследник – это всегда работало. Я росла, и как заговоренная проходила через все жизненные переделки. Мало того, что мама, забеременев мной, как выяснилось позднее, пыталась сделать аборт, но я каким-то чудом уцелела и выжила. Это было в Ленинграде, где она, обрусевшая еврейка, рано лишившаяся родителей, очень симпатичная, пережив всю блокаду, повстречала Леонида и, не рассчитывая на взаимность с его стороны, а также полное отсутствие каких-либо сил после блокады поднимать одной ребенка, пыталась от него избавиться. Леонид узнал и сделал ей предложение. Так что я их соединила фактом своего зачатия, хотя счастливыми это, по-моему, их так и не сделало.  Люди в то время не очень разбирались, про гармонию и любовь. Детей завели, и все, надо жениться и растить. Так они и прожили жизнь без особых страстей, но спокойно, за что им спасибо и поклон.
 
     Однажды я чуть не утонула, когда мы строили дом. На Дону дома строят из самана. В глубокой яме делается полужидкая смесь из соломы, глины и навоза. Все тщательно перемешивается до консистенции  сметаны. Для такой крохи как я, это была бездонная зловонная яма, в которой я могла запросто утонуть. Так бы и случилось, если бы не дядя Алеша, оказавшийся неподалеку, услышал мой всхлип, и, сообразив в чем дело, тут же меня выхватил, и этот склизкий орущий комок отнес в душ и отмыл от липкой гадости. Я орала так, что сбежались все, а когда отлегло, долго смеялись….

     Потом случилось так, что мы катались по нашей обледеневшей улице Толпинского, кто на чем. Не знаю, как я зазевалась и только успела вжаться в ужасе в землю, на меня юзом наехал грузовик, огромный, страшный и не способный затормозить на накатанной до блеска дороге. Он пронесся надо мной, обдав мазутной вонью, и не задев, затормозил уже внизу покатой улицы. Бледный от ужаса парень долго меня тряс и ощупывал, пока не убедился, что я целехонька, и счастливый, убежал к своей машине.
 
          Когда у меня выросла грудь, и я начала формироваться как женщина, я вдруг заметила перемены в отношении ко мне моих закадычных друзей: Дутого, Коляна, Петрухи. Я и раньше ими верховодила в наших детских забавах, а теперь они смотрели на меня с каким-то легким ступором и слушались беспрекословно.

     Так мы и росли сами по себе. В результате этой вольной жизни я получилась весьма шустрой, живой и, видимо, неглупой девочкой. Уже в школе во мне  проявилось жуткое честолюбие. Мною никто не занимался, зато я сама стремилась быть только первой и лучшей. Неизвестно откуда проявились мои лидерские наклонности. Cеребряную медаль я получила только потому, что золотую отдали этой дуре Светке Леоновой, потому что ее папа, директор аксайского стеклозавода, ходил в шляпе и белом костюме, а ее мать, расфуфыренная Нина Петровна, молодая и избалованная, очень хлопотала за свою довольно посредственную Светочку. Запомнился ее ехидный стишок: «Идет наш папочка, в козлиной шляпочке!»

     После школы я, конечно, хотела стать актрисой, и когда вознамерилась поступать в театральный, родители, наверное, в первый раз в моей жизни, приняли участие в моей судьбе и сказали твердое «нет». В казачьей нашей среде это было равносильно отдать ребенка в публичный дом.
Я подала документы в финансово-экономический и развила там бурную деятельность. Красный диплом был у меня в кармане, и плюс к этому я преуспела на комсомольском поприще.

     В институте появился «жених» - нежный мальчик, который писал мне плохие до предела стихи, но, не смотря на это, меня все это почему-то сильно трогало. Его мама, Нина Ивановна, охотно приучала меня к перспективе своей невестки, справедливо понимая, что для ее «маменькиного сынка» такая энергичная «комсомолка, спортсменка и просто красавица» будет надежной опорой и защитой. До меня это все не доходило, хотя льстила перспектива жить в Ростове и ходить, наконец, в кафельный санузел.  Однако я росла, училась, много читала, взрослела, умнела и вдруг, ощутила с какой-то пронзительной ясностью, что этот душный мирок мне уже не по плечу и ухажер наивный мой мне стал просто смешон.

     В этот момент в городской комитет комсомола пришла комсомольская путевка на КамАЗ. Великая стройка коммунизма где-то в глубинах нашей родины была у всех на слуху и звала в свои ряды добровольцев. Я сама делала доклад про КамАЗ на одном из студенческих семинаров. К моему стыду, не очень представляла, где это, до Урала или за ним.  Внутренним взором я вдруг увидела выход, свет в конце тоннеля из моего тупикового житья-бытья, Ростов, семья, быт, - нет, я уже чувствовала, что это не мое, что там, в далеких краях я увижу новых людей, новые великие дела и обрету новые возможности. Трах, бах, родители опомниться не успели, а я уже улетела по комсомольской путевке в эту неведомую даль, Татарию, Набережные Челны.
 
     Чувство меня не обмануло, это была моя стихия. Я только не ожидала, насколько огромным окажется КамАЗ, люди, стройка, регион. В то время, да, наверное, и теперь, ничего грандиознее в России еще не происходило.  Сколько хватало глаз, до горизонта на все четыре стороны тянулась всенародная стройка, и тысячи людей со всех концов страны съезжались сюда в поисках новой жизни, карьерного роста, материальных благ.

     Я пришла в комитет комсомола КамАЗа, где, посмотрев мои красные дипломы, медали, рекомендательные письма и грамоты Ростовского комитета ВЛКСМ, мне сразу предложили должность третьего секретаря комитета комсомола КамАЗа по идеологии и комнату в общежитии. Это был мой масштаб, и я погрузилась в работу с головой. Моя активная жизненная позиция, общительность, полное отсутствие какого-либо чинопочитания и субординации, помноженные на молодую смазливость и комсомольский задор, помогли мне быстро войти в круг местных властей, как партийных, так и хозяйственных.
 
     Высокий статус секретаря ВЛКСМ КамАЗа, природная одаренность в двадцать лет и отсутствие подобострастия легко прокладывали дорогу к сердцам самых больших боссов и партийных начальников. Кто постарше, считал своим долгом мне покровительствовать, а кто помоложе,  понравиться, во что бы то ни стало. Меня устраивало и то и другое, тем более, что я была свободна и кроме дружеской симпатии ничего дать никому не могла. Матерые взрослые мужики, перед которыми все теряли дар речи, потому  что они были облечены огромной властью в республике и регионе, при мне вдруг ностальгически вспоминали молодость и нашептывали молодой комсомолке всякие глупости, типа: «Запишите меня в комсомол» (была такая песня на слова Р. Рождественского). В общем, я могла открыть любую дверь от секретаря ГК КПСС Р.К. Беляева до Генерального директора КамАЗа, Героя Социалистического Труда Л.Б. Васильева.

     Первая акция, которую я осуществила на новом месте, было строительство летнего киноконцертного зала «Гренада». На всей Великой стройке для молодежи не было сделано еще ничего, и эту идею, обсудив на всех уровнях, я блистательно реализовала, пользуясь поддержкой партийных бонз и руководства завода.  «Гренада» на пятьсот посадочных мест была выстроена на пустыре по оригинальному проекту в кратчайший срок и без всякого Титула, о котором все шепотком говорили, что без Титула ничего построить нельзя! Оказывается можно. Денег было много, а молодежь надо было занимать концертами, фильмами и танцами, партийные органы это хорошо понимали и поддержали идею. На открытии «Гренады» мне, как автору и вдохновителю этой идеи, было поручено произнести пламенную речь, что я с блеском и сделала в стилистике того времени. Там я увидела впервые автора «Гренады», молодого архитектора. Как и его творение, он мне понравился сразу. И опять что-то щелкнуло во мне. Наверное, все дело было в том, что он не был  похож ни на эталон казака – сильного, грубого, «пендитного», ни на типичного камазовца – прямого, честолюбивого, прагматичного… Мечтательные глаза,  сдержанность, ум и интеллигентность, которой я практически не встречала нигде вокруг и не очень-то находила в себе, хотя о многом уже знала, читала, думала. Все это я рассмотрела в нем чуть позже, когда вытащила его, как автора «Гренады» на «встречу с интересными людьми». На встрече он интересно  говорил, хотя видно было, что стесняется, и выступать не привык. Неожиданность его суждений и глубина знаний в совершенно чуждой для меня области искусства и архитектуры, меня  заворожили. Своим практичным, хватким, но немного поверхностным умом я уже представляла, как благотворен может быть альянс с таким парнем, тонким и глубоким. Неудивительно, что я ощутила неодолимое влечение и решила, с присущей мне самонадеянностью, что все остальное – дело чисто технологическое. Однако выяснилось, что он был женат, и приехал из Горького, оставив семью там. Учился в Москве, был  задумчив, порой даже грустен. Для моей деятельной натуры все это было лишь стимулом к тому, чтобы сделать его счастливым и веселым. Он еще ни о чем не подозревал, а я уже для себя все решила.

     Ему дали квартиру, и на новоселье в канун майских праздников он меня пригласил в гости. Там оказалась «теплая» компания. Анаска Гизиуллин, архитектор из Казани, такой же «малахольный» как и Геннадий и две барышни местного разлива, которых он пригласил к другу. Положение показалось критическим, моего избранника могли увести прямо из-под носа. Мне пришлось форсировать события, наплевав на все ритуалы ухаживания, поскольку мой избранник с интересом поглядывал и на меня и на новых девиц, кстати прехорошеньких. Я этого вынести не могла и решительно завладела вниманием Геннадия, не отпуская его ни на минуту и до утра.

     К утру все конкурентки исчезли, и я уже более спокойно приступила к строительству нашего романа. Забавным бонусом к его образу оказалось отменное чувство юмора и неподдельная игривость. Это было очень здорово, хотя его перепады от грусти к щенячьему веселью и наоборот были порой весьма неожиданны, но я уже «понимала», что это неотъемлемая принадлежность «артистической натуры».

     Здравый смысл, как это бывает в двадцать лет, вдруг умолкнет, и ты нутром чувствуешь только желание в этом купаться и пить, пить, пить. Я влюбилась в этого парня со всей страстью моей деятельной натуры, не привыкшей к какому либо сопротивлению.
 
     Позабыв об осторожности, мы встречались и вообще проводили время вместе, пока меня не пригласил к себе секретарь парткома КамАЗа Радыгин и не сказал, впервые жестко и сухо, что я, третье лицо в комсомоле КамАЗа и сожительствую с женатым человеком. Металл в его голосе как ушат холодной воды меня протрезвил, и я почувствовала, как шатка моя сила и власть перед лицом партии, если ты нарушил правила.  Советская наша жизнь была так занормирована, что нельзя было  отклониться ни влево, ни вправо или тебя сотрут в порошок.

     Геннадий, узнав о моих неприятностях, сильно расстроился и уехал в Горький разводиться, хотя видно было, как ему этого не хотелось, и не потому, что он держался за ту семью, а в силу инерции и чисто мужской боязни новых перемен, но чувство вины, что он меня «скомпрометировал», было сильнее.

     Надо отдать ему должное, он, скрепя сердце, развелся и сделал мне предложение, которое я давным-давно ждала. Нам закатили комсомольскую свадьбу.

          Наша свадьба была самой несуразной свадьбой, какая может быть, но именно в этой несуразности заключена прелесть бесшабашной молодости и романтика этого дикого места, каким являлся в ту пору КамАЗ. Представьте старый город и новый, на расстоянии 15-20 км. Если старый город еще как-то был похож на город - с улицами, фонарями и тротуарами, то новый был сплошной стройплощадкой. Осенью и весной асфальт и вся земля были залиты грязью по консистенции напоминающей сметану, только черного или темно-серого цвета. В этой «сметане» и проходила вся наша жизнь за исключением зимы и лета. Зимой все замерзало до камня, колючий степной ветер пронизывал  до костей. Летом эта «сметана» превращалась в тончайшую рыжую пыль, которая, как пудра поднималась над городом от каждой машины и гонялась ветрами бесконечно долго. Когда тебе 20 лет, эти невыносимые, казалось бы, условия омрачают жизнь лишь на мгновение, а вся остальная часть твоего естества радуется тому, что ты молод и тебе все нипочем. Вообще на КамАЗе люди подобрались неприхотливые и жизнерадостные, другим там было не выжить. Местные кадры, татары, вообще тянулись сюда как в центр мира из Казани, своих татарских сел и деревенек к новой жизни и новым заработкам. В редкие погожие вечера татарская молодежь кружила сугубо свои, национальные танцы и пела  свои песни своими гортанными речитативами. Нас, не татар, это немного коробило как некая демонстрация самоидентичности. Русские, да и все прочие, к такому самовыражению не были склонны и поэтому с  осторожностью обходили эти тусовки. В остальном жизнь проходила дружно, без различий по национальным признакам. Главные критерии: ум, компетентность, отношение к делу, дружба и прочие человеческие вещи, которые были совсем не похожи на наши аксайские подводные глубинные течения и распри, ценились и помогали жить, дружить, строить карьеру.

     Так вот, если в старом городе были еще признаки цивилизации, то в новом городе она отсутствовала совсем. Горы перевернутого грунта, котлованы, стройтехника, краны и стройматериалы. Все это почти без дорог на огромной, размолотой сотнями машин территории, на которой то здесь, то там вырастали дома. Некоторые были уже заселены, но как к ним подойти или подъехать? В городе был учрежден «сухой закон» и, тем не менее, спиртное находили и пьяные попадались. Я много раз видала дико ревущих в темноте нетрезвых людей, заблудившихся «по пьяному делу» в грязевых завалах, куда никто не в силах был подойти, чтобы помочь выбраться из этих топей.

     В день свадьбы было дождливо и холодно. Поскольку жили мы в новом городе, а все культурные заведения находились в старом, то было решено утром расписаться в ЗАГСе, а вечером приехать уже на свадьбу. На УАЗике, выданном мне по такому случаю, все это не было проблемой. У ЗАГСа собрались свидетели. Мои девушки, как более организованные и придающие гораздо большее значение акту сочетания, принарядились, причесались и захватили сменную обувь, так как резиновые сапоги были неуместны. Со стороны Геннадия все было безалаберно. Никаких смокингов и никаких лаковых штиблет. Чтобы не портить свадебные фото, выступали в носках, оставив сапоги в вестибюле. Дама, директор ЗАГСа, в кримпленовом наряде со стоящим, как у снежной королевы, воротом и белокурой прической, напоминающей вавилонскую башню. Произнесла пламенную речь в мой адрес, так как хорошо меня знала. От волнения марш Мендельсона обозвала свадебным вальсом, и бракосочетание состоялось. Мы вернулись домой переодеться, но, вот ужас, выделенный нам УАЗик сломался, и мы рисковали вообще не выбраться на собственную свадьбу. На нашу удачу, начальник Управления материально-технического снабжения Альтшуллер жил в нашем подъезде и был приглашен тоже. Так мы с опозданием добрались на собственную свадьбу. Молодежь уже гуляла вовсю, и нам только оставалось присоединиться. Весь этот кошмар и нервотрепка почти в полевых условиях никого не огорчили, скорее наоборот, позволили веселиться по-настоящему, от души.

     Казалось, нам все было нипочем, мы жили и работали с утра до вечера. Благодаря моим связям, которые сохранились, не смотря на то, что я ушла из комсомола,  Геннадий стал Главным архитектором КамАЗа. Как человек неглупый, он быстро преодолел свою стеснительность и освоился в новой роли. Его проекты были интересны и актуальны, и авторитет позволил собрать вокруг себя боеспособную команду, и я, в какой-то момент, с удивлением заметила, что он прекрасно справляется и уже не нуждается в моей поддержке, скорее наоборот. Его успешность и заработанный авторитет наполняли меня гордостью за нашу семью, в которой уже появилась дочка Юля, и на КамАЗе, наверное, не было человека, который бы не знал нас. Состоялся пуск главного конвейера, и Геннадия наградили орденом Знак Почета.

     Геннадий меня не разочаровал и спустя годы. Он всегда был интересен, умен, нескучен, а теперь стал еще и самоуверен, весел и остроумен. Его внезапная смешливость очень нравилась и мне и нашей Юльке. Однажды мы ехали на дачу, которая, конечно, как дача архитектора была не похожа ни на одну, увидели в поле суслика. Он бежал, смешно подбрасывая свое толстое туловище по кочкам. Генка снял куртку и устроил нам с Юлькой представление. Несколько минут он гонялся за сусликом по полю, мы катались со смеху, сидя в машине, наконец, он набросил на него куртку и принес ошалевшего зверька к машине. Этот испуганный, загнанный симпатяга, тараща на нас глазенки, вдруг описался прямо на папину куртку. Когда мы насладились этим зрелищем, Геннадий его отпустил. Ошалевший зверек, не веря в свое избавление, нырнул в нору, а мы, насмеявшись до упаду, обозвали куртку «обсиканный лапсердак». Полагаю Юлька, как любой ребенок, получила яркий эпизод своего детства на всю жизнь.

     В другой раз мы решили встретить новый год на даче. Проехать в дачный поселок оказалось делом непростым. Дорогу замело через каждые сто метров. Для «жигуля» (других машин мы тогда не знали) это были серьезные препятствия. Каждый перемет без лопаты и нашей с Юлей помощи невозможно было преодолеть. Поэтому до дачи мы добрались уже в мыле. Дом, конечно, был летним, и его надо было топить довольно долго. Генка занялся растопкой в камине собственной конструкции. Он его называл чисто английским, а меня при этих словах душил смех, так как в западных фильмах и романах Вальтера Скотта английские камины представлялись весьма солидно, а его произведение являло собой весьма аскетичный «самопал». Тем не менее, он  неплохо обогревал дом и этим всех устраивал. Через некоторое время я заметила, что что-то у Геннадия не клеится. Весь дом в дыму, а камин не горит. «Нет тяги» - глубокомысленно сказал он, положив нос на указательный палец. Вдруг мы слышим шум в каминной трубе и, прямо нам в лицо из горящего камина вылетает сова, показавшаяся огромной.  Она бесшумно пролетела в другой конец гостиной и устроилась на карнизе, ошалело крутя головой и   лупая  своими плохо зрячими от дыма глазами. Я думала, у меня сердце выскочит из груди от испуга. Камин сразу заработал и тайна рассеялась. Сова, видимо, залезла через верх в трубу, а выбраться назад не захотела или не смогла. Когда ее стало поджаривать снизу, она в отчаянии нырнула вниз, навстречу огню, и выскочила в гостиную.   Это было здорово. Встретив новый год, мы увезли ее в город, и она еще день жила у нас на балконе, пока не оправилась и не улетела сама.

       В Японии много лет спустя, меня поразила история о том, как японский император дал приказ самураям строить капитализм. Невольно всплыла аналогия японских самураев, служивших императору и отечеству, с казачеством, служившим царю,  отечеству. Только в одном случае император превратил целый класс профессиональных военных в движущую силу преобразований в стране. У нас этот класс был тупо уничтожен – такова историческая параллель или, точнее, перпендикулярность. В Японии нам говорили, что девушки обгоняют в развитии парней, так как по самурайским законам мужчина не должен много спрашивать, учиться сам – это суровое правило привело к расслоению среди молодежи Японии. Девчонки лучше учатся, более развиты, а парни, из-за своей суровости отстают в развитии. То же самое я наблюдала у молодежи Аксая. Негласный кодекс чести не позволял им переспрашивать, и они отставали в учебе и всяких науках. Я поразилась параллели с нашими проблемами здесь  на другом конце света. В Японии девушки не любят самурайскую молодежь за бурмылистость и законы чести, мешающие нормальному развитию в наше время. Я ощущала то же самое и у нас.  Казацкие традиции не способствовали общительности, тяге к знаниям, коммуникабельности. За угрюмоватой закрытостью, как правило, проглядывала слабая компетентность и боязнь быть обнаруженной. Превратное представление о чести в мирное время тормозило развитие.
 
     Город строился, хорошел, и наша жизнь переставала быть суровой. Грязи становилось меньше, комфорта больше, мы даже начали путешествовать по стране и миру и вести жизнь продвинутых, на фоне «Совка», интеллигентов.
 
     Однажды в Братиславе мы решили сходить искупаться в бассейне под открытым небом, это было невиданным для нас развлечением. Он располагался в скалах очень романтично. Когда мы разделились на мужскую и женскую раздевалку, я немного растерялась, и когда вышла из душа в купальнике, бухнулась в бассейн и удивилась, что плаваю одна. Была глубокая осень, и вода в бассейне оказалась совершенно ледяной. Не подавая виду, жду Генку, он прибегает откуда-то сбоку и говорит: «Что ты здесь делаешь? Все плавают в соседнем бассейне».  Я, не подавая виду, вылезла и перешла за Геннадием в соседний бассейн, который был, слава богу, теплый, и там кипела вся жизнь, а я, как оказалось, искупалась в соседнем, закрытом на профилактику. Я никому не сказала, что искупалась в ледяной воде, а Генка только обратил внимание на яркий румянец на моих щеках. Позднее, уже в Челнах, я сильно заболела. Оказалось воспаление придатков. Меня прооперировали, и вопрос о репродуктивной функции закрылся навсегда. Погоревав, жизнь пошла дальше. Генка по-прежнему был неплох, хотя по мере того, как вошел в силу, и его самооценка заметно возросла, как многие мужики стал погуливать.

     Когда я вышла замуж, то с ужасом обнаружила, что за спиной мамы и бабушки выросла полной белоручкой. Жизнь на всем готовом грозила мне полной непригодностью к семейной жизни вдали от родительского дома. Вовремя осознав это обстоятельство, я, с присущей мне обстоятельностью, срочно слетала домой и буквально потребовала, как это теперь называется «мастер-класс» по домоводству. Бабушка, да и мама буквально накачали меня информацией по кулинарии и прочим хитростям семейной жизни. Бабушка, воплощая в себе все лучшее, что есть в простой русской женщине, с присущей ей мудростью и юмором научила меня очень многим вещам, о которых я и не подозревала. Например, полным откровением были мысли о соперницах. Она говорила, что мужчины – они как дети, и кобелиная их сущность такова, что бороться с этим надо очень тонко. Если он сходил налево – это лучше не заметить. Важно, чтобы не в ущерб семейной жизни. Она сказала, что и ее Мишка привечал тетю Грушу, и крышу ей чинил, сама знаешь почему. Я задохнулась.
- Да как же ты стерпела?
- А так. Она же «рыбожарка» и ей надо как-то жить. Я никогда его даже не попрекнула. Главное, что он в семье и с семьей, а что он там согрешил на стороне – его грех.

     «Рыбожарками» на Дону называли казачьих вдов. Чтобы поддержать их и спасти от голода вдову и детей, каждый казак со своего улова на пирсе обязан был с ней поделиться рыбой, которая была для вдовы источником прокорма и, пережарив ее и продав на рынке, еще и источником дохода. Так казачья община поддерживала семьи своих погибших товарищей. Этот закон строго соблюдался и в нем, отчасти, заключено бесстрашие казаков, идущих на смерть, они за семью были спокойны. Семьи «рыбожарок» жили под защитой общины хоть и небогато, но совершенно спокойно. Меня тогда уже интересовала социологическая наука, и эта история про «рыбожарок» показалась  очень интересной и поучительной. Бабушка, не смотря на малограмотность,  поражала  глубиной суждений и  ясностью в понимании многих вещей, в которых мы, образованные и изощренные, постоянно путались.

          Бабушка воплощала в себе прямоту, ясность и мудрость народа, умеющего вынести любые тяготы, не смотря на войны, смерти, лютую ненависть, нищету и голод, и сохранить при этом семью и много светлого позитива, не смотря на жесткость и даже беспощадность окружающего мира. Она прекрасно готовила и умела, казалось, все. Впоследствии я уверовала, что от нее мне передался кулинарный талант. Через год-два практики и бабушкиных заветов, я уже обрела интуицию или шестое чувство, что с чем и как идет. Я научилась готовить творчески, компонуя ингредиенты, руководствуясь интуицией и мудрыми заветами. Например, она рассказала мне  байку про старое сало, которое надо класть в борщ и, якобы в этом секрет его неземного вкуса. Я эту байку запомнила и, как и бабушка ее всячески поддерживала, но никогда сало не клала, хотя вкус прогорклого сала и вправду придавал некий особый привкус. Я и без этого делала борщ, можно сказать, виртуозно, в чем гости неизменно мне признавались. Еще у меня был в запасе донской хит – лещ, запеченный с квашеной капустой и икрой или молоками. Моя подруга Даринка, когда была у нас в гостях на КамаАЗе, пела дифирамбы этому блюду. Генка, как человек северный, был страшно далек от наших донских штучек: раков, селедки, овощной икры, рыбы во всех видах и, конечно, «хохляцкого», точнее донского борща. Они с Юлькой любили мою кухню неизменно и с энтузиазмом. Впоследствии история повторилась, под моим крылом Юлька выросла и ничего не умела готовить кроме, пожалуй, вареников с картошкой и жареным луком и Генкиных пельменей.  Надо сказать, что пельмени в нашем доме было то, что привнес Гена, а я их не знала совсем, так как на Дону их нет, как нет русской бани, дичи и прочих атрибутов северной жизни.
 
          Я была просто сражена  мудростью и величием простых людей. Бабушка рассказывала, как ходила пешком в Ростов с двумя огромными корзинами овощей и фруктов на базар, чтобы прокормить своих мальчишек. А до Ростова было километров под тридцать. Рассказывала про немцев, которые приходили на постой в войну, и на них было противно смотреть, такие были они грязные, завшивленные, а наши справные, ловкие, привычные к полевым условиям, умеющие и помыться и постираться на костре…

     У нас с бабушкой были весьма теплые и искренние отношения, поэтому, когда родилась Юлька, я позвала к нам на КамАЗ прежде всего бабушку, а значит и деда, так как они друг без друга уже не могли. Генка воспринял их приезд легко, хотя надо было помещаться в двухкомнатной квартире, но зато я могла спокойно работать, а бабушка легко справлялась  с хозяйством. Ее кулинарные хиты приводила Генку в восторг. Дед был мало на что пригоден. Читал Юльке сказки своим скрипучим, прокуренным голосом, а когда подросла, опекал ее прогулки на воздухе. Частенько в нем просыпался исследовательский инстинкт, и он уходил, то на запад, то на восток, а вечером, когда мы все собирались к ужину, ждал Генку как хозяина дома и неизменно вел с ним «мужской разговор». Мол, ходил туда-то, ох, большое дело там затевается! Генка, как парень добрый и  любящий людей из народа, с удовольствием слушал, задавал вопросы. Приносил какой-нибудь экзот типа виски, угощал деда. Тот неизменно брезгливо морщился, выпивал «интеллигентскую» рюмочку заморского напитка и продолжал разговор как ни в чем ни бывало. Я-то знала, как казаки пьют самогонку стаканами, и меня душил смех от их общения. Надо сказать, они с бабушкой и дедом быстро спелись и жили мы очень дружно.
 
     Однажды Генка наловил щук и, не считая их за рыбу, отдал бабушке, а та наделала из них котлет. Щучьи котлеты по донскому оказались шедевром и похвалам Генки не было конца. Бабушка щурилась от удовольствия и смеялась.

     Однажды Генка, отличавшийся отменным здоровьем, заболел гриппом и проболел неделю. Бабушка, у которой дед за всю жизнь и дня не проболел, искренне всплеснула руками и сочувственно сказала Генке: «Какой-то ты болезненный!» Генка страшно обиделся, и когда я ему все объяснила, долго еще вспоминал ее слова, так как болел крайне редко. Просто у того поколения были иные стандарты здоровья. Мы им, наверное, казались изнеженными баловнями, не видевшими настоящих тягот, и это была чистая правда.

     Они нам очень помогли поднять Юльку, и когда она пошла в детский сад, уехали домой. Мы всей семьей в отпуск ездили в Аксай, Коломну, Белорецк. Когда у нас появилась машина «Жигули», это был праздник и огромное расширение возможностей. Съездить в Белорецк к дяде Гене с КамАЗа было недалеко, один день. А какие там были пельмени! Дядя Гена - душа-человек, тетя Нина, они принимали нас с чисто русским гостеприимством. Я в полной мере ощутила русскую кухню иной климатической зоны.

     В Аксай мы заезжали обычно проездом на море и забирали с собой маму и папу. Аксай для Генки был настоящим экзотом. После Карелии и КамАЗа было удивительно все наше донское изобилие. Фрукты, раки, рыба во всех видах. Удручало Генку только одно – духота. Жара на Дону для меня дело привычное, а он страдал. Особенно ночью. Ругал наш глинобитный домишко за полное отсутствие проветривания и ночную духоту. Спал на мокрых простынях и все равно мучился. Очень интересовался и отдавал должное казацкой жизни, о которой много узнал от меня и деда. В первый же приезд дед как истинный казак свозил Генку в Старочеркасск, в музей Донского казачества, где в более системном виде приоткрылась история моих предков, и был изрядно потрясен тем, что историю наших казаков никто практически не знал в Союзе – эта тема была запретной. Были рыбалки на Дону и незнакомая для северного человека рыба: сазан, сом, рыбец, чехонь, и конечно сельдь. Уха по-донскому с помидорами ему хоть и понравилась, но вызывала глумливые насмешки, мол, это уже суп, а не уха. Изумляло многое – как помидоры растут и стелются по земле, и виноград, овивающий беседку, абрикосы, падающие на тротуар как мусор.
После свадьбы мы съездили к родителям Гены, так как на нашей свадьбе на КамАЗе их не было. Во время первого приезда там оказался Николай, старший брат Гены. Он был уже главным инженером леспромхоза в Карелии, и вообще человеком широким, в качестве свадебного подарка подарил мне лаковые туфли на высоком каблуке. Я была тронута до глубины души, так как в те времена такие подарки были весьма ценны.  Я этот жест запомнила на всю жизнь. Много лет спустя, когда я его увидела уже не очень здоровым, усталым пенсионером, замученным трудностями жизни, в стоптанных до предела туфлях, я вспомнила его прекрасный свадебный подарок и купила ему две пары обуви, а Геннадий – лодочный мотор. Не надо описывать, как он был тронут. Николай вообще был славный парень, сильный, крупный, производящий ощущение доброты и надежности. Так оно и было. Мы много раз встречались потом в Карелии, ездили в Пудож. Он был типичным добытчиком, ловким сильным и умелым. С ним, как за каменной стеной, было не страшно. Гена, как младшенький в семье, не смотря на взрослую самостоятельность, безоговорочно, на уровне инстинкта признавал в  брате «старшего в прайде». В Пудоже мы были вместе с его женой Галкой, прямолинейной, грубоватой, как нам казалось, партийной функционерке со стажем, но неплохой и добродушной. Они часто ссорились, но и мы тоже частенько цапались, хотя взаимное притяжение быстро гасило раздражение и все заканчивалось любовной сценой.  У них может быть тоже, не знаю, хотя они разошлись позднее, но скрепы, соединяющие их, чувствовались всегда. Скорее всего, их развела взаимная обида, может измена, как всегда. Мы были молоды, и искушение измены испытывало наши отношения на прочность всегда, и это было как-то связано с тем временем неискушенности и запретности отношений. Мы были довольно наивны и мало что понимали в отношениях полов. Было жгучее томление в груди и тормоза не всегда могли сработать. Генка оказался весьма влюбчивым, хотя и надежным мужем. Я, помня заветы бабушки, глядела свысока на его интрижки и не позволяла себе опускаться до пошлых сцен. Не выдержала один раз, когда он написал красивую вещь в духе Кустодиева – дебелую молодую красавицу на розовом облаке и, о ужас! Я в ней узнала Галю Симонову, старую подружку Генки. Они были любовниками еще до моего появления на КамАЗе, и интрижка продолжалась и тогда, когда мы поженились. Мне бабьи языки все доложили, и я ее рассмотрела, чтобы знать опасность в лицо. Это была девица с Урала, довольно неотесанная, но от природы фигуристая и сексуальная. Так вот, когда я увидела ее изображенной на розовом облаке, не сдержалась и в ярости порвала картину  у Генки на глазах. Он уже знал мой казачий взрывной темперамент и только переменился в лице. Чувство вины не позволило ему поднять на меня руку, хотя было видно, какую травму я нанесла ему, вернее его творческой натуре. Картина была чудо как хороша, я это заметила, а выдавал он свои «шедевры» крайне редко, подолгу их вынашивая в себе, а писал лихорадочно быстро. Я почувствовала себя так, словно порвала его ребенка. Обида, сцена, сознание собственной глупости, все было, ведь это всего лишь картина, творческий акт, который ни в чем не виноват. Но это все пришло потом.  Это был редкий случай, когда я опускалась до сцен ревности. Обладая внутренней силой, я легко подавляла в себе любые проявления слабости.

     Несмотря на его интрижки, а я их именно такими считала, я его любила и, понимая их полигамную безопасность, смотрела сквозь пальцы, тем более что мы жили очень хорошо и дружно, помогая друг другу по жизни и поддерживая лучшие начинания.

     В своей любви и заботе о нем я всегда «расправляла ему крылья», поощряла любые его начинания, так как он сам, как человек сомневающийся, подолгу мучился, не в силах отбросить свои сомнения до конца. Когда я ему говорила: «Это здорово, давай, действуй, я поддерживаю!» - я видела по его лицу, как оно светлело, и он способен был творить чудеса и побеждал. Это свойство принимать решения и побеждать я формировала в нем сознательно и, надо сказать, я эту задачу решила блистательно. Как социолог я мало чего добилась впоследствии, но в формировании его характера  я проявила себя прекрасно. Он с годами научился действовать точно, уверенно и профессионально, что вело его и всех нас к новым успехам и победам. В тайне я гордилась тем, что сформировала  из этакого сомневающегося интеллигентного «Сюли» вполне решительного человека по  меркам нашего казацкого менталитета, где без «пендитности», отваги и силы ты никто – «Сюля» одним словом.
 
     Вообще КамАЗовский народ, в отличие от ростовской мещанской обстановки или махровой казацкой, отличался легкостью и откровенностью. Я много раз по достоинству оценила обстановку честного соревнования, конкуренции и партнерства, которая царила тогда  на КамАЗе. У взрослых может, и была подковерная борьба не на жизнь, а на смерть. У нас, молодых, все было честнее, прямее и проще.  Жизнь казалась вполне справедливой, а перспективы очевидны и привлекательны.

     Наступил момент, когда я и Юлька в тени Генки, чувствовали себя под защитой и в полном порядке, как когда-то я это ощутила с Николаем. Они были не похожи внешне совершенно, но чувство надежности создавали одинаково, хотя и разными средствами. Я думаю,  они это вынесли от своих родителей. Отец и мать, прожив всю жизнь вместе, излучали прочность и нерасторжимость брака сильных людей. Мать была сильной женщиной, хотя довольно раздражительной, что выдавало избалованность в детстве, (она была единственной дочкой и седьмой по счету), а отец был сама доброта и абсолютная надежность. Такие и родину защитят и семью и детей поднимут, и ничего не попросят для себя. Мои родители, казалось бы, тоже жили вместе, но с какой-то меньшей  самоотверженностью. Хотя конечно, и мне и Генке с родителями, бабушками, дедушками, безусловно, повезло. Я думаю, что праведная жизнь предков каким-то образом дает их потомкам запас прочности на энное количество лет, пока он не будет исчерпан собственными «грехами».

     Скрытые механизмы, благодаря которым люди живут праведно или грешно, подло или честно меня очень интересовали и социология, как мне казалось, ближе всех наук стояла к этой проблематике, поэтому я испытывала жгучий интерес к тайным пружинам, двигающим людьми и их сообществами.
 
     Если у Генки дела на КамАЗе шли в гору, то мои на поприще социологии шли ни шатко, ни валко. Я хорошо осознавала, что мне не хватает базовых знаний и понятий. Я задумалась об аспирантуре, и мне это показалось неким выходом из тупика. Начальник отдела социологии, куда я попала, был весьма странен и даже иногда невменяем. Сыпал терминами и всякой наукообразной белибердой. Честно сказать, с трудом его понимала, а иногда и вовсе нет. Это был социолог из Калуги, и я прозвала его про себя «калужским мечтателем», потому что пользы от его деятельности не было никакой. Я тогда еще не подозревала, что, ко всему прочему, советская социологическая наука была где-то в одном ряду с научным коммунизмом и другими ветвями советских лженаук, созданных в стране для придания научности такому искусственному образованию, каким был тоталитарный социализм. В этих дисциплинах все строилось по принципу наукообразной демагогии и довольно надуманных посылов, типа коллективное  мышление или социалистическое соревнование и так далее. Вместе с тем меня захватывала идея возможности управлять коллективами и отдельными индивидами, исследовать закономерности их реакций и поступков. Я чувствовала, что здесь многое еще не открыто.

     Я, как и многие из нас молодых, верили, что истина где-то рядом, надо только ею овладеть. Раз уж решила посвятить себя социологии, то конечно должна стать главным социологом, а не слушать и выполнять всяческие глупости «калужских мечтателей». Привычка быть везде первой толкала меня в аспирантуру, тем более что учеба, работа с книгой, информацией – то, что я любила и хорошо умела. Генка на удивление позитивно воспринял мою идею, очевидно правильно просчитав все «за» и «против» моего тупикового положения, ведь наш тандем на КамАЗе был ярким воплощением здорового и эффективного карьеризма. Я получила целевое направление в аспирантуру, сдала экзамены и на два года погрузилась в учебу в Москве.
 
     Аспирантская жизнь захлестнула меня своей оторванной от практической проблематики жизнью и научила меня многому, какой бы лженаукой советская социология не оказалась впоследствии. Послушав умных людей, почитав горы литературы японских, американских и прочих западных авторов я, к своему удивлению, обнаружила, что до революции Питирим Сорокин своими научными изысканиями заложил основы современной социологии, и многие западники на него ссылались как на главный авторитет. У нас о нем мало кто знал, тем более что он после революции закончил жизнь в США и был советником  президента. Это был еще один «звоночек» о том, что не все у нас правильно. Таких «звоночков» становилось все больше, по мере того, как я училась думать, сравнивать, анализировать.

     Я училась, писала диссертацию и моталась при каждой возможности домой к своим. Держать руку на пульсе было необходимо и понятно без всяких бабушкиных советов. Юлька росла, Генка преуспевал, и в этом преуспевании таилась опасность, которую надо предвидеть и предупреждать. Надо сказать, что, не смотря на его слабости, он был неплохим отцом, и Юлька росла под неусыпным присмотром его, его коллег и нашей школы, в которой она была на хорошем счету, училась легко и особых проблем не доставляла. Однажды они с отцом сделали потрясающую стенгазету. Стенгазеты тогда были неотъемлемой частью жизни класса, коллектива, предприятия.  Так вот, они  красочно и разнообразно ее оформили и даже сотворили хиповый стих про кроля, где в конце запомнилось: «Насмеялся я до коликов, увидев кроля на роликах!» В школе эта газета произвела фурор, я Юлька гордилась, что папа - Главный архитектор.

     Я как социолог-интуитивист, обогащенный опытом бабушки,  расправляла Генке крылья. Иными словами, мое творчество заключалось в раскрытии его крыльев, а уже его творчество проявлялось во внешнем мире в виде всяческих деяний на благо КамАЗа. За десяток лет он на КамАЗе сделал, можно сказать, блистательную карьеру. Его маленький отдел превратился в огромную службу Главного архитектора. Заводи город смотрелись свежо и оригинально. Идея фирменного стиля, пронизывающая предприятие насквозь: здания, сооружения, транспорт, одежду, предметный мир, оказалась новой и плодотворной настолько, что вдруг деятельностью Геннадия заинтересовалась газета «Правда». В те времена статья в газете «Правда» о деятельности службы Главного архитектора на флагмане отечественного автомобилестроения означала признание на государственном уровне. Приехал журналист, некий Бровкин, внимательно вник в суть деятельности Геннадия и его идеи относительно фирменного стиля. За тем попросил все это изложить на бумаге.  Долго корректировал, просил переделать. Наконец, вышел материал под названием «Нашли свое лицо!». Мы с Генкой поначалу не придали выходу статьи особого значения. Но нет, система сработала моментально. Официальный орган ЦК КПСС «выстрелил» как залп «Авроры». Буквально вскоре Генке позвонил из Академии Архитектуры М.В. Посохин, известный на всю страну архитектор, автор здания СЭВ и Дворца Съездов, бывший бессменный Главный архитектор Москвы, а ныне Президент Академии. Ласково так сказал, что прочитал статью и хотел бы приехать с бригадой академиков на КамАЗ, чтобы ознакомиться с  работой на месте. Генка буквально онемел от такого внимания. Он побежал к Генеральному директору КамАЗа и сообщил о предстоящем приезде бригады академиков во главе с Посохиным, которого тогда знали, казалось все. Фаустов, как человек системы, хорошо знающий правила игры в государстве, тут же оседлал эту идею, отдав необходимые распоряжения по приему академиков на высочайшем уровне. Погрозил пальцем и  сказал: «Ну, Геннадий, не осрамись, готовься!» Генка, оправившись от ошеломления, занялся подготовкой материалов, макетов зала и прочего. Встреча гостей на КамАЗе,  в общем-то, было делом привычным, вопрос – на каком уровне встречать. На высшем – означало на уровне членов правительства и политбюро. Полагаю, что для некоторых академиков это было впервые. Но не для Посохина, конечно. Тем не менее, все были восхищены царским приемом, загородной гостиницей над Камой и прочими прелестями жизни для избранных.

     Выездное заседание Академии вели Посохин и Генеральный директор  Фаустов. Генкин материал был великолепен, а доклад – умен, содержателен и глубок. Академики охотно похлопывали Генку по плечу и не скупились на комплименты, прекрасно понимая, как  трудно реализовать такую идею на огромном предприятии, собирающем грузовики, где на первом месте – план, на втором – производство, на третьем – комплектация и так деле, а до архитектуры и эстетики никому дела нет, но он сумел этих матерых производственников увлечь и работать на идею. После приезда академиков последовали приглашения в Москву с докладом в президиуме на ту же тему, публикации в архитектурном журнале и командировки по стране в составе бригады тех же академиков в Екатеринбург, Качканар и прочее….  Короче, Генка внезапно стал знаменит.

          Все жизненные процессы развиваются по синусоиде. Народная мудрость этот закон называет «законом тельняшки». Полоса белая сменяется полосой черной. Люди поинтеллигентнее, говоря о том же, называют это «законом маятника». Так или иначе, когда Вы успешны и дела идут в гору, нарастает  спонтанное сопротивление. В этом сопротивлении можно найти и обиды и зависть и ревность, чьи-то несостоявшиеся интересы.

     Генка увлекся йогой и погрузился в изучение этой совершенно для меня непонятной системы дыхания, питания, самосозерцания и прочее. Я, как человек дела и действия, совершенно не воспринимала эту индийскую статику с изгибами и странными звуками. Меня самопогруженность даже пугала. Литературы никакой не было, и он перепечатывал какие-то труды и долго их разучивал, лежа на полу. «Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало» - думала я, глядя на эти странные упражнения. Как оказалось, ничего плохого в них не было, только польза…

     Однако увлечения «творческой натуры» все же сказались в результате нашего банального раздельного проживания, когда кроме любовных безобидных историй у моего «йога» завелась пассия на работе, которая в результате забеременела и родила. Это была конструктор с Белого моря с красивым, но каким-то тяжелым, свинцовым лицом. Он этого не замечал, а я увидела сразу натуру упертую, с тяжелым характером и тлеющей неприязнью ко всем вокруг. Она использовала его позитивное восприятие людей, чтобы обратть ситуацию к своей выгоде. Просчитав все это и не смотря на глубочайшее чувство оскорбленности, я безоговорочно встала на его сторону, как будто надо было добро защитить от зла. Здесь сработали и бабушкины заветы, и острое желание сберечь семью, во что бы то ни стало. Наша семья казалась мне уникальной и замечательной, да так оно, в общем-то, и было на самом деле.

     Такого потрясения наши отношения еще не переживали никогда. В этих «жерновах» рисковало погибнуть все – и семья, и положение, и наши отношения, казавшиеся незыблемо прочными. Генка стал как тряпичная кукла - тихий и безвольный, придавленный свалившейся на него неотвратимой бедой. Ища выход, я позвонила в Москву Юрке Макарову, как мне казалось, самому верному Генкиному другу, который когда-то работал у него, вырос, выучился на архитектора, и теперь учится в аспирантуре в Москве. Как истинный друг Юрка (полукореец по происхождению) на следующий день был у нас и развил бурную деятельность по урегулированию конфликта. Будучи лицом нейтральным и человеком в высшей степени коммуникабельным, он занялся челночной дипломатией между нами и той, строящей козни. С присущим ему юмором и мужским пониманием  случившегося, Юрка относился к ситуации гораздо легче и прагматичнее. Он мог творить чудеса, но Карпову победить не смог. Как он ни старался урезонить ее не гадить, это ему не удалось. Она, как носитель темного начала, гадила, писала во все инстанции о моральном облике строителя коммунизма и прочую белиберду в духе того времени. В результате Генке пришлось бросить все и перевестись в Елабугу, где начинал строиться новый гигант – тракторный завод. Расположение этой стройки рядом с КамАЗом позволяло часть высвободившихся человеческих ресурсов после пуска Главного конвейера и перехода КамАЗа  в разряд действующих предприятий перевести на новую площадку. Поскольку камазовцы были там и там, Геннадий легко перевелся и продолжал работать. Тогда «Пестимея», как я называла про себя эту даму, подала в суд. Не знаю почему, но я с чистым сердцем боролась за мужа и осознавала его «правоту», и потому помогала всячески. Мы съездили в Казань, наняли лучшего адвоката и конечно выиграли суд.
   
     Я никому не говорила, каких сил мне стоила эта борьба. Когда все закончилось и все вошло в нормальное русло, я ощутила какое-то опустошение. Оно поселилось где-то в районе солнечного сплетения и не покидало меня как нарыв. Мы жили дальше вполне успешно, я защитилась и стала Главным социологом КамАЗа, но, как говориться, рубец остался и кровоточил. Вскоре грянула перестройка, завод в Елабуге повис без финансирования. Надо было что-то делать. Позвонил Юрка, дружба с которым после этих событий еще больше укрепилась, он и для меня стал как родственник, а Генка в нем души не чаял, так он был тронут его дружбой и готовностью выручить товарища. Юрка защитил диссертацию и стал во главе движения МЖК в Москве, это когда люди сами помогали строить себе жилье. Тем более что жилье ему было жизненно необходимо в Москве. Он позвал к себе  Генку для создания в его Молодежном центре дизайнерского предприятия. Все это были чистой воды эксперименты и начинания, не подкрепленные ничем кроме энтузиазма в условиях дикого капитализма. Генка уехал создавать Дизайн-центр в Москву, а нас оставил в Челнах. Горечь в груди не отпускала, и через год я начала встречаться с перспективным директором автосборочного производства.  Думаю, это была попытка защититься от одиночества, нависшего надо мной после Генкиного отъезда. Мы оба осознавали, что  разлука нас может разлучить навсегда и спокойно это принимали. Осадок последних событий изрядно развенчал какой-либо романтический антураж наших прошлых отношений.

     Однако Генка каким-то шестым чувством догадался, что я удаляюсь от него, что между близкими людьми, да еще тонко чувствующими, угадывается безошибочно, он занервничал. Всю жизнь он избегал каких-либо проявлений нежности в мой адрес, а тем более открытых признаний. Скорее они были с моей стороны. А тут вдруг он произнес фразу: «Ты нужна мне». Меня как током пробило. Он, наверное, ощутил холод одиночества, когда некому тебе постоянно расправлять крылья, поддерживать, давать ценные советы, подставлять плечо. Я впервые ощутила, как права была моя покойная бабушка, лучше любого социолога объяснившая мне секреты семейного успеха. Интересно, что Генка эту фразу произнес тогда, когда у него все было неплохо и «раскрывать крылья» в очередной раз было не нужно. Он сказал, что ему предлагают работу Главным архитектором АЗЛК с условием получения московской прописки и квартиры от предприятия.

     Перспектива уехать в Москву в то гнусное время, именуемое «перестройкой», казалось спасительной. Но не это все решило, а перелом в его чертовом сознании, когда он, наконец, произнес ту фразу, за которой стоял уже человек многое осознавший и отдающий должное мне и нашей семье. Это дорогого стоило, и я ждала этой фразы много лет нашей непростой совместной жизни, где постоянно шла борьба характеров, честолюбий и интеллектов. Иногда эта борьба доходила до драки, и я с удивлением ощущала в себе этот казацкий дух отчаянной смелости. Этот дух сначала его ставил в тупик, а затем сделал бесполезными попытки что-либо таким образом доказать. Он был сильнее, но мое бесстрашие его обескураживало.
 
     Конечно, я сказала, что любила и люблю его всегда, и что только последние события заставили меня искать выход. Неуверенность в себе, неуверенность в нем, когда он оказался ненадежным, боль и обида за весь пережитый кошмар – были причины той моей измены… К счастью, он это понимал и от сцен ревности воздержался.
 
     Юлька пошла в десятый класс, когда мы приехали в Москву на временное жилье, которое дали Генке как Главному архитектору АЗЛК. Это была однокомнатная квартира в гостинице АЗЛК. Он ее называл газгольдерной квартиркой за раздолбанную сантехнику, которая периодически завывала от каких-то гидравлических процессов, протекающих в глубинах этого дома. На шкафу стоял ящик армянского коньяка, который Генка приготовил в подарок Секретарю парткома Бабакину, курирующему Генкин вопрос прописки и жилья. Вопрос предоставления квартиры и прописки новому Главному архитектору из фондов завода был решен на уровне Мэра Москвы лично генеральным директором АЗЛК. Да вот беда, шла перестройка, и произошла смена власти в Мэрии.  Пришел новый Мэр Гавриил Попов, а Бородин, бывший ЗИЛовец и друг нашего директора Коломникова, ушел в прошлое. Ситуация с московской пропиской подвисла на неопределенное время, а без нее завод не мог выделить квартиру.  Бабакин Геннадия успокаивал, что все, мол, наладится, нужно только подождать, но они оба понимали, что грядут новые неведомые времена и порядки, и что, и когда решится, знает только Всевышний. Делать нечего, мы стали жить в этой газгольдерной квартирке…

     Я наблюдала, как Гена борется и переживает, что ситуация похожа на западню, неизвестно, когда закончится. Гавриил Попов, как человек  не номенклатурный, пришедший к власти со стороны, был непредсказуем. Генке по наследству достался роскошный кабинет с комнатой отдыха и громадной приемной, но что толку? Он закурил, постепенно ящик армянского коньяка на шкафу пустел. Шло время, я не  знала, чем помочь.  Говорил, что работать очень трудно, это не КамАЗ. Здесь как в Аксае много поколений интригуют друг с другом. Кланы и коалиции скрыты очень глубоко. Бабакин с наигранным бодрым видом успокаивал, что все будет хорошо. Генка понимал, время идет и просто хорошо выполнять свою работу, мало. Надо сделать что-то такое, что заметят все и ни у кого не будет вопроса, а зачем, собственно, надо было приглашать в Москву человека с КамАЗа? Я тоже понимала, что время девальвирует ценность Генки, если не сделать что-нибудь этакое! Он думал о том же и придумал. Он перекрасил весь завод. Вечно серые унылые корпуса заиграли всеми цветами радуги. Генка в этом был силен еще на КамАЗе. Он  умел это сделать свежо и со вкусом. Особенно преобразилась крыша завода, которую  обозревала вся дирекция, поднимаясь на лифте генеральной дирекции, и прежде всего директор завода, отдавший ему всю жизнь. Его кабинет располагался на тринадцатом этаже. Крыша завода представляла собой  огромное плоское серое покрытие, продырявленное до горизонта всякими крышными надстройками, трубами, вентустановками, вытяжными устройствами. Все что можно было окрасить, было окрашено в яркие «фирменные цвета», по разработанной Генкой цветовой системе.

     Расчет был верен, точен, быстр и обеспечил стопроцентный эффект. Каждый день Генеральный директор, поднимаясь на свой этаж, лицезрел свое детище в преображенном виде. Весь затхлый мир АЗЛК был вынужден осознать, что у них на заводе появился новый архитектор, а  предшественник, о котором помнили, как о очень эффективном, ушел в прошлое. Результат  не заставил долго ждать, и по прошествии года мытарств в казенной квартирке, все разрешилось, наконец,  наилучшим образом. Накануне Юлька дрожащим голосом спросила отца: «Папа, мне скоро получать паспорт, неужели надо будет за ним ехать в Набережные Челны?» Отец переменился в лице, но сказал, что этого не случится. И, хотя уверенности в этом еще не было никакой, оказался прав. На Новый год мы зашли в свою законную трехкомнатную квартиру в Печатниках на одиннадцатом этаже и прыгали там до потолка в пустой квартире.

          Приезд на КамАЗ для сдачи квартиры и ее освобождения был неизбежной формальностью и необходимостью. Мы приехали в Челны, и спустя прошедшее время особенно остро ощутили, что здесь прожиты лучшие годы жизни, здесь остается много друзей, с которыми невозможно расстаться просто так. Для быстроты передачи квартиры Генка договорился со своей знакомой начальницей паспортного стола о скорейшей передаче квартиры ее сотруднице, некой татарке, майору милиции по имени Зейнаб. Мы ее прозвали «тетушка Зейнаб». Она оказалась чудесной, искренней  женщиной. Ей очень хотелось, чтобы мы побыстрее съехали, а мы каждый день все  прощались с друзьями и до такой степени, что уже не были способны ни к укладке, ни сортировке, ни паковке. Она многое делала сама, помогала как могла и, когда все уже было запаковано, напоследок уложила нас в последнюю ночь на свои постели, накормила своей национальной едой и подарила цветок в горшке с длинной гривой ветвей, которые многие годы потом свисали у нас со шкафа, и этот цветок назывался «цветок тетушки Зейнаб». Она была прекрасная хозяйка, ловкая, неутомимая и умелая. А белье ее изумительно пахло свежестью, которую я уже давно забыла, эта свежесть возвращала в детство.  Фура ушла, мы кое-как пришли в себя от всех дружеских проводов и выехали на своей «девятке» домой, везя «цветок тетушки Зейнаб» на задней полке, как самое дорогое, что у нас есть.
 
     Дорога была зимняя, до Казани – татарские степи, характерные длинными многокилометровыми то подъемами, то спусками, на которых то и дело буксуют фуры. «С бодуна» было ехать тяжело, но Генка справился, и мы снова оказались в Москве, а наш скарб долго не знали куда деть, пока он не нашел свое место на даче, которую Генка построил вскоре и довольно быстро.

     Однако, надо было жить дальше и, как говориться, завоевывать теперь Москву, такую  парадную и закрытую. В очередной раз вспомнилось, что это не КамАЗ, где все на поверхности. После радостей и восторгов надо было обживаться здесь. Юлька завоевала пару городских олимпиад по сочинениям и ходила с высоко поднятой головой, хотя завистливый шепоток: «Лимита», слышала и сильно обижалась. К нам это мещанское высокомерное прозвище никак не подходило. Но московским обывателям так удобнее было объяснять ухудшившуюся жизнь в столице и фраза: «Понаехала тут лимита» вмещала в себя всю желчь никчемной московской публики, уютно существовавшей в закрытой наглухо столице, работая на непыльных государственных должностях или обслуживании оных практически без конкуренции. Поэтому, когда произошла перестройка, все рухнуло, и эта обывательская прослойка лишилась насиженных мест, а завистливый шепоток в спину приезжих был лишь проявлением запоздалой обиды  вперемешку с завистью. Генка с присущим ему остроумием на грани фола, сказал ей: «Не переживай, разве ж это люди? Это же москвичи!» Он уже нахлебался в полной мере подколодностью и постоянным подсиживанием друг друга на АЗЛК и твердо невзлюбил его «тухлую» атмосферу, особенно обострившуюся на грани остановки завода к началу перестройки.

      Печатники – это такой район-резервация для рабочих АЗЛК, и когда мама, побывав у нас в гостях, сказала кому-то в Аксае с невинной такой непринужденностью, что Люся живет не в Москве, а в Печатниках, я стала напряженно думать, в какую сторону «расправлять крылья» Генке, чтобы отсюда перебраться, тем более, что я еще не поняла, где и как работать самой. Генка, наивно полагая, что квартирный вопрос у нас решен, погрузился в работу. Не тут-то было. Я начала с того, что подала объявление в бесплатной газете «Из рук в руки» об обмене Печатников на Центр с доплатой. Получив десяток вариантов, начала работать, изучать. Генка побрыкался, но счел важным участвовать в просмотре вариантов. Ничего нас не захватило, а разъезды утомляли, отнимали время. Наконец, мы вышли на вариант на Гончарной набережной. Зашли в квартиру, добитую до последней степени. В прихожей вонь, а в ящике живут ондатры. В гостиной невозможно разговаривать от гомона попугайчиков, их, наверное, сотня, на балконе опять ондатры и вонь… Семья Ловковых с тремя мальчишками добили квартиру до предела. Полы прогнулись, форточки на одной петле, в дверях дыры от врезных замков. Молодой глава семьи Сергей с гордостью произнес, что он из Пресненских пролетариев, и нам это объясняло многое. В общем, коммунальный ужас. Наблюдаю за Генкой – он в шоке, поеживаясь, прикидывает перспективы тотального ремонта. Но с балкона – роскошный  вид на Москву-реку, Кремль, высотку в Котельниках – дух захватывает. Потолки сталинские высоченные. В общем, ушли, подумали и, понимая какие трудности предстоят, все же решились. Тем более что Ловковы с готовностью согласились переехать в вылизанное наше гнездышко в Печатниках. Такого ремонта они, наверное, еще не видели в своей незамысловатой жизни между Таганкой и Птичьим рынком.

     Для нас начался марафон кошмарной жизни в квартире, в которой ведутся ремонтные работы. Это были времена, когда в Москве еще царил тотальный дефицит. Даже турецкая плитка была желанна как манна небесная. Все надо было делать заново, начиная с полов. Весь скарб надо было затолкать в две комнаты и там еще спать, а в третьей делать ремонт. К счастью, у Генки уже появились хорошие строители, и началась наша жизнь на чемоданах и узлах. Барахло девать было некуда и единственный способ – это от него потихоньку избавляться, в надежде обзавестись новым. Генка на барахолках добывал какую-то латунную фурнитуру для окон и дверей, старинную, страшную донельзя. Я поначалу была в ужасе от этого старья в нескольких слоях краски. Но он  это старье отдавал своим «корешам» в гальванике, и этот хлам превращался в  отполированные до зеркального блеска латунные ручки и шпингалеты. Окна и двери оказались из прочнейшей устоявшейся лиственницы. После обжигания слоев краски, зачистки, шпаклевки, они превращались в настоящий антиквариат. Обналичку и плинтуса сохранить не удалось и пришлось делать по Генкиным эскизам  из бука на модельном производстве завода. Короче, через два года лишений и мытарств, мы оказались в прекрасно отремонтированной квартире с элементами ретро  в центре Москвы на набережной. Я еще раз убедилась, что социолог – это страшная сила. Главное расправить Генке крылья и задать направление,  и все будет сделано красиво и талантливо.
 
      По «совковой» и КамАЗовской традиции мы пытались приглашать в новую квартиру на обеды друзей, своих и Юлькиных. Но тут я недоучла тренд, он изменился. Домой приглашать кого-либо стало непринято, особенно в Москве, и проще это делать в кафе, ресторане или на даче. Хотя мои борщи неизменно производили у гостей фурор, они ушли в прошлое, квартира стала священной  территорией личного релакса и восстановления энергетики.
Дача была так себе, без особых удобств, но деревянная с печами и каминами. Несмотря на  неудобства, она принесла нам много радости и удовольствия. Особенно полюбилась банька, которую Генка построил, по аналогии деревенских бань в Карелии. Он потом признавал, что баня так себе, но для освоения банного искусства и этой было довольно. Для нас банное дело было в новинку, и когда появился Генкин двоюродный брат Володя, сын дяди Гены, у которого мы бывали на Урале, то банное дело пошло. Он оказался большим энтузиастом и знатоком. Завелись веники, купель, а главное понимание, что к чему. Генка увлекся, углубился в проблему, почитал «литературку», и мы решили строить супербаню по последнему слову техники. Я уже знала, если Генка в проблему вник и загорелся, все будет на высшем уровне. Так оно потом и вышло…

     На работе все было трудно и сложно, а главное бесперспективно, шла «перестройка». В магазинах зияли пустые полки и повсюду спонтанно образовывались вещевые «дикие» рынки, которые назывались толкучками. Завод, хоть и умирал, но еще поддерживал людей дефицитом через спецраспределитель. Генка приносил порой удивительные вещи австрийские и югославские. Однажды купил стиральную машину. Мы долго только любовались на ее белые лаковые бока,  подключил он ее  на Гончарной набережной, и я ощутила в полной мере, сколько женских сил и времени она экономит.  Я никогда не боялась домашней работы, и стирка на примитивной доске меня не угнетала, но появление в доме машины ознаменовало вступление в новую эпоху раскрепощения женщины от примитивного домашнего труда.

     Генка от завода съездил во Францию. Эта командировка не имела конкретной цели, а была  жестом особого поощрения Генеральным директором  своего архитектора. Встречающей стороной был завод Рено. Они проехали с нами всю Францию от Парижа  до Ла-Манша.

     Когда Генка вернулся, его рассказы казались какоц-то нереальной сказкой, особенно про изобилие в супермаркетах. На фоне нашего упадка это казалось удивительнее, чем шедевры Парижа, Лувра и всего прочего. Он привез целый пакет жвачек для Юли, и это было нечто. Она жевала непрерывно и могла на них выменять у сверстников что угодно.

      Со смертью Генерального директора Коломникова, завод чувствовал себя все хуже. Нерадивые преемники интриговали и только ускоряли его распад. Генка начал думать, что делать дальше. Его деятельная натура требовала полной нагрузки, а не высиживания на умирающем предприятии.
 
     В очередной раз я поддержала его идею о создании фирмы по архитектуре и дизайну. Уход в свободное плавание страшил и манил одновременно. На заводе вокруг него образовалось креативное ядро, на которое можно было опереться, а заводские связи давали возможность реализации дизайнерских затей. Так постепенно мы занялись строительством фирмы. Сняли пустующую трехкомнатную квартиру и разместили в ней проектную группу. Затем на Таганке небольшой офис для работы с Заказчиком. Я принимала деятельное участие в создании семейного Дела. В отличие от Геннадия, который нервничал по поводу предпринимательского дела, я прекрасно представляла, чего я хочу. Я смирилась с тем, что Геннадий будет главной движущей силой, а мне предназначена роль второго плана, понимая, что архитектурная деятельность  наиболее востребована. Социология, тем более советская, которой я посвятила столько сил, никому стала не нужна. Все выживали любой ценой и любым способом. Наступило время дикого капитализма.

     Мы боролись. «Ардик» выживал на грани фола. Каждый месяц перед нами вставал главный вопрос: как набрать деньги на зарплату, аренду, текущие расходы? Это состояние постоянного убегания от краха, когда у тебя нет финансовых накоплений, было изнурительно,  любой сбой в финансировании означал остановку дела, а предприниматели «кидали» друг друга постоянно. Но именно в этих условиях в Генке проявлялось самое лучшее. Он вгрызался в работу, проявляя максимум изворотливости. Его идеи были плодотворны и, о чудо! – они продавались. Постепенно чувство «голого зада», так мы называли нехватку средств на расходы первой необходимости, сменилось двойным, а затем и тройным запасом прочности. Это психологически  позволяло нам вести дела более спокойно и обдуманно.

     Когда он сумел заинтересовать своими предложениями Управление оформления города Москвы, то идеи из него хлынули как из водопровода. Это была его тема, хорошо осмысленная еще на КамАЗе, и многие наработки   тех времен оказались актуальны в столице. Мы прорвались. Лужкову важно было показать себя  через богатое оформление города. Мы в этом деле оказались вне конкуренции. Новым идеям незаглубляемых сборно-разборных конструкций не было конца. Как только я смекнула, что конкуренции нет, я сосредоточилась на формировании  ценовой политики. Генка делал «конфетки», а я за них назначала цену. Мы были скромные люди и «внутренний цензор» не позволял задирать цену в два-три раза. Однако, прагматично понимая ситуацию, я научилась продавать талантливые идеи Геннадия. Это была путина: фирма увеличилась втрое, заказы сыпались непрерывно, финансы лились непрерывным потоком…

     Вдруг случился дефолт, но мы его больше испугались, чем ощутили. Путина продолжалась. Упали цены на жилье. Я, как «серый кардинал» нашего семейного дела, оценила момент и бросила клич: «Хватит мыкаться по съемным квартирам. Наступил момент покупки своей площади». Мы занялись поиском вариантов. Школьный друг Максима, мужа Юльки, оказался  человеком, которому не страшно было довериться, ведь «кидали» повсюду. После долгого поиска, он нашел, наконец, вариант, который нам подошел. Это была коммуналка из пятнадцати квартиросъемщиков на Покровке у Чистых прудов. Место меня согрело древностью и соседством с московским храмом. Энергия Добромира была неиссякаемой, и он сумел всех расселить из коммуналки.  Мы вошли в эти стены, площадью около двухсот метров на древней московской улице у Покровских ворот. Начался период реконструкции  загаженной донельзя площади, порезанной на коммуналки. Коллектив был на подъеме и через полгода мы переехали на свою территорию. Новый офис был прекрасен. Талант наших зодчих проявился в полной мере. Много свежих решений, остроумных деталей, все говорило о том, что здесь работают творческие люди. Я чувствовала себя на седьмом небе, строительство нашей жизни успешно развивалось. Мы имеем свою площадь и море заказов. Генка крутился и творил, наконец-то не отвлекаясь ни на что и не влипая в какое-нибудь очередное дерьмо. Мне оставалось только строить фирму, следить за психологическим климатом и здоровьем. Как человек номер два и кандидат экономических наук, я взяла на себя курирование финансовых и кадровых вопросов. Генка с удовольствием занимался своим прямым делом, не отвлекаясь ни на что. В моей душе воцарился мир, мы преуспевали. Наконец я, как истинный телец, почувствовала себя комфортно. От «голого зада» мы ушли так далеко, что появилось ощущение стабильности, силы и довольства. Фирма работала. Геннадий крутился. Я, как серый кардинал и социолог, бдительно прислушивалась к тому, как себя чувствует социальный организм. Важность подбора  людей и создание комфортного климата мы обсуждали много раз и многое для этого делали, надо сказать, это работало. Сложилось надежное, дружелюбное, деловое ядро, которое много лет оказывало самое благотворное действие на всех новичков. Для зависти, склочности, подсиживания – просто не оставалось места! Этот климат стал нашим фирменным стилем. Я много времени уделяла своеобразному «врачеванию» сотрудников. Находила время узнать их проблемы, болезни, беды и, по возможности, считала своим долгом помогать. Мы завели повара, славного такого молодого парня, Влада, который своими прибаутками и комплиментами тоже «врачевал» людей в минуты обеда. Наши корпоративы были интересны и неизменно вовлекали в себя всех,  даже членов семей сотрудников. Мы много ездили по стране, много увидели, во многих местах побывали, и это  работало на спаянность и взаимопомощь…

     Но, как водится, покой нам только снится. Затаенная обида на Генку, казалось, стерлась и забылась. Видимо, где-то в подсознании я его не простила. Обида, смертельная обида тлела и тлела, отравляя безоблачное состояние чем-то затаенно гнетущим, как нарывающая заноза. Я столько сил отдала, расправляя ему крылья и вытаскивая  из всяких дурацких историй, что накопившаяся спонтанная усталость лишала меня моего обычного жизнерадостного восприятия жизни.

          Мы «цапались» и конфликтовали. Я многое спускала на тормозах, но иногда это было невозможно. С годами, управляя немалым коллективом и фирмами подрядчиков, он привык, чтобы его указания выполнялись беспрекословно. Работа была напряженной. Он отвечал за сроки и реализацию в городе множества объектов. Поскольку все было связано с праздниками, срыв сроков был невозможен. Он психовал,  мотался по ночной Москве, поскольку ночью шла основная работа. Мы отдыхали только после праздников, когда все демонтировано. Ехали на дачу, делали баню, конечно, выпивали. От такого образа жизни и неправильного питания оба поправились и обрюзгли. Я чувствовала, что без выпивки подчас не в силах успокоить нервную систему. Невозможность уснуть без алкоголя втягивала нас в прямую зависимость. Сон ломался, а с ним поплыло все. Генка как-то держался, а мои душевные силы были на пределе.

     Внутренний разлад подтачивал, лишал сил. Я интуитивно ощутила запах опасности. Нарастало разочарование Генкой, который столько лет был для меня источником сил и стимулом развития, а  теперь казался задерганным, капризным, пьющим человеком, неинтересным в своей бесконечной гонке, как белка в колесе. Главное, что раздражало больше всего, - он начал казаться мне ненадежным. Его  любовные интрижки  достали меня окончательно. Заветы покойной бабушки уже не работали. Я разуверилась и в себе и в нем. Этот душевный кризис приобретал ночами форму панических атак, из которых не удавалось вылезти до утра. Я подсаживалась на снотворные, которые окончательно разваливали мое психическое состояние     И тут случилось то, что не могло не случиться, и в какой-то степени было следствием моих затаенных обид. Мне казалось тогда, я заслуживала лучшей участи, чем участь постоянной подпорки и спасительницы Генки от его же глупостей.
 
     Я влюбилась. Сразу и сильно, как от удара молнией. Таких эмоций, мне казалось, уже не может быть в мои-то годы. Генка, с его предсказуемостью и привычной ворчливой гневливостью,  перестал меня волновать, я со всем жаром души погрузилась в новое чувство.

     Он был молод, моложе меня. Успешен, умен, остроумен. Я прекрасно понимала, что мне его долго не удержать, разница в возрасте вещь жестокая и неумолимая. Но искушение было слишком велико,  мне остро нужен был этот всплеск эмоций. Моя душа истосковалась по  острому, искреннему, обжигающему. Так и вышло – наш роман был недолог, но как внезапная вспышка ослепил, обезоружил, взорвал мою, дремавшую в рутине дел, душу. Эта вспышка перевернула,  но и вылечила мою обиду. Я как будто успокоилась. Генка больше не вызывал во мне боль. Он стал  неинтересен, привычен, как старые тапочки.

     Но вот беда, я оказалась сделанной из другого теста. Меня разрывало на части чувство моей безответной любви, чувство измены и чувство брошенности. Где-то в районе солнечного сплетения поселилась тупая тоска и боль. Появилось гнетущее ощущение чего-то непоправимого, какой-то судьбоносной ошибки. Я понимала, что стала другой, что такой, как прежде моя жизнь уже не будет. Любовь как острый клинок ранила сердце, а невозможность ее продолжения ранила еще больше. К старому безмятежному состоянию добавилось чувство вины за измену. Хотя Генка ни о чем не догадывался, тем не менее, мы, как люди, хорошо друг друга чувствующие, жили с ощущением внутреннего конфликта.

     Когда Юлька забеременела, я как-то воспряла и очень этого ждала, моя душа, не насытившись материнством в молодости, очень тянулась к Юлькиному отпрыску, растущему в ее чреве. Я внимательно следила за ее здоровьем и договорилась с платной клиникой о родах. Наконец день настал, но как назло, Генка оказался в Глуховке, а мне с Максом надо было ее срочно везти в клинику. Мы застряли на МКАДе в жуткой пробке. Я в панике повезла ее в первую попавшуюся больницу. Ее не приняли, мои страховые медики были  далеко, и, то ли испугались, то ли не смогли нам помочь. В итоге, когда мы ее привезли, воды отошли и, как говорили потом, кислородное голодание повлияло на здоровье плода.  Я впервые ощутила синдром божьей кары. Как так, за что? Это был первый звонок в череде роковых моих непоправимых горестей.

     Вторым звонком был Винограденко. Этот амбициозный заказчик мне понятен был сразу. Генка тоже неплохо разбирался в людях. Его самонадеянная нахальная полуулыбка и торгашеское желание быть самым хитрым и самым ловким были заметны невооруженным глазом. С нами это не требовалось, мы искренне хотели ему все сделать на высшем уровне. Тем не менее, его спесь и высокомерие требовали каких-то знаков с нашей стороны.  Может быть знаков подобострастия. Я чувствовала, что с ним надо бы быть поосторожнее, но Генка был далек от такого рода уловок. Он был на подъеме и кому-либо угождать и тем более уступать не желал. Этот гонор и послужил детонатором. Геннадий пару раз очень метко, но жестко «сорвал маску» с Винограденко и, как оказалось, нажил себе умного, циничного и злопамятного врага…

     Мы получили иск в суд о некачественном ремонте его квартиры  и иск на огромные деньги. В этом иске все было неправдой от начала и до конца. Но закон позволял любую напраслину рассматривать в пользу потребителя. Как стало ясно потом, все сводилось к борьбе и профессионализму адвоката.

     Может быть, я бы справилась и с душевной раной и с обидой на Генку, и с виной перед ним,  да только закончился период безоблачной нашей жизни. Небо заволокли свинцовые тучи. Белая полоса, как известно, сменяется черной, и этот закон никто не отменял. В который раз я не заметила, как подкралась эта черная полоса.

       Приехало КРУ, и это было третьим звонком. В молодости я знала за собой особенность, если накатит больше трех проблем, я теряюсь, и пока не перелопачу   что-нибудь одно, растерянность не проходит. Этих проблем стало слишком много, и ступор стал полным.   На самом деле все сводилось к этакому легальному рэкету мэрии у своих подрядчиков. Все, что можно оспорить,  возвращается в казну. Санация для оздоровления, и чтобы не зарывались впредь. Я этого не понимала и все восприняла всерьез. Мое душевное состояние было на грани срыва. Я испытала паралич воли. Туча опять появилась в районе солнечного сплетения и, реализуясь в безотчетном страхе, парализовывала волю, здравый смысл, способность что-либо делать и понимать.

     Генка ничего не понимал, держался неплохо, боролся на всех фронтах, а я выпала в осадок. Как человек законопослушный, я приходила в полный ужас от того, что бухгалтерская компания, которая вела много лет нашу отчетность, вдруг испугалась проверки КРУ, как я поняла, отчетность велась плохо.  Винограденко выиграл первое судебное заседание, мы поменяли адвоката, подали апелляцию. Я осознавала, что впервые в жизни стала непригодна для борьбы, ужас сковал мою волю, я часами читала уголовный кодекс, ничего в нем не понимая. Генка приходил в ярость, он никак не мог взять в толк, что его Люська, которую он называл «мой щит и меч», вдруг оказалась беспомощна, как загипнотизированный кролик перед удавом. В минуты просветления я осознавала, что «поплыла», и что мне мерещится черт знает что. То мне казалось, за нами следят, то Москва представлялась каким-то идеальным местом, отторгающим меня, запутавшуюся, нечистую, нарушающую закон. Когда я пыталась объяснить это Генке, он поначалу думал, что я острю, издеваюсь, нагнетаю. Он спорил, опровергал, доказывал, но я то знала, что ничего мне доказать нельзя, я находилась уже в другой реальности. Он ругался, уговаривал, обзывал последними словами. Я слушала и думала про себя: «Говори, говори, я-то знаю, что все не так». Генка начал понимать, что я «поплыла» и ничего нельзя сделать, он  хватался за голову, паниковал, потом с утроенной силой стал меня спасать, вытаскивать, увещевать. Это было долгими ночами, потому что днем он  один, теперь без меня, боролся с КРУ и Винограденко. Я наблюдала за его колотьбой совершенно отстраненно. Его убедительные аргументы и долгие ночные разговоры были бесполезны. Я перестала спать, падала от усталости в обморок. Ночи напролет ходила по квартире, а он просыпался на диване и с ужасом за мной наблюдал. Тревога обо мне и его лишала сна. В минуты просветления я с удовлетворением отмечала, что, не смотря на то, что я его фактически бросила один на один со всеми неприятностями, он борется, еще больше меня поразило, что его тревога за меня искренна и неподдельна. Он никогда не был таким заботливым и внимательным, как теперь. Мои утверждения в его ненадежности и эгоизме оказались совершенно неверны. Он боролся за меня, за всех нас, за наше общее дело. Потом временное просветление проходило, и я погружалась во мрак и ужас, где вся наша жизнь представлялась пребыванием в какой-то преисподней. Мои страхи сменились вспышками агрессии. Краем моего, когда-то трезвого сознания, я ощущала собственную неадекватность, но эти минуты просветления были коротки. В зоне солнечного сплетения пульсировал то страх, то  ужас, то боль. На Генку страшно было смотреть. Он извелся, мотаясь по Москве, и пытаясь перемолоть все наши проблемы. Вечером он радостно докладывал мне  о каких-либо положительных подвижках в наших делах. Я сидела с «улыбкой Моны Лизы», чтобы его поощрить и думала: «Все это бесполезно»…  Если я ляпну что-нибудь о тщетности его борьбы, он разражался страшными ругательствами и готов был меня прибить. Но, увидев мою «всевидящую» идиотскую полуулыбку, сникал и уходил забыться на свой диван.
 
     Когда я стала заговариваться слишком заметно, он показал меня психиатру, и тот мгновенно направил меня на стационарное лечение в психбольницу имени Кащенко. Это было очередным этапом моего  пути по «кругам ада». Я попала туда, где царит серая вялая безысходность. Эти люди – тихие или агрессивные, злые или безразличные, были как будто на одно лицо. Одутловатые от лекарств, вялые, лишенные воли, с нечесаными патлами и вечно заспанными глазами. Застиранные серые халаты, отвратительная полутюремная еда в пронумерованных инвентарных ведрах, - все носило душный привкус безысходности. Обслуживали нас такие же безликие, оплывшие твари, только они считались выписанными и вольнонаемными, но, оказывается, даже «выздоровевших» психушка держала, они становились непригодны для активной жизни и продолжали свою вялую жизнь в этих стенах на подсобных работах.

     Я с любопытством исследователя наблюдала этот перевернутый мир. Врачи, четкие и холодные как солдаты, казалось, нас вообще за людей не считали, лечили или калечили, сказать трудно. Остатками моего некогда трезвого и ясного ума я глядела на этот странный мир за гранью реальности. Одна молодая девица начала меня цеплять, явно стремясь затеять драку. Я терпела, а потом мы сцепились с ней в конце коридора. Она была совершенно безумна и какую-то свою, принесенную сюда, ненависть обратила на меня. Когда мне стало больно, во мне проснулась казачья кровь, и я дала ей отпор, больше она меня не трогала, только шипела что-то в спину. Все вокруг наблюдали за нами совершенно равнодушно. Потом со мной познакомилась интеллигентного вида женщина Лариса. Она оказалась «училкой» в прошлом. Потеряв работу, попав в психушку,  приспособилась к этой собачьей жизни, зато на всем готовом, в отличие от суровой жизни там, в миру. Она имитировала свое безумие весьма оригинально. За обедом ловко вызывала у себя рвотный рефлекс и затем, с видимым удовольствием, поедала свою блевотину из тарелки. Это было отвратительно, но работало безотказно, ее держали в клинике с давних пор.
Потом меня как будто отпустило, и я вышла, то есть была выписана домой. Генка заплатил, чтобы меня отпустили. Была весна, и меня отправили на дачу, на воздух. Каждый день ко мне приезжал психолог. Это был какой-то спец с пражским дипломом. За те деньги, что платил ему Геннадий, он с удовольствием мотался на дачу каждый день и проводил со мной психотренинги. Мое безумие было таково, что я сохранила кое-какую часть своего ума, особенно на отвлеченные темы. Наши дискуссии поначалу показались интересными и увлекали меня. Однако потом он  стал казаться ортодоксальным, малообразованным, и даже неумным. Я сказала Генке: «Прогони ты его, он мне надоел хуже горькой редьки со своими глупыми речами». Генка как-то обрадовался моей проницательности и подумал, что я излечилась. «Генка был  очень заботлив, – с удивлением думала я – вот так бы всегда! Куда делся его ухарский самовлюбленный апломб? Наконец-то я чувствую его внимание и заботу». И он, смотрю, как-то просветлел, глядя на меня, мою разумность, и даже черный юмор, когда я рассказывала про психушку. Но полчаса спустя я ему говорю: «Генка, а вот ты посмотри наверх, видишь вертолет? Чего он тут кружит? Это неспроста!» Смотрю, он сразу сник и смотрит на меня чуть ли не со слезами. Я поняла, что опять ляпнула что-то не то, и так мне стало грустно за всех нас.…  А потом стало хуже, и я опять вернулась в Кащенко.

     Потом Генка снова меня вызволил из этого перевернутого серого мира. Я как-то даже приободрилась, испытала желание жить. Это было ново, потому что жить мне последнее время совсем не хотелось. Краем уха я слышала разговоры врачей с Генкой о том, что я «суицидна». Меня это даже рассмешило как совершенно ошибочный диагноз местных эскулапов. В моей казацкой среде понятие суицид отсутствовало. Можно было погибнуть на войне, и смерть вот она, рядом, но суицид? «Дурочку валяешь» - сказал бы мой дед. Я вышла, чтобы жить, следить за собой, тем более что проблемы почти все уже кончились. Генка с ними сладил. Остался только Винограденко, но и тут появилась уверенность  доказать нашу непричастность к усадке всего дома. Я подумала, Генка нащупал тактику защиты, он упорный и победит.

     Мы жили как будто по-прежнему, только перец и соль, вкус и цвет из нашей жизни как будто куда-то делись. Я стала скучная и пресная, погруженная в себя, а он, черт возьми, был заботлив, терпелив и внимателен… Его участие теперь меня даже раздражало, усиливало чувство вины, обмана, о котором он не знал.

     Долгими бессонными ночами я перебирала в уме свои жизненные коллизии. В молодости мы щедро заряжены удачливостью, заложенной в нас нашими родителями. Если праведно прожиты их жизни, то и в детях это сказывается какое-то время в виде удачливости, но до определенного момента. Впоследствии наши ошибки уже наши и ничьи другие. Я пыталась понять, с какого момента моя гладкая, как скатерть жизнь сменилась ухабами и колдобинами, свидетельствующими, что какое-то неверное решение начало играть «кармическую» роль. Почему, с какого-то момента в результате некой ошибки, неверного шага и неправильного поступка жизненная «удачливость» сменилась просчетами и тщетными попытками их исправить? Естественный ход жизни превратился в борьбу с препятствиями? Не знаю, промысел ли это Божий или роковая реальность, как говорят китайцы: «Не дай Вам Бог жить в эпоху перемен». Не знаю, я эту задачу решить для себя так и не смогла. Я жила всегда искренне, подчиняясь велению сердца и души. Может быть, Генка не тот человек, с которым надо было связать жизнь? Но я его любила искренне, долго и посвятила ему все силы своей души. Нет, если решить, что Генка тот самый поворотный пункт, исказивший мой прямой жизненный путь, то я вообще не смогу смоделировать свою жизнь по другому сценарию. Слишком огромна его роль в нашей совместной судьбе и моей, прежде всего….

     Скорее всего, что то время, в которое нам пришлось выживать, оказалось слишком бесчеловечным и жестоким. Мв оказались выброшены в новый мир из теплой колыбельки социализма, где за нас думало руководство. Мы не знали, что такое «рэкет», «кидняк», «подстава», «крыша» и прочее. Когда к нам в офис вместо обычного заказчика зашел бандит и сказал с характерными ужимками, что мы здесь работать не сможем или не будем, было жутко, непонятно, страшно. Но, как известно, спрос и предложение всегда рядом. Женька, Генкин подрядчик, а ныне «крутой бизнесмен», тут же сказал: «Геннадий, не прячься за собственную тень», и привел двух людей, которые должны решить нашу проблему. Один был воплощение силы и ума, а другой, как я подумала «шестерка», был анемичной личностью, с кистью, которую он подавал как тряпку для рукопожатия. От этой «тряпки» веяло смертью. Так у нас появилась «крыша». Этих новаций новой системы было слишком много для одной человеческой жизни…. Трудно было, и даже невозможно жить по божьим законам, не нарушая заповеди. С годами я, атеистка, стала более серьезно относиться к православным понятиям и рассуждениям. То, что казалось суевериями, стало  отзываться в душе вековой мудростью и смыслом.

     На Валааме мы познакомились с отцом Мефодием, и его влияние на меня и Генку было огромным. Ехидное совковое недоверие к церкви сменилось  более серьезным отношением ко всему, что связано с жизнью и смертью. Наша частная жизнь, как часть некоего непрерывного потока, стала казаться все более правдоподобной. Некий глобальный процесс во времени, в котором каждая личность хоть и играет роль, но это роль одного листика на дереве, и этой листвой управляет, направляет некая высшая сила, которая стремится в определенном направлении к определенной цели. Этим теориям я научилась у Генки, он частенько заговаривал на эту тему. Всю жизнь читал фантастику и научно-популярную литературу. Мне все это казалось бредом, но со временем я ощутила в этом логику и смысл. Тем более, что мысль о бесконечности бытия всегда греет больше, чем тупая дискретность. Должен же быть высший смысл во всем этом? Мы мечемся как букашки, но  ничтожные  усилия, складываясь, куда-то движут этнос? В непрерывности тока жизни есть какая-то глубина и сверхзадача. Отец Мефодий, казалось, это знал….
 
     Через какое-то время я ощутила уплотнение в груди, и далеко не сразу, до меня дошло, что это. Когда дошло, то мой серый мир съежился до размеров этого уплотнения. Мое сумасшествие, сделав очередной виток, снова привело меня к мысли, что да, конечно, так и должно было случиться! Мои жизненные ошибки так глубоки, что заслуживают кары.

     Я по инерции еще пыталась бороться. Мы ездили в диагностический центр, и опять врачи говорили со мной отстраненно, как через стекло. В зоне солнечного сплетения опять появилось черное облако. Оно теперь  поселилось во мне окончательно….

     Утро. Мы попили кофе, Генка, погруженный в свои мысли, оделся и, сказав пару общих фраз, собрался убегать. Я сказала: «Между прочим, сегодня исполняется тридцать лет, как мы вместе!» Он удивленно поднял бровь, сказал как-то бесцветно: «Поздравляю» и вошел в лифт. Я закрыла дверь и осталась наконец-то одна в квартире.  Все было невыносимо обыденно. Этот серый пасмурный день, одиночество, тоска и черная туча в груди. Я вяло отмахнулась от своих горьких мыслей. Подумала о нашей жизни эти тридцать лет, но и это не согревало. Вспомнила маму, как я последний раз ездила к ней. Увидела ее такую слабенькую и хрупкую. Навела ей порядок на кухне и в доме. С раздражением разгребала завалы каких-то стариковских «захоронок» из бесполезных предметов и слышала раздраженный ее шепоток: «Понаехали тут, чистоплюи!» Это воспоминание вызвало слезы, обревелась. Этот свинцовый серый день, казалось, не кончится никогда. Наконец, с какой-то удивительной легкостью поняла, что больше так жить не хочу, да и не могу. Суетиться, отрезать грудь, лечить психику, бороться с животным страхом, черной тучей поселившимся в моем солнечном сплетении. Нет, не хочу. Я же сильная, как никто, во мне течет кровь неустрашимых казаков Грабовских. Неожиданно я ощутила себя сильной и решительной. Умом еще не понимая, я уже знала, что надо сделать и как…

     Разум молчал, но я и так знала, что надо делать. Налила в ванну теплой воды. На подоконнике в прозрачном футляре хранился привезенный Генкой с Корсики нож. Его идеальная форма и отточенное лезвие блеснули в отблеске дня. Залезла в ванную и хладнокровно вскрыла вену. Кровь красивыми разводами поплыла по воде….  Вдруг  слышу - звонит телефон. В это время Генка всегда звонил, чтобы мне не было одиноко. «Дело сделано» – думаю я, а телефон все звонит. Его занудный звон на минуту возвращает меня к жизни. Я вылезаю из ванны, подхожу к аппарату. Капли крови струйками стекают на ковер. Телефон настойчиво звонит. Я знаю, это Генка, заботливый, черт возьми. Но нет, надо кончать. Минута слабости позади. Пусть звонит. Но сил еще много, что делать? Включаю газ, чтобы покончить с этим окончательно…

     Каким-то внутренним взором гляжу на себя со стороны, скрюченную у газовой плиты. Генка звонит в дверь, машинально вспоминаю, что дверь закрыта. Кто-то лезет через балкон от соседей. Юлька с Максом выбивают стекло, открывают дверь. Генка ревет непрерывно целую ночь. Какие-то люди уносят тело. Странно, что я все вижу со стороны и никак не досмотрю этот «спектакль» до конца. Мне странно, что Генка воет, все горюют. Я хочу им объяснить, что все, наконец-то, закончилось и мне уже хорошо. Черное облако исчезло, а я наслаждаюсь перелистыванием страниц своей жизни. Яркими и прекрасными...