Гунькина шуба

ГУНЬКИНА ШУБА

Следователь Анатолий Кукин вышел из здания районного суда. Стоя на крыльце, вытащил из смятой полупустой пачки сигарету и с наслаждением закурил. Наконец закончилось так затянувшееся и до оскомины надоевшее уголовное дело. Он даже выговор из-за него получил. «За волокиту, отсутствие принципиальности и политическую близорукость, допущенные при расследовании уголовного дела» — так было сформулировано для этого основание в приказе начальника областного управления внутренних дел. Ему, тридцатилетнему капитану милиции, вначале это дело казалось абсолютно банальным и простым. Анатолий поправил на носу постоянно сползавшие очки в роговой оправе и вытер носовым платком капельки пота на начинавшей просматриваться лысине. Погода была под стать его настроению — май расцветал своим великолепием. Сама природа располагала к мечтам о скором лете и, может быть, долгожданном отпуске. Не все же время ему быть дождливой осенью или слякотным концом зимы. А еще совсем недавно Анатолию было совершенно не до этого...

Только назначенный на должность руководителя районного узла связи Петр Петрович Конопаткин ездил по району и знакомился с состоянием сельских отделений. Хозяйство досталось не ахти какое: многие здания были в запустении, часть помещений вообще приходилось арендовать.
Конопаткину было около сорока — среднего роста, полнеющий, рыжеволосый, с холеным и не очень выразительным лицом. Нынешнюю должность он давно лелеял во снах и взялся за работу с присущим трудоголику энтузиазмом.
Зима в тот год выдалась не очень многоснежной, но проселочные дороги чистились из рук вон плохо. Трактористы явно экономили на этом горючее, расчищая только середину тракта. В иных местах машина с санями разминуться не могла. Пожилой водитель служебной «Волги» Потапович вел машину даже чересчур аккуратно. Конопаткина укачало, и он уснул, положив руки на небольшой отдуловатый животик. Дреманул и Потапович. Он вовремя не притормозил, и колесо двадцатьчетверки резко влетело в глубокий ухаб.
— Дай, Потапович, я поеду! — предложил проснувшийся начальник. — А то меня так на сон морит!
Они поменялись местами, и дорога стала быстрее. Конопаткин сбросил газ, завидев впереди на повороте вылезшую из сугроба женщину в рыжеватой, вылинявшей на солнце старой короткой плюшевке и неказистом теплом платке. Пошатываясь, она попыталась остановить машину.
— Не будем ее подбирать! — предложил Потапович.
Петр Петрович уже было объехал незадачливую путницу, но та бросилась на багажник уезжающего автомобиля. Задержать машину женщина, разумеется, не смогла. Потеряв равновесие, она, широко раскинув в стороны руки, завалилась на проезжую часть.
— Вот незадача! — сказал Петрович, заметив в зеркале заднего вида лежащую на дороге бабу. Останавливая автомобиль, он грязно выругался. — Эта «красотка» все же умудрилась показать нам свою задницу!
— Это она сама упала! Вы ее не сбивали! — пытался успокоить шефа водитель. — Я видел, как она бросилась на багажник!
— Попробуй сейчас это кому объяснить! Растянулась, как корова на льду, и лежит, не шевелится! Нужно пойти и взглянуть на эту идиотку! — С этими словами он включил заднюю передачу и подогнал «Волгу» поближе к лежащей женщине.
Бабенция зашевелилась и попыталась подняться, но тело ее не слушалось. Конопаткин подошел к ней и, наклонившись, подал руку. Пьяная беззвучно открыла рот и попыталась что-то сказать. На Петра Петровича дохнуло тошнотворным перегаром. Он резко вырвал руку из грубой, почти мужской пятерни. Женщина перевернулась на бок и стала материть Петровича на чем свет стоит.
— Отойди от меня, убивец! Люди добрые! Этот ирод меня убил! Покалечил мои ноженьки! Руки повыламывал! — нелепо размахивая рукой, она долго не прекращала свои истерические вопли.
— Вставайте, женщина! — прервал ее гневные тирады Петрович. — Скажите, куда вам нужно? Я подвезу!
— Ага, убивец, вот как ты теперь со мной заговорил! Задобрить меня хочешь! Не пойдет! Я на тебя в милицию заявлю! Ты же, видимо, начальник, да еще партийный... Все секретарю районному доложу!
— Что я такого плохого вам сделал?.. — растерялся Конопаткин.
— Все сделал... Да ладно, вези! — вдруг согласилась женщина, подумав, что эти люди могут передумать и изменить свое решение.
Петр Петрович поднял вместе с водителем пьяную бабу и усадил на заднее сиденье автомобиля.
— Давайте, дальше я поведу автомобиль, — предложил Потапович начальнику и, словно оправдываясь, добавил: — В вашем нынешнем состоянии лучше присесть со мной рядом, и успокоиться, тем паче, что дальше дорога тяжелая пойдет.
Конопаткин не возражал. Сидя на переднем сидении, он оглянулся назад — от тетки ему в нос опять шибануло зловонием. Петровича нервно передернуло, и он брезгливо отвернулся. Эта, раньше времени состарившаяся от беспробудного пьянства женщина, вскоре стала донимать обоих мужчин. Она по очереди хватала их за уши, плечи, несла всякий вздор, от чего глупо веселилась и дико хохотала. В тепле ее еще больше развезло и стало укачивать. Терпение Конопаткина лопнуло, когда пассажирку вытошнило прямо на сиденье.
— Останови, Потапович! — крикнул он водителю. — Я вытолкаю взашей эту фурию!
Петрович, выскочив из «Волги» и открыв заднюю дверцу, схватил женщину за рукав плюшевки и стал вытаскивать ее из салона. Рукав старенькой одежины затрещал по шву, однако Петру Петровичу все же удалось выдернуть за воротник пассажирку из машины. Усадив в сугроб не стоявшую на ногах клушу, он быстро запрыгнул на свое сидение.
— Гони, Потапович! — крикнул водителю. — Салон почистим позже, давай только чуть отсюда отъедем... Эта дрянь обгадила весь салон, даже на пальто мне кое-что попало! От такой тети можно чего угодно ожидать! Только бы она и впрямь на меня не пожаловалась.
— Убийцы! Гады! Руку мне сломали! Я на вас в суд подам! — кричала разъяренная женщина вслед уезжающей машине, но никто ее уже не слышал...

Опасения Конопаткина оправдались. Недели две спустя ему позвонил следователь Кукин и попросил заглянуть по одному важному делу. Петр Петрович задумался, зачем же это он понадобился следователю? Они хотя были давно знакомы, однако в приятельских отношениях не состояли... Этот срочный вызов в милицию Петрович никак не связывал с забывшимся курьезом.
После обеда Конопаткин зашел в кабинет к Кукину. Тот сидел за очень старым, можно сказать, очень «древним» канцелярским столом и что-то сосредоточено писал. Он на миг прервал свое занятие. Сдержанно кивнув посетителю, Кукин взмахом руки предложил ему присесть на стул у окна. Минут через пять следователь закрыл какую-то папку и отложил в сторону вместе с ручкой. Потянувшись, он улыбнулся и сказал:
— Извини, Петрович! С мыслями только-только собрался, не хотелось отвлекаться. Нужно срочно подготовить материал к сдаче в суд. Мне так надоела эта писанина, что просто нет слов! — Кукин встал и вышел из-за стола, чтобы за руку поприветствовать Конопаткина. Здороваясь, он заметил мимолетный испуг в глазах посетителя. — Присаживайся, Петр Петрович, не стой!
Тот уселся на стул и уставился на следователя.
— Я чего тебя вызвал, — начал издалека Кукин. — Ты только к должности приступил, а люди уже на тебя жалуются.
— Кто жалуется? Ничего не понимаю? — удивился Петрович. Его мозг лихорадочно заработал, прокручивая различные варианты, факты и взаимоотношения с людьми: «Действительно, непонятно, кто на меня мог нажаловаться? Главный инженер — за то, что вместо его на должность назначили меня? Не похоже... Мужик он волевой, и уже успокоился. Тем более недавно на рыбалку вместе ездили...»
— Так вот я и говорю, — прервал размышления гостя Кукин, — жалуются на тебя. Не буду тянуть кота за хвост — заявление на тебя поступило о совершении попытки изнасилования.
Конопаткин был настолько ошарашен обвинением, что его лоб покрылся испариной. Мысли в голове запрыгали, завертелись колесом, обращаясь в сплошной сумбур.
— Что?.. Я?.. Когда?..
— Ты-ты! С виду тихоня, а на деле большим оригиналом оказался! Неужели у нас в районе страждущие молодицы перевелись? С чего это тебя на старуху потянуло, да еще на делегатку партийного съезда?
— Да, помилуй Бог, Анатолий Николаевич, ты это о чем? — вытаращив глаза, с искренним удивлением воскликнул подозреваемый. — Да я... Да мне сейчас как-то не до шуток! — От волнения Конопаткин даже вскочил.
— Не горячись! — начал успокаивать его следователь. — Присядь. Давай спокойно во всем разберемся! Всякое ведь может быть! Перепутали с кем-нибудь, «доброжелатели» тоже не дремлют. Ты гражданку Гунькину Зинаиду Григорьевну знаешь?
— Какую еще Гунькину-Шмунькину?..
— Какую?! Доярку колхоза «Гигант», члена КПСС, жительницу деревни Залесье. Сорок восемь лет ей, между прочим, незамужняя.
— Хоть убей меня на месте — не знаю я никакой Гунькиной! В глаза ее не видывал! Я даже не знаю, кто это? Честное слово!
— Ты ее не знаешь, а она в своем заявлении пишет следующее:
— Такого-то числа Конопаткин П.П. в пьяном виде пытался затащить меня в служебный автомобиль ГАЗ-24 «Волга» и изнасиловать. Гражданин Конопаткин П.П. в порыве неистовой похоти порвал на мне одежду, а также причинил телесные повреждения в виде синяков на левом боку и бедре. Справка из участковой больницы прилагается.
— О, Господи! — воскликнул Петрович, хлопнув себя ладонью по лбу. — Я-то, дурак, думаю, откуда ноги растут в этой истории?.. Недели две назад подвозил в сторону Залесья пьяную бабу. Она загадила мне блевотиной заднее сиденье. Пришлось спешно эвакуировать ее из машины.
— Ну, вот! А говоришь, что не знаешь!
— Знать не знаю! Тогда только и видел!
— Этого вполне достаточно! Гунькина пишет, что ты «умышленно совершил на нее наезд автомобилем», а до этого «почти неделю выслеживал, ежедневно крутился около фермы». Когда она тебе не отдалась, ты «бросил ее, избитую, почти бездыханную в обнаженном виде замерзать на дороге», — цитировал Кукин выдержки из показаний пострадавшей.
— Да не раздевал я ее! — распсиховался Конопаткин, пытаясь доказать сою невиновность. — Кому нужна эта худосочная пьяница! На нее смотреть противно, а воняет так, что за версту мухи на лету падают! Это я ее неделю караулил?! Делать мне больше нечего! У меня свидетели есть! В чистом поле тоже не бросал, до фермы метров двести оставалось. И не пил я в тот день! Племяннику операцию делали, я вечером для него кровь сдавал — у нас одна группа...
Конопаткин во всех подробностях изложил Кукину все, что произошло в тот злополучный день.
Выйдя от следователя, Петр Петрович сразу на работу не поехал, попросил Потаповича отвезти его к реке.
«Вот стерва, эта Гунькина!» — думал он, стоя на берегу. «Дура, наверно, дурой, а кто-то очень грамотный за нее все сочинил! Кукин верно подметил — откуда темная баба в марках автомобилей разбирается. Понятно, что под диктовку мужика все написано! Вот попал я в историю! Осмеют теперь на весь район и жена еще, чего доброго, скандал закатит...»

На следующий день Конопаткина ждал еще один сюрприз. После заседания партхозактива первый секретарь райкома партии попросил его задержаться. Остался в кабинете и гость района — инструктор обкома партии Гарлукович, славящийся своей бестолковой амбициозностью.
— Так, — начал секретарь, — на вас в обком пришла жалоба от члена КПСС, доярки колхоза «Гигант» Гунькиной Зинаиды Григорьевны. Мы знаем вас не один год как порядочного человека, а тут — нате: делегатку партийных съездов решили изнасиловать! С этим, конечно, пусть наши доблестные органы разбираются, но и мы, члены партии, должны всему происшедшему дать свою оценку!
— Андрей Андреевич! — жалобным голосом обратился Конопаткин к секретарю. — Я ни в чем не виноват! Позвольте, я вам все объясню!
— Нечего нам, сукин сын, объяснять! — рявкнул Гарлукович и грозно стукнул кулаком по крышке стола. — Не позволим разным морально разложившимся приспособленцам чернить нашу партию и обижать рядовых ее членов! Не позволим! Зарубите это себе на носу! Гнать вас нужно из наших рядов драной метлой! Нет места в них таким, как вы!
— Ну, рановато, Иван Марьянович, делать такие выводы... Рановато! — попытался  сбить накал беседы секретарь райкома. — Мы во всем разберемся, милиция уже проверяет факты, изложенные в заявлении.
— Я и вижу, как она разбирается! Непонятно только, почему насильник разгуливает на свободе! — продолжал возмущенно выпускать пар раскрасневшийся Гарлукович. — Со следователем нужно тоже разобраться... Кстати, как его фамилия?
— Кукин. Начальник райотдела сказал, что он — первоклассный специалист своего дела, перспективный офицер, член партии.
— Какой же он первоклассный, раз преступник до сих пор не под стражей! Я поинтересуюсь у начальника УВД, почему так не оперативно работают наши местные органы правопорядка! Мы их укрепляем своими кадрами, а они не хотят видеть и признавать своих недостатков, миндальничают с преступниками! — Гарлукович еще больше распалился и стал важно надувать щеки. Этим он пытался придать себе вид очень значимого чиновника, решающего вопросы глобального для страны масштаба. Он поднялся из-за стола и, ни с кем не попрощавшись, вышел из кабинета.
— Не расстраивайся, Петр Петрович, — сказал ему первый секретарь, когда они остались один на один. — Если дело обстояло именно так, то ничего страшного, отмоемся! Мне эта Гунькина вот где уже стоит! — Андрей Андреевич провел ребром ладони себя по горлу. — Однако чтобы было меньше шума, попробуй сам съездить к ней и уговорить забрать из милиции заявление. Может, это и выход...

На следующий день Конопаткин  на своем стареньком «Москвиче» выехал на встречу с заявительницей.
Зинаида Гунькина — в простонародье Гунька, жила в Залесье от рождения в старенькой родительской, вросшей в землю, хатке. Детей не нажила, ровно как никогда у нее не было законного мужа. Прибьется на месяц-другой какой-нибудь бродяга или шабашник и также, как появился, исчезнет. Мать ее умерла два года назад — так и не смогла она образумить дочку, впавшую в ежедневную пьянку. Да как образумишь, если в пьяном угаре под смех собутыльников родная кровинка гонит раздетую мать на лютый мороз. Не счесть сколько эта пожилая женщина вытерпела побоев! С ужасными синяками боялась показаться людям на глаза, лишь по ночам и выходила ненадолго подышать воздухом.
— Отмучилась, горемычная, — говорили о ней соседи на траурной панихиде.
Зинка росла неслухом с малых лет. Постоянно всех обманывала, отлынивала от работы, выдумывая сотни причин. Она и в молодости не блистала красотой, а употребление неумеренного количества спиртного, курение преждевременно превратили ее в старуху. Однако это не мешало появлению в ее доме мужчин даже много моложе, чем она. Собственно говоря, привлекала их не Зинаида, а самогон, который лился в ее доме рекой. Сразу после смерти Гунькиной матери в Залесье объявился городской бомж по имени Парамон — невысокий, с длиннющей седой шевелюрой и бородой оборванец лет пятидесяти. Так ли его по настоящему зовут, не знала и сама Зинаида. Он был похож на пилигрима, ходившего в старину по селам за подаянием. Местные алкаши привели его переночевать к Зинке, так он у нее и прижился...
Парамон ей понравился своей степенностью, прагматичностью в делах и рассудительностью. В нем Гунька чувствовала скрытую образованность, а таких людей она боялась. Сама ведь не смогла одолеть и семилетки — застряла на три года в пятом классе. Бросив школу, пошла работать дояркой на колхозную молочно-товарную ферму, где тогда работала ее мать. Сожитель Зинаиды постепенно призвал к порядку и подчинил себе всех деревенских забулдыг. Почти с первых дней своего появления он поставил процесс самогоноварения на поток. Продавал сивуху на разлив даже по сто грамм. Шарамыги за стаканчик вожделенной «огненной воды» работали под командованием Парамона по хозяйству. Делали даже то, что дома их было абсолютно неевозможно заставить и под пулеметом. Они несли в Гунькин дом все, что им где-то удалось добыть: овощи, пойманную на улице курицу, гуся, собранные в лесу грибы или ягоды, сворованные с колхозной стройки доски, гвозди и прочее. Надев на нос сломанные очки с засаленной резинкой вместо дужек, Парамон вел всему строгий учет в амбарной книге, записывая приход и расход огрызком химического карандаша. Гунькин сожитель все это переводил в «жидкую» валюту. Напротив каждой фамилии «добытчика» он выводил цифры: 100 грамм + 200 г рамм...
Парамон вскоре стал заметной фигурой на селе. Войдя во вкус,  он даже решил потягаться силой с властями. Сам, конечно, ничего из себя не представлял, зато сожительница — партийная фигура! Лет пятнадцать назад, когда Гунькиной только перевалило за тридцать, к ним в колхоз приехали партийные функционеры. По разнарядке им необходимо было принять в партию женщину-колхозницу. А тут, словно назло, никак не могли подыскать подходящую кандидатуру. Попадались то слишком старые, то уж больно молодые. Иные сами не желали. Гуньку уговорил вступить в партию колхозный парторг. Вначале приняли ее кандидатом, а через год Зинаида стала полноправным членом КПСС. Однако ей было все едино — партийная она или нет. Как вела разгульную жизнь, так и продолжала. На собраниях парторганизации колхоза она была редким гостем. Как ни старался парторг обеспечить ее явку, практически всегда его потуги были тщетными.
Однажды весной еще прежнему первому секретарю райкома партии позвонили из республиканского ЦК и потребовали срочно найти и направить на съезд в Москву партийную колхозницу. Пожилой инструктор райкома Игнатенко почему-то вспомнил про Гунькину. За ней в деревню послали даже «Волгу» первого секретаря.
Зинаиду забрали прямо с фермы. Подвыпившая женщина всю дорогу икала и материлась, чем раздражала водителя и сопровождавшего ее Игнатенко.
— Ты кого привез?! — чуть не в один голос воскликнули собравшиеся в приемной первого секретаря партийные работники, увидев Гуньку, пошатывающуюся, с выбившейся редкой прядью волос из-под косо повязанного на голове выцветшего платка.
Грязные, измазанные навозом фуфайка, юбка и резиновые сапоги завершали ее затрапезный наряд.
После совещания у первого было решено немедленно экипировать Зинаиду на базе райпотребсоюза. С кучей коробок и свертков ее, как королеву, привезли обратно домой.
Когда пришел срок ехать Гуньке в Москву, она заявилась в райком в мятом болоньевом плаще, каких лет десять уже точно никто не носил. Нелюдское уродливое цветастое платье, туфли на стоптанных до нельзя каблуках, а в руках был мешок из-под картошки, наполовину заполненный каким-то барахлом. Все вещи, купленные ей ранее, она пропила почти сразу по приезду. Работники райкома схватились за голову — не отправлять же в таком виде делегатку на съезд! Позор! Зинаиду снова завезли на базу, приодели и отправили на машине в Минск на поезд.
Среди коллег по республиканской делегации Гунька сразу стала изгоем, так как совершенно не умела себя вести. Обычное человеческое чувство такта ей было просто незнакомо. В поезде она до чертиков напилась прихваченного из дома самогона. Будучи в непотребном виде, материла всех пассажиров почем зря. В конце концов оттаскала за волосы какую-то интеллигентную пожилую даму, сделавшую ей справедливое замечание.
В зале заседаний она сидела рядом с представителями южных республик.
— Слюшай, милочка! — обратился к ней гость из солнечного Азербайджана. — Умиватся утром надо!
Зинка обиделась на «невежду» и больше на форуме не показывалась.
Из Москвы она приехала с грудой безделушек, а на руке ее красовались красивые позолоченные часы — подарок каждому делегату.
Несколько лет спустя Гунька снова побывала в Москве. Теперь она на всех деревенских праздниках цепляла на лацкан пиджака, платья или какой-либо свитки делегатские значки. К ней сельчане стали относиться более почтительно. Даже несколько раз приглашали выступить в школе перед учениками. Естественно, ничего путного о съезде она рассказать не смогла и ее больше не звали.
Уверовал в силу этих значков и Парамон.
— Моя Зинка не какая-нибудь там вертихвостка, а депутатка! — бравировал он перед председателем колхоза, постоянно путая понятия делегатки и депутатки. — Могли бы в виде исключения дом ей новый построить да живность какую-нибудь в хозяйство на откорм передать...
Председатель отличался крутым нравом и патологически не любил бездельников. Он всегда взашей выпроваживал Парамона из своего кабинета, даже не дослушав. У председателя сельсовета Гунькин сожитель был куда удачливее. Иногда ему удавалось выклянчить бесплатные доски, торфобрикет. Однако, затаив злобу на них обоих, Парамон под псевдонимом Ивана Правдина забросал районную газету статейками о жизни на селе, неумелом руководстве, промахах местного начальства.  Иногда статьи сопровождались фотографиями, сделанными соседским пареньком Семеном по заказу сельского самодеятельного корреспондента.
В Залесье зачастили проверяющие, нередкими были и гости из столицы. Парамон быстро формировал среди своих собутыльников общественное мнение в нужном ему русле. На этой волне сельсовет выделил Гуньке кирпич, из которого ее сожитель построил летнюю кухню, а колхоз поставил новый забор и перекрыл крышу дома.
Неизвестно, чем бы завершились другие хождения Парамона по начальству, но однажды к нему нагрянула милиция. Как ни старался он не пустить в дом блюстителей порядка, в итоге на землю было вылита дюжина сорокалитровых бидонов с брагой, конфисковано сто пятьдесят литров самогона и сам аппарат. Распсиховавшегося Парамона, бросившегося к милиционерам с кулаками, «успокоили», надели наручники и отвезли в город.
Он не стал портить репутацию своей сожительницы и всю вину взял на себя. Слезными стараниями Зинаиды через несколько месяцев Парамона все же выпустили, оштрафовав на кругленькую сумму. На прощание ему культурно намекнули, чтобы не совал свой нос куда не нужно, не то в другой раз загремит в каталажку уже надолго.
После отсидки Парамон навсегда забросил свою «журналистику» и затаился. Правда, самогон, хоть и в более малых количествах, но продолжал варить теперь уже в лесу или у кого-либо из своих приятелей-должников.
...Конопаткин зашел в Гунькину хибару часов в одиннадцать, когда Зинаида только вернулась с фермы и подавала своему благоверному завтрак. Тот сердито взглянул на незваного гостя и довольно громко буркнул:
— Принесла нелегкая! Позавтракать даже не дадут!
Выпив полстакана самогона, Парамон начал не спеша опорожнять большую глиняную миску борща. Он не забывал при этом накалывать старой потемневшей от времени вилкой крупнонарезанное сало, которое методично отправлял себе в рот. Со стороны казалось, что он голодал уже несколько дней.
Видя, что хозяева совершенно не обращают на него никакого внимания, Петрович нарочито несколько раз кашлянул. Подождав еще с минуты две-три, обратился к бесцельно хлопочущей у печи хозяйке:
— Зинаида Григорьевна... Я хотел бы с вами переговорить.
Гунька стрельнула на гостя недоброжелательным колючим взглядом и вопросительно уставилась на трапезничающего сожителя. Тот, покончив с борщом, стал накладывать себе из чугунка вареную картошку.
— Не о чем нам с тобой говорить! — отрезал хозяин и зачерпнул ложкой горку дурно пахнущей квашенной капусты.
— Я бы хотел... — запнулся на полуслове Петр Петрович.
— Что ты хотел, мы уже знаем! — снова за хозяйку ответил Парамон, с неукротимым аппетитом поедая протухшую капусту с картошкой. Потом на минуту оторвался от еды и проговорил полным пищей ртом: — Триста рублей и телефон с установкой и аппаратом!
— Триста рублей можно найти, — начал мямлить в ответ Конопаткин. — А телефонизация вашей деревни только следующей весной планируется...
— Не хочешь нас сейчас телефонизировать, так купи мне мопед! — прищурив глаза, заявил Парамон. — Деньги сейчас, а мопед завтра!
— У меня с собой только пятьдесят рублей, — пролепетал Петрович, вытаскивая из портмоне две двадцатипятирублевые купюры.
— Давай их сюда! — нагло заявил хозяин, вставая из-за стола. — Но мопед и остальное завтра, тогда и подумаем, что с тобой делать.
Петр Петрович отдал Парамону деньги и молча, как и зашел, вышел. Уже в машине он понял, что совершил непростительную ошибку. Нет, не об отданных хаму деньгах переживал Конопаткин: дав пятьдесят рублей, он признал этим за собой вину, хотя ничего подзаконного не совершал.
— Как я разделал под орех этого начальничка?!. — рассматривая банкноты, бахвалился перед своей подругой Парамон. — Я их всех в бараний рог скручу! Вот где они у меня будут сидеть! — он поднял вверх свой волосатый кулак и кому-то погрозил. — Они еще попляшут под мою дудку! Это только начало, танцы их ожидают впереди!
Гунька молчала, сидя на табурете, и с гордостью любовалась своим сожителем. Она даже немножко пожалела, что их сейчас никто не видит.
Через два дня Петра Петровича вызвал повесткой уже другой следователь. Конопаткин после беседы с ним забежал к Кукину.
— Объявили мне приказом УВД строгоча и отстранили от дела, — пояснил ему тот смену следователя. — Между прочим, за то, что я тебя не арестовал!
— Мне, кажется, я знаю, откуда ветер дует, — заявил Петрович и, не дожидаясь вопроса, пояснил: — Несколько дней назад, после партхозактива, Гарлукович меня у первого в кабинете распекал. Обкомовец и о тебе тогда нелестно отзывался.
— Вот подлюка! Сам в этих делах не бельмес, а лезет ведь! Выскочка, ему только бы перед начальством засветиться!
— Не скажи!
— Однако, Петрович, сейчас нужно думать, как из этого дерьма тебе выбираться... Запутают тебя бюрократы.
До позднего вечера беседовали Кукин и Конопаткин. Несмотря на данную новому следователю подписку о невыезде, домой Петрович ушел несколько воодушевленный.
Дурная молва словно «испорченный телефон» разнесла по городу и району слухи о «подвигах» Конопаткина. Одни утверждали, что Гунька была его покинутой любовницей, решившей таким образом отомстить незадачливому изменщику. Другие — что Петр Петрович изнасиловал невинную несовершеннолетнюю девушку, третьи — мать-героиню на глазах малолетних детей, и теперь та ждет двенадцатого ребенка. Каким-то умником упорно распространялась  информация, что в милицию на Петровича подали заявления об изнасиловании семь старух из одной деревни, где тот якобы останавливался на постой всего на одну ночь. Небылицы росли, как грибы после летнего дождя, становились все душещипательней, а их сюжеты заковыристей. Конопаткин вскоре в них представлялся серийным маньяком и растлителем. Естественно, что после таких историй родители усилили контроль за детьми. Старухи стали видеть Конопаткина в каждом мужчине, крестится при любом ночном стуке, и меньше чем по десять, вооружившись палками или своими клюшками, на скамейках не собирались.
— Может, подавиться супостат? — объясняли они многолюдность своих компаний.
Даже самые стервозные молодицы просили своих мужей, родных или знакомых проводить их в темное время суток домой. Народ гневно требовал призвать насильника к ответу и с нетерпением ждал заседания суда. Ждал его и Конопаткин, чтобы восстановить свою запятнанную репутацию и справедливость.
— Будет тебе, Мария, слезы лить! — успокаивал он свою плачущую супругу перед сном. — В суде ведь не дураки сидят, разберутся.
— Когда они еще разберутся? Мне на работе уже проходу не дают своими дурацкими вопросами. Подруги, кроме Ленки, перестали звонить, а при встрече отворачиваются, словно не замечают.
— Я давно тебе говорил, чтобы ты не общалась с этими надменными курицами! А Ленка тебе всегда не нравилась — простая, видите ли, больно. Теперь сама, наверно, поняла, что это не простота, а обыкновенные искренность и сердечность. Не обращай внимания на этих глупых гусынь!
— Тебе хорошо говорить... Петь, у тебя с этой Гунькой и вправду ничего не было?.. Болтают всякое.
— А ты вот уши развесила и слушаешь всякую околесицу! Ну какие могут у меня быть отношения с набитой дурой, тем более алкоголичкой?!. Скажешь тоже! — злился Петрович.
— А она симпатичная? — немного помолчав, спросила его жена.
— О, Господи... Еще одна! Такая красавица, что смотреть без слез нельзя! Спи! Я очень устал сегодня за день... Спокойной ночи!
Мария, не ответив, глубоко вздохнула и перевернулась на другой бок...
...Увидав на суде истицу, люди недоумевали, как это такой довольно молодой интеллигентный мужчина мог позариться на эту облезлую лахудру? Неужели слухи про старух не преувеличены? Видимо, и впрямь маньяк без царя в голове.
Гунька, рассказывая о насилии над ней, путалась в показаниях и все поглядывала на Парамона, желая увидеть знаки одобрения, правильно ли она говорит. Ее сожитель только грозно хмурил брови на застывшем маской непроницаемом лице.
Уголовное дело, состряпанное под нажимом сверху, трещало по швам. Зинаида толком не могла пояснить, как все происходило. То Конопаткин пытался завалить ее на обочине в сугробе, то в машине и даже в красном уголке на ферме. Последнюю версию выдвинула, поднявшаяся с места в зале одна из доярок, работавшая вместе с Гунькой. Она заявила, что самолично видела, как Гуньку насиловал на топчане какой-то бородатый дядька в коричневом зипуне. Люди в зале засмеялись, распознав в «насильнике» хромого конюха Игната. Откуда только об этом было знать женщине, переехавшей в Залесье всего около месяца назад.
Народ оживился, внимательно наблюдая за развитием событий на слушании дела, словно это была очередная мыльная опера.
Не запомнила Зинаида и того, что она должна была говорить, как ее сбила машина. Сначала она наплела кучу противоречивых глупостей, затем вообще замолчала, как ее не уговаривали сказать хотя бы слово.
После обвинительных показаний сожительницы, в нарушение уголовно-процессуального кодекса, словно это был не суд, а собрание, слово дали Парамону. Тот долго откашливался у трибуны, затем, найдя во внутреннем кармане пиджака какую-то смятую бумажку, начал  свою речь:
— Граждане судьи! Кого мы сегодня судим? А судим мы товарищи насильника, посягнувшего на самое святое — честь и здоровье коммунистки, депутата двух партийных съездов в матушке-столице, городе-герое Москве! Нельзя нам, граждане-товарищи, пройти мимо подобных случаев и не заклеймить позором распоясавшегося начальника, который завтра не пощадит ни старого, ни малого! Вон, моя супружница так его перепугалась, что слова от нее теперь не добьешься! Еще несколько дней назад преступник, разгуливая на свободе, с особым цинизмом ворвался в мой дом с угрозами в мой и жены адрес, требовал забрать заявление из милиции. Я сказал ему, что он — преступник, и его следует изолировать от общества на годы. Да, на годы! И указал наглецу на дверь. Поняв, что на арапа у него ничего не выйдет, он начал задабривать нас посулами. Предлагал мне в подарок мопед, мою давнишнюю мечту! Грязными лапами по мечте! Знал, куда бьет собака! Обещал в неделю провести телефон, хотя телефонизация нашей деревни будет только следующей весной. За государственный счет, конечно же! Как же по-другому? Чуял, гад, свою вину — предлагал большие деньги за молчание. Я обращаю внимание суда, вот, пятьдесят рублей, которые мне дал обвиняемый в виде аванса! Прошу приобщить их к делу! — Парамон через адвоката передал суду деньги и продолжил: — Скажите мне, дорогие сограждане, доколе по нашей земле будут ходить такие перерожденцы в партийном и начальницком обличии, третируя нашу и без того нерадостную, трудную жизнь? Я призываю во имя партии, во имя наших с вами детей и матерей потребовать от правосудия для преступника только одного наказания — расстрела! Пусть отольются ему слезы моей несчастной жены, сотен других искалеченных душ! Спасибо за внимание!
Люди в зале загудели. Пламенная речь Парамона задела их за живое. Некоторые стали посматривать на Конопаткина с нескрываемыми настороженностью и злобой. Однако адвокат Петра Петровича, после некоторого совещания с Кукиным, выступил и отмел эти голословные обвинения.
В ходе разбирательства судьи почему-то совсем забыли о Потаповиче, словно водителя вообще не существовало в природе. Только после десятого протеста адвоката этот пожилой мужчина был вызван в зал для дачи показаний в качестве свидетеля. Адвокат Зинаиды сразу резко стал его прессинговать, забрасывая вопросами:
— Вы тоже хотели участвовать в изнасиловании? Кто закрывал рот Гунькиной: вы или ваш начальник? За какие части тела вы ее держали: за руки или за ноги? Вам нравилось раздевать ее догола?
— Побойтесь Бога! — вскричал уязвленный до глубины души мужчина. — Граждане судьи, прекратите эти оскорбления! Я человек уже в возрасте! Как так можно меня прилюдно унижать?!
Адвоката «успокоили» и он отстал от Потаповича. Гунька вообще не помнила этого человека и ничего о нем не могла сказать.
Дошла очередь и до побоев. Оказалось, что в амбулаторию она обратилась более чем через неделю после происшествия, но синяки у нее были свежие, о чем было и засвидетельствовано в заключении.
— Это ее Парамон отметелил за то, что она с Игнатом снюхалась! — со смехом выкрикнул кто-то из глубины зала, который был тут же потрясен раскатами громкого смеха.
Судья стала успокаивать присутствующую в зале публику, стуча толстой письменной ручкой по графину с водой.
Тут снова встал Гунькин адвокат и обратился к суду:
— Уважаемые судьи, почему  никто  не принимает во  внимание порчу имущества истицы?!. — попытался он хоть как-то спасти обвинение. — На жертве втотдень была шуба из натурального меха! Дорогостоящая вещь безвозвратно испорчена! Все прекрасно понимают, что истица женщина и она могла в испуге по своему истолковать действия обвиняемого, пусть даже благородные. Мы не настаиваем на прежнем обвинении, однако ущерб, нанесенный гражданином Конопаткиным, должен быть возмещен им сполна! Шуба по предварительным данным и с учетом небольшого износа оценивается в четыреста пятьдесят рублей!
— Да у Гуньки отродясь ничего подобного не было! — громко выкрикнули из зала.
— Неужели ее драная плюшевка таких денег стоит?! Из норки, наверное, она или морского котика — никак не иначе! — подхватил шутку другой голос.
— На счет морского не знаю, а то что из помойного, так это точно!
Собравшиеся давно уже были на стороне Конопаткина и понимали всю нелепость этого фарса.
— Уважаемый судья и народные заседатели! — обратился к суду Петр Петрович. — Может, я и порвал ей что-то из одежды, вытаскивая пьяную из своего служебного автомобиля... Честно скажу: не видел! Но если такое и случилось, то пусть гражданка Гунькина отдаст мне эту шубу. Я разобьюсь в доску, пусть даже в самых дорогих салонах Франции — из-под земли, но достану ей такую же, причем новую!
Суд счел открывшиеся новые обстоятельства весомыми и отложил очередное слушание дела сроком на неделю.
Если после первого заседания суда Конопаткин обрел некоторое душевное равновесие и мог уже спокойно пройти по улице, с ним даже вновь стали здороваться соседи, то для Гуньки, может быть, даже больше для Парамона наступило суетное время. Перед ними стояла практически неразрешимая задача — найти меховую шубу? Поиски в деревне результата не принесли. Да и кто бы позволил им глумиться над своими вещами?
Уже совсем отчаявшись, Гунька вдруг вспомнила о своей подруге детства и дальней родне, жившей в городе.
— Христина... Христина, — как даун несколько раз повторила она.
— Что? — вопросил ее сожитель.
— Христина должна помочь! — наконец выдохнула Гунька. — Быть не может, чтобы у такой модницы, как она, не было шубы!
— Христина, так Христина! — пробурчал злой Парамон. У него знакомых с шубами вообще не было.
Утром следующего дня «заговорщики» стучались в окно дома Гунькиной подруги.
— Какого это осла в такую рань приволокло?!. — недовольно брюзжала заспанная Христина, еще не отошедшая от ночной пьянки. Увидав на пороге любимую давнишнюю подругу, она завизжала от радости: — Зинка-стерва — это ты?!. Откуда тебя, шалашуху, в такую рань несет? — сыпала вопросами подруга, обнимая Гуньку всем своим пышным телом. — Да ты не стой у порога, проходи! А это что за чудо бородатое? — увидев Парамона, спросила она. — Где ты выкопала такого сердитого и дремучего? Он, часом, не поп? Ишь, растопырил бороду, гривастый! Ну, Гунька-морда! Чего раньше не объявлялась? Я так рада тебя видеть! Сколько лет мы не встречались — двадцать?.. Где самурая этого подцепила, на вокзале? Что-то я раньше его нигде не видела... Видно сразу, что не местный!
— Это мой мужик... — почему-то застеснявшись пролепетала Зинаида.
— И как зовут твоего бородача? — подмигивая Гунькиному спутнику, спросила Христина.
— Парамон Парамонович! — ответил «бородач», прибавив для солидности себе отчество, и подумал: «Эту стерву голыми руками не возьмешь! Не Гуньке чета. Придется пускать в бой «фаусты» с самогоном».
— Христина, — назвалась хозяйка и подала Парамону руку для приветствия.
Видя, что рукопожатие затянулось, Зинаида стала расспрашивать подругу:
— Хорошо живешь, Христина, по-городскому! Давно здесь после времянки обосновалась? — с некоторой завистью произнесла она, ревниво поглядывая на Парамона. — Ох! Матушки мои, а посуды-то скока! — воскликнула она и хлопнула в ладоши, заметив гору тарелок и чашек в серванте за стеклом. Не меньшие залежи, но уже грязной, находились на столе, свидетельствуя о недавнем лихом кутеже.
— Так, ничего особенного, — подперев руками бока, через губу сказала Христина.
Гуньке хотелось завидовать и она завидовала. Посмотрев на уже немного выцветший и побитый молью ковер, лежащий на полу, она присела и провела по нему рукой. Мягкий ворс приятно ласкал ее загрубевшую от работы руку. Она вдруг вспомнила свою хату и скрученные в трубку грязные половики, засунутые подальше от глаз в пыльные, давно не метеные подкроватные недра. Думать, конечно, об этом ей не хотелось. Гунька поднялась с корточек и спросила:
— А где твой-то?
— Это который-то? — причесываясь перед зеркалом, засмеялась хозяйка с полным ртом шпилек.
— Что, совсем одна и никого нет?
— Один сбежал с какой-то парикмахершей... Гришка, ты должна его помнить, нос еще у него направо свернут.
— Гришку я помню! Чего же не помнить? — сказала Гунька. — Ссильничать хотел меня, вражина, на сеновале! — она весело засмеялась, но, поймав недобрый взгляд сожителя, тут же осеклась.
Парамон сидел за обеденным столом и угрюмо смотрел на прихорашивающуюся хозяйку. «Упитанная, стерва! — думал он, рассматривая Христинины округлые телеса через просвечивающуюся комбинацию. — Телеса-то белым белы, не то, что Гунькины ребра!» — У Парамона в теле все налилось и он вожделенно пустил слюну.
— После Гришки, чтоб он сдох, был Митяй! — продолжила рассказ Гунькина подруга. — Закрыли его, голубу... В тюряге на нарах париться. Скоро должны выпустить... Недавно письмо удосужился мне нашкрябать... Да ну их, Зин! Лучше стол помоги мне накрыть.
Когда женщины сообща прибрали и протерли насухо чистый стол, Парамон вытащил из сумки и водрузил на него две горластых бутылки самогона, укупоренных пробками из газетной бумаги.
— О! — одобрительно воскликнула хозяйка. — Теперь заживем! Я уже хотела, Гунька, твоего бородача к соседке за «пузырем» посылать, а он так кстати в закромах своих пошарил! Мои гостейки,сволочи, еще вчера все с вечера вылакали!
— Первачок! — со знанием дела пояснил Парамон, наливая водку в стаканы, и впервые за утро улыбнулся.

...Часа через два хозяйка и гости были уже изрядно навеселе, ведь Парамон вытащил из внутреннего кармана своего полупальто, сшитого из старой армейской шинели, третью бутылку. Тогда Гунька заплетающимся языком попыталась рассказать подруге о цели своего визита.
— У тебя, Христина, шуба есть?
— Есть! У меня все есть! Смотри, Парамоша, какие у меня цыцки! — она подбросила груди ладонями несколько раз вверх и самодовольно захохотала. — Это тебе не Зинкины прыщики!
Гунька обиделась и хотела сходу вцепится подруге в волосы, явно не с целью поправить сбившуюся на бок высокую прическу. Однако в разговор вступил ее сожитель.
— Христина, — обратился Парамон к хозяйке, — нам позарез нужна шуба! За каждый день проката буду платить по бутылке самогона! Соглашайся!
Не услышав ответа, он заглянул в хозяйкины осоловевшие глаза и увидел в них немой вопрос:
«И на кой ляд тебе, гад печеный, сдалась моя шуба?» — Христина, как зомби, поднялась со стула и, пошатываясь, прошла в свою спальню. Через минуту она уже несла немного затертую, со сбившимся в некоторых местах мехом шубейку.
— На худой конец сойдет и эта! — с видом ученого подвел итог своим исследованиям Парамон, минут пять повертев шубу в руках. — Не совсем то, что нам, конечно, нужно, но на безрыбье и рак рыба! — с этими словами он наступил сапогом на рукав и потянул за другую часть шубы, пытаясь разорвать шубу.
— Что ж ты, гадюка, делаешь?!. — заорала во всю глотку Христина и стала вырывать из рук Парамона свое добро.
— Утихни, дура! — рявкнул на нее Парамон, отбирая шубу назад. — Я тебе же не все еще рассказал! Ведь нам не просто шуба нужна, а рваная.
— Не дам рвать и все тут! — уперлась Христина. — Я за нее пять лет назад сто рублей Нинке со столовой отвалила! Она тогда почти новая была, да и теперь я только по большим праздникам ее надеваю! А ты порвать такую вещь хочешь! Отдай, поганец, шубу!
После еще одной бутылки, невесть откуда вытащенной Парамоном, хозяйка все же с ним согласилась...
На следующий день Гунькин сожитель отнес шубу на экспертизу и с чувством исполненного долга вернулся со своей подругой домой.
На второе заседание суда в зал набилось столько людей, что, как говорят, негде было яблоку упасть. Стояли в проходах, а кто не смог зайти внутрь здания суда, толпились на улице, в надежде узнать последнюю информацию. Зеваки смеялись, шутили, высказывая свои версии исхода судебного разбирательства.
После совершения ритуальных действий судья огласила результаты экспертизы. В заключении было указано, что шуба из искусственного коричневого меха разорвана на спинке по шву. Длина разрыва  — тридцать сантиметров. Так же по шву, практически, надорваны оба рукава. Получалось вроде, что тащили Гуньку за рукава, а она зацепилась в это время за что-то спиной.
В качестве вещественного доказательства в зал внесли рваную Христинину шубу.
— Разрешите мне, уважаемые судья и народные заседатели, взглянуть на шубу! — поднявшись с кресла в первом ряду, попросил Кукин.
— Не возражаю, — разрешила ему судья.
Анатолий Николаевич взял шубу за рукав и стал внимательно ее осматривать.
— В заключении экспертизы сказано все верно: шуба пятьдесят шестого размера. Рост не указан, но, на мой взгляд, где-то приблизительно четвертый. С некоторой долей сомнения пусть будет третий. Взгляните на якобы хозяйку этой шубы Зинаиду Григорьевну. Размер ее одежды — максимум пятидесятый, а рост второй. Пусть она прикинет, да, только прикинет эту шубу на себя! Даже и без примерки ясно, что такой балахон носить она просто не могла! Утонула бы в рукавах и полах этой одежины. Следовательно, нас вводят в заблуждение! Не эта шуба была в тот день на потерпевшей. Экспертизой так же верно подмечено — рукава почти отделены от основного массива, на спине образовалась огромная дыра... — уверенно комментировал Кукин. — Но есть еще одно маленькое «но»! Даже невооруженным глазом видно, что рукава не оторваны, а отрезаны острым предметом! Скорее всего, бритвенным лезвием. Нитки нигде, как при надрыве не вытянуты и имеют ровный срез. Петр Петрович не резал же гражданку Гунькину бритвой? А если бы и резал, то не смог бы порезать шубу так аккуратно! Для сравнения могу показать, — следователь резко дернул за рукав, совсем отделив его от шубы. — Смотрите сами! Получилось как раз все так, как я и говорил. Все хорошо видно даже без всякой экспертизы!
— Сволочь! — вдруг раздался чей-то крик из зала. — Ты зачем, гад, мою шубу дорываешь?!.
Кричавшей была Христина. Она, расталкивая людей, все же прорвалась к Кукину и попыталась вырвать у него из рук шубу.
— Это ваша, гражданка, шуба? — перехватывая инициативу, спросил он женщину.
— А то чья же? Не твоя же, наверно! И уж, конечно же, не этой лахудры Гуньки! У нее, кроме материнской плюшевки и того, что на ней сейчас надето, ничего и нет!
— Идиотка! — заорал на нее Парамон откуда-то из угла зала.
— От бородатого идиота и слышу!.. Мы с тобой не договаривались, что кто-то еще мою шубу рвать будет! Ты ее сам порезал, будешь теперь оплачивать работу в ателье!
— Нужна мне теперь твоя шуба, как верблюду колесо! — бросил ей в ответ Гунькин сожитель и равнодушно отвернулся.
Судья верно оценила складывающуюся обстановку и, чтобы не оказаться всеобщим посмешищем, стала оперативно сворачивать заседание. Переговорив накоротке с присяжным заседателем и прокурором, она объявила, что уголовное дело против гражданина Конопаткина прекращено за недостаточностью улик и он объявляется невиновным. Все судебные издержки относятся на счет истицы. Гражданин Конопаткин может предъявить гражданке Гунькиной встречный иск за клевету.
— Не хочу с дурнями связываться — себе дороже! — сказал по поводу искового заявления Петр Петрович кому-то из своих знакомых, подошедших его поздравить с победой. — Пусть себе живут, хотя попили моей кровушки немало! — Конопаткин вышел на улицу в окружении родных и знакомых и подумал: «Неужели всей этой гадостной истории пришел конец? Как же все-таки прекрасен окружающий мир...» — Вдруг он заметил невдалеке удаляющегося Кукина и стал его догонять, крикнув уже на ходу: — Анатолий Николаевич! Постойте, обождите меня! — поравнявшись со следователем, он, запыхавшись, вновь повторил: — Анатолий Николаевич! От всей души вам огромное спасибо за помощь и поддержку! — Конопаткин долго тряс Кукину руку, пока не подошла супруга. — Может, к нам? Взбрызнем по маленькой за успех!
— Спасибо, Петрович, в другой раз... Мне сейчас еще на работу нужно. Меня снова «пасут», на сей раз — чтобы уволить из органов. Им теперь только нужен повод, а я не хочу, чтобы им стали именно вы. Тем более после нашей с вами общей победы.
— Тогда, Николаевич, заглядывайте к нам вечерком... Мы с супругой будем вас ждать!
— Давайте лучше позже свяжемся по телефону, а сейчас не будем ничего загадывать, — произнес Кукин. — Кивнув Петру Петровичу и его жене, он направился к зданию районного отдела внутренних дел.
Конопаткин смотрел ему вслед. И вдруг произнес не то себе под нос, не то жене:
— Несомненно, если бы не этот человек, то сидеть бы мне сейчас ни за что, ни про что в тюрьме. Огромное тебе спасибо, товарищ Кукин... Замечательный ты человек!

26 августа 2004г., Минск