Блюм

Как только она снимала очки, то узоры на ковре начинали плясать. Складывались в силуэт женщины. Она смотрела на это, и ничего не чувствовала.
Что такое чувствовать? Об этом расскажут пьяницы, залившие глаза вином; об этом расскажут дети, которых избивали, и гулящие…Но ей этого не понять. Чувствовать…
Под температуру в голову влезали причудливые мысли – словно звери, из тесного вольера попав в более просторный, выпрямляли спину и лоснились мускулами. Эти мысли расцветали. Она наблюдала.  А через пару минут не помнила хитросплетений мозга – затверженные комбинации сами открывали замки, перетасовывались, по-рыбьи ускользали.
Жар держался уже третий месяц, ничем не сбиваемый. Лиловые вены покраснели. Она смотрела на них не как на что-то чужеродное (у нее было полгода, чтобы к этому привыкнуть) , а как на часть себя.
Она всегда задавалась вопросом, кто же она такая. Перенимающая чужие вкусы, делающая на основе выкристаллизованных свои. Пластилин, глина… И вдруг поняла.
Она умеет как следует страдать. Когда плачет – отдается всеохватно, всецело, мешая себя со слезами, с ковровой пылью, с комчатостью в горле, которую не сглотнуть, потому как это что-то твёрдое, выдвигающийся и сам же заезжающий обратно выступ. Так, как она, завывали плакальщицы, вдовы, сироты, нищенки, лишившиеся крова над головой, последней монеты; матери с погибшим малюткой на руках, разлучённые влюблённые, калеки с свежераздробленной костью. Раскачивались монотонно, ударялись лбом об пол, драли себя ногтями…Это древнее искусство постижения горя, и видит Бог, она постигала боль, роднилась с ней, пропускала её сквозь себя.
После осознания ей стало значительно легче умирать и сживаться с мыслью о вынужденной смерти, будь это приговор невидимых небесных палачей, или что иное. Узоры улыбались. Они затеяли бал, куда пригласили и её  - малюсенькой, кручёной завитушкой дополнить их собрание. Не она ли вышивала себе по венам нечто подобное, витое? Без лезвия, взглядчиво.
Когда её тормошили, женщина всё продолжала смотреть перед собой. Она не тратила своё время, не просаживала, а теряла, как иные рассеянно теряют кошельки, ключи, прочие мелочи. Шелуха времени соскальзывала с неё, как кольцо имеет привычку падать с похудевшего пальца, так как стало ему слишком велико. Еду молча перемалывала, обтёсывала зубами-жерновами и отправляла в ссохшееся горло; не ела. Вкуса не было. Она думала о том, что одежду после неё раздадут знакомым или выбросят, а каждая кофточка дорога ей воспоминанием. В какой-то – было лучшее в мире свидание, в какой-то – запомнившаяся вечеринка…
Зеркало говорило ей, что она всё еще желанна, но предрешённость конца сводила эти слова на «нет». Женщина смотрела на свои попрозрачневшие пальцы – неужели им суждено сгнить до кости? Сколько нервов, и – зря, и эти мысли не новы, они пропали втуне вместе с теми, в чьих достопочтенных черепах родились.
У неё был муж, и абсолютно равнодушный муж. После оглашения диагноза она оглушилась, посерела, стекла. Вначале хотелось – навзрыд, топиться, захлёбываться в слёзном соке, но ничего не выжималось, засело там, не выкопать, не вынуть. Она пыталась. Длинными пальцами шарила в душе. Было склизко, а боль не попадалась. Обитый стекловатой мир ничем не помогал.
Она знала, что скоро муж придёт с работы, разденется ( а она не хотела смотреть на его наготу), и, быстро чем-то перекусив с отвратительным блямканием, заснёт, пригнув кровать тяжестью своего тела, а она будет смотреть на чёрную растительность, чуть курчавящуюся, на его отрешенное ( как будто скоро ей не умирать!) лицо с полуоткрытым ртом. Мерзко, как мерзко! Иногда он начинал дико, дичайше скрипеть зубами, и тогда она пинала его что есть мочи. Иногда он, медвежьи ворочаясь, случайно заезжал ей локтем в больную грудь, и тогда ненависть к нему становилась пиковой. Но эти эмоции были смазаны, анестетически затушёваны, а женщине хотелось рвать и метать – рвать в клочья мир с его несправедливостью, проклинать свой выбор мужа и свалившуюся на неё болезнь.
Она отсчитала девять биений пульса, как по команде заплакала на десятом и снова ничего не ощутила. Не слеза – а что-то без консистенции потекло по её щеке, но оно было солёным. Так говорили вкусовые рецепторы языка. И она им поверила.
О да, она умела страдать. Но больше не страдалось. Такое это горе было большим.
Женщина закрыла глаза и стала ждать, пока тёмные, мягко покачивающиеся волны не заберут её в свою скорбную, лихорадочно смявшуюся стихию.
- Блюм! – это слеза упала на подушку и мигом впиталась.
Женщина всем сердцем хотела её почувствовать.