Творение

В каком-нибудь перелеске, даже на помойке, тебе попадается двадцатисантиметровый кусок пространства – иначе и не скажешь: материал неопределим, грязи налипло столько, будто это мать-земля воплотилась, да еще и тяжеленный, зараза. Что тебя цепляет, потом не ответишь: то ли шип гнутый под интересным углом торчит, то ли блестит что-то с краю, то ли оттенок забавный, то ли просто привык уже таскать с улицы всякую гадость. Так или иначе, штуковина селится у тебя в рюкзаке: хорошо, что взял из дома, что освободил от учебников, что модель туристическая, постирать можно.
До дома путь неблизкий, и ноша начинает ощутимо давить на плечи: прорезается давняя травма, застуженная зимой шея, полузажившая болячка и вечный остеохондроз, все меньше и меньше хочется возиться с непонятной находкой и все больше – согласиться с родителями и половиной друзей: мозги на место засунь, товарищ по черепу, возраст уже подошел не таскать домой всяких мерзостей.
Но вот и дом. Ты сгружаешь добычу в ванну – если кто увидит, точно убьет, – вешаешь сушиться многострадальный рюкзак и забываешь обо всем, пока готовишь обед. Загадочный предмет слегка отмокает в случайных каплях воды и снова привлекает твое внимание, когда ты идешь мимо с твердым намерением рухнуть на пол и часа три не двигать ни руками, ни ногами. Вместо этого ты включаешь воду и проходишься мокрой рукой по поверхности находки. Твои пальцы чего только не научились распознавать, даже соль от сахара отличают (сахар обычно крупнее и милостивее к царапинам), но тут не могут связно признаться в своих чувствах: то им до воздушности мягко, то чуть ли не сдирает кожу, то идеально гладко, то липко и вязко. Вода смывает первый слой пыли, и что-то начинает просвечивать и тускло блестеть.
Ты соскребаешь засохшую грязь – и появляется еле заметный причудливый узор. Ты ногтями колупаешь приставшую невесть откуда жвачку – и проступает резной орнамент. Ты оббиваешь засохшую смолу – и видишь безупречную, бесконечно сложную форму.
И вот обнажается сердцевина. Неведомый мастер покрыл резьбой каждый миллиметр, но вот беда: внутрь набилась земля. Ты стаскиваешь в комнату палочки, карандаши, пинцеты и даже соломинку из затейливого букета, стоящего на кухне с незапамятных времен, – следующие недели мало кто и что может оторвать тебя от кропотливого и неблагодарного занятия. Ты узнаешь, каково час подбираться к единственной песчинке, запоминаешь наизусть каждый выступ, тебе снится шершавость под пальцами.
Наконец, очищенная и закутанная в десять слоев, вещица снова селится у тебя в рюкзаке: ты не можешь оставить сокровище себе, а семья как-то не прониклась твоей находкой. Показываешь друзьям: восхищенные вздохи, осторожные пальцы, секунд тридцать внимания и разговор о другом. Показываешь незнакомым: знатокам, художникам, смотрителям музеев. У тебя два вопроса: «Видите ли вы здесь столько, сколько я?» и «Кому продать душу, чтобы пожать руку автору?»
Однажды из небытия возникает некто невысокий, крепкий, какой-то по-особенному одухотворенный – и протягивает руку уже тебе. «Знаете, – говорит он, – автор я. – И ты почему-то сразу ему веришь, и в благоговении почти пропускаешь мимо ушей: – Но вы увидели в этой поделке неизмеримо больше моего». Ты тянешься к рюкзаку – он почти что врос тебе в спину. Мастер ощупывает свое творение и изумленно выдыхает: ты отшлифовал неровности, с которыми он не сладил, подчеркнул детали, которые он создавал случайно, мимоходом, а часть самой тонкой резьбы – и вовсе целиком и полностью твоя заслуга, твоя и матери-природы. Все, что сделал он, – одной долгой темной ночью души вырезал вещицу и бросил в лесу, чтобы под ногами не мешалась.
Вы стоите посреди людного тротуара, держась за оказавшийся общим шедевр. Никто из вас не готов забрать его себе, как не готов и уйти своей дорогой. Каждому кажется, что у вас один выход – подружиться накрепко и навеки. Но ни один не произносит ни слова.