Бабушка моя

Я любила ее всегда.
  Родители увезли меня из Москвы в шесть лет и мы долгое время жили далеко на севере страны, а она здесь, в Подмосковье. О бабушке мне напоминала только одна ее маленькая фотография, которая была у мамы. На ней бабушка сидит на завалинке у своего барака. После войны многие в бараках деревянных жили. Я смотрела на это фото и чувствовала каким-то интуитивным чувством, что вот тут - любимый и родной мне человек.
    А потом я стала часто приезжать в Москву и проводить у нее каникулы. Жить с ней было вкусно и интересно. После барака она жила в коммуналке. Дом был деревянный, старый, и в нем водились крысы. В туалете наверху была большая дыра, в которую они пролезали. Я помню, что боялась посещать туалет из-за этого и часто поднимала крик, когда встречалась с ними там. Бабушке надоели мои визги и она заделала эту дыру какой-то замазкой с толченым стеклом.
   В комнате у нее, под большой высокой кроватью, стояли баночки с вареньем. Там было и черничное, и малиновое, и вишневое, классическое из крыжовника и еще бог знает какое. Много-много баночек. Я очень любила пить чай с вареньем из этих баночек, с плюшками, которые у бабушки были, конечно же, удивительно вкусные. Она обычно напекала их много, целую огромную кастрюлю и я наслаждалась жизнью, поедая эти плюшки одну за другой...
    Но самым удивительным и почему-то интересным для меня был ее живот. Когда-то в молодости ей неудачно сделали операцию, уж не помню по какому поводу. Хирург как-то неправильно уложил в животе все внутренности и в итоге живот получился огромным и выпирающим наружу, бабушке приходилось носить бандаж. Прежде чем надеть его, она, лежа на спине, долго укладывала свои кишочки так, чтобы ей было удобно ходить и не болела при этом спина. Повторно переделывать операцию почему-то было нельзя и она так и мучилась со своим животом всю жизнь.
   Но она никогда не жаловалась, такой уж у нее характер был. Жизнелюбивый. Она и пожурить могла, и покричать, если это требовалось, но никогда не падала духом.
Жизнь она прожила тяжелую. Родителей своих она не знала, детство провела в детдоме. Дважды была замужем. Родила четверых детей и не только родила, но и воспитала и выучила. Время было тяжелое, шла война, голод...  Ее второй муж, отец моей мамы, заболел туберкулезом и не мог работать. Она одна тянула детей. Ездила на фронт, привозила оттуда конину и кормила семью. Шила людям. Ей платили едой. Копали мерзлую картошку на брошенных полях, потом из нее делали драники пополам со жмыхом. Жмых - это то, что остается от подсолнечника, когда из него выжимают масло. У девочек появились вши. Чтобы избавиться от них, голову мыли керосином...

Мама моя рассказывала мне, как тяжело жили они в войну, как хотелось кушать просто хлеба:
- Мамка даст нам по кусочку, мы свое быстро съедим, не заметим, как. А самый младший из нас, Юрка, целиком все не съедал, а остатки хлеба прятал, и потом начинал дразнить нас с сестрой: "У кого хлебушек, у того и праздничек!"

      Потом дети заразились от отца, и у моей мамы анализы показали положительную реакцию на туберкулез. Что было делать? Жили же в одной комнате: и больной муж и маленькие дети. Тогда бабушка пошла к военному начальству, рассказала им все и ей там дали нутряного свиного сала. Она потом это сало стала класть везде: в картошку и в другую еду и просто так заставляла пить. Мне мама потом рассказывала, как противно было пить это сало с молоком.  Но сало помогло, несмотря на голод и войну. Дети не разболелись. Только дедушка умер.
     Родная моя! Так мало радости ты видела в жизни, прожила в нищете, все время экономила! Как просто и спокойно умела довольствоваться малым и никогда не печалилась по поводу отсутствия денег или просто еды, всегда что-нибудь придумывала. Я всегда потом в жизни не раз, вспоминая ее, не уставала удивляться этому чудесному свойству ее души, этому ее оптимизму, неистребимой энергии и любви к жизни, какой бы она ни была.
    Много чего понарассказывала она мне про свою жизнь, только все уже подзабылось.
Я приезжала к ней с севера, там с фруктами было тогда не очень и бабушка старалась накормить меня витаминами и посытнее. Мне казалось, она меня любила и жалела больше всех своих внучек (все девки уродились). Те внучки жили в Москве в достатке ели и колбасу и фрукты, а я приезжала из Забайкалья.
Родители давали ей деньги на меня, но она их не тратила на еду, а покупала мне материал и шила какое-нибудь платьице новенькое.
  А шила она замечательно! Совсем не пользовалась никакими выкройками, а просто так: обмерит меня и по моим размерам материал вырезает. Швейная машинка у нее была хорошая, с ножным приводом и металлическим резным столиком. И вот на этой машинке она долгое время, пока позволяло зрение и здоровье шила людям. Подрабатывала. А чистоплотной она была на удивление. В этой ее комнатке всегда было чистенько. Все вещи постиранные, тщательно заштопанные, отглаженные, простыни прокипяченные в отбеливателе, накрахмаленные уложены в шкафчик. А ведь из удобств-то всего лишь одна холодная вода!
    В общей прихожей у нее стоял свой персональный шкаф. В этом шкафу она хранила какие-то ведра, огромное старое корыто и стиральную доску. Раньше все пользовались для стирки этими стиральными досками: доска устанавливалась в корыто и отстирываемое белье долго терли с мылом об ребристую поверхность доски. В этом корыте мне иногда приходилось мыться.  Шкаф был огромный, старый и запирался на замок.   Я любила ее и относилась ко всем ее странностям с умилением. А по выходным бабушка водила меня в баню, где тоже все было интересно, начиная от парной, где следовало зачем-то сильно нагреваться и кончая большим количеством голых теток, которые шумели, парились и мылись и никто никого не стеснялся. Дома у нас была ванная и поэтому ходить в баню было для меня приключением.
Что же еще? Вспоминаю почему-то, как забавно поведала она мне о своей поездке однажды летом по Москве.
"Находилась я тогда по магазинам московским, накупила всякой всячины полные сумки в обеих руках" - говорит - "Спустилась в метро домой ехать. А народу на кольцевой видимо-невидимо! Все бегут, торопятся, толкаются! Душно. Совсем я офонарела. Куда иду, не соображаю. Тоже толкаюсь и людей ругаю. И вынесло меня людской толпой к зеркалу. Я к нему подлетела и давай со своим отражением ругаться! - Ну куда ты идешь!- говорю сама себе, размахивая руками - не видишь, люди тут!- Тут я  присмотрелась, батюшки, лицо-то вроде знакомое... Потом уже стояла и смеялась сама над собой."
Пошутить она любила, с неослабевающим аппетитом всегда просматривала телевизионные передачи. Тогда по телеку шел наш первый сериал "Семнадцать мгновений весны" и Вячеслав Тихонов был у нее Штирлиц, а Леонид Броневой - Мюрлиц. Сам телевизор тоже был замечательный: назывался он КВН и экран у него был малюсенький, а перед экраном для увеличения изображения стояла большая стеклянная линза с водой.
   Непоседливой оптимисткой она оставалась до самого своего конца. Когда уже лежала в больнице с инфарктом, не слушалась врачей, которые запрещали ей подниматься и ходить. Но вставала все равно и ходила, и пыталась общаться с соседями по палате...
   Я тогда приезжала к ней в больницу. Помню, привезла ей апельсины. Очистила, подала ей. А она съела одну дольку и сказала, что утомилась…
   На следующий день бабушки не стало. На похороны собрались все дети, соседи, много народу... Похоронили, поплакали, потом все сели за стол поминать. Почему-то все, кроме меня. Помню, что сидела на крылечке на улице расстроенная и голодная, плакала и не понимала, причем тут водка и закуска...