Гл-20 Москва-Владивосток

    Скорый Москва – Владивосток, не замечая однообразия полей и лесов, нёс Ярыгина в самое сердце России. Маленькие домишки за окном поражали своим уютом и заброшенностью, в необозримости простора угадывалось молчание первозданного величия. Внутри всё будто застыло. Ярыгин смотрел в окно, но видел себя не здесь: перед внутренним взором раскинулась Лена, с родными деревушками и знакомым погостом на берегу. Там обитала его душа, она не хотела разлуки, там жили его дети. Сколько же он воспитал их и благословил на счастливую жизнь? Много. Они все его, родные, они и он – одна семья. Александр Никитич до сих пор каждого помнил по имени. Но самое удивительное: он видел свою Наталью. Прошло три года…
    В первые дни после ухода Натальи Ярыгин, конечно, реагировал на происходящее вокруг, но с недоумением и почти автоматически, а для того чтобы не умереть с горя, старался представить все её «недостатки»: мол, и это у неё не так, и то не очень получалось, и другое кое-как… А спустя пару недель все её «недостатки» самым загадочным образом превратились в достоинства. «Что за чертовщина! – возмущался Александр Никитич. – Не ровён час, колдует моя Наталья. Ну ты погляди на неё: и тут из меня верёвки вьет!» Мучился – да чего там – страдал самым натуральным образом, потому, наверное, и придумал эту поездку в «одну сторону». Оба оказались с характером: никто не желал уступать первым…
    А что же Наталья Петровна? И она, бедная, тоже исстрадалась. «Испытала муженька, дура! Думала, приедет через день-другой: уговаривать, на коленях умолять станет. А он, чалдон окаянный, туда же… Кремень, мой Санечка. Кремень!» – загордилась своим мужем Наталья. Перепугалась, чего уж там, душа в пятки переселилась…
    Когда узнала, что он избу собрался продавать, совсем расстроилась. Переговорила с братьями, посоветовалась с роднёй, чтобы «шито-крыто» и не навредить. Решили отстоять, сохранить дом, только виду не подавать, чтоб отношения не усугубить. Дом-то всей семьёй возводили, каждое брёвнышко молитвой обласкано, каждый венец потом полит. Изба казалась живым существом, её дух уводил сердце в родное – в тепло и покой с ароматом свежеиспечённого хлеба. Родовое гнездо для любви, не для разлуки, задумывалось. К нему чужих подпускать – последнее дело. Выкупила Наталья дом, братья помогли. Подослали своего покупателя: и всё как по маслу прошло, не подкопаешься. «Сохранила дом, ещё бы Санечку вернуть». Поклялась: «Землю грызть буду, но верну мужа…»
    …Богато живут братья. Наталья позавидовала вначале, а после загрустила. У них одна заботушка: как бы капиталы приумножить. Деньги, деньги, деньги… тошно стало от пустоты.
    «То ли дело мой! У него поиск Истины на первом месте. А я, ненормальная, на это первое место позарилась. Эх, Наташка, что же ты натворила на свою голову! Эхо-хо… На горло себе наступлю, но верну родненького. Без него я, как рыба без воды, задыхаюсь. Ох и люб он мне… ох и люб…»
Наталья Петровна содержимое сундучка тоже «проштудировала» в своё время. Не всё поняла, не всё помнила, но главное крепко засело: без веры пуст человек! Ни для Бога, ни для чёрта интереса не представляет. Есть он или нет его? Был когда или не был? Мало кто вспомнит, и тот скоро забудет. На похоронах у такого «гулянка», вспомнить-то нечего…
    Надоумила Наталья братьев новую часовенку возвести в родной деревне. Место присмотрела на берегу повыше. Что удивительно – подхватились братья. Младший аж в Иркутск скатался – батюшку пригласил совет держать. Тот чертежи захватил, чтобы по всем правилам, а не абы как. За лето отстроили. Осветили. Иконы со всей округи народ нёс: старинные, настоящие, от истоков испившие, светлыми людьми намоленные. И такой мир воцарился в деревне, какого и не помнил никто: крестины, свадьбы, отпевания… службу воскресную наладили. Казаки с лихими соседями примирились, сватов друг к дружке засылать давай. Легче жить стало людям, светлее. Вот тебе и сундучок! Через столько лет службу сослужил.
    …Ночью Ярыгин проснулся от грохота и качки. Казалось, еще самую малость – и железо одолеет железо: вагоны соскользнут с рельс и со скрежетом, корёжа друг друга, полетят в чёрную пропасть. В ночи особенно остро ощущалось многотонное напряжение трущейся стали. Состав мчался с дикой скоростью. Было ощущение, что скорый изо всех сил пытается оторваться от преследования.
Александр Никитич глянул в окно, в темень. За окном, изрыгая огненные вихри, круша землю стальными копытами, вровень с вагоном мчалось «неведомое». Оно скалило клыки, а пристально изучающий, холодный, проникающий взгляд леденил душу. От него исходил только взгляд… глаз не было видно.
«Догонит или проскочим?» – мелькнуло в голове, он отвернулся.
– Ну, ты точно того, Санёк, коль чертей по ночам гонять взялся. Отсыпайся лучше, ещё неизвестно, как тебя встретят. Может, на вокзале придётся коротать.
– А я и не претендую на тёплый приём. Мне бы одним глазком… ну, парой слов перекинуться, а там и на вокзал можно. Не с предложением еду, скорее наоборот: от ворот поворот получить. Повидаться. С меня и этого за глаза.
    Состав замедлил ход, стал плавно втекать в выросший посреди тайги мерцающий огнями город. Вскоре остановился. Ярыгин привстал с дивана, раздвинул занавески и внимательно вгляделся в освещённые окна вокзала. Вид старинного здания навевал грусть. «Так это ж Красноярск! – дошло до него после того, как несколько раз перечитал отливающие зеленью буквы на фронтоне вокзала. – Вот мы и встретились…»
Напившись чаю из гранёного стакана в алюминиевом подстаканнике, Ярыгин снял с полки саквояж и извлёк объёмистую тетрадь в кожаном переплёте собственной работы. Это была уже его рукопись. Он мечтал, что когда-нибудь «Историю России» будет читать по своему конспекту. Когда-нибудь…
    Содержимое тёщиного сундучка было самым скрупулёзным образом изучено, осмыслено, перепроверено и тщательно законспектировано. Рукопись со временем пополнялась новыми записями. Ярыгин решил: ни в коем случае не останавливаться; продолжать, насколько хватит сил, дело, ставшее смыслом его жизни. «Не заставят в темноте жить – дураком умереть не заставят…»
    «Что же происходило с православием на протяжении всей истории России? Не оставалось ли оно в стороне от судеб многострадального русского народа? Как влияло на ход истории? Как удалось спастись самим и сохранить веру?» Вопросы, которые не давали покоя Ярыгину с тех пор, как в его руки попал сундучок с рукописями (и с тех пор, как повстречался с епископом Лукой).
    Его интересовали три исторических периода России, три падения в «бездну», из которой по всем признакам ей не суждено было выбраться. Но она, вопреки всем пророчествам, вновь и вновь возрождалась, как птица феникс из пепла.
Александр Никитич раскрыл тетрадь на отмеченной закладкой странице. Красным было подчеркнуто:

***«Первая катастрофа России при монголах. Это был Великий разгром. Сгорели города, погибла вековая культура, поля превратились в пустыню, население, обезумев от страха, бежало куда глаза глядят. Монголы сожгли Владимир, Суздаль, Москву, Тверь, не доходя до Новгорода и Пскова. В 1240 году сгорает почти без остатка Киев, «мать городов русских».
В начале XV века только самые отдалённые глухие места не были под чьим-нибудь игом. Новгород, Псков не видели у себя татар, но платили им дань. Приднепровье было захвачено литовцами, потом литовцами вместе с поляками. Чёрное море было под турками. Дальше на Волге до Казани сидели монголы и татары. В Заволжье и на Каме до Урала бродили воинствующие финские племена. Драться со всеми значило погибнуть. Надо было выбирать, как восстановить свою независимость между татарским игом и враждебной, наседавшей с запада «Европой».
…Инстинкт самосохранения подсказал русскому политическому сознанию такую политику Москвы, которая со временем выработалась в мудрую государственную политику национального возрождения и спасения. А именно: преодоление внутренних междоусобий, временный мир с Золотой Ордой и вооружённая борьба на западной границе.
…Результат: в 1238–1240 годах монголы установили свою власть, растоптав Россию. В 1380 году по-монгольски организованные московские войска (150 тыс.) князя Дмитрия Донского на голову разбили втрое превосходящие их численность полчища ордынского царя Мамая (500 тыс.).
…Оторвавшись на время от имперских, вселенских традиций Византии, русская церковь отдалась вся национальной культуре и национальному творчеству. В городах и в княжеских столицах представители церкви вели неустанную борьбу за прекращение княжеской анархии, за восстановление государственного единства «всего христианского народа».
…Два первых русских митрополита – Пётр и Алексей с гениальной интуицией предвидели будущую историческую роль Москвы. Пётр в самом начале XIV века фактически перенёс свою кафедру главы церкви из главного города Владимира в незначительную тогда ещё Москву. И Алексей, человек с огромными государственными способностями, всю свою деятельность отдал на превращение Москвы в государственный и национальный центр России.
Это он, будучи долгие годы фактическим регентом Московского великого княжества в малолетство Дмитрия Донского, передал ему в руки сильное сочувствием народа государство. Сам он не дожил двух лет до апофеоза его служения России – до битвы на Куликовом поле. Но ближайший друг его, величайший русский святой Сергий Радонежский, благословил русские рати на их жертвенный подвиг освобождения Отечества!»
Александр Никитич раскрыл тетрадь на второй закладке, где тоже красным было подчеркнуто:
***«Вторая катастрофа России.
…Менее чем за 100 лет после Куликовской битвы (1380) Россия уже была единым национальным государством. Все княжества и «вольные города» – Новгород, Псков – добровольно слились с Москвой или были ею сломлены. На востоке начинается колонизация Сибири. На юге с боями и страшными потерями продвижение к Кавказу и Чёрному морю. Сама Золотая Орда быстро распадается на ряд отдельных ханств: Казанское, Ногайское, Крымское, Астраханское. На западе продолжается не прекращающаяся десятилетиями борьба со Швецией, Литвой и Польшей за исконные русские земли, оторванные за время монгольского паралича.
…Внутри страны Иван Грозный твёрдо решил отнять монополию на управление государством у княжеской «олигархии», которая образовалась в Москве после поглощения Московским царством мелких областных княжеских владений.
…Но после смерти Анастасии, жены Ивана Грозного (1560), начинается страшное нравственное падение царя. Смерть жены, предательство ближайшего окружения, саботаж реформ царя в правительственных кругах, тревожные нелепые слухи об измене (дважды горит Москва)… Царь не выдерживает и срывается. Так, в 1565 году начинается «русский террор» Грозного…
…В конце своего царствования, опомнившись, Иван уже понимал, что страна его «дошла до крайнего истощения и пришла в запустение».
…14 лет после смерти Ивана Грозного (1584) государством фактически управлял исключительно одарённый брат жены царя Борис Годунов.
…В апреле 1605 года Борис умер, сына его убили. В июне «предполагаемый» сын Грозного стал царём. Дело, нужное боярам, было сделано. Меньше чем через год, Лжедмитрий был убит в Кремлёвском дворце городской чернью, а на трон взошёл «боярский царь» – князь Василий Шуйский.
…Но Варшава не собиралась отказываться от Москвы. По согласию с частью московской знати поляки двинулись в пределы России. Восемь лет (1605–1613) атакуемая извне и раздираемая внутри разбушевавшейся стихией политических и социальных страстей Россия, казалось, действительно погибла.
…Бояре, враждебные царю Василию Шуйскому, поехали во главе с Фёдором Романовым к королю Сигизмунду Польскому, который тогда осаждал Смоленск. Они пригласили на московский трон его сына с условием, чтобы он принял православие и правил страной на основании определённых пунктов, которым он должен присягнуть.
…10 сентября инициатор всего этого плана польский гетман Жолкевич занял Москву именем Владислава. Но у короля-отца разгорелся аппетит. Он захотел сам стать московским царём, оставаясь польским королем и, конечно, не желая и думать об «измене католичеству». Но королевская непримиримость раскрыла, наконец, тогдашним русским патриотам глаза.
…На Рождество 1610 года Московский патриарх Гермоген стал рассылать по всей стране воззвания о национальном объединении, о забвении всех социальных и политических распрей во имя спасения Родины.
Как и 200 с лишним лет назад при конце монгольского ига, церковь ещё раз сыграла среди общего разложения и морального распада роль духовного национального центра.
Спасение пришло из глубины России, от простых русских (средних) людей. В Нижнем Новгороде, на Волге, именитый купец Кузьма Минин своими речами и призывами разбудил, всколыхнул всё Приволжье. Население собственными силами и средствами собрало добровольцев, пригласило в вожди князя Пожарского, опытного военачальника из Москвы. В августе 1612 года ополчение с Волги подошло к столице и осадило засевших в Кремле поляков. Тут, под стенами Москвы, народное ополчение с Волги слилось с казачьими отрядами с Дона, уже ранее находившимися здесь. 22 октября Кремль был взят штурмом, 7 февраля 1613 года Земский Собор после долгих колебаний выбрал на царство первого представителя новой династии – двоюродного брата по матери последнего царя из дома Рюрика, 16-летнего мальчика Михаила Романова.
…Так закончилась вторая катастрофа. Начался третий взлёт России. Он продолжался почти ровно 300 лет до первой мировой войны 1914–1918 годов. От вторжения монголов до второй катастрофы прошло тоже три столетия. И после каждого падения Россия снова встаёт, но совсем другая – в новых формах и другом образе».
    Александр Никитич оторвался от чтения, допил остывший чай и долго, невидяще всматривался в бесконечную, грозную пустоту…
    «Откуда в нас эта способность к сопротивлению? Побеждать, когда гибель уже предрешена? Воистину: умом Россию не понять… В то же время, какое это счастье ощущать себя русским…»