Мои пароходы

    Чехонь ловят в наших краях на снасть, где главным элементом является резинка. Обыкновенная резинка, которую дети используют при конструировании кордовых летающих моделей самолётов. Раньше достать её было большой проблемой, и мы заказывали её едущим в Москву. А сейчас в любом рыболовном магазине - да и снасть эта теперь называется не как-нибудь, а удочка-амортизатор. К грузу привязывается эта самая резинка метров пять-шесть, а бывает и больше, но это от места рыбалки зависит или от прихоти рыболова. Затем привязывают длинную леску, в самом начале которой, у резинки подве-шивают восемь-десять коротких поводков с  крючками через равные промежутки, а уж на них насаживают червей или опарышей.

     Груз, а это чаще всего обыкновенный камень или половинка кирпича, завозится на лодке и опускается в воду на расстоянии от берега так, чтобы растянутая до предела резинка позволяла держать в руках самый первый крючок для насадки наживки или для снятия пойманной рыбы. А если лодки нет, и погода позволяет, то заплываешь сам, предварительно укрепив груз в трусах, и отпускаешь его на нужном расстоянии от берега. А дальше стравливаешь медленно леску, которую растянутая резинка увлекает вместе с поводками, крючками и наживкой в глубину.

      А дальше – стой на берегу и медленно маши рукой, подтягивая и отпуская снасть. Когда пальцами почувствуешь вибрацию где-то там, в глубине, то сразу начинаешь выбирать леску на берег. Снимешь рыбу и снова стравливаешь леску в глубину. Появляется азарт, хочется ещё и ещё… Тебе и рыбы столько не надо, но… И так – весь день!

     Но сегодня с погодой не повезло. Ветер переменился на северо-восточный, и клёв практически прекратился. Десяток некрупных чехоней лежали в выкопанной руками ямке, и совершенно не радовали.

     А бывало, что за день – до двух вёдер! Да и чехонь была крупная, как селёдка. Рюкзак к земле тянет, в наклон идёшь. Но своё несёшь, а тут уж жаловаться некому.

     Слева и справа, шагов за тридцать сидят такие же рыболовы, недовольные клёвом и погодой. Который справа – оказался неразговорчивым, угрюмым человеком, а к соседу слева, я и подходить не захотел. Из раскрытого рюкзака высовывалась плоская металлическая фляжка, и моё приближение могло быть истолковано, как покушение на часть содержимого этой ёмкости.

      Продолжая сидеть на плоском камне и изредка подёргивать леску, я рассматривал проходящие баржи, на которых везли самые разные грузы и товары. И вверх и вниз. И ни одного парохода, ни одного пассажирского судна. А скоро полдень! Куда они все подевались? И туристических нет. А ведь июль, самый разгар отпусков! Ну, да бог с ними, с пароходами. Одно интересует – будет сегодня клёв или нет?

      А когда же  я последний раз плавал на пароходе? Так, вспомнил! Ровно двадцать лет назад. Поездка моя была премией за реферат о перестройке. Модно было тогда конкурсы объявлять. Я и настрочил дома на пишущей машинке. Страниц двадцать получилось. За-водские профсоюзники почитали, нашли, что довольно грамотно и складно. И присудили вторую премию, а первую отдали начальнице соседнего цеха, к тому же члену партии.

      И поплыл я до Ульяновска в холодные октябрьские дни. Туда, сюда – ровно неделя, лежи в каюте и читай. Поесть позовут по радио трижды в день, а выпить захочешь, так буфет есть! Как корабль назывался? Не могу вспомнить, напрягаюсь, а всё равно не могу. Так, но это был последний пароход, на котором я плавал, а самый первый?

      Сколько мне тогда было? Кажется, после первого класса. А это – сорок девятый год. И плыли мы из Казани в Уфу, где жили мои многочисленные родственники от бабушки и дедушки, до моих двоюродных сестёр и братьев.

      Пароход носил имя татарского поэта-демократа Габдуллы Тукая. По тем временам это был вполне приличный пароход с гребными колёсами по бокам, которые издавали характерный и никогда незабываемый звук шлёпающих по воде лопастей. Сейчас такие пароходы можно увидеть в старых кинофильмах, а в реальной жизни их давно нет. Не увидишь сейчас и буксир, который тянет на канате баржу, а только толкача, пристроившегося сзади к одной или целой связке барж. Слышал я, что придумавшим баржи толкать, вместо  того чтобы тянуть, вручили государственные премии. Есть за что: экономия, удобство, безопасность – всё верно! А у речных и морских судов – никаких колёс, а только гребные винты и не по одному. Интересно, а есть ли где-нибудь музей, в котором выставлены пароходные колёса?

       «Габдулла Тукай» шлёпал по воде лопастями и развивал вполне приличную скорость.

       Я не помню всех подробностей нашего путешествия, но время от времени, рассматривая старые фотографии, которых дома несколько коробок и альбомов, нахожу одну тонированную в коричневый цвет. На ней три человека – супруги Скобельцыны и моя мама. Историю их знакомства представляю очень поверхностно, но связующим звеном была Софья Владимировна Крестникова – замечательный врач и человек. Дочь священника, жена репрессированного, прошедшая через тюрьму и унижения, она была выслана в наш маленький город, который на карте обозначался самым мелким, еле заметным кружочком. Город с населением менее пятидесяти тысяч.

       Во время войны к нам эвакуировали не только заводы из западных областей, но и военно-воздушную академию, и учёных, среди которых был и Вавилов Сергей Иванович, брат президента академии наук, загубленного в сталинских застенках, а позже и сам ставший её президентом. Моя мама была с ним знакома. Как врача её часто приглашали на консультацию и для внутривенного вливания глюкозы, а это у неё очень хорошо получалось. Жил в нашем городе и академик Линник Владимир Павлович, оптические приборы которого известны во всём мире.

       Юрий Владимирович Скобельцын появился в нашем городе год назад и занял должность преподавателя электротехники в лесотехническом институте. Раньше он жил в Ленинграде, а в тридцать восьмом году с ним произошло то, что происходило со многими учёными. Где он был и что делал – не знаю. Не знаю и о том, как оказалась его жена в наших краях. Какое-то время они прожили в нашем городе, но его жена заболела, ослепла и умерла. Её могилу и сейчас можно отыскать на Марковом кладбище.

      Юрий Владимирович переехал в Казань, ему вернули профессорское звание и он стал заведующим кафедрой общей электротехники в авиационном институте. Табличку на двери кабинета с его фамилией я обнаружил случайно, когда учился на третьем курсе. Говорят, что позже его назначили министром электрификации по Татарской республике.

      Его брат Дмитрий Владимирович был в то время человеком более известным. Но сейчас имя это почти забыто и только энциклопедический словарь хранит его для потомков: «…основатель советской школы по физике атомного ядра и космических лучей. Больше двадцати лет был председателем Комитета по Международным Ленинским премиям».

     В восемь лет, да ещё впервые на пароходе, -  мне всё было интересно. Необычным было ходить по ковровым дорожкам и подниматься по лестницам, держась за блестящие, как золото, поручни. Это был какой-то другой мир, пусть на несколько дней, но здесь бы-ли совсем другие люди и они вызывали к себе совсем другое отношение. Казалось, что они никогда не жили в домах со скрипучими деревянными полами и лестницами, не знали грязных дворов, с полусгнившими кривыми сараями, и колодца, куда каждый приходил со своим ведром.

     Самым интересным для меня был машинный отсек. Огромные шатуны и ещё какие-то детали совершали беспрерывное возвратно-поступательное движение. Я подолгу стоял у сетчатых ограждений и наблюдал, впитывая в себя весь этот слаженный машинный оркестр, пока какой-нибудь усатый дядя в тельняшке вежливо не выпроваживал меня на па-лубу, на свежий воздух.

      А как мне хотелось забраться на самый верх, где стоит капитан у штурвала и, конечно, смотрит в бинокль. Я подолгу ждал у крутой, почти вертикальной лестницы, что какой-нибудь дядя в синем кителе и белой фуражке с якорем, скажет: «Хочешь поуправлять пароходом?» И я буду поворачивать штурвал по команде: «право руля!» или «так держать!» Но на верх меня никто не пригласил, и я ни разу не держал в руках штурвал парохода. А как хотелось тогда!

      В пятьдесят пятом году городской Дом пионеров организовал для старшеклассников поездку в Сталинград. Как активный член фотокружка, я попал в эту группу. У меня к тому времени был фотоаппарат «Смена» самого первого выпуска, и я кое-что умел. Мне выдали восемь фотоплёнок, купленных за казённые деньги, и, вместе с остальными пятнадцатью восьми и девятиклассниками, я поплыл в Сталинград.

      По возрасту я должен быть комсомольцем. Но весной меня не приняли из-за плохого поведения, поэтому значка у меня не было, и на все официальные мероприятия я обязан был надевать пионерский галстук, что меня очень тяготило.

      И галстук пропал. Пропал и – всё! Нету! Два руководителя, педагоги ; муж и жена были приличными людьми, и делали по этому поводу замечания, что начинало раздражать. Я ни разу не видел их улыбающимися, возможно, поэтому отношения с группой у них не были доверительными, а только сдержанными и очень уж какими-то правильными.

      И название парохода я не запомнил. Но Сталинград, Мамаев курган, Волго-Донской канал… Хранится дома фотография, где я стою на Мамаевом кургане, а на голове каска русского солдата, пробитая в двух местах. Те, кто был там в то время, видели жилища-хибары, вокруг которых все заборы были увешаны такими касками. Прожить бы художнику Верещагину ещё сорок лет!

     Под ногами была красно-ржавая земля, и мы думали, что это от крови. Но экскурсовод называл цифры собранного здесь металла от бомб, снарядов, от сбитых самолётов и сгоревших танков. Про море крови, пролитой на этом кургане, про убитых, разорванных в клочья, искалеченных и не потерявших веру в победу, тогда говорили очень коротко, а больше о номерах дивизий и соединений и, естественно, их легендарных командирах под руководством великого вождя. Прошло всего десять лет, как закончилась война.

     После экскурсий мы возвращались с карманами, набитыми «трофеями». Это были настоящие боевые патроны, пролежавшие в земле тринадцать лет. Они были и ржавыми и позеленевшими, были разных размеров или по-военному калибров. Для нас они представляли особую ценность, являлись предметом обмена и даже торга, а критерием качества была целостность капсюля. Зачем они были нужны нам, мальчишкам послевоенного времени? Значит, были нужны! А позже всё это изымали взрослые, но страсть, иметь что-нибудь этакое и привезти в родной город, брала верх и карманы правдами и неправдами наполнялись снова.

     Потом, через семь лет был теплоход, так правильнее называть этот корабль. Теплоход моей судьбы! Туристический рейс до Астрахани и обратно.
Мы познакомились вечером. Она сидела с раскрытой книгой. Читала? Не знаю, но я подсел и, со свойственной своему возрасту наглостью, стал расспрашивать: кто? что? откуда? где?... На вопрос – сколько? Услышал: «Пятнадцать!» и после некоторой паузы – «А завтра будет шестнадцать!»

     Вот и всё! Нашёл я какую-то открытку, написал поздравление и бросил через оконные жалюзи в каюту, где были её родители и десятилетняя сестра.
Через три года мы поженились. А у теплохода было имя – «Николай Гастелло». И сейчас, когда прошло уже сорок пять лет, и он проплывает у наших берегов, мы говорим друг другу: «Смотри, наш плывёт!» и машем ему рукой.

     Мне было чуть больше ста дней от роду, когда этот лётчик, именем которого назван корабль, совершил свой подвиг в неравном бою ради сохранения жизни, таким как я. Можно ли сейчас это забыть? Память человека несовершенна; сменяются поколения, забывается многое, но остаются пароходы и несмываемые волнами времени имена. И, когда встречается чьё-то имя в названиях улиц, и даже домов, как дом сержанта Павлова в Сталинграде, или на борту пароходов, я не тороплюсь просто прочесть слова из золотых букв, а стараюсь осознать всё величие подвига этих людей ради жизни. Других подвигов не бывает!

      Какое-то тупое сопротивление возникло при движении лески из глубины и прервало мои воспоминания. Секунду, другую я держал леску в этом положении, размышляя, что могло быть. Зацеп о проплывающую по дну корягу или ещё что-то, но тяжёлое шевеление на том конце точно обозначило, что там рыба, причём не из мелких.

      Я вскочил на ноги и стал потихоньку подтягивать леску к себе. Заметив, как я напряжённо держу её двумя руками и всматриваюсь туда, где видимый конец лески режет воду, ко мне подбежал сосед.
      -Щука, наверное, или судак! Без сачка не обойтись! Подводи медленнее, а то порвёт!

      Рыбина не давала подвести её к берегу. Она, то останавливалась, то начинала тянуть леску в глубину, и наша борьба шла с переменным успехом. Но медленно, буквально по сантиметрам, мне удалось приблизить свою нежданную добычу к берегу. Из воды показался верхний плавник и тут же скрылся под водой; затем я различил огромную голову судака и два отсвечивающих перламутром глаза. Они смотрели в никуда, а я смотрел на них в надежде, что смогу заворожить, приблизить ещё хоть на сколько-нибудь этого глубинного хищника и попытаться вытащить на берег.

      -Килограммов пять будет, не меньше. – Произнёс мой сосед, обладатель плоской металлической фляжки. – Сачка нет, остаётся брать руками. Сумеешь?
Он был прав. Я скинул штаны и, перебирая леску руками, стал заходить в воду. Со-сед держал леску позади меня на случай, когда я отпущу её, чтобы схватить за жабры посланный из глубины подарок. Вода уже до плеч, а до судака ещё целый метр. Приподнимаюсь на цыпочки и, оглянувшись, даю знать, что отпускаю леску. С вытянутыми вперёд руками приближаюсь и хватаю судака за то место, где находятся жабры, но почему-то промахиваюсь и, сжимая скользкое тело, стараюсь прижать его к своему животу.

        -Не бери рыбу в воде руками! Для этого сачок быть должен! – Говорили когда-то мои наставники. И говорили то, что десятилетиями, а может, и веками проверено на практике. Понимаю, всё понимаю, но обстоятельства… и непредвиденные. Судак – это вам не чеховский налим под корягой!

      Он рванул так, что мои руки сами собой взметнулись вверх, а провисшая леска с двумя оставшимися крючками стала медленно прибиваться течением к берегу.
       -Не расстраивайся! И не такое бывает! А контрольки на резинке нету что ли?

       -Нету. Резинка новая была, без трещин.
       -Ладно! Подходи ко мне, стресс-то снять надо!
       -Спасибо! Я, пожалуй, домой. На двухчасовой успеть надо!

      Я шёл по сырому песку, оставляя следы, которые через некоторое время расплывались, и ничто не могло подтвердить здесь моего присутствия.
Скоро придёт речной трамвайчик, прозванный «Мошка» за буквы «МО» и трёхзначный номер на его борту. И я поплыву туда, за поворот, где много лет назад произошло то, что навсегда останется в моей памяти.

      Мы с сыном рыбачили вдоль правого берега, где каменистые крутые берега, обросшие деревьями разных пород и полным отсутствием какой-либо тропы, привлекали отдыхающих. Они приплывали на лодках, разводили костры, купались, ели, пили…

      С утра день был тёплый, солнечный и безветренный. А с полудня подул верховик.  Он, то усиливался, то ослабевал, и на полное его затихание надежд никаких не было. Появились «беляки», это когда ветер срывает с гребней волны множество мелких капель и издали они кажутся маленькими белыми барашками.
Но надо было плыть на свой берег, чтобы засветло добраться домой.

      И мы с сыном поплыли, стараясь подставлять нос лодки навстречу волне. Восьмисильный мотор работал устойчиво и, чтобы не подставлять себя лишний раз брызгам, я держал его на средних оборотах, и только когда волна сбивала с нужного направления, прибавлял газ. Чем ближе мы подходили к фарватеру, тем сильнее становился ветер, и волны поднимали лодку так, что ещё немного, и она опрокинется. От пронзительного ветра и постоянных хлёстких ударов воды в лицо что-либо говорить было бессмысленно.

      Я стал кричать сыну изо всех сил, чтобы он надел спасательный жилет и лёг. И он, весь бледный, лёг на дно лодки, уткнулся лицом в рюкзак, раскинул руки и вцепился в края фанерных стланей. Когда на очередной волне нос лодки снова поднимался почти до вертикального положения, а потом с грохотом падал вниз, я видел, как на короткое мгновенье сын поворачивал голову в мою сторону, чтобы убедиться, что я на месте и одновременно вопрошая взглядом – скоро ли всё это кончится.

     Волны сделали своё дело. И сын теперь лежал животом на рюкзаке, а через его босые ноги от борта к борту переливалась вода. Он лежал на правом боку, повернув ко мне голову. Был ли это испуг, не знаю, но такого серьёзного выражения лица, ни раньше, ни позже, я не припомню.

     Когда до чёрного бакена, обозначающего левый берег и где начинается мель, оставалось каких-нибудь метров сто, мотор стал работать на одном цилиндре. Что произошло, узнать в тот момент было нельзя. Единственной заботой было удержание лодки навстречу волне. Ветер не ослабевал, и делать это было почти невозможно. В голове я проигрывал вариант на случай, если мотор заглохнет совсем, то мне надо будет мгновенно переместиться к вёслам и с их помощью удерживать лодку носом к волне. Иначе – перевернёт.

     Не знаю почему, но мне показалось, что через эти брызги и порывы ветра на меня кто-то смотрит. Я повернул голову и увидел позади пароход. Он был совсем рядом и, если бы мотор окончательно заглох, через десять-пятнадцать секунд лодка обязательно ударилась бы о его борт. В голове мелькнула мысль, что пароход вот-вот раздавит нас, а там, на пароходе этого даже не заметят. Я оглянулся ещё и понял, что он стоит, его нос не рассекает волны. Какой-то импульс радости и уверенности промелькнул в мозгу: у нас есть защитник, он рядом. Он пропускал нас к берегу. Никакими инструкциями такое поведение не оговорено, виновата всегда лодка, пересекающая фарватер перед идущим транспортом. Но на пароходе решили по-иному, понимая, что в любой момент с лодкой может произойти непоправимое. Пароход ждал и был готов оказать помощь.

      Всё! Берег рядом! По пояс в воде мы подтаскиваем полузатопленную лодку к торчащим корневищам и набрасываем на них цепь. Сколько же мы переправлялись? Гляжу на часы, но стрелки этих водонепроницаемых и противоударных не двигаются.

      Раздался гудок, и пароход медленно начал своё движение. Мы встали и замахали ему руками. На пароходе тоже несколько человек замахали, но один, стоявший в стороне, высоко поднял кулак и очень выразительно высказал жестами всё, что о нас думал. На борту было имя – «Рихард Зорге». Спасибо тебе пароход! Мы смотрели друг на друга и улыбались.

      Сколько было тогда сыну? Ага, двенадцать. А сегодня ему было бы тридцать пять. И восьмой год я рыбачу один. В прошлое лето я снова встретил «Рихарда Зорге», он точно так же шёл вверх. Я помахал ему рукой, но мне никто не ответил. Да и людей на палубах было мало, день был пасмурный и изредка сыпал мелкий дождик.

      Где же теперь «Рихард Зорге», где они, мои пароходы?

                2006 год