Детские воспоминания

Летом нас с братом часто отправляли в деревню  Поивай под Ижевском, со станции «Заводская» километров 70 по узкоколейке. «Заводская» располагалась рядом с домом дяди Вани и тёти Шуры, маминых родственников, поэтому они всегда нас провожали. Запомнила две  поездки: в деревню – вместе с мамой и братом, обратно в Ижевск – только с братом, потому что мама обычно уезжала раньше. На Поивай поезд отправлялся вечером, и мама укладывала меня на своих коленях спать. Народу было много, сидячих мест часто не хватало, стояли в проходе. Таким образом, по-видимому, рабочие возвращались с работы к месту жительства в окрестные деревни, наша – была последней. С самого раннего детства, с той поры, как я начала себя помнить, осталось приятное и светлое чувство от  внимания взрослых, знакомых и совершенно чужих, посторонних людей к нам, детям. Не было равнодушия в общении, наоборот, искренняя заинтересованность, желание помочь. На улицах, во дворах не было слышно нарочитого сквернословия. Подкупала открытость, непосредственность. А может быть, моё сознание весьма избирательно впитывало только тёплые и яркие образы бытия, отсекая всё лишнее, непонятное и чуждое детскому умишку? От станции шли пешком к дому маминого дяди, Ильи Степановича. Дом с подворьем находился на самой окраине, у леса. Вот жену его не помню как звали. Такая сдобная, весёлая была женщина!  Дядя Илья – брат нашей крёсной, внешне они очень похожи. Только он был по-мужски крепок и выше ростом. Дядя Илья с женой занимались пчёлами, держали пасеку. Какая была там бесподобно свободная и сладкая жизнь! Вдоволь ели сотовый мёд, свежеиспечённый хлеб. Вместо чая пили «чайный гриб» с карамельками. По сей день помню вкус и хлеба с мёдом, и чайного напитка с карамельками!  А как захватывающе интересно было смотреть на крутящуюся медогонку! Рамки с сотами вставлялись в большущую бочку-медогонку. Снаружи была гнутая под прямым углом ручка, с поворотом которой передавался крутящий момент на систему внутри. С каким восторгом мы наблюдали за бешеным вращением рамок, чёткие контуры которых сливались в пёстрый невообразимый хаос. И, через некоторое время мёд, повинуясь центробежной силе, вытекал из рамок с сотами и через краник снаружи собирался в эмалированном ведре.

Ты помнишь, брат, как каждый год
В деревню нас возили к тёте?
Как ели там душистый мёд,
Янтарные ломая соты…
Как разгоняя дымом пчёл,
Мы проверяли с дядей ульи,
А сказку, помнишь, ты прочёл
Мне про избу на ножках курьих?
Ты помнишь, брат, тот сенокос,
Труху за воротом сенную,
Узкоколейку, паровоз,
Отца улыбку озорную?
Как он, приехав погостить,
Подкидывал меня высОко….               
Ты помнишь? … Оборвалась нить…
И в горле что-то пересохло.

 Часто с мамой и тётей ходили далеко, километров семь, за ягодой. Так называли в деревне малину.  С вёдрами, приспособленными в рюкзаках за спиной. Возможно, мне было лет шесть или семь, но ходила я с удовольствием.   Однажды ушли в лес вдвоём с отцом. Возвращаясь обратно, оказались на узкоколейном пути, над нами возвышались откосы, заросшие высокими елями, а мы внизу, на дрезине с рабочими-путейцами. Мне было немножко страшно, дух захватывало.

Паровозик, три  вагона,
пара узеньких путей,
пять коротких перегонов –
деревушка без затей.
Голубая-голубая –
та, что издали, тайга,
а вблизи она без края,
кромкой неба – берега.
Каждым летом перед школой
я гостила у родни.
Там небес вечерний полог
алым всполохом манил.
И настенный репродуктор,
оживая по утрам,
говорил мне: «С добрым утром!»
Он всегда включался сам.
Дом шумел заслонкой печки,
половицами скрипел
и совсем по-человечьи
где-то в подполе кряхтел.
А в хлеву в подойник звонко
били струйки молока
и вздыхала шумно Зорька,
раздувая вширь бока.
Мы по ягоду малину
уходили вчетвером.
Дед с ведёрною корзиной,
мать, отец и я – с ведром.
Подвозили на дрезине
лесорубы иногда,
прятал лес туман в низине…
Сколько было мне тогда?
Вспоминаю, улыбаясь.
Тают годы, как снега…
Голубая-голубая…
(только издали) тайга!

За деревней, на лесных полянках собирали с ребятишками землянику. Деревенские научили меня делать «пирожки». В молодые липовые листочки заворачивались несколько ягодок земляники. Потом такие пирожки с удовольствием съедались.
Изредка приезжал отец, и помогал дяде Илье с заготовкой сена. Косил он заправски лихо, красиво! В белой шёлковой городской майке, офицерских галифе и хромовых сапогах. Было очень приятно смотреть, как он ведёт полосу! А мы с ребятнёй бегали по скошенному лугу, я с опаской, остальные привычно, не замечая колкой стерни. Грызли первую сочную морковку, обтёртую слегка о платьица и рубахи, и плескались в мелкой, прогретой до дна речушке. В жару спали с братом в сенях под марлевым пологом от комаров. И каждое утро в шесть часов включался репродуктор в виде чёрной большой тарелки, висевший в комнате на стене и будивший всех торжественным гимном Союза Советских Социалистических Республик. Потом начиналась утренняя гимнастика, и мы с братом засыпали снова. А тётя, бренча ручкой подойника, выходила во двор поить, доить корову и выгонять ее в стадо. Хотя процедура доения начиналась, по-моему, на час раньше.
Обратно из деревни до города мы с братом ехали одни, без сопровождения взрослых. Паровозик с парой-тройкой вагончиков шёл медленно, часто останавливаясь на полустанках. И мы на каждой остановке прыгали с вагонных ступенек прямо в дурманящий аромат луговых цветов,  высокую траву, играли, прятались друг от друга…, а услышав гудок, бежали что есть силы к своему вагону.

В несмышлёном детстве мне казалось,
что я слишком медленно расту.
Я любила  толчею вокзалов,
запах гари, шум и суету.

Остановка, три ступеньки – поле.
Ни вокзала, ни перрона – мы:
брат и я, цветы, трава по пояс,
облаков кудрявые холмы.

Незаметно время уплывает,
покидая детства островок.
Тают лето, осень золотая,
паровозный стелется дымок.