Затворник из Боярщина

Глава из книги «Опочка в зеркалах легенд»

Эта история в первой половине 90-х годов прошлого века наделала много шума не только в Опочке и в Псковской области, она даже привлекла внимание журналистов из обеих столиц – Москвы и Санкт-Петербурга. Её пересказывали и обсуждали; эту историю принимали на веру безоговорочно и подвергали сомнению; переходя из уст в уста, она обрастала подробностями и домыслами… Словом, стала настоящей легендой. Так что обойти её вниманием никак нельзя.

Километрах в двадцати на юг от Опочки лежит деревня Боярщино. Раньше она относилась к Краснооктябрьской волости, сейчас – в составе Звонской. Самая обычная деревня, небольшая, ничем не приметная. И вдруг грянула сенсация! В Боярщине объявился человек, чуть ли не полвека скрывавшийся от закона и людей, причем – не где-нибудь в непроходимой сибирской тайге, а здесь же, в этой деревне…

Имя его – Алексей Григорьевич Григорьев.

Родился он в 1925 году. Едва Григорьеву минуло 16 лет, началась Великая Отечественная война. Отец Алексея умер в 1939 году, так что оставалась у него только мать.

Во время оккупации Алексей, как и многие другие местные жители, рыл для немцев по их приказу окопы, строил укрепления. Потом его заметили в волостной управе – чем-то он там приглянулся. Стали тянуть на службу в полицию. Пригрозили: если не пойдет – то поедет на принудительные работы в Германию. 

Мысль о Германии Григорьеву не понравилась совершенно. И он предпочел стать полицаем. Был Алексей, однако, человек тихий, держался незаметно, никому, по словам местных жителей, обид не чинил.

В полицаях Алексей отходил около года.

Как известно, в июле 1944 года Опочецкий район был от оккупации освобожден. Через месяц Григорьева вызвали на призывной пункт, но в Красную Армию его не взяли по здоровью – из-за болезни горла. Так что «второй фронт» его благополучно миновал. Иначе – наверняка лежать бы Григорьеву в латвийской земле, под Мадоной, как многим и многим нашим землякам…

Дома оставаться Алексей не захотел, потому что к крестьянскому труду расположения не чувствовал. Он мечтал работать на железной дороге, которая до Великой Отечественной войны и во время неё проходила в километре от Боярщина. Но при отступлении немцы её разворотили. Рассказывают, что для этого они сцепляли два локомотива, которые тащили за собой нечто вроде огромного плуга. И этот плуг в буквальном смысле слова сдирал с насыпи железнодорожное полотно – шпалы вместе с рельсами…

Григорьев уехал в Московскую область, в Подольск, устроился работать на завод, где делали патроны. Когда война закончилась, вернулся в родные края, нашел работу в Опочке. Тут его и арестовали.

Следствие длилось три месяца, потом состоялся суд. Григорьева за измену Родине осудили на 10 лет.

В Опочке Алексея посадили в камеру к бывшим полицейским. Отправляться в заключение, куда-нибудь в северный или сибирский лагерь на лесоповал или на рудники, они не хотели, сговорились и решили бежать. Разобрали кирпичный пол и брызнули в разные стороны. Бежал с ними и Григорьев. Его испугала возникшая перед ним реальная перспектива неизбежной преждевременной смерти в заключении – как раз по причине слабого здоровья.

Через некоторое время всех полицаев, бежавших с Алексеем, переловили, некоторые из них были убиты при задержании. Оставшихся в живых судили снова. Они отбыли свои сроки, вышли на свободу и даже наведывались в родные места. А вот Григорьев – как в воду канул.

Однако местные жители после того, как Алексей объявился в 1993 году, всё же утверждали, что присутствие постороннего человека в доме бабы Груши – его матери – ощущалось очень явственно, причём ещё с конца 40-х годов. Соседи якобы замечали его по ночам, когда он на своем дворе пилил и колол дрова, копался в огороде, работал в саду, ухаживая за яблонями. И он будто бы об этом прекрасно знал.

...Тайная жизнь в родной деревне Боярщино началась для Григорьева весной 1946 года. К матери Алексей пришел сразу же после побега из тюрьмы. Та сказала: «Сиди дома, никуда не ходи».

Первые годы Григорьева не отпускало постоянное чувство страха. Он прятался днем на чердаке, в долгие зимние ночи лежал на печи в самом дальнем углу полатей и слушал оттуда, как деревня жила своей жизнью, которая шла мимо него, как в праздники люди пели песни и где-то неподалеку разливалась гармошка…   
 
Однако Григорьев всё же внимательно следил за тем, что происходило в стране и в мире, читал газеты (особенно ему нравился «Труд»), постоянно слушал радио. Но когда в 50-е годы узнал, что осужденным по его статье объявлена амнистия, всё равно не вышел из подполья. Почему? Может быть, однажды поселившийся в его душе страх был сильнее всяких доводов рассудка. И ещё – удерживала рядом с собой мать, боявшаяся за сына.

Вполне естественно, что за эти годы не один раз Григорьева всё-таки накрывало волной отчаяния и он уже готов был покинуть своё убежище, но мать неизменно останавливала Алексея. Он говорил: «Если бы вышел, уехал бы прочь из Боярщина, но было очень жаль мать…»
 
Так и шли дни и месяцы, сливавшиеся в годы и десятилетия – практически добровольного затворничества. На 95-м году жизни, в феврале 1993 года, мать Григорьева умерла. С весны 1946-го прошло почти 47 лет…

И вот впервые за всё это время Григорьев открыто вышел на деревенскую улицу белым днем – он направлялся в Балахи к сестре, сообщить ей о смерти матери. Но на кладбище, когда хоронили мать, Алексей не пошел, попрощался с умершей дома. Сказал, что ему не хочется встречаться с людьми, он отвык от них.
 
Через несколько дней Григорьев вместе с сестрой поехал в Опочку, принес в милицию повинную. Маленькая провинциальная Опочка, в первой половине 90-х порядком на улицах и благоустройством не блиставшая, показалась затворнику из Боярщина огромным городом…

Вот так, оказывается, может пройти целая человеческая жизнь – под покровом ночи, на чердаке, на печи… Перестав скрываться, Григорьев с горечью констатировал: «Мало в деревне осталось моих ровесников, да и не было у меня ни юности, ни любви…»

Я встречалась с Григорьевым в 1997-м, когда ему было уже 72 года. Он жил одиноко в своем бедном маленьком домике в Боярщине, электричество в котором появилось только после смерти его матери. Григорьеву назначили по возрасту минимальную пенсию, и он говорил, что на жизнь ему хватает.

На одной из полок в жилом помещении домика Алексея Григорьевича стоял начищенный до блеска старинный тульский самовар – единственная семейная драгоценность, память о деде, который, как человек трудолюбивый и зажиточный, пострадал во времена коллективизации – у него отобрали имущество и скот. От высылки в холодные края деда спасло только то, что один из родственников служил в Красной Армии.

Естественно, я поинтересовалась: не жалеет ли затворник из Боярщина, что его жизнь сложилась таким необычным образом, что у него не было своей семьи и на склоне лет практически нет близких.

Григорьев ответил примером из деревенской жизни: вот у одной из его соседок сын пьет чуть ли не каждый день и бьет свою мать, так уж лучше вообще не иметь детей, чем – таких…

Между прочим, я тогда обратила внимание на выговор Алексея Григорьевича, на его явно старое местное произношение. Это, кстати, косвенное доказательство подлинности всей истории: он, помимо своей матери, долгие годы не общался ни с кем, иначе такое произношение неизбежно утратил бы. А ведь находилось немало людей, которые считали: Григорьев на самом деле из Боярщина уезжал, скрывался в других местах, а вернулся в деревню лишь незадолго до 1993 года.

Нет, не уезжал никуда затворник из Боярщина…

НА СНИМКЕ: домик Григорьева в д. Боярщино. 1997 г. Фото Е. Пульши