Анкино озеро ч. 1

               

            

АНКИНО  ОЗЕРО

   Бывают сны, которые хочется смотреть и смотреть, как первое кино в далёком детстве. И смотреть даже тогда, когда открыты глаза и тебя окружает реальная и часто скучная повседневность.

   Так обычно делают дети, когда их разбудили, как они признаются, на самом интересном месте. И тогда – закрывай, не закрывай глаза, а в голове уже проявились планы на день и заботы, от которых хочется избавиться. Как правило, сны быстро улетучиваются, в памяти всплывают редко и от них остаются только приятные воспоминания или потаённое чувство тревоги и необъяснимого страха. Всякие бывают сны.

   Глаза ещё были закрыты, а Юле стало жалко, что так и не удалось увидеть ту большую рыбину, которую отец долго вываживал, не обращая внимания на слёзы своей маленькой дочери. Он переходил с места на место, осторожно перешагивал через прибитые к берегу брёвна, то подтягивая леску к себе, то медленно отпуская её в глубину. Маленькая Юля хватала своего папу за куртку и плакала – ей казалось, что злая рыбина вот-вот утянет в воду её папу. Потом была выцветшая на солнце палатка, в двух шагах от неё дымил костёр, и папа, сидя на корточках, шевелил сломанной веткой тлеющие угли, а Юля сидела на коленях у мамы и ела из её рук свежесобранную ежевику.

   Юля проснулась оттого, что впервые почувствовала, как у неё под сердцем заявила о себе новая жизнь, её – Юлино продолжение, её надежда и любовь. Внезапно возникшее радостное волнение заполнило душу и теперь всё, что было кругом, перестало иметь своё прежнее значение, всё стало второстепенным, малозначащим и недостойным серьёзного внимания. Она лежала с открытыми глазами и чего-то ждала. Ждала нового, необычного, ей казалось, что сейчас всё изменится, что всё будет не так, как прежде, и она улыбалась, прислушивалась к себе, к своему дыханию и учащённому биению сердца. А мысли сменяли одна другую – всё ли она делала до этого правильно, хорошо ли сейчас ему, маленькому и беззащитному? Да, ей нечего скрывать от самой себя, она выполняла все рекомендации врача: и питание, и прогулки, и специальные упражнения, значит…

   Через открытое окно издалека донеслась музыка и, после небольшой паузы, сигналы точного времени. «Сколько сейчас, семь или уже восемь?» Но встать и подойти к столу, где лежали часы, не хотелось, да и зачем ей сейчас знать о времени, ей хорошо, она счастлива и это главное. Она обвела взглядом стены, заметила неровности на потолке и плохо выкрашенные оконные косяки, которые раньше и не замечались, и от ощущения, что она находится одна в этом пространстве, что рядом никого нет, ей стало неуютно и даже тревожно. «Почему именно сейчас? И почему он больше?..» Но ребёночек снова шевельнулся, Юля погладила живот и, сама не зная зачем, вслух произнесла: «Молодец, умница!» А про себя подумала – «Какая же я счастливая – теперь я знаю, что у меня есть ты!» Она лежала и прислушивалась к своему телу, которое больше не принадлежало только ей.

   Над столом, где с вечера оставалось варенье, кружилась оса. И Юле захотелось немедленно прогнать непрошеную гостью, но тут она услыхала сердитый крик пожилой  соседки:

   –Кыш, нечистая сила! Вот я вам сейчас!.. Ух, хрущёвская скотина! – Донеслось через открытое окно с соседнего дачного участка. Юля встала с постели, накинула на себя халат и подошла к окну. Она увидела, как пожилая женщина наклоняется и поднимает с земли комья, а затем бросает в сторону забора из проволочной сетки. Там, за забором, отбившаяся от своего немногочисленного стада коза, не обращая внимания на крики и не долетавшую до неё землю, продолжает отщипывать листья с веток малины, проросшей на нейтральную территорию. Коза съедает всё, что ей доступно, с тупым стуком опускает копытца на камешки у забора и, повертев хвостиком, прыжками догоняет свою родню.

   «Интересно, а чего это она её так?.. – подумала Юля, когда начала разглядывать себя в маленькое настольное зеркальце. – Ладно, это потом, спрошу при случае, пора умыться.»
 
   Но она снова подходит к окну и взгляд её устремляется далеко за речку, где не по-летнему серое небо сливается с тёмной зеленью леса. Там же, если внимательно присмотреться, видны разбредшиеся пёстрые деревенские коровы. А ещё ближе, на лугу, который начинается сразу за дорогой, отделявшей дачный посёлок от всего остального мира, важно расхаживают вороны.

   Приведя себя в порядок и глотнув холодного чаю, Юля спускается с крыльца и выходит к маленькому, совсем недавно созданному своими руками цветнику. Она собирается присесть около грядки на деревянный ящичек, служивший стульчиком, как её мысли прерываются звонким детским голоском:
 
   –Баба Оля! Ну, подожди! – Юля приближается к забору и видит девочку лет пяти в коротком платьице и обутую в красные резиновые сапожки. Она бежит по дороге и останавливается в тот момент, когда её баба Оля оборачивается и смотрит на внучку. Потом девочка снова начинает бежать и так до тех пор, пока баба Оля со своей тележкой не оказывается на тропинке, которая поворачивает за последнюю дачу и когда до озера остаётся  – всего ничего.
Баба Оля катит к озеру свою скрипучую алюминиевую тележку, почти доверху наполненную только что выстиранным бельём.

Сейчас она остановится у самых мостков, раскинет на мокрые доски клеёнку и  перетащит на неё бельё. Потом достанет из карманов куртки две толстые зимние варежки, обшитые то ли кожей, то ли дешёвым дерматином, положит их на самый край доски и, поправив подол, опустится коленями на эти самые варежки. Полоскать бельё она станет без спешки, с небольшими передыхами, во время которых рукавом вытянутой руки будет утирать забрызганное лицо и мокрой ладонью заправлять выбившиеся из под косынки седые волосы.
 
–Куда ты? Поскользнёшься, сломаешь шею, что мне с тобой потом делать?
Но девочка не слушается и бочком медленно, на ощупь ставит правую ногу на сходню, придвигает левую, затем снова вперёд правую и скоро оказывается около своей бабы Оли.

Через невысокий забор Юля видит, как со стороны озера на велосипеде едет мальчик. Он не сидит на седле, а крутит педали просунув правую ногу внутрь рамы, а правой рукой держит не только руль, но и бамбуковую удочку. Через каждые двадцать-тридцать метров он останавливается, кладёт велосипед и удочку на землю, подтягивает вверх штанину гармошкой так, что правая нога до самой коленки становится голой. А после этого проезжает очередные метры, пока эта вредная штанина снова не сползёт вниз, грозя замотаться под цепь.
Юля опирается ладонями на заборные рейки и, улыбнувшись, спрашивает:

–А где твоя рыба?
Мальчик разглядывает незнакомую дачницу. С детской откровенностью он машет  рукой в сторону озера и, как бывалый рыболов, объясняет:

–Сегодня клёва нет, вон на небе-то чего!
–А на что же ты ловил?
–На хлебушек с каплями.
–С какими каплями?
–С анисовыми, у нас все так ловят!
–Рыба червячков любит. Ты, на червячков не пробовал?

–Так их же копать надо! – Лицо мальчика не по-детски серьёзно, он закончил оголять свою правую ногу, поднял удочку и добавил: – Тётя Катя в город уехала, а мамка в её огород не велит. Червяки-то под навозом живут… – Сказал он это так уверенно, с таким выражением на лице, будто хотел добавить, что мол ничего-то вы городские не понимаете, а про червяков и подавно. Но он молча ещё раз оглядел незнакомку, по-взрослому вздохнул, давая понять, что человек он занятой и пустые разговоры не любит.

Он разгоняет велосипед, запрыгивает в раму и снова крутит педали, получая ту радость движения, которая бывает только в детстве.

Юля проводила мальчика взглядом, в котором смешалась и зависть к беззаботности детства и тоскливое чувство о невозвратности детских лет, когда всё легко и просто: и сегодня, и завтра, и, когда кажется, что так будет всегда. И лёгкий налёт внезапно нахлынувшей грусти напомнил, что впереди только взрослая жизнь, со всей серьёзной ответственностью за всё, с заботами и долгом.

Первые дни жизни на даче Юля вставала рано. До отпуска мужа был ещё целый месяц и каждое утро он уезжал на старенькой «копейке» в свой проектный институт, а вечером возвращался. Потому и приходилось молодой жене вставать пораньше, чтобы успеть накормить и проводить мужа на работу в город. И когда из окна было видно немногочисленное стадо коров, медленно тянущихся в сторону речки, на столе уже стоял чайник и маленький накрытый салфеткой заварник. Всё, что можно было съесть ложкой или вилкой, ждало своей участи на двухконфорочной газовой плите.

После короткого завтрака они спускались в маленький дворик. Муж заводил машину, а Юля распахивала ворота и придерживала их, даже если не было ветра. И когда машина оказывалась на дороге, Юля больше не держала ворота и они закрывались сами, повинуясь силе собственного веса. А она всё стояла, помахивала вслед рукой и глядела на красные мигающие огоньки, пока машина не исчезала из виду.

Сегодня Юля ночевала одна. Ещё позавчера муж позвонил и сказал, что машина сломалась и что починят её только к субботе. Какая была поломка, что произошло со старенькими «Жигулями», которым уже пошёл третий десяток, Юля могла только догадываться. Да и зачем ей знать подробности – обещали починить к субботе, значит, починят и, возможно, уже вечером в пятницу её Сергей будет здесь.
 
В их дачном домике было три маленьких комнаты. Окно одной из них выходило на заросший дикими травами огород, где уже два, а может и три года, никто ни разу не ковырнул землю лопатой. Прежний хозяин не испытывал рвения выращивать что-либо съедобное, да и просто окультуривать землю. И его, видимо, не смущали косые взгляды соседей. Из всей культурной растительности были две яблони перед домом, да несколько кустов тёрна и смородины в дальнем углу огорода, где, примыкая к соседнему участку, стояла маленькая бревенчатая банька. Появлялся на своей даче он редко, а когда приезжал, то привозил с собой весёлую компанию, которая своим пьяным ором бывало до полуночи не давала уснуть всей округе.

Что заставило бывшего хозяина срочно продать дачу, Юля не знала, Сергей от подробностей уходил, а проявлять нездоровый интерес к сделке с покупкой недвижимости, где светились немалые деньги, было не в её характере. Да и про дачу, которую продают, первыми узнали родители Сергея, быстро нашли где-то нужную сумму и к середине июня оформили документы на сына.

В первый же приезд, когда Сергей с отцом обходили владение, осматривали дом, маленькую баньку, стоящую назадах, лазили по лестнице на чердак и о чём-то там спорили, Юля помогала свекрови вскапывать грядку перед домом, чтобы посадить привезённую рассаду цветов.

–Ещё не поздно – вырастут, расцветут и радость принесут! – Приговаривала тогда свекровь, доставая очередное растение из тазика и бережно помещая его в приготовленную Юлей лунку на свежевскопанной земле. Рядом соорудили ещё одну грядку, натыкали в неё маленьких, как жёлуди, луковичек и всё это обильно полили из старой лейки, найденной под крыльцом.

Через неделю молодые привезли на дачу свою кухонную утварь, пару старых деревянных кроватей из квартиры родителей, постельные принадлежности и новый газовый баллон, который не без труда подсоединили к маленькой плите, оставленной прежним хозяином.

Целых две недели жили они вдвоём, по вечерам знакомились с окрестностями, а в выходные, когда Сергею не надо было ехать в город и можно вдоволь выспаться, совершали к полудню дальние прогулки и проводили время на озере, купаясь и загорая.

Сергей при каждой возможности подставлял себя солнцу. Его загар, хорошо сложенная фигура и приятная улыбка, привлекали внимание молодых купальщиц. Юля замечала это, и два противоположных чувства боролись в ней. С одной стороны ей было приятно такое внимание посторонних к Сергею, но с другой – он всё-таки её муж, и она была против этих разглядываний, долгих и даже нахальных. Сама она, помня советы врача, загорала мало, плавала плохо, боялась скользкого илистого дна, глубины, и всегда старалась быть ближе к берегу около резвящихся и вечно орущих ребятишек. А когда Сергей заплывал далеко, она поднималась от воды повыше на берег и махала ему цветастым полотенцем.
 
Озеро было прекрасно. На узкой песчаной полосе, тянущейся только по северной стороне берега, в летние дни, когда солнце раскаляет песок, когда кажется, что от жары всё кругом замирает и не слышно даже птиц, всегда раздавался многоголосый детский  крик. Это был всем знакомый крик радости, восторга, беззаботности. С утра и до вечера! И Юля, вспоминая свои совсем недавние детские годы, отлично знала, что этих детей никакими калачами не выманишь из воды и не заставишь заняться чем-то другим, полезным и даже очень  серьёзным, с точки зрения взрослых, чем купанье.

«Но ведь на то оно и лето, на то оно и детство!» – Улыбалась Юля.
Казалось, что дети  никогда не вылезут из воды, и никакие уговоры и даже угрозы взрослых на них не подействуют. Купаться они будут до посинения или до тех пор, пока очень уж не захочется есть. И тогда, сбившись в свои маленькие команды по четыре-пять человек, с мокрыми головами и приподнятыми плечами, пойдут они по травяному краю дороги в сторону дома. И будут осторожно ступать босыми ногами и держать в руках то, что было надето на них утром.

Из местных в основном были дети и ребята постарше. Некоторые с утра  приезжали на мотоциклах или приходили небольшими группами, и каждая из них занимала свой давно облюбованный кусок берега. Дачники же всегда приходили позже, у них не было постоянных мест и располагались они обычно там, где народу было меньше или куда реже доносилось до уха витиеватое сквернословие, от которого взрослые пытались уберечь своих маленьких чад.

Бывало что берег пустел, когда надвигалась гроза или просто темнело небо. Тогда вода становилась серой, непривлекательной, рябь быстро сменяли волны и становилось неуютно. Но и в такие моменты с озера доносился озорной мальчишеский крик. Оставалось их всего-то шесть-семь самых отчаянных, не боящихся ни волн, ни грозы – крепких, загорелых, жизнерадостных, уверенных в себе и не признающих над собой превосходства ровесников в силе и ловкости.

Юля не любила ходить на озеро одна, тем более когда хмурилось небо, спадала жара и солнце почти не пробивалось к земле. В такие дни она выходила в свой маленький садик, брала в руки лопату, искореняла кой-какие сорняки из плотной, слежавшейся земли, но быстро уставала, и тогда устраивалась на шершавом деревянном ящичке около грядки с цветами. Подолгу наблюдала она за пчёлами, шмелями и разноцветными жучками, прилетавшими неизвестно откуда, и которые беспрестанно перемещались от одного растения к другому, ни на секунду не останавливаясь и не замирая, чтобы дать себе отдохнуть.

«Сколько же в них энергии, в этих маленьких крылатых созданиях, – думала про себя Юля. – Хорошо бы их сфотографировать крупным планом, а в холодные зимние вечера показывать своим друзьям цветные снимки, и рассказывать, рассказывать…». Здесь у цветов, на старом перевёрнутом ящичке её ничто не отвлекало, время текло незаметно, казалось, что оно вообще остановилось, и кругом только цветы, зелень и эти маленькие беспокойные существа с крылышками. «Как жалко, что наступит зима, эти цветы погибнут и всё будет занесено снегом, белым-белым снегом.» И ей очень хотелось, чтобы лето продолжалось и продолжалось, чтобы всегда были цветы, чтобы луг оставался зелёным, а солнце светило и согревало землю. Но она всё понимала и из мира фантазий волей-неволей приходилось возвращаться в реальную жизнь. Тогда надламывала она несколько стеблей, едва распустившихся цветов, вставала и, уже выпрямившись и держа двумя руками маленький букетик, прижимала его к лицу, закрывала глаза и снова ощущала себя счастливой.

В эти радостные ощущения, которые не прерывалось почти год со дня её и Сергея свадьбы, стали вливаться тоненькие струйки тревоги за своего будущего ребёнка, за своё здоровье и стабильность семейного счастья. Но кратковременное тревожье исчезало, когда взгляд снова обращался на цветы или на большой зелёный луг, простиравшийся до самой речки, которую деревенские коровы переходили едва замочив вымя, и которая утыкалась незаметным своим течением в озеро.

Вот и сейчас начавшаяся было утренняя жара начала спадать, небо стало непроницаемым для солнца и по-осеннему серым. С запада наплывали плотные облака, а поднявшийся тёплый ветер в своих порывах закручивал на дороге маленькие быстро пропадавшие смерчики, гнал по сторонам пыль и, ослабев на время, оставлял её на листьях и травах.
«Надо пойти и закрыть окно, а то надует…»

* * *
Когда глаза начинали уставать, Михалыч закрывал книгу, клал её вместе с очками на табуретку и, найдя под подушкой пульт, включал телевизор. Он находил канал, где показывали новости, просматривал, вздыхал, возмущался и, чтобы отвлечься от увиденного насилия, бесконечных взрывов, пожаров, убийств, нажимал следующие кнопки, чтобы найти спокойную и серьёзную передачу. Он любил смотреть документальные фильмы про диких животных, о раскопках древних захоронений где-нибудь в Египте или просто об исторических событиях в разных странах. Но сейчас, пройдясь по всем каналам, ничего для себя интересного ему найти не удалось.

Михалыч выключил телевизор, кряхтя поднялся с диванчика, сел и погладил себя по коленям. «А ну-ка, милые, пора вам прогуляться!» С этими словами он шлёпнул ладонями по коленкам, медленно встал, дотянулся до единственного своего костыля и, пошарив рукой поверх карманов для убеждения, что спички и курево при нём, направился на крыльцо.

Серое небо не радовало, вершины молодых берёз за соседним домом начинали раскачиваться, а во дворе ветер всё заметнее трепыхал бельё на верёвке, протянутой от крыльца до утеплённого сарая, где холодной зимой, и просто ночью, содержалась любимица хозяйки – корова Милка.
 
–Заходи, заходи! – Громко крикнул Михалыч, когда у калитки, осматриваясь по сторонам, остановился Иван Ефимович. – Чай опять на свои этюды собрался? Не жалко бумагу-то переводить? Ладно, это я так, не обижайся!

Иван Ефимович закрыл за собой калитку и направился к крыльцу, где Михалыч аккуратно прислонял к стене костыль и устраивался на своей любимой скамеечке.

–Моя утром в город уехала, чего-то ей купить надо. Да и надоело ей около меня – старого скрипуна крутиться, пусть хоть немного проветрится! Садись, потолкуем, а то я всё один, да один, как утопленное ведро в колодце. Дальше крыльца не могу – сам знаешь!

–А я завернул насчёт молочка на вечер договориться. – Сказал Иван Ефимович, пожимая шершавую ладонь хозяина. – Сестрица приболела, тоже стала вроде тебя, еле ходит, кастрюлю и ту поднять не может. Говорит, что манную кашку давно не ела, вот я и подумал…

-Эх! Взять бы нас с ней связать, да отправить бандеролью в Америку, где из двух никчёмных стариков одного молодого делают, а из обрезков…
–Ладно, ты уж в который раз, слыхали мы этот анекдот!
–Слыхали, слыхали, а суть-то понимаешь? Нравится мне этот анекдот, что-то в нём есть! Глупый человек такого не придумает, так или нет? Ладно, скажи, что с сестрой-то?

–Да что? – с поясницей опять неладно. Утром у медсестры был, рассказал, советовала гель какой-то купить. Лёшке наказал, он обещал привезти к вечеру. Натру, лишь бы помогло. А как же? Поясница пройдёт, голова болеть будет, потом ноги… Чего ещё ждать в такие-то годы? Так вот и живём, одни только охи, да ахи. – Хотел Иван Ефимович добавить к последним словам присказку про понос и золотуху, но сдержался, оглядел на крыльце верхнюю ступеньку и провёл по ней рукой.
 
–Да, летит время! А какой красавицей была в молодости, все парни в округе по ней с ума сходили! И надо же, нашла на свою шею этого… тьфу! Вот и осталась вдовой в тридцать-то лет. И вспоминать не хочется про урода. Прости, господи, за слова такие, но из песни, как говорят, слово не выкинешь.

–Вся родня наша была против, но что делать, думали всё образуется, да не вышло. Ладно, забыть надо, полвека прошло, пора!
 
Иван Ефимович скинул с плеча ремень, на котором были и плоский ящичек, и  раздвижной стульчик, и маленькая с облупившейся эмалью кастрюлька. Всё это он опустил на землю рядом с крыльцом, снял левой рукой с головы фуражку, а пятернёй правой несколько раз провёл по остаткам когда-то буйной шевелюры и сел на ту самую верхнюю ступеньку.
 
–Обед я сготовил, всё на плите стоит. Уж как-нибудь…
–Про молочко не беспокойся! Приедет к вечеру моя-то. Она утром подоила, но дачники всё разобрали, а если и есть что в погребе, то – не знаю, может, обещала кому… Стадо после шести пригонят. Тебе опять маленькую баночку? – Михалыч достал из пачки сигарету, медленно размял её своими толстыми едва гнущимися пальцами и зажал губами, обнажив на короткое время пожелтевшие от табака зубы.

Сегодня он закуривал всего лишь второй раз.
Зимой он курил на кухне у плиты, выслушивал ворчанье жены Катерины, которая напоминала ему про запреты врачей, про то, что за границей даже в кабаках курить запрещают, «а он, видите ли, около печки расселся», и отворачивался, встречая её сердитый взгляд. А с первыми весенними оттепелями его тянуло на солнце, на воздух. И он, опираясь на костыль и перебирая свободной рукой по стенам, выбирался на крыльцо, не торопясь устраивался на низенькой скамеечке, вытягивал ноги, обутые в одни лишь толстые шерстяные носки, доставал дешёвые сигареты и наслаждался первой затяжкой. Потом, дождавшись, когда пепельный кончик на сигарете вырастал, а полезная табачная длина наполовину уменьшалась, стряхивал пепел, делал ещё одну-две затяжки, аккуратно поплёвывал на уголёк и отбрасывал окурок к забору, где лежал почерневший за зиму снег, а летом – в тёмнозелёную и неискоренимую сныть-траву. Взгляд его надолго останавливался на воротах, зелёном луге, далёком и тёмном лесе, заставляя размышлять, вспоминать, а иногда произносить, вздыхая, тяжёлое – эх-хехе-хехе! и думать наперёд. Так и шло его время, которое, если отбросить заумности, называется стариковской жизнью.

За невысокими, сделанными из реек воротами была гравийная дорога, по которой легко разъезжались машины дачников. Эти легковушки совсем не поднимали пыли и только иногда заставляли разбегаться по сторонам забредших сюда деревенских коз, жаждущих выпирающей зелени из-за тянущихся вдоль дороги заборов.

–Ну, что новенького? В городе-то давно не был? Цены, чай поди, здорово выросли? Я вот по радио слышал…

–Конечно растут, и без радио ясно. Раньше как-то стеснялись про деньги говорить, а теперь только и разговоров – у кого больше! Неделю назад в городе был. По магазинам почти и не ходил. А чего мне надо? Всё, что надо, у меня есть. Пенсию вот за два месяца получил, зашёл конфет купить сестре, чаю хорошего, а себе краски, да ещё кой-чего ; так, по мелочам. К приятелю заходил, ты, Павла Аршанина помнишь? Я его в прошлый раз совсем случайно в городе встретил. Думал, что обознался, ведь столько лет прошло, а он… Мы с ним два года за одной партой сидели. У них ещё дом около конторы был, а потом сгорел по непонятной причине. Не помнишь? Через год отец пропал, говорили, что утонул. Тогда и перебрались они с матерью в город.

Вот с этим Павлом и посидели, покалякали, жизнь молодую вспомнили. Ну и по рюмашке, конечно… Жена у него два года уже как на пенсии, а вот взяла и в экспедицию со студентами уехала, последний раз говорит, дальше – видно будет. Энергичная женщина! Пятьдесят семь, а по горам, как коза, лазит и не боится. Вот он весь август один и живёт, обещал приехать, чистым воздухом подышать.

–Фамилию эту я помню, а вот как и что… Меня ж тогда здесь не было, по северам я гонялся за длинным рублём. Дурак был… Здоровье-то и сгубил. А после ещё и…

–Но ведь выкарабкался, вылечила тебя родная земля. – Иван Ефимович вздохнул, зная, что скрывается за этими с болью произнесёнными словами – «А после ещё…»

–Да, что правда, то правда! Родная земля лечит! – Словно отмахиваясь и, не желая вспоминать прошлое, тихо выдавил из себя Михалыч. – А места вокруг нас и вправду замечательные. Я в своё время все тропинки здесь исходил, каждый бугорок и кустик, каждый ручеёк помню. В молодости бывало встанешь утром пораньше, да пройдёшься по росистой траве, да посмотришь как солнце из-за озера выплывает, да вздохнёшь полной грудью, эх!.. – Оживился Михалыч. – А сейчас смотрю я телевизор и жалко мне наших городских людей. И сами они нюхают чёрт знает что, и детишки у них… Все болеют! А откуда оно, здоровье-то возьмётся, если спешка постоянная, нервы, да вонь городская. И молоко-то у них продают – два с половиной процента, настоящего-то, поди, и не пробовали. А колбаса – жёваные промокашки с солью, да тёртой морковью. Кошки не жрут!..

И всё спешат, спешат… И одна у них, похоже, мысль – как бы не опоздать, как бы это всё успеть? А чего успеть-то, зачем?.. Сами-то знают?
Иван Ефимович слушал, не перебивал и находил в словах Михалыча то, что давно созрело где-то там, в глубине души, и находило в эти минуты отклик и понимание. Михалыч заговорил снова:

–Я вот думаю, что надоест скоро людям в городах жить и начнут они селиться там, где вода и воздух чище, где шуму никакого, разве что корова замычит, да петух запоёт. Посмотри, все города загажены: то трубы рвутся, то земля проваливается, проехать – не проедешь, одни пробки… и хамство, сплошь и рядом одно дикое хамство.

Живут, живут, а потом – раз и бросают всё! И не нужны им ни тёплые унитазы, ни театры, ни прочие городские блага. Садятся в поезд и едут на край света, от людей подальше, чтобы не слышать никого и не видеть. Забираются в глушь, живут наедине с природой и никуда не торопятся.

–Это ты про кого?
–Да, вот взять хотя бы брата того известного космонавта. Он и человек образованный, и в жизни многое повидал, а взял да и ушёл в тайгу. Один живёт и всем доволен. Лесничий знакомый проведывает его раз в месяц, приносит ему самое необходимое. А люди ему стали не нужны. Погоди, скоро многие из городов побегут! А ты, Иван Ефимович, дальше нашей деревни не собираешься? Нет у тебя таких мыслей?

-Я что, похож на такого? – Иван Ефимович хотел было поднести палец к виску и сделать очень понятное движение, но передумал. Михалыч это понял.
 
–А по-твоему они все такие? Не торопись, может, надумаешь ещё, да уйдёшь в лес, выроешь себе землянку, как Прохор Мошнин и будешь медведей приручать. А сердобольные  старички навещать станут и молиться на тебя. Глядишь, через год молва далеко разнесёт твоё имя. Чего доброго и в святые запишут. Чудеса-то умеешь творить? Нет? Тогда не стоит, сиди дома. Ладно, это я так, болтаю, не обижайся. Бывает иногда, что поговорить невтерпёжь. Вот и прёт из меня…

–А кто этот Прохор?
–Прохор Мошнин – это святой человек, который назвал себя Серафимом, когда от людей ушёл, а от того места, где он обитал, к нему добавилось – Саровский. Город есть такой – Саров, там атомные бомбы делают.

–А! Да, да – знаю! Вспомнил! Говорят, к нему сам царь приезжал, наверно, совет какой спрашивал.

–О чём цари говорят и у кого какие советы спрашивают, нам знать не положено. Мы для них очень уж мелкого калибру, пыль – одним словом. Не ровня мы им, да и много нас всяких и разных!

Михалыч повертел пальцами потухшую сигарету и бросил её к забору.
–Вон за Анкиным озером вёрст через десять – Волчья падь, а за ней болота начинаются, а на болотах холмики есть. Там и землянку соорудить можно, или зимовьё поставить. И живи – сколько влезет! Была у меня такая мыслишка, когда властью ни за что, ни про что крепко обижен был. Но это давно, очень давно, а как встретил свою Катерину… – Михалыч провёл ладонями по лицу сверху вниз, как бы разглаживая, помолчал, вспоминая что-то своё, далёкое и тихо сказал: – Нет, одному жить никак нельзя, человек – существо стадное. Один – пропадёшь мигом!

Не стал уточнять Иван Ефимович – что имел в виду Михалыч, сказав последние три слова, но воображение мгновенно нарисовало ту страшную картину, то реальное событие, про которое довелось слышать от посторонних, участником и жертвой которого был сидящий рядом человек. Подробно обо всём, что произошло почти двадцать лет назад в тот жаркий июньский день, Михалыч рассказывал только один раз, когда очнулся на больничной койке и когда около него сидел следователь, а рядом стоял врач.

Молодой следователь долго не мог понять, что это за профессия такая – вздымщик? «Поджигатель, что ли?» Михалыч лежал не шевелясь и на вопросы с трудом выдавливал из себя звуки. И тогда врач стал переводчиком с непонятного на вразумительный, тактично помогая следователю делать в протоколе соответствующие записи. «А! это ; кто собирает смолу!» – Догадался следователь. «Не смолу, живицу…» – Поправлял врач. «И что же, он прямо так сзади и напал?»

В то время деревенские мужики долго ломали головы, не зная, как объяснить, в чём была причина нападения медведя в летнее время на человека. Вздыхали недоумённо, качали головами и заключали, что такого в этих краях отродясь не слыхивали. А когда вспоминали какое-нибудь событие прошлых лет, то отсчёт вели с того года, когда «мишка Михалыча поломал».

Михалыча выписали поздней осенью. На спине оставались глубокие шрамы, а ноги почти полностью отказывались повиноваться. Но жена Катерина закинула руку Михалыча себе на плечи, правой рукой обняла его сзади и потихоньку, ступая на хрустящие жёлтые листья и обходя замёрзшие лужицы, привела домой.

Много позже узнал Иван Ефимович от своей двоюродной сестры каких трудов стоило Катерине избавить Михалыча от постоянных болей в ногах и пояснице. Как растирала она его различными мазями, как поила отварами и настоями из трав, которые собирала с ранней весны до первого снега, уходя иногда далеко-далеко за озеро.

       –Да, всё правильно, – Подтвердил Иван Ефимович, оторвавшись от своих мыслей, – действительно, одному никак нельзя! Но забавно ты всё это, Михалыч, рассказываешь. И, знаешь, у меня тоже мыслишки разные возникают, когда о жизни нашей думаю. Решил я про себя, что остановиться бы иногда надо, оглядеться и понять – что и зачем? И стукнуло мне это в голову там, в городе среди шума и суеты бестолковой. Вот я взял, да и сделал так. Дай, думаю, постою, огляжусь. Куда мне спешить? Дела свои я закончил, всё что надо купил; стою на остановке, жду, чтобы на автовокзал уехать. Троллейбус только что ушёл, а я стоял и смотрел. Куда я смотрел, на что? Не помню.

–Ну остановился, ну огляделся и что? Чего понял-то, что придумал?
–Эка ты! Так, прямо и сразу. Так не бывает. Самые умные люди всю жизнь головы ломают и то…

–Мало ли каких чудаков на свете не было? Утром вон передавали, как один умник целыми днями ходил с фонарём и всё бубнил: «Ищу человека, ищу человека!..» – Михалыч засмеялся, а гость напрягся, понимая, что сейчас будет сказано что-то в его адрес и не ошибся. Перестав смеяться, Михалыч серьёзно посмотрел на гостя и сказал: – И ты, Иван Ефимович, увидишь, где фонари продают, пожалуйста, близко не подходи, а то кабы…

–Спасибо! Я так и сделаю, да и зачем мне фонарь? – Ответил Иван Ефимович, понимая, что обижаться глупо. Он провёл ладонью по голове, пригладил волосы и продолжил: – Но, ты, всё-таки послушай! Вот я стоял, думал, людей разглядывал, глазами по сторонам хлопал и заметил, что около моих ног медленно ползёт какой-то серый жук. Откуда он взялся?..

–Ты как тот малыш, которому слона показывали, а он кроме воробьёв, что под ногами прыгали, ничего и не заметил.

–Что ж ты меня с ребёнком-то сравниваешь! Не понял ещё о чём речь, а дразнишь! Послушай, что я скажу. Я его, этого жука, отлично запомнил, могу хоть сейчас нарисовать, Во, какие усищи! Он напористо, как маленький танк, ползёт и ползёт от дорожного бордюра к середине дороги. Я таких и не видел раньше. А он, усатый, не понимает, чем всё кончиться может… Ползёт медленно, но всё ведёт к тому, что жить жуку остаётся… Да что говорить – первая же маршрутка или троллейбус… и всё! Нет жука! Чего улыбаешься, тебе это неинтересно? Потерпи, дай договорить!

–Давай, давай - слушаю!
–На остановке были две девушки-студентки; стоят, болтают, и старичок. Он сидел на скамейке, а руки свои положил на палочку, зажатую между колен, и в землю смотрит. А больше – никого! Что меня дёрнуло, но я сошёл на асфальт и стал аккуратно отпихивать ногой этого незадачливого ползуна обратно к бордюру. Зачем я спасал его?

–Ты, прям, как ангел–хранитель!
–Погоди, про ангела успеем! И вот потом, уже сидя в троллейбусе, мне пришла в голову мысль, что, наверно, и мы кажемся кому-то маленькими беззащитными жуками. И тот, кто смотрит на нас с другой высоты, волен уже своей невидимой, но сильной ногой отпихивать нас ближе к защитному бордюру для выживания. А захочет, так и оставит на том же месте, в том же состоянии и без всякой возможности на спасение, на дальнейшее, так сказать, существование. Как думаешь, есть такая сила?

–Не знаю про силу, но что-то есть. Кто-то считает, что это высший разум, который и видит всё, и направляет нас, а кто-то просто верит, что есть бог и всё в его власти. Тут ведь как? Хочешь – верь, не хочешь – не верь! Недавно в какой-то стране учёные долго вычисляли и вывод сделали, что вероятность существования бога равна шестидесяти двум процентам. Каково, а? Бога стали на проценты мерить!

Но, почему-то, когда очень уж трудно или горе великое случилось, то самый отъявленный горлопан партийный руки свои поднимает к небу и причитает: «Помоги мне, господи!» Искренне просит… Надеется! Как это понимать? – Михалыч сунул сигареты в карман, пошевелил ногами и стал растирать свои колени. –  А к кому ещё обращаться? Выходит, что и он верит! А сам-то, ты, что скажешь?

Оба сидят молча, смотрят вдаль, где всё больше сгущаются облака, принимая  причудливые формы и становясь с каждой минутой темнее.
–Михалыч! А ведь дождь собирается! Пойдём-ка в дом, я у тебя пережду, какие сейчас художества? Давай я тебе помогу! Руку давай!
–Эх, бельишко бы снять, замочит!
–Сейчас, сделаю!
–Тазик в сенях, в него и собирай!

Иван Ефимович вбежал в сени и поставил таз с бельём на маленький стол, а по крыше уже стучали первые капли тёплого августовского дождя.   
–И ещё вот добавлю чуток из моего рассуждения. – Иван Ефимович почесал затылок и сел. – Мысль, так сказать, требующая предельно честного ответа. Стал бы я принимать участие в судьбе того серого жука, если бы на остановке рядом было полно народу? Что он мне – брат, сват?..

Вот те крест, сразу и честно – нет!
Почему? Не знаю, ответа не нахожу до сих пор.
–А может знаешь, да боишься сам себе в этом признаться? Включи-ка чайник, воды в нём хватит, а дождь, видать, не скоро кончится. – Михалыч устроился на своём диванчике и, найдя под подушкой пульт, включил телевизор.

* * *
   Время всегда летит незаметно, особенно когда о нем не думаешь, никуда не спешишь и ничего не планируешь, а живёшь обычной размеренной жизнью с простыми, как у всех, заботами. И Юля иногда ловила себя на мысли, что уже привыкла к тому, что не надо по утрам торопиться на лекции, быстро жевать дешёвые пирожки в институтском буфете во время большого перерыва. Что не надо волноваться перед экзаменами, просиживать целыми днями в библиотеке, готовя дипломную работу, считать оставшиеся до стипендии деньги и ждать очередной перевод от родителей из далёкого и холодного Норильска.

   «Как они сейчас там, в новой квартире на улице Лауреатов? Папа, наверное, готовится к осенней охоте, а мама… Когда же у них отпуск? Приедут? Хорошо бы! Надо обязательно позвонить. Как только Сергей вернётся, вместе и позвоним!»
 
   Юля подняла голову, посмотрела на облачный хоровод и из памяти выплыло точно такое же небо, какое было над парадным входом Дворца бракосочетаний в день их свадьбы.

   Тогда смущённый и раскрасневшийся Сергей, после всех церемоний, с казёнными речами и музыкой Мендельсона, подхватил её на руки и понёс к чёрной машине, с золочёными кольцами на крыше, мимо улыбающихся друзей, подруг, родственников, которые хлопали в ладоши, подкидывали вверх цветы и горсти копеечных монет.

   Несколько таких ледяных монеток попали на Юлину грудь. Медленно, отравляя радость события, сползали по телу, пробиваясь к поясу, и на некоторое время испортили настроение. Так начиналась для неё  совсем другая жизнь.

   «Какой она будет?» – Загадывала Юля и понимала, что ни она, ни кто другой ей не ответит. – «Наверное все задают себе этот вопрос, а он так и остаётся вопросом, вечным вопросом без ответа. От нас самих всё и зависит!» – Подводила Юля итог своим мыслям, вспоминая слова под корочкой книжки, которую ей подарила любимая учительница – «Всё – в руках каждого!»
   
   Последние три дня пролетели незаметно и молодая жена предвкушала радость встречи с любимым. В доме был наведён порядок, всё что могло блестеть – блестело и сверкало, а на столе была постелена белая скатерть и в литровой банке стояли цветы. Юля была уверена, что именно сегодня Сергей заберёт из ремонта машину и сразу после работы, купив по дороге продуктов, приедет на дачу.
 
   Прохлада в доме, тишина и просто лёгкая усталость после уборки расслабили и мышцы, и сознание. Всё это вместе заставило Юлю сначала присесть на постель, а потом, как-то само собой, незаметно прислонить к подушке голову, поджать под себя калачиком ноги и задремать. Она позволяла себе это всё чаще и не только когда начинала уставать, а когда материнским чутьём угадывала, что и её ребёнку тоже требуется отдых.

   Она открыла глаза, услышав как у крыльца захлопнулась дверца машины, и как по лестнице в дом вбежал Сергей.
   –Лежи, лежи! – Он наклонился и поцеловал Юлю.
   –Починили? Всё нормально?

   –Да, ещё полгода можно спокойно ездить, а там разбогатеем и купим что-нибудь покруче. – Сергей говорил это, стараясь вложить в слова уверенность, и Юле показалось, что он убеждал именно себя, отлично понимая в этот момент, что на зарплату рядового инженера даже простенькую бэушную иномарку не купить, тем более крутую.

   Юля лежала, пристально смотрела на мужа и улыбалась. Это было замечено.
   –Ты чего? – Сергей перестал разбирать пакеты и внимательно посмотрел на жену.
   –Иди сюда! – Сергей подошёл, присел на краешек кровати, а Юля взяла его ладонь и положила на свой живот. – Слышишь?
   –Мальчик? Да, это точно мальчик! Я насквозь вижу. Смотри-ка, буйный-то он какой!

   –Ну, почему? Может и девочка быть. Разве плохо, если будет девочка? Представь, как мы будем с ней гулять, рассказывать на ночь сказки, водить на детские спектакли в театр? Ты за одну ручку, а я за другую.

   –Нет! Давай лучше мальчика! – Оба замолчали. Они смотрели друг другу в глаза и, когда серьёзность на их лицах стала спадать, дружно, даже с каким-то надрывом, стали громко смеяться. Этот смех вырвался через открытое окно, взбудоражил вечернюю дачную тишину и заставил людей улыбнуться.     «Молодые – счастливые!» подумала про Сергея и Юлю пожилая соседка.
 
   –А что, если нам немного прогуляться, тебе не хочется посмотреть на озеро? Солнце уже вон где! Ещё часа два и скроется оно за лесом. Идём! Заодно аппетит нагуляем, смотри что я привёз! – Сергей достал из пакета помидоры и разложил их на столе. – Твои любимые!
   с–Да, надо прогуляться, а то засиделась я что-то…
 
* * *
          Они заметили его ещё до того, как спустились с небольшого холмика, поросшего молодыми сосенками и вербой. Казалось, что он сидит неподвижно. Но когда Сергей и Юля подошли ближе им стало ясно, что человек на раздвижном стульчике и с плоским фанерным чемоданчиком на коленях, где была бумага и краски – не кто иной, как  художник.

–Здравствуйте, мы вам не помешаем? – спросил Сергей, когда художник повернул голову и окинул взглядом непрошеных гостей.

–Нет, нет, что вы! Ради бога! – Он сделал ещё несколько движений своей маленькой кисточкой по бумаге, опустил её в кастрюльку с водой и произнёс слова с какой-то доброй прямотой: – У меня ни от кого секретов нет. – Помолчал, и снова: – Давно уже нет!

–Я никогда не видела, как работают настоящие художники. – Сказала Юля.
–Ну, до настоящего мне далеко, я ведь так – любитель и не более; образования специального у меня нет, серьёзно учиться и сидеть за партой уже поздно, вот и учусь сам у себя на своих же ошибках.

–А, вы, давно этим увлекаетесь?
–Да, как вам сказать, лет уже восемь-то точно. Да, ровно восемь, когда закрыли наше предприятие и оказался я в списках службы занятости населения. Если проще, то на бирже труда. Знаете про такую? И стал я называться нехорошим, нерусским словом – безработный.  Сейчас вот пенсию получаю, уже четыре года. На вредном производстве работал. Второй список – на пять лет раньше. А в городе жить стало и трудно, и нервотрёпка со всех сторон. Всё это утомляло, раздражало, во многом стал я видеть бестолковость какую-то, а, может, просто постарел, чего скрывать-то. Старики часто в ворчунов превращаются, если знают, что их видят и слышат. А когда один, то и пожаловаться  некому – ни слушателей, ни зрителей нет. Нет, так сказать, объекта… – вы, меня понимаете? Я и не раздумывал, взял да и перебрался сюда без колебаний, когда годы мои подошли к возрасту пенсионному.
 
Какие здесь места красивые, воздух-то какой! Чувствуете? Надышишься такого воздуху – жить хочется, а в городе… У меня там и квартира двухкомнатная есть, я её студентам сдаю. Одну комнату. Двое хороших ребят, серьёзные… Бываю изредка в городе, но в основном я здесь у двоюродной сестры живу. Она намного старше меня, болеет часто, а у неё огород, картошка, да и хозяйство кой-какое, кому-то надо присматривать.

Вот студенты мои учёбу закончат на следующий год, квартиру продам, сюда окончательно переберусь, здесь и доживать буду. Но пока это только планы.
–А в городе, вы, один живёте?

–Вы, наверно, хотите знать, есть ли у меня жена? Сейчас нет. А была. Красивая, умная женщина, плохого про неё сказать нечего. Ушла она от меня. Так уж вышло, что заезжий артист ей сильно приглянулся, или она ему, но это неважно, а где она сейчас – не знаю. Слышал, будто увёз он её в Израиль. Так или не так, зачем мне, двадцать лет прошло.

Показалось и Юле, и Сергею, что сейчас они невольно вторгаются в чужую жизнь и, конечно же,  задевают самые больные струны.   
–И много у вас рисунков за эти годы?

–Не знаю, счёт не веду, но если прикинуть… кое-что наберётся. В основном у меня пейзажи и немного ещё из деревенской жизни. Хочу портретом заняться, да всё не решаюсь, разве что когда холода наступят. Я же только акварелью работаю, на другой день работу не оставляю, но бывает, что и подправляю мелочь какую-нибудь. Маслом пробовал, но душа больше к акварели… Вот взять хотя бы цвет неба над озером. Утром придёшь – один цвет, в полдень другой, а перед закатом… это для меня самое трудное.

-И что же выходит? Вы были безработным и вдруг раз! и стали рисовать? Так, ни с того, ни с сего?

-Нет! Не так, конечно. Я и сам не знаю – почему? Но как-то так вышло, что мне  случайно попалась на глаза репродукция картины Ван Гога – «Красные виноградники». И меня она поразила: такие крупные мазки, объём и такая радость жизни! Восторг переполнял мою душу. Я смотрел долго, то приближая репродукцию к себе, то отодвигая… Потом перечитал всё, что попадалось под руку об импрессионистах, постимпрессионистах, к которым относят и Ван Гога. И я понял, что бацилла цвета и красок заразила меня до конца жизни. И я решил попробовать, ведь не боги горшки…

Но он не договорил.
–У вас, наверное, и выставки персональные бывают?

–Ой, что вы, что вы! Какие выставки? Я свои работы оцениваю трезво, ничего такого, чем удивить можно – у меня нет! Правда, есть работы, которые людям показать не стыдно. Но до выставок… Бывает, школьникам их показываю, хочу научить понимать и приобщить по мере возможности. Сейчас в школах этому совсем не обучают. А когда я учился, то уроки рисования были обязательными. Но это очень давно было. Помню случай такой, поставил меня учитель на стул, а весь класс рисовал. Пол урока меня рисовали, потом другого мальчишку. Смеху было!

Уроки закончились и, когда мы вышли из школы, я оказался рядом с учителем. Он сам из художественного училища, с последнего курса, а в школе, это мы потом узнали, он просто подрабатывал. Ну, вот – идём вровень, рядом. И отстать – неловко, и вперёд уйти тоже как-то… Я переборол свою робость и спрашиваю: «А вы – художник?» Он говорит: «Вот, ты, писать умеешь?» – И сам же отвечает: – «Умеешь! А, ты, можешь называться писателем? Вот так и я!» Уж сколько лет прошло, а до сих пор помню, как он смотрел на меня и говорил. Тут ведь, понимаете, такое дело, мастером называться – это брать на себя очень большую ответственность, по-моему так!

Однажды я увидел в телепередаче мальчика, который держал зубами кисточку и рисовал. Он родился без рук. Как таких детей называют – вы знаете. Говорят о них мало и тихо, почти шёпотом, с жалостью, боясь обидеть. А он не боялся, он всё понимал, он знал, что руки у него никогда не вырастут. Он просто хотел творить. Он не мог стать ни музыкантом, ни спортсменом. Он выбрал рисование. Понимаете, он рисовал! У меня слёзы текли из глаз. Я много дней не находил себе места – передо мной постоянно был этот мальчик, это напряжённое, сосредоточенное лицо и кисточка, зажатая зубами… Зачем ему это было надо? Вот тогда я и подумал, а почему мы – здоровые, с руками и ногами не хотим делать то, что хоть на капельку бы украсило нашу жизнь, да и самих нас сделало чище и мудрее. Но… не задумываемся! Почему?

Вот тогда-то всё и началось. Слово я себе дал – пусть не научусь, но учиться буду! А тот мальчик и сейчас перед глазами…
Про персональные выставки спрашиваете? Знаете чего стоит устроить персональную выставку? Э-э-э! Невозможное это дело! Хотя, если есть деньги – то пожалуйста! Сейчас выставлять можно всё, что хочешь. – Художник замолчал, но через секунду вздохнул и продолжил:

–Есть слово такое – мораль. Так вот слово ещё есть, а морали нет! Или почти нет! Сейчас ведь всё можно, это раньше всё было нельзя! Любую срамоту и показывать, и петь, и печатать – сколько хочешь! А раньше… – Художник поднял правую руку с оттопыренным указательным пальцем и сделал хитрое лицо. – На паровоз не разрешали смотреть, только за деньги.

–Ну, это, вы, чего-то не то говорите. – Возразил Сергей.
–Только истинную правду и ничего кроме. Меня отец водил, когда я в четвёртый класс перешёл. Он говорит: «Пойдём сегодня, Ваня, паровоз смотреть, тебе интересно будет!  Перронные билеты отменили, так что теперь – бесплатно!»

–И когда же это было?
–Сейчас соображу. Ага, в пятьдесят седьмом году, летом!
Все трое молчат – Сергей и Юля удивлённые услышанным, а художник довольный тем, что чуть-чуть просветил своих новых знакомых.

–Такие вот дела, а про выставки что сказать? – арендуй на время помещение подходящее, заказывай афиши, организовывай рекламу, персонал найми и всё прочее. Развешивай свои работы, садись за столик с умным видом, раскрывай амбарную книгу для отзывов и жди. Всё! Легко и просто! Даже статьи в газетах хвалебные напечатают, только заплати хорошенько, не скупись! И во что это обойдётся? А никто и копейки не даст на всё про всё. Надеяться, что твоя  выставка билетами окупит расходы? Это – нереально!

–Но персональные выставки – явление не столь уж редкое, значит, дело в чём-то другом?
–Да, это так! Кроме мастерства, которым обладать должен, надо ещё и засветиться в тех кругах, где решаются подобные вопросы – дело-то о деньгах идёт. И, прежде всего, надо быть вхожим в эти самые круги. А это не каждый может и не каждому позволено.

Да я про это и не думаю. Пустое – это! Мне славы не надо, а этим вот, – художник кивнул на рисунок, – я занимаюсь для себя, для души, потому и не заявляю о себе, не звоню. А если скажут люди доброе слово, глядя на мои работы, – и хорошо! И мне нравится делать это, делать спокойно без всяких мыслей о похвале или признании.

Знаете, что такое «белая ворона»? Её в стае не любят. И каждая серая норовит клюнуть, да побольней. И среди людей то же самое. Было время, молодой я был, чувствовал в себе силы, ощущал, что многое могу сделать лучше, чем другие. Я тогда инженером работал и за первые три года изучил производство, как говорят – от и до. Потом смекать начал, где и что сделать можно лучше и с большей пользой. Говорил, предлагал, но мне вежливо намекали, чтоб я не высовывался и даже доводы приводили, которые ставили меня в тупик. Произносили фразу – «широко шагать – штаны порвёшь» и ещё кое-что… А когда я, делая нужное и полезное быстрее и дешевле, но по-своему, допускал маленькую-маленькую ошибочку, то шипенье из-за углов переходило в неприкрытое злорадство. На меня готовы были повесить всех собак! И я убедился тогда в полной мере, что инициатива в нашем обществе поощряется только на словах, а на самом деле опасна и наказуема. Но тогда я работал в большом коллективе со сложившимися правилами поведения, с традициями и беспрекословным подчинением снизу доверху. Вертикаль власти, если хотите.

Я понял, что реализовать себя полностью, на той работе и в том качестве, в каком я был, мне никогда не удастся. Я метался, я не знал как быть дальше, я искал выход и не находил. А внутренняя неудовлетворённость грызла меня всё больше и больше.

«Что-то разболтался я не в меру. – Подумал про себя Иван Ефимович. – Ну, да ладно! Если умные, то поймут, а если…» – Он снял с колен и положил на траву чемоданчик, потом встал, раскинул в стороны руки и глубоко вздохнул.

Такие вот дела! А теперь я ни от кого не завишу, я – свободен! Я учусь познавать красоту! Вы можете дать определение красоты? Я давно ломаю над этим голову.

-Вы, имеете в виду красоту, которая спасёт мир? По-моему эта фраза слишком часто вылетает из уст начитанных людей, но мир до сих пор спасает не красота, а страх. К сожалению!.. Но эту фразу ещё много раз будут произносить, стремясь подчеркнуть свою эрудицию. А что касается товарища Достоевского – время покажет, только ждать придётся очень и очень долго. – Сергей подошёл ближе и посмотрел на рисунок. ; Значит, вы – свободный художник?
 
-А кто теперь может шипеть мне в спину? Шипите, если есть желание. Но я ни у кого не отнимаю ни хлеб, ни награды. А многие, очень многие любят награды, звания, титулы! Пусть рядом три, два или даже один человек, но у них нет наград, нет звания – о! как это радует душу и возвеличивает! И тот, у кого награды есть, начинает смотреть свысока, слова выдавливать из себя, как из тюбика – медленно, а своей роже придавать масляное скульптурное и даже  божественное выражение. Замечали такое?

А мне ничего этого не надо!  Кисти, краски, бумага – вот и всё!
Сейчас, когда прошло столько времени, я начал понимать, что с каждым рисунком у меня получается лучше и лучше. Дай бог, возьмёт когда-нибудь человек в руки моё творение и скажет: «Ба-а! Какой же красивой была наша речка! А лес, а озеро! Красотища-то какая! А сейчас?..» Не приведи, господи, что так будет, но всё похоже ведёт к этому.

Сергей и Юля задумчиво молчали. Наконец, Юля вопрошающе посмотрела на Сергея. В ответ Сергей пожал плечами.
–А обратиться к людям авторитетным и государственной властью наделённым? – Спросила Юля.

–Да хоть к кому! Рассказывали мои товарищи, как происходят такие обращения. Очень красочно рассказывали, когда я задал им такой же вопрос. Что рассказывали? Тут и выдумывать ничего не надо. Всё просто! Ну, придёшь ты к нему, а он – заслуженный-перезаслуженный скрестит на груди руки и будет смотреть на тебя поверх своих очков. Ласково смотреть будет! И что дальше? Думаешь, скажет: «Ах! Какой ты молодец! Прямо, как Левитан! Ведь ты же гений!» – Да, никогда! И не мечтай! К нему каждый день табунами такие гении валят. Отбою нет! Ладно, если сесть предложит. Сядешь и просидишь на мягком стуле ровно столько, сколько отводится по неписанному регламенту таким безродным как ты. Осмотришь потолки и стены в его роскошном кабинете, послушаешь слезливые речи про скудость бюджета и прочие трудности, про непростую ситуацию в стране и мире – и всё! Начнёшь что-то доказывать,  своё творчество яркими красками расписывать… Тоже не умный ход. Молчать – это самым правильным будет. Ручку тебе, конечно, пожмут, улыбнутся, пожелают творческих успехов, здоровья… И появится у тебя в этот момент одно единственное желание – произнести, глядя в упор, в лоб этому заслуженному-перезаслуженному: «И вам не кашлять!..» Но… вот ведь что – не повернётся у тебя на такое язык, да и там, внутри что-то сдержит. Не знаю – что, но тормоз есть!

Я весь в отца пошёл. Отец никогда и не перед кем шею не гнул и уважал это в  себе. «Не позволяй чтобы тобой крутили, как собака хвостом. Последнее это дело! Человеком стать – трудиться надо, потеть, а рабом быть легко!» – Так он нас учил. Светлая ему память!

–Но есть же министерство культуры… Оно тогда для чего?
–Про министерство не знаю, но думаю, что денег там хватает только на то, чтобы своим чиновникам, как и всяким госслужащим, платить хорошие зарплаты.
Сергей и Юля снова переглянулись.
 
–Сейчас, наверное, мало кто увлекается рисованием?
–Наоборот, сейчас все хотят быть знаменитыми – каждый пятый рисует и ещё каждый пятый или стихи сочиняет, или книжки строчит, которые, почему-то, никто не читает. А молодёжь…

Молчание длится недолго. Ивану Ефимовичу показалось, что сказанного им за последние минуты достаточно, он открыл душу своим новым знакомым, а говорить ещё – так и обидеть неосторожным словом недолго. И кто они, эти приятные молодые люди? Но он не сдержался.
 
–Молодёжь, молодёжь… Образование наше… Что-то здесь не так! А чего удивляться? И газеты, и телевизор, о чём, про что? Как всё просто получается, как в сказке – вылезай на сцену, покривляйся там разок-другой в полуголом виде, да спой нескладуху какую-нибудь, вот тебе и почёт, и денег куча, и поездка на заграничные пляжи. Разве это не привлекает молодых? Зачем работать, зачем у станка стоять или в поле горбатиться, когда достичь всего можно и проще, и быстрее? Поля и заводы – это для других, для серых или сирых, не знаю, как уж там правильно, а мы такими быть не хотим! Вот и норовит молодёжь быстрее прорваться к мифическому пьедесталу славы. Лезут тысячами, а пробраться к нему и удержаться, хотя бы ненадолго, на этом пьедестале удаётся единицам.

И все хотят на сцену. Почему-то считают, что это самый короткий и лёгкий путь в знаменитости, в звёзды. Даже фабрику такую открыли – фабрику звёзд. А испокон веку известно, что любая фабричная штамповка никогда не сравнится с ручной работой, штучной работой мастера. У нас ведь как? Понимаешь – не понимаешь, нравится – не нравится, но если со сцены и под громкую музыку исполнено – всё равно хлопать будут. Если хлопают, значит нравится. И ты уже признан, ты известен и имеешь право задрать свой нос.
 
А любая область искусства – очень серьёзное дело. За один день и даже за год не только не осилишь, но и к пониманию не всегда приблизишься! Время нужно, много времени и работа, работа над собой постоянно, изо дня в день, без выходных и отпусков! Вы, согласны со мной?

Всем этого не объяснишь, а молодые к тому же и самонадеянны. Очень самонадеянны! Разбираться во всём многообразии жизни и понимать её по-настоящему – никто не учит. И сколько таких самонадеянных молодых, но неглупых в общем-то людей ломают потом свои шеи на этом скользком пути!

-Но это же естественно! Жизненных благ на всех не хватает и никогда хватать не будет, а иметь их в молодом возрасте очень хочется. И если прибавить к этому, что жизнь каждого из нас ограничена узкими временными рамками, то… извините, всё очень даже понятно. – Сергей и Юля стояли напротив и смотрели на художника, который, подперев голову рукой, сидел неподвижно и глядел на рисунок в ящичке у своих ног.

–Да, я соглашусь с вами. Жизненных благ на всех ещё долго хватать не будет. И может показаться, что говоря о молодых людях я перешёл к нравоучениям. Такой цели у меня нет! Вы, пожалуйста, не подумайте, что я и вас сюда причисляю! Нет, нет ; это просто мои мысли. Целыми днями сам с собой разговариваю, голос свой забывать стал, а это всё, как говорят, – мысли вслух. Ещё раз – пожалуйста, не принимайте это на себя…

Он наклонился, вынул из ящичка рисунок, с ещё не высохшими красками, и попросил молодых людей отступить на шаг.
–Вот весь мой труд за сегодняшний день! Что скажете?..

–А мне нравится! Очень похоже! Только вот вода и отражение солнца в воде… – Юля поворачивала голову, бросая взгляд то на озеро, то на рисунок, приближалась, всматривалась и снова отходила. – Здорово! Мне так никогда не суметь!

–Так это же было два часа назад! И вода была другой и солнце…
–И мне нравится. – Сергей обнял Юлю за плечи и добавил: – Я думаю, что мы когда-нибудь придём на вашу персональную выставку, перед входом которой будет написано большими буквами – Выставка заслуженного художника… Я думаю, что такое случится. Обязательно случится!

Нет, братцы! Не всё так просто. Знаете, какие баталии разыгрываются, когда кто-то, мало-мальски успешный в своей деятельности – живописи или скульптуре, или ещё в чём-то, добивается себе звания, например, – «заслуженный»? Э-э-э! Там – такие дела!.. Жаждущих-то – море! И все хотят, всем надо, потому что с этими званиями даются обладателю некоторые привилегии. Маленькое, но стабильное благополучие. Правда, не всегда. Но это наш монастырь, наши уставы. И никто нам в этом деле не указ!

Вы не задумывались – почему за границей нет ни «заслуженных», ни «народных»? А там просто есть имена. Имена, если хотите, и с большой буквы, и с не очень большой! И громкие имена, и скандальные! Всякие… Но представить себе, что ведущий какого-нибудь концерта вдруг объявит – «выступает заслуженный артист штата Аризона…», или «народная артистка Великобритании…» – это как? Правда, здорово! Улыбаетесь!?

Смотрел недавно передачу о ветеранах сцены. Да, неделю назад. Вы, не смотрели? Мне страшно стало за наших народных и заслуженных. Ужасающая нищета, одиночество… вспоминать увиденное начнёшь – и дурно делается.

Вот я себя и спрашиваю – а на что же молодые жизнь тратят? Подумаешь, поразмыслишь и выводы получаются очень уж неутешительные. Как бы нам не превратиться в страну, где хлеб скоро печь будет некому. Азиаты, конечно, понаедут, спору нет, но что они умеют? И чему мы у них научиться сможем?

Художник вылил из обшарпанной кастрюльки грязную воду, встряхнул кисточки, закрыл баночки с красками и стал упаковывать свой ящичек. Делал всё это он основательно, без суеты и лишних движений.

–А зимой? – Произнёс Сергей, не зная, что присовокупить в своём вопросе к этому времени года.
Художник молчал. Он то ли не понял, о чём его хотели спросить, то ли ждал продолжения, уточнения самой сути вопроса и, не дождавшись, указал рукой в сторону от озера:

–Вон там церковку видите? Село это наше, очень старинное село, вся местная власть там, там же и школа. Я в ней учился одно время. Вот в этой школе я и устраиваю свои маленькие выставки. Бывает прямо в коридоре, а во время зимних каникул в спортзале. Такие вот мои персональные выставки. У меня и помощники есть – старшеклассники. Правда, в последнем классе в этом году будет всего-то десять человек. Но ребята очень правильные, да и директор там замечательный, не привозной – из местных!

Художник закрыл свой ящик, прицепил к нему стульчик и кастрюльку, взялся за ремень и всё это аккуратно вскинул на плечо.
–Если интересуетесь моими работами, то приходите, милости просим! Меня здесь все знают, да и дом издалека виден. Вон там!.. По наличникам и найдёте. Иваном Ефимовичем меня зовут. А вас, простите, как звать, величать?

–Меня Сергеем, а это моя жена Юля, мы здесь первое лето.
–Вот и хорошо! Заглядывайте! – Художник поправил свою фуражку, сделал  свободной рукой прощальное движение и не спеша пошёл.
–А можно, мы к вам завтра зайдём? – Громко произнёс Сергей вслед уходящему художнику.
–С утра меня не будет, я уйду в заказник, приходите ближе к вечеру.
–Придём!

* * *
Автобус остановился и люди, подхватывая на руки свои пустые корзины и вёдра устремились к билетной кассе. Сейчас у них была одна забота – взять обратный билет на самый последний рейс, чтобы иметь гарантию втиснуться вечером в переполненный автобус и вовремя вернуться в город.

Павел Осипович смотрел на бегущих к кассе людей, иронично улыбался, но в душе завидовал. Он был бы рад идти целый час вместе с этой оравой по заболоченным тропам вокруг озера, чтобы снова, как в детстве, очутиться среди сосен и серебристых мхов, где в этом году, по слухам, бруснику можно грести лопатой. Но сейчас у него другие планы. И оставалось лишь  вздохнуть и устремить взгляд на дорогу, которая за те семь лет, пока он ходил в свою школу, стала ему родной.

«Может, уговорю Ивана, глядишь, и сходим, сгодилась бы на зиму мочёная брусничка», – рассуждал про себя Павел Осипович, направляясь к дому Ивана Ефимовича.

Дорога сначала шла прямо, а повернув на возвышенности вокруг церкви стала извилистой и пологой в сторону деревни и примыкающим к ней дачным строениям. Идти было легко, тяжестей с собой никаких, кроме заплечной сумки с незамысловатыми городскими подарками. Павел Осипович расстегнул пиджак и верхние пуговицы на рубашке, подставляя себя свежему  ветерку, и радовался, что снова оказался в родных краях.

По левой стороне от дороги ещё двадцать лет назад был замечательный лес, где вперемежку с липами и клёнами встречались дубы и даже ели. Но липы были в большинстве, да и сам лес звали липняком, а отсюда, возможно, пошло и название деревни – Липовка. Сюда, в этот лес, совсем маленьким мальчиком, ходил он со своей матерью собирать грузди. Здесь однажды до полуночи искали они своего глупого телёнка и здесь, в солнечный сентябрьский день после уроков, впервые в жизни он пробовал самогон, которым угостили его добрые деревенские парни, за что и получил шестиклассник Паша выволочку от своих родителей, как теперь говорят, по полной программе.

Павел Осипович улыбнулся, вспоминая, как после отцовской порки его много лет бросало в дрожь, когда он слышал слова: самогон, водка, выпивка и даже нейтральное, казалось бы, слово – закуска.

«Какое было хорошее время! Кажется и солнце-то светило иначе, или я стал другим? Эх! Годы, годы!»

Справа на пригорке показалось деревенское кладбище. Павел Осипович сбавил шаг и, наконец, остановился. Он не мог равнодушно пройти мимо, и он не понимал какая сила заставляет его не отрываясь смотреть туда, где ещё мальчишкой был всего только раз. «Сколько же мне тогда было? А бабушку, как её звали по отчеству? Баба Вера, баба Вера, да, а отчество и не помню, о господи, почему же так?»

Павел Осипович присел на лежавшее вдоль дороги бревно и, опустив голову, закрыл глаза. Он вспомнил свою любимую бабушку, её спокойный тихий голос, морщинистое лицо с добрыми глазами и кисти рук с выступающими тёмно-синими венами, которые переплетались на руках, как корни сосен-великанов на песчаных лесных тропинках, и высвечивались сквозь желтоватую кожу. Но уже нет этих добрых глаз на испещрённом морщинами лице. Нет гладких седых волос, а только белый платочек на голове, да пожелтевшие скрещённые руки на груди и, всунутая между окостеневшими пальцами, потухшая свечка, которую мать взяла и положила на стол перед тем, как вынести гроб из дому.

«Найду ли я сейчас её могилу? Ведь прошло столько лет, а здесь никого из родни с тех пор не осталось. Некому ухаживать. А за чужой могилой...»

Павел Осипович поднялся, постоял ещё немного, перекрестил пригорок с молодой берёзовой порослью, где за наклонившимся жиденьким забором виднелись посеревшие от времени и заросшие кустарником кресты, вздохнул и отвёл глаза.

«Нет, на кладбище я не пойду. Не могу! – И снова мысли вернули его в далёкое детство. – Если бы не тот пожар, может, и жили бы себе, да жили… Хороший у нас был дом, просторный… И матери не пришлось бы на двух работах… Почему же он загорелся, да ещё на девятый день после бабушки?»

Этот пожар круто изменил тогда всю их семейную жизнь. И самым трудным стало отсутствие собственной крыши над головой. Отец уходил ночевать в контору, выполняя одновременно работу сторожа, а мать с Павликом приютили у себя старики Ермишины, у которых оба сына погибли на войне где-то в смоленских болотах. Приютили они и кормилицу Аршаниных – корову Зорьку, отгородив для этого половину сарая, в котором кроме дров, да ненужного житейского хлама, ничего не было.

То страшное лето подходило к концу и после долгих хлопот отцу, как участнику войны и имевшему ранения, дали разрешение на бесплатную вырубку леса под строительство нового дома. Участок на вырубку выделили в десяти километрах вверх по реке, чем отец был очень доволен, так как собирался валить лес после крещенских морозов, а по весне, в большую воду переправить брёвна ближе к расчищенному пожарищу.

Беда, как известно, не приходит одна. И пришла она ранним утром того холодного апрельского дня, когда к старикам Ермишиным постучали и сказали, что вчера, поздно вечером на перегоне плотов Осип провалился меж брёвен и больше его не видели. Как мог провалиться меж брёвен крепкий сорокасемилетний мужчина и не выбраться – было непонятно. И те, у кого на глазах всё это мгновенно произошло, лишь пожимали плечами и молча смотрели в землю. А услышать что-либо вразумительное, да и просто вытащить хоть какие-то подробности было делом нелёгким.

-Говорили мы ему – давай до утра отложим, темнеет рано, чего по темноте-то! А он ни в какую! «Погнали, да погнали, зачем, говорит, время терять!».
Тело не нашли ни весной, ни летом, а приезжие милиционеры продолжали расспрашивать и расспрашивать, выполняя положенную им работу.

–Найдут, найдут Осипа, успокаивали соседки мать. А как найдут, так и похороним по-человечески. Ты уж не убивайся так-то! Что ж теперь? Горе – есть горе, а думать наперёд надо. Пашка у тебя, его ещё на ноги ставить!

И тогда, выплакав свои слёзы, решила мать, что оставаться в деревне с сыном она не сможет. И началось для Павла Аршанина ожидание последнего дня его деревенской жизни. Предстояло срочно продать корову, уладить мелкие хозяйственные дела и, получив добрые напутствия всех, кто был неравнодушен к их судьбе, перебраться в город к своей дальней и одинокой родственнице.

В тот день мать вернулась к вечеру. Ещё рано утром она ушла в село – надо было застать председателя, пока он не ускакал куда-нибудь по делам, и выхлопотать у него свой паспорт. Павел сидел на крыльце и ждал. Без матери садиться обедать в доме Ермишиных он не мог и, желая как-то заглушить урчанье в животе, время от времени брал из ведёрка горсть голубики и по одной-две ягодки долго парекатывал во рту языком прежде чем раздавить зубами и проглотить. Стариков Ермишиных дома не было, они ушли в село на поминки своего родственника, а достать ключ над дверью и войти в дом Павел один не решался.

Купавшийся накануне на озере допоздна и чуть ли не затемно разбуженный своими друзьями, чтобы идти за голубикой, Павел разомлел под тёплым солнцем, задремал, вытянув свои босые ноги, а ягоды из ладони выпали и раскатились по крыльцу. Он очнулся, когда услыхал, как мать снимала с верёвки бельё, развешанное ещё с вечера. И тогда начались их сборы.

Выстиранный накануне полотняный мешок, перекинутый через перила, едва не касался головы Павла. Мать молча принесла из сеней тонкую верёвку и две маленьких луковицы. Она по одной бросала луковицы в мешок, загоняла их в уголок и всё это снаружи крепко завязывала верёвкой. Потом сделала в середине верёвки петлю, накинула на скомканный верх мешка, затянула и велела Павлу примерить.

С таким доверху набитым разными вещами мешком и пошёл тогда Павел вслед за матерью, у которой через плечо тоже были перекинуты на ремне два мешка, а в левой руке ещё и сумка.

Павлу в то лето исполнилось четырнадцать, он закончил семилетку и мать определила его в индустриальный техникум, где ему назначили скромную стипендию и предложили в общежитии место, от которого, по настоянию матери, он отказался.

После техникума он проработал пять месяцев на заводе, на участке по ремонту электромоторов, откуда и проводили его перед ноябрьскими праздниками служить в армию.
«Сорок пять лет пролетели, а кажется, что всё это было только вчера.»

Появились изгороди деревенских огородов и за ними кое-где наклонённые фигуры людей, издали казавшиеся застывшими. Эти полуобнажённые люди медленно продвигались вдоль картофельных борозд и собирали в консервные банки личинок колорадского жука.

«Узнаю ли я кого-нибудь?» – Павел Осипович шёл медленно, всматривался в людей, изредка поднимавших головы, но никого не узнавал, да и не мог узнать – не было среди них его ровесников, а тех, кто ещё старше и подавно. – «Эх, годы, годы!..» – Снова вырвалось тихим, еле слышным голосом.

* * *

В глухом заборе рядом с домом выделялась своим ярким цветом калитка. Верх калитки был искусно исполнен узорчатой резьбой и покрыт красками, которые сверкали на солнце и радовали. Точно так же играли в солнечном свете наличники на окнах и вся окантовка фасада крыши.

«А раньше всё было не так! Это Иван постарался. И откуда в нём такая любовь к красоте?»

–А, вы, кто будете? – спросила старая женщина, увидев из распахнутого во двор окна, как Павел Осипович тихо закрыл за собой калитку, прошёл по дорожке, из старого аккуратно выложенного кирпича, и поставил ногу на первую ступеньку крыльца. От этих неожиданных слов нога Павла Осиповича опустилась снова на кирпичную дорожку, голова повернулась в сторону окна и его взгляд встретился со взглядом старой женщины. Растерявшись, он не знал, что сказать и продолжал смотреть на лицо этой женщины, с каждой секундой находя в нём и извлекая из памяти для сравнения те черты, которые всё ещё оставались отпечатанными в далёком детстве.

–Это я, Павел Аршанин!
Женщина, прищуривая глаза, продолжала рассматривать гостя.
–Уж не Осипа ли сын?
–Он самый! Вот приехал навестить родные места. Ивана в городе встретил, вот и…

–Он говорил, говорил! Сколько лет прошло… сколько лет, а Осипа я помню, толковый был мужик, работящий! Да чего ж тут стоять, заходи в дом. Иван-то в заказник ушёл, как петухи запели, так и ушёл. Вернётся после обеда.
Павел Осипович снял в сенях свои летние туфли, переступил порог, сделал пару шагов по самотканому половику, остановился и извлёк из сумки коробку конфет.

–Иван говорил, что эти для вас самые любимые.
–Ну, это ты зря! Я к подаркам не приучена. Иван, правда, балует меня изредка, ну да ладно, раз уж привёз – спасибо! Сейчас чайку с дороги попьёшь и я с тобой. Клади коробку на стол, да ступай включи чайник. Там, за перегородкой всё и найдёшь, заварка на полочке. А уж меня прости старую, спина опять разболелась, к дождю, пожалуй.

«Значит я для неё свой, деревенский, раз она ко мне на «ты» обращается. – подумал Павел Осипович. – На «вы» только к незнакомым, да начальникам, которые по деревне в галстуках ходят. Да и грешно было бы обижаться на старую женщину; свой я, свой, хоть и не был здесь…» Павел Осипович снова, уже в который раз отнял от своих пятидесяти девяти те четырнадцать, что прошли в Липовке, вздохнул и, отодвинув дешёвую занавеску, очутился в пространстве, называемом кухней.

-Это что же, выходит, всё Иван нарисовал? – Спросил Павел Осипович. – Я гляжу он и маслом умеет. А эти натюрморты просто прелесть, так и хочется руку протянуть и взять.

-На эти огурцы, да луковицы он у меня самые хорошие мешки потратил. Им бы ещё сто лет служить, а он их порезал и на рамки натянул. И прежде, чем нарисовать эту корзину со снедью, целую неделю мешковину чем-то мазал. Да я не сержусь, раз надо – так надо!
   
Ещё утром в автобусе, когда неугомонные пассажиры громко переговаривались и не давали сосредоточиться на своём, Павел Осипович, вглядываясь в пролетавшие мимо овраги, перелески и непонятные строения, пытался представить – какими стали те люди, которых он знал в том далёком детстве, и узнают ли они его. И сейчас, эта старая женщина, которая когда-то считалась в округе первой красавицей, напомнила ему своей сгорбленной фигурой, что ничего нет вечного, что всё когда-то кончается, хотим мы того или нет.

Кухонька была маленькой, скромной и в ней было только то необходимое, что требовалось  постоянно, изо дня в день в бесхитростной деревенской жизни. На столе бросалась в глаза большая, из толстого стекла солонка, правее – закрытая сахарница из жёлтой керамики, маленькая деревянная хлебница, украшенная ажурной резьбой, да большой фаянсовый бокал без ручки, служивший хранилищем разнокалиберных ложек и вилок. В углу рядом с окном стоял холодильник, а на нём тикал круглый будильник, стрелки которого показывали десятый час.

«Зачем мне чай? Если только для приличия, для соблюдения этикета? Как бы мне отказаться, чтоб не обидеть?» – Размышлял Павел Осипович, и спасительные слова вырвались сами собой, естественно и без всякого напряжения.

–А что, на озере и сейчас купаются? Ильин-то день уже прошёл!
–Купаются! Теперь и зимой в воду лезут! А чего тут на Крещенье творилось, народу понаехало! Одних машин больше сотни. Кто ведь как, кто с богом в душе, а кто и ухарства ради – не разберёшь. Только вот обмелело наше озеро, говорят, на целый метр вода упала. Сроду такого не было.

–Я, пожалуй, пойду, гляну на озеро, столько лет прошло – забыл какая в нём и вода-то, а чаёк мы позже попьём, я ведь совсем недавно завтракал. Схожу, полюбуюсь, а надумаю, так и искупаюсь.

–Конечно, ступай! А со старухой успеешь наговориться, чай поди не вечером уедешь? Ступай пока тепло и солнышко светит, осень уж скоро, глазом не моргнёшь.

Павел Осипович шёл по дороге и вглядывался в дома, которых раньше на этой короткой улице не было совсем или они были и прежде, но их перестроили, обновив оцинкованными  крышами, на коньках которых торчали телевизионные антенны. Некоторые дома вместе с садами и огородами заботливые хозяева обнесли глухими заборами, поверх которых виднелись верхушки яблонь, усыпанные сочными плодами.

На месте, где когда-то стоял их дом, а чуть дальше контора, которую чудом отстояли в тот далёкий год от огня, Павел Осипович увидел совсем другие строения. Откуда-то взялся проулок, которого раньше и в помине не было. И этот новый проулок отделял сейчас старые деревенские дома от тех новых, которые построены совсем на другой, не деревенский лад. ; «А где-то здесь была кузница, а за ней… Помню, помню, но как много здесь другого, незнакомого.» ; Проносилось в голове Павла Осиповича. Знакомой для него была только дорога, которая продолжалась теперь и вдоль новых строений, и которая исчезала где-то в тупике среди трёх десятков недавно построенных разноцветных дачных домиков.

«Найду ли я дом Ермишиных?» – Павел Осипович зашагал по проулку, свернул влево и не ошибся. Дом был всё таким же, только на крыше белели несколько свежих тесовых досок, да перед фасадом маячила высоченная жердь с телевизионной антеной. У калитки, покачивая одной рукой детскую коляску, на скамейке сидела молодая женщина. Павел Осипович остановился и поздоровался. Женщина ответила и, коротко осмотрев незваного гостя, отвела взгляд сначала в сторону, а затем стала что-то поправлять внутри коляски и тихо напевать колыбельную мелодию.

Разговора не получилось. Женщина не знала ни Ермишиных, ни тех, кто жил в этом доме после одиноких стариков и тех, кто жил до сегодняшних хозяев, отвечала односложно, давая понять, что разговор ей не нужен. «Ну, что ж, нет – так нет!» Подумал про себя Павел Осипович и зашагал дальше.

Сейчас он шёл мимо дачных строений к озеру. «А дороги здесь не было, одна только тропинка. Вот сейчас она повернёт и от поворота до воды ровно семьдесят шагов».

Тропинка подходила к воде и раздваивалась в том месте, где зажатый двумя забитыми в песчаное дно огромными кольями, неподвижно стоял бревенчатый плот, соединённый с берегом широкой доской. Слева тропинка исчезала на песке, где резвились на мелководье дети, разнося свои восторженные крики на всю округу, а тропинка вправо шла среди осоки, буйно разросшейся у самой воды, и сходила на нет, когда начинался топкий ил, доходящий до устья питающей озеро речки. И там, вдалеке, где детские крики были почти не слышны, стояли несколько рыболовов с длинными удочками.

Павел Осипович сел на травянистом обрывчике и разделся по пояс.
Ему хорошо! Солнечные лучи согревают тело, на душе становится светло и даже мысли в голове не обгоняют, как обычно, одна другую, и не стремятся выплеснуться из своих серых ячеек. А знакомые с детства, очень знакомые запахи трав, приносимые лёгким ветерком с лугов, снова и снова возвращают его в детские годы. И даже тупая, бухающая музыка, доносящаяся откуда-то издалека, не раздражает своим монотонным, глупым ритмом.

Павел Осипович улыбается и его взгляд останавливается на резвящихся в воде детях, которые не слышат или не хотят слышать командно-назидательного голоса родителей. Они продолжают и продолжают обрушивать друг на друга водяные брызги и наслаждаться водной стихией, точно зная, что ещё день-другой и закончится этот прекрасный сезон купанья, а с ним и лето.

И кажется Павлу, что и солнышко, всё ещё греющее по-летнему, улыбается и будто подмигивает набежавшим облачком, и спрашивает прищурившись: «Ну что, Паша, правда здесь хорошо?».

Взгляд перемещается по водной глади в сторону рыболовов, где изредка сверкает на солнце леска при взмахе то одного, то другого удилища, и где в застывших позах стоят и ждут удачи их обладатели.
Почувствовав, что сзади на него кто-то смотрит, Павел Осипович оглянулся и увидел  старика, опирающегося на отполированную временем еловую палку.

–Здравствуй, добрый человек! – Произнёс старик. – Что-то я тебя раньше здесь не видел. На дачу к кому приехал, или как?

–Вообще-то я здешний. – Ответил Павел Осипович. Но старик, кажется, этого не слышит. Он опирается двумя руками на палку и некоторое время стоит молча. Потом делает  пару замедленных шагов, спускается с бугорка пониже и, тяжело дыша, садится рядом. Он ещё раз внимательно, почти в упор, оглядывает своего нового знакомого и говорит, словно век знал сидящего рядом:

–Раньше у нас тут кругом липы росли, да клёны. – Начал он без всяких вступительных церемоний. – Пчёл почти все держали, в городе на рынке наш мёд нарасхват шёл. А у колхоза пасека семей на триста была, два штатных пчеловода, да три сторожа.  Бывало в медосбор и помощников нанимали. Мёд липовый, он же – самый-самый, с цветочным не сравнишь! А с падевым и подавно! Но это знать надо! Ты, как, мёд-то уважаешь? Во-от!.. А с одного улья в хороший год до восьмидесяти килограммов! Умножь-ка на триста… То-то!

Павел Осипович помнил ту колхозную пасеку и тех бородатых пасечников, которые принципиально не надевали на головы защитных сеток, отчего другие считали это бравадой, но как бы там ни было, пчёлы действительно их не кусали. И только закончив работу, и отойдя от ульев, аккуратно доставали они из своих шикарных бород заблудившихся пчёл и отпускали, приговаривая с улыбкой – «Не медведь я, ошиблась, ты милая!»

Павел помнил те жаркие июльские дни, когда начинался сбор мёда. И он вместе с другими мальчишками целыми днями крутил медогонки, срезал воск с запечатанных рамок нагретыми а горячей воде специальными ножами и выполнял другие работы, за что каждый из них получал от пасечников в конце дня по литровой банке душистого и ещё тёплого мёда.

Старик поковырял в траве своей палкой, будто искал чего-то и заговорил снова:
–А после, как началось всё это безобразие, так и… – Он махнул рукой и по лицу пробежала тень горечи и невосполнимости той радости жизни и стабильного спокойствия, которые были когда-то раньше. – Липы порубили на матрёшки, а клёны и дубы пустили на паркетную дощечку, да что говорить, посмотри вокруг, сам все увидишь.

–Вы давно здесь живёте? – Спросил Павел Осипович.
–Да, уж четвёртый десяток. А ты, тоже из местных будешь?
И рассказал Павел Осипович про свои четырнадцать лет, прожитых в Липовке, про пожар, про то, как не стало отца и про многое другое. Коротко поведал он и о том, чем была заполнена его жизнь с тех пор, как пришлось ему покинуть вместе с матерью родную деревню и шагать с мешком за спиной по пыльной дороге в город.

–Говорят, что брусника в этом году уродилась? Я сюда ехал, так полный автобус народу. Только и разговоров… – Павел Осипович посмотрел на старика и ему вдруг стало неловко от того, что сидит он рядом со старым человеком, ведёт откровенные разговоры, а не удосужился даже спросить его имени.

–Брусника – да! Год этот на ягоду богатый! У нас тут, кто половчей, через день в город ездят. День собирают, другой день в городе продают. Приезжали и перекупщики, но они на вес покупают, нашим это не нравится, ведром выгоднее, вот и ездят в город. За два ведра и обувку хорошую на зиму справишь и ещё кой на что останется. Жить-то надо!

–Брусника уже отходит, скоро клюкву начнут брать.
–Начнут? Какой там – начнут? Уже начали!
–Она же ещё бурая, неспелая! Да и разрешают только в первых числах сентября.

–А кого это мы спрашивать будем? Здесь бояться некого, асфальтовых дорог близко нет, милицию не поставишь, ступай себе за Волчью падь на болота и собирай. А наберёшь мешок – спрячь до этого самого сентября. Время придёт – садись на мотоцикл с коляской и вывози. На мотоцикле и через болото проскочишь. Полежит она, ягодка эта где-нибудь в чулане, на пол рассыпанная, дойдёт, такой красной станет… А в сентябре на болотах народищу, как комаров в июне.
   
Старик поднялся, отряхнул сзади штаны и со словами: «Пойду-ка я, мои скоро приедут, внук с матерью из города вернутся», медленно, почти не поднимая от земли ног, зашагал в сторону деревни.

Павел Осипович тоже поднялся, взял было рубашку, но раздумал и опустил её на прежнее место. Потом сделал всего пять шагов, догнал старика, легонько тронул его за плечо и сказал:
 
–Вот сидели мы с вами, разговаривали, а я и имени вашего не спросил.
–Маркин я, Василий Васильевич, а родом из Сибири. Про станцию Залари не слыхал? Большая станция, целый город. В Иркутской области это. Так вот, я оттуда, из тех краёв.

Павел Осипович, извиняясь, назвал себя.
–А я ведь тоже в Сибири был, служил я там. От Читы на север, в тайге наша часть стояла. Мне понравилось там. Хотел даже остаться, но… не получилось. А вы как сюда попали?

–А меня Братская ГЭС с родной земли выгнала. Стройка коммунизма! Посёлок наш километрах в ста с лишним от Заларей стоял и попадал он в зону затопления.

Приехала власть, сход собрали, стоим слушаем, всё нам объяснили: что – так мол и так – в стране электричества не хватает. Станция почти готова и через месяц начнут заполнять водохранилище. А нам предложили переселиться в другое место. И жильё, и деньги обещали; я с соседями своими съездил, посмотрел это новое место, плюнул и написал брату. Всё, как есть и написал. А он не раздумывал, позвал, длинную телеграмму тогда прислал, мы аж удивились. Вот и перебрались сюда со старушкой. А брат и сейчас со своей супругой в селе живут, вон там, а мы вот здесь.

Сын в армии отслужил и тоже сюда. Здесь и женился. Домик поставили – деньжонки тогда были кой-какие. Без малого двадцать лет здесь прожили и старушки моей не стало. Онкология – она ведь, как приговор, никуда не денешься! Так вот! А через год и сын за ней.
 
–А сын-то, что?
Василий Васильевич протяжно выдохнул и наклонил голову.

–Пил он много, какого только дерьма в рот не брал. Я уж и так и сяк, всё без толку! После вскрытия написали – отравление неизвестным ядом. Но это здесь, в селе определяли, какая тут медицина, если для моей сломанной руки в больнице гипса не нашлось, на склад за цементом бегали. Такие вот наши дела! Сейчас со снохой и внуком живём. Не жалуюсь. Пора мне, пойду-ка я, пожалуй!