БАЛ

 
Как было просто, понятно всё в моей юности, и как теперь вспоминать легко.
Пережидаю, когда проедет автобус, чтобы перейти на другую сторону улицы. На фонарных столбах разноцветные флаги, –– Первое мая, но демонстрация была утром, а сейчас тихо.
Дорога булыжная, между желтых камней песок и всё, что натащилось сюда за долгие годы. Ходить по дороге трудно, вихляются ноги, ездить по ней тоже не мёд: трясет и автобус и пассажиров. Но вдоль дороги мягкий гудрон тротуаров, изрытый каблуками и голыми пятками, среди которых я, при желании, нашла бы немало своих.
 
Пастухи гонят коз, и, наверное, бабушка ждет свою Маньку, держа наготове ломоть черного хлеба. Улица в этом поселке единственная, тянется километра на три. Когда-то давно подрубили Курмаковскую гору, проложили дорогу и по ее сторонам выстроили бараки и каменные дома. Влево –– гора на подъем и потому к каждому дому крутые лестницы. Вправо –– гора опускается к речке, и вдоль дороги бараки. Речка в больших валунах, вода, обегая их, кружит, нет здесь ни кустиков, ни деревьев, только промыты местами овраги.

Близко к баракам железнодорожное полотно, ходят составы –– до шахты, потом обратно. Я часто машу машинисту, и он помашет. И чем-то мне душу щемит эта картина, словно бы вижу себя со стороны –– в выцветшем платьице, в вязаной кофте с оттянутыми карманами.

Гора разбита на огороды, но ничего не родится, кроме картошки. Копают картошку под осень: тихое небо, тянется дым от костров… Мы запекаем картошку в золе, мундир ее трескается, слегка остужаешь, снимаешь мундир и посыпаешь картошку солью.

Наш город на многие километры, он среди гор и потому в каждой лощине, на каждой горе поселок, а в совокупности –– это город. Химические заводы, шахты, ГЭС, ГРЭС, фабрики. Живу я в поселке Северном, он современный, зеленый, всё асфальтировано, но тянет меня сюда, потому что здесь воля!

Спуск к бараку, в котором живет моя бабушка, усыпал мелким углем и шлаком. С дороги барак некрасив, приземист, но со двора почти двухэтажный: низ ––для угля. Высокие деревянные лестницы поднимаются на площадки, а от площадкам к крылечкам. Бабушкина квартира с угла, крылечко с перилами, а у перил скамейка.
 
Как хорошо тут летом! Солнце палит, капает с крыши гудрон, сосед дядя Гриша цепляет на кухне шланг, перекидывает через окно и весело поливает нас, ребятишек.
Бабушка встречает меня на дороге, встречает неласково:
–– Пошто башка-то лохматая?
–– Модно.
–– Ужо лохматая больше ко мне не езди!
Она вовсе не сердится, она меня любит. Пока ожидаем Маньку, я успеваю ей рассказать о доме и школе. Но вот и коза –– тянется мордой к хлебу. Сжевала и тихо пошла за нами.

Поднимаемся с бабушкой на крыльцо, входим в квартиру.
––Чайник согрею, будешь ватрушки? –– спрашивает она.
–– Буду.
Мне нравится у нее всё: ватрушки, печка, ходики на стене, два сундука –– в кухне и в комнате, старое зеркало над комодом… Здесь словно какая-то сказка о чистеньком домике с половичками и непременным котом. Кот у бабушки есть, ужасно неряшливый, спит у нее в ногах.
Ватрушки тёплые, из духовки. Ем за столом у окна, из которого видно Лысую гору, куда мы ходим за земляникой. Эта гора с раннего детства тянула меня, всё мне казалось, что там, за вершиной, что-то особое.
Ватрушки вкуснейшие, чай тоже вкусный, бабушка добавляет в заварку липовый цвет. Чайное блюдце  старинное, эмалированное, на него я кладу из туеса колотый сахар.
Меняется как-то жизнь, меняются вещи, и только бабушка окружает себя тем, что было когда-то…

Выполз из комнаты кот.
–– За ватрушкой явился?
–– Не балуй, –– бабушка отводит мою руку. –– Он сытый.    
Стукнула дверь в квартиру соседа –– Аркадий пришел; у них с бабушкой общий крохотный коридорчик. Бабушка его опасается: Аркадий  партийный, ей кажется, что партийные обладают огромной властью. Аркадий вечно чем-нибудь  недоволен и кому-то завидует.  «Алошный стал народ», –– говорит о нем бабушка. 
Она идет подоить козу, а я, убрав со стола, заглядываю за занавеску, которая в кухне прикрывает вешалку и сундук. Сколько раз я сидела на нем, укрытая ото всех, разглядывая клеенчатый коврик, прибитый к стене, чтобы одежда не пачкалась об известку!  На коврике крупно наляпан рисунок: казак на коне, рядом хохлушка в ярком платке –– провожает.  И подпись: «Жди меня, и я вернусь. Богдан Хмельницкий».

Зачем мне хотелось забраться куда-то, чтобы меня не увидели? Ну, ладно за занавеску, тут было даже  уютно;  но на  чердак в нашем доме? Забраться –– и к слуховому окну, перед которым четыре ступеньки. Сидеть на ступеньках, смотреть с высоты на привычную улицу, ждать... Чего я ждала?..

Вернулась бабушка, принесла молоко. Позвала:
–– Марлю дёржи, –– и принялась цедить молоко в кастрюльку.
Снова садимся за стол, подогрев на электрической плитке чайник. Я не хочу есть, а бабушка медленно, думая что-то, отламывает кусочки ватрушки.
 –– Помру скоро, –– вздыхает.  –– А ты большая стаёшь… Я  смолоду на тебя обличьем была похожа. У тебя язык болё долог. Ништо-о, укротят, как замуж выйдешь. 

 Мне страшно: неужели ее не будет? И не будет цветных ромашек в маленьком палисадничке? И никто не встретит меня? И кончатся  наши вечерние посиделки  на теплой барачной лестнице? 
–– Как же я без тебя? –– хочу погладить ее по плечу, худенькому, как у птички. 
–– Дак ить… –– Бисерная слезинка скатывается по ее носу, растекшись в морщине.
–– А кто мне новое платье купит? –– тормошу бабушку. –– Вон какое красивое подарила к Новому году.  Сама выбирала или кто-то помог?
–– Сама...  Цветики болё баские.
Я видела фотографию, где она еще молодая: одета в самотканую юбку и какую-то, словно солдатскую, ситцевую рубаху.  Как мечтала, наверно, о «цветиках»!
Смотрим с ней из окна на гору и мысленно видим одно и то же: как увязывает она вожжами охапку сена, тащит его на спине, согнувшись, изредка смахивая, набегающий на глаза пот... Никогда не перекладывала свою ношу на чужие плечи. «Очисливый», то есть совестливый, было самой большой ее похвалой.

На крыльце затопали ноги: ввалились внучки Валя и Таня. Валя моя ровесница, ей тоже пятнадцать лет. Танька младше нас на два года.
Мгновенно всё полетело кувырком! 
–– Ты чо, –– налетели на меня. –– Модную стрижку сделала? А мать твоя чо?  Танька уши вон проколола,  так мать ей туфлей по уху! Пойдешь на танцы? 
–– Тише, выгоню не то! –– прикрикнула бабушка. –– Аркашку тревожите.
––  Да ну его!
–– Может, поели бы? –– спрашиваю. –– Ватрушки вкусные, еще теплые.
–– Не-ет, сегодня же бал!  Дома мать не отпустит.  Валька,  где тушь для ресниц?
 Для чего-то раздеваются до комбинашек, кидая платья на спинку  кровати в кухне. 
 –– Согрешишь с вами! –– бормочет бабушка  и уходит на улицу.
 Валя ищет расческу, Танька не может отыскать  тушь.
 –– А ты чо? –– пристают ко мне. –– Пошли тоже!
–– Да не в чем, я не готовилась. 
 
Чтобы им не мешать, ухожу вслед за бабушкой. Она сидит на ступеньке лестницы,  уложив на коленях натруженные руки, ворчит:
–– Халды, прости Господи, нету с имя никакого способу.
И неожиданно говорит мне: 
–– В сундуке баское платье, купила тебе. Не блудитё долго, сёдня праздник, пьяных много. Аркашку не потревожьте, а то станёт с вас. В окно мне стучите.
Мы возвращаемся с ней в квартиру, она отпирает сундук, и я вижу ситцевое бледно-сиреневое платьице в мелкий цветочек, с карманами.
–– Ужо хотела подарок сделать, –– достает его бабушка.
 
Надеваю. Платье мне велико, длинновато, да и помялось. Да и вообще –– разве оно для бала?  Но бабушка убеждена, что платье очень красивое, надо лишь подутюжить. Включаю огромный тяжелый утюг и,  расстелив на столе фланелевое одеяльце, глажу.
А Валя и Таня уже подкрасились, уже наряжаются.

Выходим из дома. От клуба слышится музыка,  настроение поднимается, я забываю, во что одета и отдаюсь предстоящему празднику. Небо призрачно-желтое, солнце садится, но долго будет светло –– белые ночи  теперь. В сквере у клуба воздух с горчинкой от клейких  листиков тополя. Как я люблю этот запах! В городе сплошь тополя, и весной этот запах с горчинкой словно душистой волной накрывает.
Мы покупаем в кассе билеты, вливаемся в праздничную толпу, а на летней эстраде уже оркестр: две электронных гитары, ударник и саксофон.  Музыка из динамика умолкает, начинаются танцы. Я жду, что меня пригласят, смотрю на парней, однако никто не спешит, зато Валя и Таня пользуются успехом. Стою и завидую. Музыка плавная, томная, и мне грустно.
 
Танцы идут один за другим, сестры мои раскраснелись, а я собираюсь домой. Вот только предупрежу их, и сразу уйду. Но тут оркестранты заканчивают; объявляется  лотерея: в конце лотереи будут озвучены выигрыши и предстоит потеха. Мне почему-то не хочется никого потешать, а сестры мои вертят барабан и вынимают билетики.
Барабан опустел очень быстро. И началось! Импровизированный концерт, шум и хохот! Несмотря на белую ночь, зажглись фонари, стало как будто теснее, уютней, я уже не стеснялась своего платья, лезла к эстрадке и рот мой не закрывался. Танька выиграла песню и выла страшенным голосом «Очи черные».          
Снова танцы, и даже меня пригласили, я закружилась, забыв о сестрах, о бабушке, –– обо всем!

Но бал как-то «быстро» закончился, хоть времени было два часа ночи. Шагаем по  улице,  наши партнеры по танцам даже не думают нас провожать. А те, кто постарше, конечно же, парами. Танька орет «Очи черные». Кто-то смеется за нами. 
Постепенно народ редеет; к бараку подходим одни, из-под ног скатывается шлак. Поднялись на крыльцо, дверь изнутри закрыта, стучаться нельзя, чтобы не потревожить соседа; как же домой-то попасть?
–– Бабушка же сказала: «В окно мне стучите».
–– Так не достать, высоко.
–– Палкой какой-нибудь.
–– А разобьем?
–– А всё Аркашка противный, из-за него!
–– Холодно!
–– А если Аркашке в окно? (Оно с площадки, и очень низко).
Валя насмелилась. Стукнула косточкой пальца,  словно синица. Зажегся свет.
–– Идет! –– прислушалась я.

Чертыхаясь, что будят посреди ночи, сосед открыл дверь. Рассыпавшись перед ним в благодарностях, мы тихо проникли к бабушке в кухню, однако она услыхала, сказала слабо:
–– Свет-от включите.  Компот сварила.  Хлеб берите в столе.
Ободренные ее добротой, мы хоть и вполголоса, но заговорили бойко.
–– Танька, тащи кастрюлю на стол. 
–– Хлеб, хлеб еще!
До этого мне есть, вроде бы, не хотелось, но теперь желудок чуть ли не вслух завопил о голоде. 
–– Ватрушек не осталось?  Танька, пошарь в духовке.
Пока мы с Валей переодевались, Танька накрывала на стол. 
–– Мне ягод побольше! –– совалась Валя со своей кружкой.
–– Ты прям одна только хочешь!
–– Тише! –– простонала из комнаты бабушка.

Мы присмирели. Встали к столу, Валя возила половником по днищу кастрюли, половник бренчал,  набирал жижу, но ягоды попадались редко.  Снова  и снова его опускали, снова  противно он скреб по дну... 
Танька наелась первой. Обмыла под краном руки, не замечая, что острые бабушкины глаза следят через скос дверного проема. Потянулась, провела ладонями по сытому животу:
–– Надо бы жир сбросить. Очи черные, очи жгучие, очи страстные!.. –– взвыла.
Мы с Валей оцепенели.
Молниеносно бабушка с зажатыми в кулачке вожжами оказалась в кухне, молниеносно вожжи засвистали по нашим головам и спинам.
–– Ироды! Стыда нетути! Ужо запоете теперя! ––  кричала, совсем позабыв про Аркашку. 

–– Бабушка! –– увертывались мы от вожжей, которые были ни чем иным как распущенной транспортерной лентой с коксохимического завода.
–– Не напелися ишшо? Не наплясалися?
Я спряталась за сундук, умоляя:
–– Ну больно же, хватит!
––Домой поезжай, страмина! –– она опустила в бессилии руки, села на табурет.  –– Боже ты мо-о-ой! –– раскачивалась. Простенький крестик на серой суровой нитке перекосился на впалой груди через вырез ночной рубашки. Седая косица свесилась за спину. –– Задохлась с вами… Господи-батюшко, дай жись мне увидеть утрем!

Валя  шпыняла сестру:
–– Ломало тебя, идиотка! Певица заслуженная!
–– А сама-то? «Вале-ерку люблю»! Видела я, как любишь. Извертелась вся перед Славиком.
–– Ишшо не угомонилися? –– вскочила бабушка. А ведь с вечера умирать собиралась.
Наконец, стало тихо.  Я легла рядом с ней, в голове каруселью вертелся бал, круги становились всё шире и упоительней, в них появлялись клейкие листики тополя, лица моих «кавалеров», потом всё поплыло,  поплыло... Я уснула.