Анкино озеро ч. 2

  Шёл второй час. По едва заметной тропинке, густо заросшей с боков осокой возвращались рыболовы.
 
  Впереди шли двое мужчин. За ними трое мальчишек, с разрисованными пакетами, в которых, как было не трудно догадаться, и находился сегодняшний улов.

  –Похвалиться-то есть чем? – Спросил Павел Осипович, когда они стали совсем близко.
  –Вот, смотрите! – Один из мальчишек приблизился почти вплотную, наклонился и двумя руками раздвинул пакет. – Вот этого я поймал, а тех двух – папа! А ещё у меня сорвались два!

  –Не два, а три! Алексей, подтверди, у него ведь три сорвались! – Произнёс, улыбаясь мужчина, в котором Павел Осипович угадал отца этого мальчика.

  –А по-моему, так четыре! – С наигранным равнодушием произносит Алексей и загадочно улыбается, а мальчишка, смутившись, поочерёдно смотрит то на отца, то на Алексея и опускает голову. – Ну что, искупаемся? Вы как, орлы, будете купаться? – спросил Алексей, обращаясь к мальчишкам.

  –Будем! – В один голос выпалили все трое, и тут же, стараясь опередить друг друга, начали скидывать с себя одежду.

  –Ну, пошли! Николай, мы быстренько, сам видишь – грех не искупаться! – Сказал Алексей и вместе с ребятами побежал в сторону пляжа.

  Николай сел рядом. И они вдвоём стали наблюдать, как все четверо добежали до песчаной кромки, как один за другим с разбегу плюхнулись в воду, и как красиво, мастерски плыл от берега Алексей. Он иногда останавливался и махал неизвестно кому рукой, потом снова, как торпеда, устремлялся вперёд и, наконец, неподвижно замирал, словно поплавок, подставляя солнцу верхнюю половину своего тела и, неизвестно как, оставался в таком положении, вызывая удивление тех, кто видел его сейчас.
 
  –Приятно смотреть! Мастерски плавает!
  –А он и есть мастер! Спортсмен с детства. Это мой двоюродный брат. С сыновьями погостить приехал. Они из Питера, на своей машине, тридцать часов – и здесь.
 
  Павел Осипович смотрел на Николая, иногда кивал, как это делают, когда внимательно слушают или просто соглашаются, не желая вникнуть в суть, и время от времени  поглядывал в сторону пляжа, где не прекращалось одевание, раздевание, смех, весёлые возгласы и, далеко разносящийся плеск воды.
 
  –Ага, идёт наш учёный! – Сказал Николай и кивнул в сторону дачных домиков.
  По траве, срезая угол, в сторону пляжа шёл молодой человек в блестящих чёрных брюках и белой рубашке с разноцветным галстуком.

  –Кто это? – Спросил Павел Осипович, повернув голову сначала в сторону незнакомца, а после на Николая.

  –Это Сеня-суббота, украшение серой деревенской жизни. Достопримечательность наша, если так сказать можно. Хотите познакомиться? Но я не советую. Вы с ним быстро устанете.
  –Почему? Он что – того?

  –Говорят, то ли муха какая его укусила, когда он школу закончил, то ли переболел чем-то, но он с тех пор стал каким-то странным. Поговорить можно, если желание есть, только он вам и слова сказать не даст – заболтает. А как начнёт про субботу говорить… С ним лучше не встречаться, а уж если придётся, то постарайтесь перевести разговор на что-нибудь другое.

  –А почему его так прозвали? Про какую субботу речь?
  –А про обыкновенную, которая с двумя «б» пишется. Он считает, что две буквы – перебор и всех подряд заставляет эту вторую букву зачёркивать, хоть в газете, хоть ещё где-то. Протест, так сказать, проявлять.

  Рассказывали – случай был интересный. Купил он однажды календарь отрывной, сел на ступеньки у школы, и листочки, где суббота помечена, отрывать стал, а красной ручкой вторую букву зачёркивать. Листочки на ветер бросает и считает – двадцать шесть, двадцать семь… Все оторвал и получилось у него только сорок девять. Долго сидел и всё в землю смотрел, потом, говорят, пошёл новый календарь покупать – в первом-то трёх суббот не хватало… Надо же, сосчитал! Математик!
   
  С учительницей литературы такую бузу устроил, что чуть до драки не дошло. Мать вовремя рядом оказалась, увела. Он в академию наук четвёртый год письма строчит, всё доказывает свою правоту. Считает, что две буквы – историческая ошибка.

  –И что говорит?
  –А, говорит, что, мол, первопечатники были сильно пьяны, вот и вырезали по пьянке на доске вторую букву, допустив тем самым ошибку. А когда протрезвели и заметили, то исправлять не стали – жалко им было новую доску начинать, и чтобы грех свой оправдать как-то, свалили всё на ученика Ванятку и за это, якобы, в ту же субботу его и выпороли. Во! Чего нагородил!

  Бывало, что и у магазина стоял он целыми днями, подписи собирал. А людям что – давай подпишем, жалко что ли, от нас не убудет. У него писем из разных инстанций – целая куча. Говорит, что своего добьётся, и ему за это ещё и премию дадут.

  –Он нигде на учёте не состоит?
  –Да, вроде, нет! Он тихий, от него вреда никакого. В армию, правда, не взяли. Мать возила его куда-то, но я не знаю, чем дело кончилось. Он у нас – что-то вроде местной знаменитости. Должен же быть кто-то, кого в деревне долго-долго вспоминать будут, как, например, деда Ёну, который зимой за шкалик водки и на спор босиком в трактир бегал. Это вон туда, на край села. Правда это или нет – не знаю. Полное-то его имя ; то ли Иона Филиппович, то ли Филофеевич, но так его не называли, а всё Ёна, да Ёна. Он, говорят, немного того…  был, сейчас бы сказали – «человек без комплексов», но здоровья отменного.

  –После него никого не осталось? Детей у него не было?
  –Что, вы! Какие дети? Да, кто за такого пойдёт? Но здоровьем, говорят, очень крепок был и силушкой обладал... но – того! Дубовую доску на спор из ворот башкой вышибал с разбегу.

  –Давно это было?
  –Давно! Где и как закончил он свою жизнь – никто не знает. Говорили, что перед войной его забрали. Он в магазине очередь отстоял, купил галоши и запел: «Спасибо Сталину-грузину, что обул нас всех в резину!» Что-то ещё добавил... А вечером его и забрали. Это так старики  рассказывали, когда молодых учили – где можно рот раскрывать, а где и помолчать лучше будет.

  Павел Осипович и Николай сидели, глядели по сторонам, и каждый думал о чём-то своём.

  –И ещё, чуть не забыл, – снова обращается Николай, – называет-то Сеня себя – протестантом. Я ему сказал однажды – ну, какой ты протестант, протестант это человек верующий, а ты – безбожник, ты же самый обыкновенный инакомыслящий, но только в вопросах правописания, значит, диссидент. «Нет, – говорит, – диссидент это – политика, а я наукой занимаюсь». Вот и думай теперь…

  Однажды он так мне надоел, что я не вытерпел и говорю: «Чего ты со своей «субботой» людей с ума сводишь? Займи свою голову чем-нибудь умным, стоящим!» А он отвечает, что делать в жизни всё надо по-порядку. Закончу, говорит, сначала одно, а потом возьмусь за другое. И ведь разумно рассуждает. Я подумал тогда – ну ладно, в голове у него вроде бы порядок выстраиваться начал, а он вдруг про планы свои стал говорить, что у него на примете есть ещё одно слово с двумя неправильными буквами, а сам хитро улыбается и тихо так говорит: «Слово великое и называется – искусство! Но сначала я исправлю «субботу!»

  –Так он сейчас что, при таком параде купаться идёт? – Спросил Павел Осипович.
  –Нет, он не купается. Вообще не купается! Спрашивали его – почему на озере не купаешься? Так он, знаете, что ответил?
  –Что?
  «В роковых его глубинах много бед погребено!» – Так и сказал!


* * *
  Павел Осипович шёл тихо, глубокими вздохами наполнял свою грудь воздухом родной земли и всматривался, всматривался будто хотел обнять всю окружавшую его ширь с лугами, лесами и солнцем, чтобы сохранить в своём сердце теперь уже навсегда.

  Его восторженное настроение сводилось к рассуждениям о прекрасном, вечном, без чего не может, да и не должен жить человек, и что сама основа любого человека, корень его, его душа – это любовь. И Павла Осиповича охватывало необъяснимое чувство радости, когда он ловил себя на мысли, что никогда ещё не предавался столь глубоким раскопкам в тайниках собственного сознания.

  «А что ещё может твориться в душе человека, который большую часть своей жизни прожил в другой стороне? И когда он, волею судьбы, возвратился к своему далёкому детству, к той земле, на которой вырос и которую вспоминал не единожды? – Спрашивал себя Павел Осипович. – Философствую? Ну и что, кто мне запретит это? Никто! Да, разве можно запретить мне восторгаться всем этим великолепием, которое пропитывает меня, заставляя радоваться и петь! Ведь вернулся я в края, где когда-то мать с отцом держали меня за маленькие ручки и учили ходить вот по этой самой земле. И сейчас, когда прошло столько времени, один лишь взгляд на эту водную гладь озера, на заросшие осокой и камышами, исхоженные в детстве берега, так много сейчас для меня значат, что готов я отдать за это самую великую цену. И за чернеющий далеко за озером лес и даже за этих важно шагающих по лугу ворон! Ба-а! Да, я действительно философ! Как это у меня гладко выходит, какая бы красивая речь получилась, если всё это произнести вслух! – Снова, улыбаясь, задаётся вопросом Павел Осипович. – Ладно, хватит! Вслух не буду! Остановлюсь, не всё сразу! Как хорошо, что Ивана в городе встретил, а то когда бы ещё…»

  Павел Осипович продолжает медленно идти мимо уютных дачных домиков, не останавливаясь рассматривать сквозь заборы цветы на клумбах, людей, занятых своими трудами: копанием в грядках, строганием, покраской, и поливкой из разноцветных шлангов всего зелёного и растущего на их собственной земле.

  Ему хочется ещё раз взглянуть на дом Ермишиных, и он поворачивает в тот самый, незнакомый ему проулок.

  У прислонённого к забору велосипеда стоит мальчик лет семи-восьми с опущенной головой, а рядом Сеня-суббота, которого совсем недавно, и часу не прошло, Павел Осипович видел шагающим в сторону пляжа.

  –Когда с тобой здороваются, то ты должен в глаза смотреть, а не отворачивать их, как мелкий пакостник или жулик недоделанный. – Громко внушает Сеня-суббота смущённому мальчишке. – В глаза смотреть надо и смотреть добрым взглядом! Запомнил? А воспитанные люди и очки снимают, когда разговаривают, а если ты не снял свои тёмные очки и разговаривать продолжаешь, то примут тебя за хама, самого обыкновенного хама, и умный человек уважать тебя не будет! Ещё раз спрашиваю – запомнил? Вот так! Ладно, ступай! Хотя, стой!

  Сеня-суббота поправляет на груди галстук, берёт его в правую руку и начинает рассматривать будто никогда не видел своего галстука. Указательным пальцем тычет мальчишке в грудь и говорит:
  –Ты в каком классе учишься?
  –Во второй перешёл.

  –А сколько месяцев в году и как они называются, проходили? – Не отступает от мальчишки Сеня-суббота. Но из-за забора раздаётся сердитый мужской голос:
  –Чего к пацану пристал? Иди домой, почту только что разносили, к твоему дому пошли, вдруг там письмо какое…

  Не ожидал Павел Осипович, что этот молодой человек в наглаженных брюках и белоснежной рубашке с красивым галстуком, может так быстро бежать.

  –Что это с ним? – Обращается Павел Осипович в сторону забора.
  –А! Не обращайте внимания! – Слышится в ответ.

  –Всё время пристаёт! – Произносит мальчишка. – Сам-то кроме субботы… – И, не договорив, скрывается на своём велосипеде за поворотом.

  Несколько позже рассказали Павлу Осиповичу, что стоило произнести слова про письмо, а ещё лучше намекнуть, что письмо казённое, как Сеня-суббота, словно ошпаренный, срывался с места и летел домой.

* * *
  Открыв калитку, Павел Осипович увидел Ивана Ефимовича. Тот стоял у скамейки, вкопанной у крыльца, брал из синего пластмассового тазика огурцы, помидоры, пучки зелёного лука, что-то ещё, что всегда есть на деревенских огородах, и всё это, ополаскивая по очереди водой из ковшика, укладывал на тарелки.
 
  –О-о-о! Ты, в самый раз! Ждём, ждём! И Аграфена Савельевна волноваться стала – не утонул ли?

  «Вот оно, наконец-то, а я целый день не мог вспомнить её имени. Слава богу, теперь уж не забуду!» – Словно молния осветила память и Павлу Осиповичу сразу стало легко, будто груз какой с себя скинул. – «Аграфена, Аграфена – точно, её ведь Грушей называли, когда молодой была. А почему Грушей, правда, а почему?»

  –Разве можно утонуть не попробовав такую прелесть? – Павел Осипович берёт в руки огурец, подносит его к своему носу, шумно вдыхает воздух и произносит многозначительное «у-у-у!», добавляя ещё какие-то восклицательные звуки, и предлагает Ивану Ефимовичу свою помощь.

  –Мы, Паша, так сделаем – сначала посидим дома втроём, поговорим о том, о сём –  Савельевне это интересно будет. А после сядем вон туда – под черёмуху, там очень уютное местечко, столик маленький, но нам хватит. И самоварчик сообразим, и ещё чего-нибудь! Бери тарелки, дома порежем, соль и маслице – всё там.

  –Чего ж, ты, так долго? Я было послать за тобой хотела. Иван уж и грибы пожарил и картошечку отварил. Полдня прошло, а его всё нет и нет! Мой руки, да садись за стол, голодный чать!

  –А озеро и вправду обмелело, раньше не было столько песку вдоль берега.
  –А как ему не обмелеть, если там вверху столько лет по приказу одной умной головы велось осушение болот. – Иван Ефимович поставил на стол тарелки и вопрошающе посмотрел на гостя. – Тебе какую ложку, железную или нашу родную? Вот, держи! Её мой дед Аким вырезал, а разрисовывала моя бабка Антонина. Такой ложкой и губы не обожжёшь, и зубы не поломаешь.

  –Зачем же болота осушать? Природа знала, что делала.
  –У нас ведь как? Нашёлся умник, да ещё и при власти, которому поверили, что на месте тех болот появится хороший лес. Вот и нарыли канавы, такие деньжищи вбухали – представить страшно, а лес ешё больше гнить начал. И ягода пропала, и зверь ушёл.

   -Про ягоду понимаю, а куда же зверь подевался?
   -Зверь, как и всё живое, уходит туда, где сытнее и безопаснее. Как и люди…

  Павел Осипович живо представил себе виденные по телевизору огромные стада антилоп, поднимающих тучи пыли на выжженной солнцем африканской земле, и медленно шагающих к водопою слонов, но его мысли были прерваны Иваном Ефимовичем.

   -А последнюю точку поставили пожары в семьдесят втором. Ой, что тогда творилось! До середины сентября всё в дыму было. А болота потом ещё лет пять горели – и зимой и летом. Года через два горельники расчищать начали для новых посадок, и под этим предлогом вырубать стали – сколько хочешь и где хочешь. Кто за этим следил? Контроль? Да, какой контроль! На бумагах всё гладко; отчётность для себя делается, для своего блага. А лес – он ведь государственный, а государство у нас богатое, не обеднеет. Вот и вырубали аж до самой речки. И вырубили! Берега-то голые! Как тут не обмелеть? Временщики!?..

  Да-а-а! – Вздохнул Павел Осипович и, как бы опомнившись, быстро встал, достал из висевшей у входа сумки бутылку вина, с красочной этикеткой, и поставил на стол. – Чуть было не забыл!

  Люди, которые знают друг друга с детства, но долго не виделись и у которых  большая часть жизни прожита в своих трудах и заботах, отличных от трудов и забот другого, при встрече обычно теряются. Они стараются поглубже спрятать свои эмоции до того момента, когда можно будет сказать всё, что хочется, и открыть свою душу.

  Это Павел Осипович прекрасно понимал, потому и не спешил с расспросами, зная, что он обязательно услышит то, что уже наметилось, сформировалось в сознании собеседников, но всё ещё ждёт того удобного случая, чтобы незаметно, неназойливо вписаться в общее кружево дружеской беседы.

  Он и сам хотел многое рассказать. И не ради того, чтобы удивить или вызвать к себе кратковременное, шаблонное уважение, как это часто бывает, а просто доверить людям то, что не имеет смысла хранить только в себе для какого-то особого случая, которого может никогда и не быть. Время – оно ведь только вперёд, а что там дальше?..

  –Давай-ка, сестрица, с тебя и начнём! – Иван Ефимович налил всем вина и придвинул  к тарелке с отварной и ещё горячей картошкой другую тарелку с мелко нарезанным зелёным луком и укропом. – Ты у нас сегодня будешь за председателя! Вставать не надо, мы люди простые; ты поднимай, поднимай стаканчик, да скажи коротенько, что рада видеть гостя таким здоровым и красивым! – Он поглядел на Павла, подмигнул, пошевелил зачем-то сковородку с жареными грибами и добавил: – Длинные-то речи сейчас...

  –Как не рада! Очень рада и дай вам бог обоим здоровья! – Савельевна поднесла руку к губам и, будто желая взять их в свой маленький кулачок, сомкнула у подбородка пальцы, опустила голову и подняла стаканчик. – Только я, Ваня, всё не выпью – много это для меня.

  –Ну, сколько сможешь!
  –Ты, давай Павла корми, он с утра голодный, а я завсегда найду, да и много ли мне надо? А чего не поставил на стол нашу, домашнюю? – Спросила Савельевна и вытерла ладонью губы. – Наша-то – земляничная, не хуже этого будет!

  –Успеем, всё успеем, не хорошо гостя обижать, он старался, выбирал, а мы что ж, его бутылку на окошко поставим?

  Павла Осиповича начинали смущать и казаться бессмысленными эти разговоры про бутылку марочного вина и про его старания и хлопоты перед приездом. Он понимал, что интродукция – вступление, говоря музыкальным языком, должна скоро закончиться, а потому он сидел молча, кивал изредка и ждал момента, чтобы перевести разговор в другое русло.

  –Рассказали мне сегодня, что где-то в этих краях жил человек и звали его – Ёна. И будто бы силой он обладал необыкновенной. Я вот до четырнадцати лет здесь прожил, а что-то и не помню. – Произнёс Павел Осипович во время возникшей паузы, когда Иван Ефимович стал снова разливать вино.

  –Это когда ещё было! Мне восьмой или девятый год шёл, когда в селе новую школу открыли, вот тогда и услыхала я про этого Ёну. Он зимой истопником в школе служил. Четыре печи, а их к приходу ребятишек натопить надо, да так, чтобы директор Василий Гаврилович, царствие ему небесное, утром похвалить мог. И дрова заготавливать – тоже на нём висело.

  И уж больно забавно было и мне, и девчонкам нашим, что мужик – а в ухе серьга. Специально на переменке смотреть бегали. Он понимал, зачем мы около него крутимся, но не обижался.

  Он один жил. И как в наши края попал – никто не знал. Так, вроде, догадывались, что родом он из казаков. И был единственным парнем в семье. А у казаков, говорят, что если в семье единственный сын и его служить забирают, то в ухо обязательно серьгу. Правило такое, чтоб командиры знали – он у отца с матерью один и его беречь надо, чтобы фамилию не нарушить. Это я от наших стариков слыхала. Так или не так - не знаю, столько времени прошло.

  А что силу имел, это – да! И беленькое винцо с мужиками пил, но не хмелел. Он ни от какой работы не отказывался, а на язык был остёр, не всякий с ним шутить хотел. Василий Гаврилович и тот с ним не спорил и лишних разговоров не заводил. Хвалить – хвалил, а если что не так, то брови хмурил и молчал. Ёна понимал это молчание и переделывал тоже молча. Не знаю, куда он пропал, может, уехал куда. Не помню, перед войной это было.

   -А Ермишиных помните? Дом у них стоял в том конце, ближе к ферме. Мы у них целый год прожили. Сегодня подходил, хотел узнать, но никто, ничего… Времени прошло много.

   -Ермишиных помню! Бабку Марию знатной травницей считали. Бывало чуть что, сразу к ней. Если снадобья, какого надо, у неё нет, то позовёт в кухоньку чайку попить, посидит рядышком, спросит о том, о сём, поговорит ласково, в глаза посмотрит и нету никакой хвори. Будто и не было!

  А похоронили их осенью, считай в одно время, земля уже мёрзлой была. Сначала деда, а через месяц и её.
   -Не помните, когда это было?

   -Ой, давно! И не припомню. – Савельевна наклонила голову, вздохнула и, посмотрев на Павла Осиповича, сказала: - А, точно, в тот год Хрущёва скинули.
   -А мы отсюда уехали, когда он новые деньги сделал.

* * *
  Летом субботний день в деревне отличается от воскресного своей оживлённостью. С первым автобусом обычно приезжают те родственники и дачники, у которых нет своих машин. Или пока нет, или просто нет и никогда не будет. Одни, чтобы навестить своих стариков и помочь в чём-то, если требуется, а помочь надо всегда, потому как впереди осень с затяжными холодными дождями и долгая зима, когда добраться до деревни бывает не просто. А другие – дачники, чтобы отдохнуть в трудах праведных на своих огороженных забором сотках от надоевшей городской жизни.

  В воскресенье оживлённость спадает. До полудня не слышно ни громкой музыки, ни песен, которые обычно поют накануне вечером после обильных застолий с подгоревшими шашлыками, приготовленными на аккуратных дачных кострах или мангалах. И только те, кому необходимо закончить задуманную на два дня работу, с раннего утра пилят, строгают и приколачивают, зная, что раздражают этим кого-то, не дают досмотреть последний сон, и оправдывают себя малостью оставшегося до зимы времени и объёмом предстоящих дел.
 
  Не отдыхает в субботу ни сельсовет, ни почта и тем более пожарные, которых с недавнего времени велено называть огнеборцами. Им, огнеборцам отдыхать нельзя никогда, им положено дежурить постоянно. Но ни тех, ни других, ни третьих в Липовке нет. А случись что – всего-то три с небольшим километра до села, да и телефоны, считай, в каждом кармане. Так что… но об этом лучше не думать!

   -Слышь, дед, нам письмо! Настя только что забегала. – Сказала Катерина, обращаясь к своему мужу. – Да выключи этот… опиум для народа, как тебе не надоест – одно и то же, одно и то же! С ума сойти можно! Хоть бы он сломался!

   -Ты, накаркаешь! – Но Михалыч подчинился, вытянул руку с пультом и экран погас. – А что, Настя замуж не собирается, не спросила?

  Настя была тихой и застенчивой девушкой. Про таких девушек обычно говорят – незаметная. Своих бойких и говорливых подруг она сторонилась, в весельях участие принимала редко, а если и принимала, то быстро их покидала, находя разумный предлог, чтобы погрузиться в любимое занятие – чтение. Эту любовь к книгам она унаследовала от матери, которая ежедневно перед сном читала маленькой Насте что-нибудь интересное и обязательно с добрым концом. И когда мама перелистывала первую страницу, Настя уже начинала сладко посапывать. Как это замечательно ; засыпать под мамино чтение, а утром переспрашивать по нескольку раз – а потом? а потом? И уже когда Настя стала читать сама и закончила третий класс, её мама внезапно заболела и умерла.
 
  Через год отец Насти женился снова, но мачеха прожила с ними всего несколько месяцев и сбежала неизвестно куда, и не оставила даже записки.

  Отец Насти был печником, как говорят, от бога. Его знали далеко за пределами родного села и приглашали на новостройки, на переделки, а иногда и просто присылали за ним машину, чтобы посоветоваться или принять какое-то решение. В отличие от многих односельчан он совершенно не брал в рот спиртного. Его работа требовала постоянных отлучек из дому, на время которых Настя оставалась одна, добросовестно учила после школы уроки и вела незатейливое домашнее хозяйство. Так и пролетели годы, пока не получила она документы об окончании школы.

  Отец настаивал на дальнейшей учёбе, говорил, что у него есть деньги на случай, если она не поступит на общих основаниях, и готов дать их, если обучаться придётся на платном.

  Но Настя никуда не поехала, а устроилась почтальоном в своём родном селе. Она скоро привыкла к широкому ремню от сумки, в которую укладывала по утрам всего-то два с небольшим десятка газет, да пару-тройку писем, которые и приходили-то не каждую неделю.

  Зимой, когда после тихих снегопадов, непрекращающихся по нескольку дней, и когда дорогу не успевали расчищать, а добраться до Липовки можно было только на лыжах, Настя, приняв почту, устраивалась за длинным столом. Она разбирала корреспонденцию и, обнаружив, что в Липовку нет ничего срочного, а газеты, да пара ежемесячных журналов могут и подождать день-другой, пока не расчистят дорогу, со спокойной совестью отправлялась разносить тощую почту по знакомым с детства сельским дворам. Но случалось, что и в непогоду в сельсовете звонил телефон, просили позвать Настю и диктовали, помногу раз повторяя слова, а иногда даже по буквам то содержание, которое нельзя было отложить ни на завтра, ни до вечера, а передать адресату немедленно. На то он и телеграф!

  Настя брала телеграфный бланк и аккуратно вписывала слова. Потом ставила дату и время, ударяла штемпелем по бланку и делала нужную запись в специальном журнале. В сенях у неё были свои широкие лыжи, на которых и отправлялась она прямиком через заснеженные кустарники, где когда-то был настоящий лес, вспугивала дремавших в снегу зайцев и несла людям нерадостную весть.

  Но сейчас лето, и велосипед без труда катит Настю вперёд по тропе, которую кое-где пересекают выпирающие из земли корневища, напоминая, что когда-то здесь росли большие деревья и среди них были красавицы сосны-великаны.

  У Насти нет с собой сумки, а единственное письмо в Липовку у неё спрятано под розовой маичкой. Сейчас она отдаст письмо, услышит волшебное слово «спасибо» и пару вопросов на тему о личной жизни, смутится, слегка покраснеет и, опустив голову, снова возьмёт в руки велосипедный руль и покатит дальше, чтобы последний раз за это лето искупаться в озере.

  Алексей Михайлович, которого все звали просто Михалыч, наконец, получил письмо от своего брата. Он ждал этого письма почти целый год. И вот, когда его жена Катерина протянула конверт, сказав, что письмо с Украины, а вместе с незнакомыми марками он увидел ещё и незнакомый почерк, руки Михалыча задрожали. Но фамилия была брата, и обратный адрес был тоже его, и это несколько успокоило. «А почему же почерк чужой?» Жена подала Михалычу ножницы и он, проверив конверт на свет, и ещё раз внимательно разглядев почерк, аккуратно отрезал край. Всё время, пока Михалыч читал, изредка шевеля губами, Катерина, скрестив на груди руки, сидела напротив и ждала. Когда же он дочитал страницу до конца, то поправил очки, повернул лист и пристально посмотрел на жену. – «Ничего страшного, так – обычные житейские новости. Давай посмотрим, что на этой стороне?» Дальше Михалыч немного побубнил, водя глазами по строчкам и, наконец, стал читать вслух: - «Ты мне, Лёня, теперь пиши так – адрес указывай тот же, а фамилию по-другому – Лазнев. Но в скобках рядом напиши нашу фамилию, родную – Банных. Чёрт их знает, этих законодателей, но говорят, что все русские фамилии, а может, и имена будут переделывать на ихний, украинский лад. И, чтоб ты знал, «лазня», по-ихнему - это баня. Соседский мальчишка сказал мне, что «Полтаву» из учебников или уже убрали, или скоро уберут. А сам Александр Пушкин будет теперь – Сашко Громада. Вот такие дела…»

   -А почему он не сам писал? – Спросила Катерина. – Может, скрывает чего?
   -Да, нет! В саду работал, руку поранил, рука завязана. А тебе всё чего-то кажется! Внучатый племянник писал. Видишь, почерк-то детский. Ольгиной сестры внук. Если не веришь, прочитай сама, убедись, а я на крылечко выползу. Подышать надо. – Михалыч поднялся, посмотрел на полочку около печки и сердито произнёс:  - А спички где? Ты, опять спички забыла купить?

  Он устроился на скамеечке и стал раскупоривать сигареты.
  У калитки показалась молодая пара. Не заметив сидящего не крыльце Михалыча, молодые громко окликнули хозяев и, не услышав ничего в ответ, открыли калитку и направились к крыльцу.

  Михалыч не двигался и ждал когда пара подойдёт ближе, но не вытерпел, поднёс к губам кулак и кашлянул. Молодые остановились.

   -А мы думали, что никого нет. Извините, не заметили! Вы нас даже напугали! Нам сказали, что у вас можно купить молока.

  Михалыч ничего не ответил, он потянулся за костылём, взял его в правую руку и несколько раз стукнул им в стену.   
  На крыльце появилась хозяйка.

  –За молочком? Пойдёмте! – Она спустилась с крыльца, поменяла свои домашние тапки на галоши и, продолжая вытирать на ходу руки фартуком, направилась к летней кухне. Юля и Сергей шли за ней.

  Хозяйка подняла крышку погреба и осторожно стала спускаться. Сергей и Юля заглянули в темноту, ощутили на себе холодную сырость и ничего не увидели.

  –Примите! – Хозяйка подняла откуда-то снизу вспотевшую от холода банку, передала её Сергею и стала подниматься наверх. – Молоко утрешнее, не думала, что придёт кто-то. День-то сегодня – все за ягодой подались, вот и… У меня и утром, и вечером забирают, приезжает тут один на машине, по две банки за раз. И так каждое лето. Просит, чтобы до восьми никому не отдавала. А сегодня и его нет. На молоко летом спрос, дачников всё больше и больше, да и дети у всех. А вот зимой хуже. Дачников нет, да и детей…

  –У вас, наверное, все уже взрослые? И внуки есть?
  Женщина отвела взгляд, молча опустила крышку погреба на должное место и, будто не расслышав, спросила:

  –А вы-то когда ждёте? – Она одарила покупательницу своим ласковым взглядом, и, помогая Юле ставить банку в болоньевую сумку, едва заметно кивнула на живот.

  Юля смутилась, почувствовала, что на щеках проступил румянец, наклонила вперёд голову и тихо произнесла:

   -В декабре…
   -Значит на будущий год с малышом отдыхать станете, у вас здесь дача?
   -Да, здесь, если всё хорошо… И к вам за молоком приходить будем! – Сергей забрал из  Юлиных рук тяжёлую сумку.

   -Нет, мои милые! С молоком я заканчивать буду. Трудно стало, силы не те, а помощник один, да и тот без ног. Вон на крыльце сидит, курит. Смысла нет, корма дорогие, а их ещё и найти надо, да привезти, да перетаскать. А здесь и позвать-то некого, одни старики кругом. Это сейчас, пока тепло молодёжь мелькает, а с первым снегом… Нет! Милку или продать придётся или зарезать, а на её место, если надумаю, козу куплю. На коз многие перешли, с ними проще, а молока от козы нам с дедом… ещё останется.

   -Наша соседка коз называет хрущёвской скотиной. Это почему, не знаете?
   -Да как не знать! Вы-то молодые, а я помню, ещё девчонкой, когда он всю живность, какая только есть, налогом обложил, а козу – нет! Говорили тогда, что его с пелёнок только козьим молоком и кормили. Вот он и отблагодарил свою кормилицу. – Хозяйка приняла от Сергея и Юли деньги и проводила их до калитки. Прощаясь, она добавила, что и творожок у неё бывает, и если надо, то сегодня только вечером.

   -Вечером мы к художнику Ивану Ефимовичу идём, он обещал показать нам свои работы.
   -Иван хороший художник! Две картины нам подарил. На одной дед сидит и курит, а на другой я с коровой Милкой. И рамочки лаком покрыты.
   -Мы в другой раз посмотрим. Мы к вам обязательно зайдём.

                * *    *
  На деликатный стук, которому приучены воспитанные люди, к калитке никто не вышел, не залаяла собака и не раздалось ожидаемого возгласа – «кто там?» Сергей подождал немного и нажал на железную ручку. Тут же с обратной стороны вяло звякнула щеколда и калитка открылась. А из-за крыльца, со стороны огорода, раскинув в стороны руки, навстречу уже спешил Иван Ефимович.

  –А, вы, молодцы! Ко мне, бывает, многие обещают зайти, но… Идёмте, я познакомлю вас с моим другом детства. Павел! Где ты? Встречай гостей, а я сейчас, быстренько – захвачу кое-что. И Иван Ефимович скрылся внутри дома.

  Сергей и Юля, медленно обходя грядки по узеньким проходам, направились к столику, из-за которого уже поднимался, приветливо улыбаясь, Павел Осипович.

  –Здравствуйте! – Первой произнесла Юля. – А мы – дачники, живем здесь первое лето. Это там, ближе к озеру, а с Иваном Ефимовичем познакомились только вчера. И он обещал показать нам свои работы.

  –Вот и мне интересно будет, сорок лет мы не виделись и вдруг – на тебе, встретились. Гляжу, Иван навстречу, уж не обознался ли думаю, а он со своими красками и бумагой прямо на меня – и улыбается. Вот ведь как бывает! Изменился он, изменился, а куда деваться, время своё берёт. Но я и представить не мог, что у него такое серьёзное увлечение и что он таким даром обладает. Надо же, на старости лет прорезалось! Кто бы подумать мог?

  Иван Ефимович принёс графинчик с вином и ещё два маленьких стаканчика.
  –Ты Паша, угощай гостей, а я соберу кой-какие свои творения и принесу. Я быстро, угощай, угощай! А вы, молодые люди, пожалуйста, не стесняйтесь, садитесь и пробуйте. Это своё земляничное, градусов в нём нет, а если и есть, то всего-то…

  Вернулся Иван Ефимович с большим старым чемоданом. Он нёс его, держа за бока, точно так, как носят подносы с тарелками в общепитовских столовых.
  –Я специально листы так укладываю, они и не пылятся и не коробятся, а между ними ещё и прокладочки из кальки. Ну, что ж, начнём, пожалуй!

  Иван Ефимович вынимал из чемодана один за другим рисунки и, держа двумя руками, прислонял к груди. Иногда делал шаг-другой от стола, подставлял лист лучам вечернего солнца, внимательно смотрел на лица своих судей-зрителей, пытаясь понять – что сейчас у них там в головах, и спрашивал:
 
  –А так? – Потом переходил в тень под черёмуху и снова спрашивал: – А вот так?
  Юля, Сергей и Павел Осипович смотрели восхищённо, чуть ли не по очереди, произносили «здорово!» и поглядывали друг на друга, чтобы найти в выражении лиц, сидящих рядом, подтверждение правильности собственных выводов.

  –А что это за птицы, там на лугу? – Сергей встал и приблизился к рисунку.
  –Журавли! Я наблюдаю их уже который год. Они останавливаются здесь каждую весну по дороге на север. Выхожу затемно, устраиваюсь в шалашике около речки и жду. Иной год по нескольку раз приходится делать такие утренние выходы. Бывает, прожду всё утро, солнце поднимется, я уходить, а они над головой, как тени беззвучные, курлычат-то они только высоко в небе. Великолепные птицы, умные! Но я успеваю быстренько карандашиком набросать, а краски потом по памяти.
 
  Иван Ефимович доставал следующий рисунок, за ним ещё и ещё, ставил их наклонно в траву около заборчика и кустиков смородины. Потом молча поглядывал то на Павла Осиповича, то на Сергея и Юлю. А они молчали и лишь переводили взгляд с одного рисунка на другой. И ему вспомнилась когда-то прочитанная статья маститого художника о том, что в единицу времени человек способен переработать и сохранить в памяти лишь определённое количество зрительной информации. И что всё лишнее и пусть даже очень интересное может вызвать обратную реакцию, реакцию неприятия. «Единица времени, единица информации… – словно метроном отстукивал в голове хозяина, а лица гостей становились серьёзнее и серьёзнее. – Ну, кажется, я их утомил!» – Подумал Иван Ефимович. Он сел рядом с Павлом Осиповичем и стал разливать из графинчика своё земляничное вино.

  –Мне нравятся ваши работы. – Тихо сказал Сергей, а Ивану Ефимовичу показалось, что  через секунду-другую он услышит продолжение, которое начнётся со слова «но…» И его не обмануло предчувствие. Сергей стал говорить дальше. – Я не специалист и не знаток, и в живописи понимаю на уровне – «нравится – не нравится», но когда-то слышал, что в художественных полотнах должно присутствовать то, что является центральным зерном, то главное, вокруг которого и воспринимается всё остальное.

   -Сергей, ну о чём ты? Какое ещё центральное зерно? Мы же не на защите курсового проекта. Для кого этот профессорский тон? Скажи проще! – Юля положила руки на стол и наклонила голову.

   -А хотите я скажу за вашего мужа! – Иван Ефимович вышел из-за стола и стал говорить,  размеренно чеканя каждое слово и глядя куда-то в сторону. Он сопровождал речь движением руки, будто рубил воздух, и после каждого предложения останавливался, быстро окидывал взглядом свои рисунки и, повернув голову, смотрел на лица гостей. Он пытался узнать – а понимают ли они то, о чём он сейчас говорит.

   -Первое замечание – автор слабо владеет передачей пространственных планов. – Иван Ефимович замолчал и оглядел присутствующих. Но выражение на их лицах нисколько не изменилось. ; Второе – на полотнах наивна цветовая гамма. Третье – изображение довольно плоско и малопространственно. Четвёртое – просматривается ученическая манера с мелкой, тщательной выписанностью деталей… и так далее. Хотите ещё? Ну, и центральное зерно… я про него подумаю. Обязательно подумаю, мне даже интересно стало.

   -Иван Ефимович, простите, я не хочу вас обидеть, в целом мне нравится, очень нравится. Краски радуют, честно говорю! Какая цветовая наивность? Я никогда не видел даже подобного. А вот этот рисунок, это большое дерево очень похоже на то, которое около усадьбы Льва Толстого в Ясной поляне. Мои родители там были, правда очень давно, и привезли цветные репродукции. И я их запомнил. Не все, правда… И называется это дерево – «дерево для бедных». А учительница литературы даже сочинение домашнее заставляла писать на эту тему.

   -Я знаю, о ком вы говорите. Это художник Щербаков, у меня есть его репродукции, но мой дуб не хуже! – Иван Ефимович засмеялся. – А если вот здесь на суку нарисовать колокол, а рядом такую же усадьбу, как у Толстого, то… Или - златую цепь с котом учёным!..

   -Нет, нет! Ничего пририсовывать не надо! Этим можно испортить.
  –Не буду, не буду, обещаю! – Иван Ефимович снова засмеялся. - А вы правы, мне и самому иногда… но я любитель-самоучка, так что не велите казнить, сделайте, пожалуйста, скидку на отсутствие образования. Я для себя рисую, для близких мне людей, а не ради щекотания самолюбия и, тем более не для заработка. Давайте-ка выпьем за нашу встречу! И, знаете, это же замечательно, что где-то и что-то не по-вашему! – Снова обращается Иван Ефимович к Сергею. – Значит, имеете вы своё мнение, а если  воспитали в себе ещё и критическое отношение ко всему, что вокруг вас, то тут... я даже не знаю, что и сказать. Молодцы! Только под словом – критическое, я понимаю мудрость и вдумчивость, а не ругань и охаивание.

  А, вы, почему отказываетесь? – Иван Ефимович поднёс свой стаканчик к стаканчику Юли и слегка задел его. – Капельку-то можно, не повредит, наоборот… – Сказав это, он перевёл взгляд на Сергея, ища в нём поддержку.

  –Нет, Иван, что ни говори, а ты молодец! Чтобы к седьмому десятку заняться таким делом, которое и молодым-то не всем под силу, это знаете ли… Нет, у тебя точно дар божий, ты красоту видишь там, где другие её просто не замечают!

  Иван Ефимович допил вино и обратился к Сергею.
  –Я принимаю ваши слова, Сергей. Правда, вам не дали высказаться, ; Иван Ефимович посмотрел на Юлю и улыбнулся, но всё равно спасибо, большое вам спасибо! И всегда оставайтесь при своём мнении. А когда придётся вам быть на какой-нибудь выставке, обратите внимание на людей, цокающих языком и произносящих многозначительное – м-м-да! И задайте сами себе вопрос – эти люди действительно понимают и искренне восхищаются, или, поддавшись устоявшемуся мнению, исходящему от малочисленного, но бойкого холуйского племени, выражают сейчас то, что вовсе и не диктует им собственное сознание? Вот и проверьте себя на зрелость. А как ещё-то?

  –Да, Ваня, скромность – хорошо, скромность украшает, но нельзя же держать в тёмном чулане, в этом гнилом чемодане такую красоту. Это - как у кащея, который над златом чахнет. Надо людям показывать, надо людей радовать, а иначе - всё впустую! Надеяться и жить с мыслями, что когда-то потом, через сколько-то лет, кто-то откроет твой чемодан и весь мир разинет рты в удивлении – «ах, ах, ах!»… Ну, глупо это, Ваня, глу-по!

   -Были у меня такие мысли, были… Но нести свои работы дальше школы, кому-то показывать, зная, что натолкнёшься на непонимание или просто равнодушие – ну, не готов я к этому! Таких как я, Паша, много, а есть и более способные, и если все… - Иван Ефимович не договорил, поднялся и стал собирать листы.

   -А где-то я читал, что Сарьяна Мартироса Сергеевича открыли нам французы. Да, да, французы! – Павел Осипович поочерёдно посмотрел на собеседников и добавил: – И этот великий живописец удостоился звания Народного художника только в восемьдесят лет. А в восемьдесят пять ему присвоили Героя соцтруда. Вдумайтесь, в таком-то возрасте! И всё это после того, как весь мир стал восхищаться его работами.

   -А не будь французов?
   -Не знаю. Возможно и не услыхали бы никогда, что есть такой мастер! Так что, давай-ка, Иван Ефимович, срочно искать французов! Тебе сейчас сколько?
   -Павел, дорогой, не заставляй меня краснеть при людях!
   -Ладно, не буду! Давай подсоблю!
    Павел Осипович придерживал крышку чемодана и помогал укладывать рисунки.

                *            *           *
  Иван Ефимович проводил молодых до калитки, попрощался и, заскочив на минутку в дом, вернулся к столику под черёмухой со вторым графинчиком земляничного вина.

   -Завидую я им, жить они будут совсем не так, как мы жили. Ты, Павел, заметил, что они вовсе не такие, какими были мы? У них во всём чувствуется внутренняя раскованность, свобода суждений, своё мнение о любой вещи, о любом событии. А ребёночек у них родится, вырастет и тоже будет свободным и счастливым. Честное слово – завидую!

  Вот не выпало на мою долю иметь детей, а как бы хотелось! Это какую же радость испытываешь, когда держишь на руках маленькое беззащитное существо. Поглядишь на личико, на розовые пяточки, до носика нежно дотронешься и думаешь, думаешь…
 
  Тут ведь как понимать надо? Вот - нет тебя, но ты уже есть. Ты ещё во чреве  матери, а мир встречает тебя и радуется.
   -Не всегда, Иван, не всегда!

   -Всегда должно быть, всегда! А иначе – не по-людски!
  И материнское сердце начинает учащённо стучать, когда заслышится твоё первое шевеление. И радость! Появилась новая душа в мире людском. Как же не радоваться!

  И никто не знает ; каков твой путь, длинна ли твоя жизненная дорога и с честью ли пройдёшь ты её, не зачернив душу свою.

  А на весь этот путь вручается тебе билет – радость родительская и благословение. И билет будет только в один конец. В жизни не бывает черновиков, жизнь не переписывают. Вернуться, чтобы пройти даже маленький кусочек жизни, зачеркнуть его и написать заново и начисто – нельзя! Душой кривят те, кто обещает завтра начать жить заново. Кривят, ой как кривят!

  И вкладывает в нас всевышний или ещё кто-то вместе с душой разум. Труднообъяснимые,  но всем понятные слова. Вот и живёт человек с душой и разумом. Должен так жить! Не должно быть иначе, и не должно быть одно над другим, а только гармония! Но этого мы хотим, а в жизни всё по-другому. Обыкновенного понимания, согласия нет между людьми. Сколько ещё в нас ненависти и зла к своему соседу, к ближнему. Я уж не говорю о целых народах и государствах.
 
   -А что говорить, нет и не было между людьми согласия. Никогда не было, сколько человечество существует – всегда были войны, всегда была вражда. И всегда был обман, грабёж, ненависть… Религия, идеология? Да никогда и никакая, даже самая гуманная идеология не спасала людей от вражды. Я мало чего знаю про разные учения, религии, идеологии, но лучше христианства не вижу, потому как живу в окружении православных христиан, хотя, если вспомнить историю, и с именем Христа на протяжении двух тысячелетий происходили и происходят захваты чужих земель, насилие и убийства. А Христос этому не учил! Он учил любить ближнего!

  Что ещё можно вспомнить? Вот возьми самое последнее – марксизм. Что он принёс людям? Мир, благополучие, процветание? Или великую дружбу народов? Ещё в школе нам вдалбливали в головы длинные и малопонятные рассуждения о роли личности в истории. Но оценивать эту роль по прошествии исторического периода, большого или малого, не учили. Чего нам только не втемяшивали в башку! А говорили-то с каким пафосом – «весь мир, всё прогрессивное человечество… учение правильное, потому что верное… все пролетарии приветствуют это учение!..»
 
  Да, было время, когда многие страны рванули вперёд к светлому будущему, неся на своих знамёнах марксизм и масонские лозунги – Свобода, Равенство, Братство! Слова хорошие, а что в итоге получилось? Где сейчас марксизм-ленинизм? Где свобода и в чём она, где равенство? В Северной Корее, Китае или на Кубе? А ещё? О каком братстве может идти речь?

  Кто у нас читал Маркса? Рабочие, крестьяне? Нет! Изучали его труды десятка два академиков, называющих себя философами-марксистами, которые из пары заново переведённых абзацев сочиняли длиннейшие статьи. А статьи эти читали те же самые два десятка академиков и три-четыре аспиранта, тоже мечтающих стать академиками.
 
  Хочешь спросить – а интеллигенция? Разве советские студенты не конспектировали  первоисточники чтобы перед экзаменом или зачётом в обязательном порядке представить свои тетрадки? А инженеров, врачей, учителей не загоняли на двухгодичные вечерние курсы марксизма-ленинизма, отрывая от семьи, от детей? И попробуй, не пойди!

  Что в итоге? Двадцать миллионов коммунистов, сорок миллионов комсомольцев и все до мозга костей преданные идеям марксизма-ленинизма даже не пикнули, когда в одночасье их великая страна, воплощавшая идеи Маркса, развалилась, как плохо связанный снопик на ветру.

  Не знали мы с тобой, Иван, что часть писанины, которую настрочил Маркс, просто засекретили в своё время и прочитать было нельзя. До поры, до времени! И вот недавно дочитались и вслух произнесли, что Маркс – этот великий мыслитель называл славян навозом истории, а перевести на русский… – Павел Осипович махнул рукой. - Южных славян – историческими отбросами крайне тупикового развития. А про китайцев… и говорить нечего. Ну, очень великий мыслитель!

  Ты, что-нибудь про Бокассу слышал? Он то ли мелкий царёк был, то ли президентик какой-то. Совсем недавно, не помню в какой стране, в Африке дело было. Народ у этого Бокассы был очень преданный и послушный. Половину народа он заставлял в дудку играть, а вторую половину под эту дудку плясать. А когда проголодается… Так вот ; этот Бокасса жрал своих врагов. Убивал и съедал! Говорят, западногерманского посла скушал! И - хоть бы что! Разве посмел кто-нибудь назвать народ этого Бокассы отбросами тупикового развития или дерьмом? Попробуй, назови! Такой хай поднялся бы во всём мире! Ого-го! И демократию и политкорректность сразу бы вспомнили!

   Тебе известно, что Маркс - великий основоположник в свои тридцать семь лет очень уж желал поражения России в Крымской войне? На какую мозоль ему наступили наши предки? Интересно?

  И вот мы, славяне, русские люди на протяжении семидесяти лет воплощали в жизнь идеи учителя, даже не догадываясь, что по Марксу – мы навоз истории.
  -И довоплощались! – тихо произнёс Иван.
  -А сколько памятников ему понаставили, сколько улиц и площадей назвали его именем по всей Руси великой. Как тебе это, Иван?

  И слово-то какое привлекательное, не наше слово, но звучит-то как красиво и даже загадочно – коммунизм! «Всё теперь общее, всё теперь наше! Отбирай у буржуев награбленное, ишь сколько нахапали! Всё рабочим и крестьянам! Вам, товарищ рабочий – заводы! Вам, товарищ крестьянин – землю! А вам, товарищ солдат – ружьё! Вы, товарищ солдат, будете стоять с ружьём у заводов и смотреть, чтобы никто не опаздывал и ничего не воровал. И за полями поглядывайте ; не ровен час последние колоски сопрут! А этих интеллигентов ; вон их России, нет от них пользы! Чего они там бормочут, не согласны? – к стенке их, к стенке! Да-ёшь коммунизм! Ура, ребята! С нами Ленин впереди!.. При коммунизме все шоколад жрать будем, все! Сколько хочешь! Немного уже осталось, через двадцать лет…»

  Потом появился Гитлер со своей фашистской идеологией. И стал вынашивать планы по уничтожению этого навоза – славян, но начал, почему-то, не с дерьма, а с евреев.
  -Паша, а Маркс был еврей?
  -Кажется, да.
  -Так, что теперь? Выходит, нет ни одной приличной идеологии? Ни одного нормального учения?

  -Выходит… Но меня удивляет, что мы, славяне, зная теперь, что по Марксу, мы – навоз истории, а проще – дерьмо, продолжаем ухаживать за памятниками этому Марксу и возлагать цветы. Смешнее не придумать! Что это? Российский вариант идиотизма?

  -Не могу понять, за что немцы, цивилизованная нация так не любили евреев, что готовы были уничтожать целый народ?
  -Не немцы, а фашисты! Нельзя обвинять всех немцев.

  -Да, но если зло творилось в таких масштабах, то выходит, что было же чьё-то молчаливое согласие, благодаря которому и творилось зло. Я не могу этого понять.

   -Я тоже не могу. И не могу понять, за что евреи уничтожали мирных палестинских арабов в ливанских лагерях для беженцев? Я ещё могу объяснить самому себе, почему одни стреляют в других на поле боя. Но тогда, в восемьдесят втором, только и слышно было, как в Сабре и Шатиле они убивали арабов ножами и топорами, экономя патроны, то тут… Это у меня не укладывается, никак не укладывается! Ты, вот вдумайся ; три с лишним тысячи трупов! Женщины, старики, дети! Безоружные! Как этот народ, сам подвергшийся уничтожению сорок лет назад от фашизма, мог сотворить такое? Что же это за память такая? Какие молитвы надо было прочитать, чтобы пойти на такое преступление? И это народ, давший миру Христа с его заповедью – не убий!?
 
  -Там мира никогда не будет? Как думаешь?
  -Думаю – да! Но и о другом я сейчас подумал, чего далеко ходить. Вспомни, где первые концлагеря появились? В России! Где расстреливали без суда и следствия по приговору так называемой тройки? В России! Где отбирали у людей последний хлеб, обрекая на голодную смерть?

  -А у меня сейчас вот что в голове ; заведи мы с тобой такие обсуждения лет двадцать назад, что бы с нами сделали? А теперь – пожалуйста! И хоть ругают Ельцына разными словами, а именно при нём мы начали говорить всё, что думаем, а не то, что от нас требовалось.
 
  -Говорить-то можно, но много ли от этого толку? Как по-твоему?
  -По-моему нам пора спать. Смотри – какие на небе звёзды высыпали! Пошли? Нам с тобой мир не переделать!
  -Вот так всегда – соберутся мужики и давай обсуждать сначала женщин, потом вопросы о войне и мире, а заканчивают только политикой!

                *         *         *
  -Вот мы у этой бабушки и спросим. – Юля и Сергей сделали ещё несколько шагов и остановились около ворот, где сидевшая на скамейке пожилая женщина, одетая в чёрное, несмотря на теплую погоду и с пёстрым платочком на голове, уже некоторое время наблюдала за приближающейся парой.

  -Здравствуйте! – Одновременно вырвалось у Сергея и Юли. ; Вы, давно здесь живёте? Мы спросить вас хотим, не знаете ли, почему озеро называется Анкиным?

  -Как не знать, все знают! Анкино – оно всегда было Анкино! Говорили старики, что жили здесь когда-то, давным-давно молодые и счастливые люди. Вот вроде вас! – На лице женщины проявилась приятная улыбка. ; Его звали Мирон, а её Анна. Обвенчались они под осень, как положено свадьбу сыграли, и стали жить, да поживать. Всё было бы ничего. Но тут война какая-то началась, пропади они пропадом эти войны! Что от них кроме горя людского!? И приказал царь забрать Мирона в солдаты.

  Плакала Анна, слёзы лила горючие, но ничего не поделаешь – выходит судьба такая на разлуку. Она тогда и не знала, что у неё под сердцем своим. Пришло время и на Пасху родился у неё мальчонка. Красивый, крепкий – вылитый Мирон! И назвала она сына Егоркой, и души в нём не чаяла!

  Сынишка растёт, время летит, а Мирона всё нет и нет. Год проходит, второй, третий – Мирона нет.

  И как что случилось – никто не знает, только получила она известие, что Мирона в живых больше нет. Убили его на той проклятой войне. Долго она горевала, но что делать? На руках-то у неё маленький Егорка, и отдала тогда она всю свою любовь сыну. Ни с кем её не делила, ни на кого глаз не поднимала, а сколько мужиков на неё зарились! Сколько раз сваху подсылали, но она на своём – нет и всё!

  Егорке уже и пять, и шесть лет, и всё больше и больше он на отца похожим становится. И вдруг беда – пропал Егорка. День ищут, другой, третий… По всем ближним сёлам и деревням страшную весть разнесли, но никто, ничего не знает. Не видели, не слышали… Решили, что утонул Егорка. Мужики снарядились и давай неводами вдоль и поперёк озеро обшаривать. Неделю туда-сюда плавали и… ничего!

  Анна совсем рассудка лишилась. Ни с кем не говорит, никого не узнаёт. Вечерами, сказывали, приходила она на берег и подолгу звала – Егорушка!.. Уж темень непроглядная, а она всё стоит и зовёт, зовёт… А иногда и вовсе звериный вой с берега доносился.

  -Как тут не завыть, завоешь… ; Юля прижалась головой к плечу Сергея.
  -И так каждый день. Когда она домой возврашалась, никто не знает. Кто-то сказал ей, что охотники видели на том берегу косточки белые. Взяла она лодку, поплыла туда, три дня искала, но ничего там не нашла. Вернулась – одёжка изодрана, волосы спутаны, а глаза огнём горят.

  Куда она потом подевалась – никто не знает. Почему-то считают, что утонула она, но и тела тоже никто не видел. А озеро с тех пор так и стали называть – Анкино!

  -Да-а! - Ваш рассказ многого стоит. Это настоящая человеческая трагедия!
  -А, вы, что же, дачники будете или приехали к кому?
  -Дачники мы!

  Старая женщина ещё долго смотрела вслед удаляющимся Сергею и Юле. Наконец, тяжело вздохнула доброй завистью к молодым, поднялась и скрылась за своей калиткой.

                *   *   *               
  -Мне, Юленька, завтра надо будет уехать. – Сергей взял жену за плечи и приблизил к себе.
  -Но у тебя же отпуск!

  –Тут, понимаешь, есть одно заманчивое предложение. Миньков, наш начальник отдела, в среду уходит в отпуск, а недавно он завёл со мной разговор и предложил дополнительный заработок.

  -Как это?
  -Он оформил себе документы ; свидетельство на право заниматься индивидуальной трудовой деятельностью и приглашает работать в паре. Это дома, после основной работы.

  -И кто же тебе будет платить деньги?
  -Не торопись, вот послушай! Сейчас все строят и строят много. Для строительства нужен проект, а проекты делают в нашем институте. И, когда проекты на бумаге готовы, их согласовывают, уточняют, исправляют и утверждают. Дело канительное и получается большая очередь. А мы с ним будем делать эти проекты, эту бумагу, дома по вечерам. И только для тех, кому не хочется ждать по полгода или больше. А платить будут за срочность… ну, как в обувной мастерской, когда просишь сделать быстрее.

  -Но в нашей комнате негде даже стол поставить.
  -Стол и не надо. Миньков даёт мне свой компьютер в счёт будущей оплаты. Всего на месяц, а через месяц компьютер мой! В этом компьютере уже заложены все необходимые программы. А дальше оплата будет деньгами. У нас будет и компьютер и деньги. Я сижу дома и делаю все необходимые расчёты, графику и прочее. Потом всё это не флэшку и приношу на работу. А там распечатка, сопроводительные бланки и всё остальное. Дальше – Миньков! Он  утверждает, и все остальные подписи – его забота. За месяц, если работать ещё и в выходные, можно заработать раза в три больше.

  -Выходит, ты будешь работать на дядю?
  -Ну, зачем же так?
  -Миньков тоже будет работать, но себе он купит новый компьютер. Просто, часть работы я делаю, другую - он.

  -Но договариваться с заказчиком будет он! И деньги получать тоже будет он! А, ты?
  -Что я?
  -А, ты, подумай!
  -Чего думать? Миньков порядочный человек, скоро станет заслуженным строителем, уже документы на него отправили.

  -Ой, не знаю я, Серёжа, не знаю! Решай сам!
  -Надо, Юля, надо! Скоро нас будет трое… Тебе не холодно? Что-то погода портится.
  -Нет, не холодно. Я же северянка! – Лицо Юли стало серьёзным.

  -Я всё постараюсь сделать за два дня, а если успею, то и за день. Не волнуйся! Потом вернусь и мы вдвоём догуляем наш отпуск.
  -Почему вдвоём? Нас же трое!
  -Прости, конечно трое! Потом будет четверо, потом…
  -Сергей! А что такое скромность? В вашем строительном это не проходили?

  -Юля! Не задирайся! Лучше наслаждайся природой! Смотри, на деревьях листья желтеть начали. Я привезу тебе диск с записями Вертинского. Ты когда-то рассказывала мне о его заграничной жизни. На диске, конечно, не все песни, но там есть такое – «Мадам, уже падают листья и осень в каком-то бреду…»

  -Зубы заговариваешь? Хорошо, ты – глава семьи, тебе и решать, но хочу напомнить простую истину – там, где крутятся большие и дешёвые деньги, там… Ты, понял, что я хочу сказать дальше?

* * *
  Утром Сергей уехал.
  Юля подходила то к одному окну, то к другому, раздвигала занавески, стояла неподвижно и подолгу смотрела, совершенно не воспринимая, что происходит там, вдали, куда она машинально направляла свой взгляд.

  Что-то изменилось сейчас в её жизни. Она это чувствовала ; и не только потому, что у неё будет ребёнок, что прибавятся новые, неведомые пока заботы, а и то, что сама её жизнь вступает в новую, неизвестную фазу, со многими слагаемыми, где самым главным будет непредсказуемость.

  Есть не хотелось, но Юля всё-таки взяла вилку, без интереса поковыряла ею в тарелке с салатом, зацепила помидорный ломтик и положила в рот. Она держала его во рту, едва шевелила языком и не ощущала прежнего вкуса. Но, понимая, что проглотить придётся, пересилила себя и, наконец, разжевала. Ни чаю, ни свежего черничного варенья, которое она очень любила, ей не хотелось. Её рот внезапно стал наполняться слюной и Юля поняла, что ещё немного и её станет рвать. «Надо на свежий воздух!» - Решила она и поднялась со стула. Но в ту же секунду заметила, что стол вместе с тарелками и чашками стал медленно наклоняться, а всё остальное стало расплывчатым и теряющим свои реальные очертания. Она медленно, скользя руками по спинке стула и чувствуя дрожь в ногах, опустилась сначала на колени, а затем повалилась на бок.

  Очнулась она лёжа на спине, и первым, что увидела, когда открыла глаза, был паук, висевший на своей почти невидимой нити в углу около окна. Юля не испугалась, как бывало прежде, а просто отвела взгляд. Паук сейчас был совершенно нестрашен, скорее наоборот, он даже отвлекал и это, пусть ненадолго, но  успокаивало. Страшнее было то, что могло произойти и о чём Юля много раз думала, прогоняя прочь эти мысли. Она начала вспоминать и последовательно выстраивать цепочку событий минутной давности. Юля вспомнила, что это как раз то, о чём предупреждала её врач во время последней консультации, не единожды повторяя слова - токсикоз беременности. «Что надо делать? Ведь что-то надо делать? Ага, кажется, какие-то таблетки… и лечь, надо обязательно лечь! Что ещё говорила врач? Что-то про больницу…» Юля с трудом добралась до кровати, откинула покрывало и легла.
 
  Сколько прошло времени, сколько она проспала, об этом сейчас не думалось. Она встала, запрокинула голову назад, потом, сколько могла, прижала подбородок к груди и, поняв, что голова не кружится, и с ней сейчас всё в порядке, глубоко вздохнула и вышла на крыльцо.

  Мимо ворот в сторону озера прошли трое мальчишек, со складными удочками. А где-то в стороне заблеяла коза, возможно отбившаяся от своих подруг или по какой-то другой причине. А Юля, услышав козу, вспомнила про молочницу, про корову Милку, с её  незавидной судьбой, про хрущёвские налоги и улыбнулась.

  Она прошла к своему ящичку, села, наклонилась, опустила на колени локти и обхватила  ладонями голову.

  Цветы начинали терять свои летние краски, но всё ещё были крепкими и радовали, только кончики листьев на стеблях слегка загнулись и пожелтели. Не садились на цветы ни пчёлы, ни бабочки, ни разноцветные жучки, а только один единственный шмель, не переставая жужжать, переносил своё мохнатое тельце с цветка на цветок.
 
  Юля не думала о времени и только когда заметила, что от цветов нет на земле тени и, подняв голову, увидела затянутое тёмными облаками небо, поняла, что сидит уже давно, что надо идти в дом, что хочешь, не хочешь, а она обязана поесть. Она обязана!

  Что-либо готовить и даже разогревать Юля не стала. Она отломила кусочек булки и большой ложкой попыталась достать из банки варенье. Но голова снова закружилась, ложка выпала из руки и Юля, с трудом нащупав спинку стула, села, вытянула на столе руку и опустила на неё голову.
 
  Она понимала, что надо обязательно лечь, что сейчас ей нужен только покой, что всё пройдёт, что это бывает почти со всеми женщинами… Юля медленно встала и, держась руками за стены, добралась до кровати.

  Сначала кровать показалась холодной, но вскоре это ощущение пропало, Юле стало тепло, уютно и она заснула.

  Донёсшийся издалека первый раскат грома, заставил открыть глаза. За окном было темно. Юля дотянулась до тумбочки и взяла в руки маленький радиоприёмник. Но в её руках он издавал только треск и шипение на всех четырёх каналах и найти приятную, успокаивающую музыку или умную передачу не получалось.

  Она встала, ощупью подошла к столу, взяла часы и потянулась к выключателю. Но света не было. Сколько же сейчас времени? Напрягаясь она вглядывалась в циферблат, но определить положение стрелок не удавалось. Наконец, при яркой вспышке молнии у неё получилось увидеть то, что хотелось. Часы показывали половину десятого.
 
  В доме стало совсем темно. Электричества не было и Юля продолжала стоять у окна и вглядываться в черноту ночи. Каждый раз, когда за озером ломаная молния впивалась в землю, она начинала считать секунды: «Раз, два, три…» И, когда доносился раскат грома, переводила секунды в километры, из расчёта три к одному, и успокаивала себя надеждой, что до самой грозы ещё далеко, и, что возможно, она пройдёт стороной. Но порывы ветра всё чаще напоминали о себе звуками звенящей жести на соседней крыше и пронзительным завыванием за оконными стёклами.

  Юля неподвижно стояла у окна. Она скрестила на груди руки и всё смотрела, и смотрела туда, где на мгновения возникали очертания далёкого леса. И, где во время коротких вспышек молнии, её воображение выхватывало из темноты силуэты уродливых и непонятных существ.
 
  Она уже не замечала ни сверкания молний, не слышала громыханий на железной крыше соседей; в её открытых, смотрящих в темноту глазах была одна и та же картина с быстро меняющимся действом. Ещё не понимая – почему и зачем в её сознании возникла эта картина, Юле стало по-настоящему страшно. Сначала она увидела Анку, стоящую на берегу озера. Волосы её были распущены, ветер срывал с неё одежду, а она, протягивая вперёд руки и стараясь пересилить стихию, надрывно кричала в сторону дальнего берега, повторяя одно и то же, одно и то же: «Егорушка! Егорушка!..» Но сквозь шум свирепого ветра к ней не возвращалось даже слабое эхо.

  Юля отчётливо видит лицо Анки, её глаза, в которых нет и слезинки, а только жгучая боль утраты, отчаянья и вечного горя.

  Вдруг озеро, берег и стоящая на нём Анка, – всё исчезло. Юля закрыла глаза ладонями, но через мгновенье уже другая картина, и Анка не стоит на берегу, а ползёт на четвереньках через камышовые заросли, проваливается в трясину, с трудом выбирается из неё и оказывается на опушке старого дремучего леса. И вот она звериными прыжками с перекошенным от горя и боли лицом мечется по поляне в надежде найти те самые белые косточки. В отчаянье она поднимает к небу руки, и снова над озером, над камышами, над лесом разносится страшный вопль: «Егорушка!..»

  Над головой вспыхнула лампочка. «Свет дали!» Но радость была короткой ; голова начала кружиться и Юле пришлось сесть на край кровати. Она даже хотела прилечь, но обильное выделение слюны и подпирающий к горлу комок заставили её снова, опираясь руками на стены, пройти в маленькую комнату, служившую кухней, включить свет и облокотиться на раковину.

  Через некоторое время сквозь завывание ветра послышался шум машины и соседний дом на короткое время осветился фарами автомобиля. Радость охватила Юлю. «Это Сергей!» Но машина проехала дальше, и красные огоньки скоро исчезли совсем. 
 
* * *
  –Странный, ты, какой-то! Церковью любуешься, внутрь заходишь, иконы часами разглядываешь, а чтобы помолиться или свечку по случаю праздника поставить, так тебя на это - нет! О людях говоришь, что с болью своей идут они в храм за утешением и пониманием. А сам, выходит, не веришь. Значит, храмы для тебя…               
  –Нет, не прав ты, Паша! И вера у меня есть! Но только я не из тех, кто обильно осыпает себя крестным знамением, всуе упоминая имя божие. И на службы в храмы я не хожу, потому что нет у бога и намёка малейшего на все эти пышные празднества под золочёными куполами и крестами. И не приближаешься ты к богу, когда икону целуешь. Не там по-моему бог!
  –Тогда где же?

  –Да в душе он быть должен, в душе! А что храмов касается, то это ; если надо кому-то, то пусть будут. Я же всё понимаю. Некуда людям пойти в трудные минуты и некому выплеснуть своё наболевшее, своё горе. А в храме – да! Там и понимание, и утешение. И не противник я всему этому. И не осуждаю я скромных пастырей душ человеческих. Я даже радуюсь, что они есть! Что они умеют вселить в душу человека мир, спокойствие и знают, как направить на путь истинный овцу заблудшую!

   А к этой, сытой и с важным видом поповщине, которая ездит на дорогих лимузинах в сопровождении охраны с мигалками, и которая не понимает, а что делать с миллионными счетами в русских и заграничных банках, я отношусь… догадался?

  -Еретик, ты, Иван! Самый настоящий еретик! И лет триста назад сгорел бы ты на костре где-нибудь около Неаполя, а ещё лучше около вечного города – Рима.
  -Спасибо, Паша, я уж как-нибудь тут, на берегу Анкиного озера, если не возражаешь!

  -Ладно, Иван, это всё шутки, а если серьёзно, то серая у нас жизнь какая-то, или я просто устал и мне кажется, что не так всё быть должно. Вот не хватает чего-то! Малости какой-то!

  Жена второй год на пенсии, а с работы не уходит. Нравится ей работа, каждый год что-то новое. Я ей даже завидую! Вот и сейчас она в экспедиции со студентами на Северном Урале. Позавчера звонила, у них там снег выпал, начали лагерь сворачивать, вертолёт ждут. А я со своими оболтусами… эх! Как-то надо доработать последний год, а там на пенсию и на все четыре стороны. Скоро первое сентября, а как вспомню, что на работу выходить – дурно делается.

  -Почему же работа не нравится, ты ведь говорил, что давно там преподаёшь, и вдруг!..

  -А, ты, представь молодых людей, которым ничего не надо, которым не нужны ни знания мои, ни опыт. Им надо время провести перед армией, а попадут они потом на производство или нет… А если и попадут, то считают, что быстро освоятся и делать станут совсем не то и не так, как их учат. А что я могу, у меня программа, меня проверяют. Кстати, и программу, и отчёт за первое полугодие, и несколько учебников украли у меня вместе с портфелем мои же ученички. Скорее из хулиганства! Я к директору училища пришёл и всё рассказал. Знаешь, что он спросил? Он спросил – в какую сумму я оцениваю ущерб? Я говорю – кроме калькулятора ничего ценного не было. Он достал из своего стола почти такой же и говорит – дарю! А сам как начал смеяться, как начал! Перестал и говорит: «У меня шапку норковую спёрли во время торжественного заседания из запертого кабинета, я такси вызывал чтобы в мороз домой добраться, а ты, говорит, калькулятор, калькулятор…»

  Ну, вот ты, Ваня, вспомни свои последние годы, хотя бы года три-четыре. Можешь сказать о чём-то важном, значительном, о таком, про которое можно любому встречному сказать с гордостью – это я сделал, без меня вряд ли бы кто!.. И постучать, улыбаясь, себя по груди. Знаешь, как это делают? Грудь вперёд, колесом, и улыбочка идиотская на роже. Вот, нате, смотрите – это моя работа, это я был творцом и участником этого большого и полезного! И всё для вас, люди, для вашего счастья! И спрашиваешь так, как бы мимоходом, ; ну? как? что скажите? вы довольны? И, наклонившись, ладошку к уху приставляешь ; не слышу! не слышу!..

  А ведь нет! Не было такого, да и быть не могло, и вспомнить-то особо нечего. Согласись,  как-то всё не так! Ну, не хватало чего-то такого… всего лишь малости, от которой песня в душе звучит, и будто крылья тебя подхватывают!

  И жил ты, как все живут, и радости, и заботы у тебя были такими же, как у всех. И ты изо дня в день скромно выполнял ту работу, которая давала тебе минимум необходимых жизненных благ. А к большему ты не стремился потому, что тебя это вполне устраивало, тебе не хотелось думать о завтрашнем дне. Зачем? – будет и будет. Хотя – нет! Думал, конечно, но чтоб волнение испытывать или погружаться в отчаянье – вряд ли! И ты знал, что тебя не за что осуждать, потому что кругом такие же люди и живут они точно так. Всё ведь в сравнении постигается. А уж самому себя упрекать – позвольте, за что же это? Да, сам перед собой ты прав и совесть твоя чиста.

  Погоди, не перебивай! Я хочу мысль закончить. А дальше, по-моему, было так. Время летело, и наступал момент, когда, словно искра, словно огонь какой вспыхивал там, внутри тебя. Тебе становилось неуютно. И ты искал причину, от которой нет песни, нет крыльев, и которая не даёт в душе твоей поддерживать жизненное равновесие с маленьким перевесом в сторону счастья – да, да! Есть такое равновесие, именно – жизненное! Вспомни, напрягись, ведь такое с тобой случалось и не раз!
 
   -Уж и не знаю, с какого конца тебе ответить. Если про три-четыре года, как ты говоришь, то было в душе моей и равновесие жизненное, и искры, и песня, и, чего ты ещё называл? ах, да – крылья! Крылья это здорово! Но я действительно не стучал себя по груди и не выпячивал её колесом. Не из тех я, Паша, не из тех! Я нашёл свою искру, свой огонь, и он мне светит, и он меня согревает. Это то, Паша, чем я занимаюсь, это моё рисование! Каждый лист плотной бумаги с первым прикосновением становится для меня чуть ли не родным. А когда я заканчиваю рисунок и отхожу в сторону, чтобы посмотреть на расстоянии, мне всегда хочется крикнуть – я сделал это! Я! Но не кричу, а только улыбаюсь сам себе.

   Ты про минимум благ говорил, а отвечу я тебе на это вопросом – встречал ли ты чело-века, который ест сразу двумя ложками? А стремление у большинства людей иметь больше, чем необходимо, я объясняю всей предшествующей историей развития и страхом перед будущим. В нас это генетически заложено со времён, когда было необходимо просто выживать.

   И к большему я стремился и стремлюсь, но стремление моё не к жизненным благам, а к большему мастерству, к умению, и это никак не связано с заботами о завтрашнем дне. Хотя, нет, пожалуй, я лукавлю! Большая часть жизни пройдена, силы скоро начнут угасать, что останется? Жить воспоминаниями? И, ложась спать, произносить про себя - «Что день, грядущий мне готовит?» - Помнишь оперу «Евгений Онегин»?

  -А как же! – «Паду ли я стрелой пронзённый, иль мимо пролетит она…»
  -Именно так!
  -Иван! Ты посиди здесь немного, а я разуюсь и похожу босиком по водичке, ведь столько лет… Это же наше озеро! Когда ещё?
  -Приедешь, вместе с женой и приедешь! Купите здесь домик какой-нибудь и будет у вас отдушина на старости лет! А чего ещё надо?