Все сказки когда-то были былью... сокращённое

Виктория Вирджиния Лукина

Все сказки когда-то были былью... сокращённое
Виктория Вирджиния Лукина
В канун Нового года снегопады накрыли город. На белые тротуары цветочной пыльцой осыпАлся мандариновый свет фонарей, шуршали шинами машины, перекликались морзянкой домофоны, а к мусорному баку на перепутье дорог приближались два кота. Один – с пристальным взглядом и поступью чёрного кугуара, другой – толстяк с пышным хвостом и енотовой маской на мордочке. Приблизившись нос к носу, они издали утробное «уу-ааа-а-у!» и запрыгнули наверх.
Гора пакетов, пронзённая их когтями, задышала плесенью, прелой бумагой, гнилой капустой и ещё бак знает чем. Коты принюхались, но не двинулись с места - приступать к «раскопкам» до того, как погаснут фонари, было не положено.

Вытянув шеи и вглядываясь в небо, они увидели, как снегопад сгущается в призрачную завесу, как искрят, переплетаясь, жёлто-фиолетово-багряные нити людских эмоций и как кружит в танце дивная птица сновидений.
От взмаха её крыльев разлетелся осколками фонарь на перепутье дорог, а мусорный бак сложился карточным домиком, разбросав по снегу всё своё содержимое.

Чёрный кот согнулся в три погибели и превратился в молодого человека – с пристальным взглядом и гладко зачёсанными чёрными волосами. На нём были джинсы, лайковый пиджак, дорогие туфли, а в руке – последняя модель айфона.
Второй же, крутнулся на одной лапе, и предстал в виде пожилого полного мужчины с седыми бакенбардами и тёмными кругами под глазами. Одет он был в рубаху, мятые брюки и вязаную полосатую жилетку, под мышкой – реликтовый чемодан.

- Афанасий, – представился брюнет и протянул руку.
- Модест Альбертович, - толстяк скрепил рукопожатие кивком, и достал из консервной банки два напомаженных окурка. – Хоть и не ахти, но дымить будут, пока не наговоримся.

Они сели на корточки, прикурив от огненно-парчовой бретельки, выуженной из кучи тряпья. Вокруг валялись серпантины картофельной кожуры, рваные упаковки от парфюма, побитые молью береты, сломанные куклы, ржавые, но всё ещё живые, пальчиковые батарейки…
Старик глубокомысленно затянулся:
- Новенький? Как старожил, введу тебя в курс. Видишь ли, людям свойственно допускать ошибки. Мелкие часто сходят с рук, а вот за чьи-то растоптанные надежды и разрушенное счастье мы здесь и отбываем срок. Система котоколонии проста: у каждого из нас семь жизней, значит и семь попыток исправить свои огрехи. Главное – разглядеть в новогоднюю ночь среди мусора нужную метку. Удастся – вернёмся в привычный мир, нет – закончим земной путь бродячими котами. Я вот, например, пять жизней уже использовал – не те артефакты... Ну, рассказывай о себе, разговоры тут - уроки историй.

Афанасий, прищурившись, сплюнул струйкой сквозь зубы:

- Начну с главного - работать я не привык. А вот с дамами мне везло, они души во мне не чаяли, правда, всё больше - бальзаковского возраста, кустодиевских форм, с рокфеллеровским состоянием. Избаловали меня, приучили к беспечной и безбедной жизни. И продолжалось бы это, наверное, бесконечно, но… я увидел Нинон! Мечтательная, в струящемся платье, она играла на виолончели в органном зале кафедрального собора.
Звучал ноктюрн Шопена, я на мгновение перенёсся в эпоху, вдохновившую композитора и везде видел лишь Нинон: на фоне старинных церквей и мостов, в фиакре, запряжённом липицанерами, среди комедиантов, возле «штопальщицы», латающей господский сюртук. Я любовался ею в толпе карнавального шествия, у реки, у трактира, в крытом пассаже и на людных улицах.
Мне казалось, что я знаю её тысячу лет и люблю столько же. Когда музыка стихла, я понял, что без этой девочки и её чарующего волшебства больше не смогу жить и сказал ей об этом.
Но жена губернатора не хотела меня отпускать. Она пригласила Нинон выступить на юбилее своего мужа, подбросила в её сумочку бриллиантовое колье и обвинила в краже. Не помогли ни адвокаты, ни суд присяжных, приговор – тюрьма.
Догадавшись, кто за этим стоит, я побил все окна в доме у озера, исписал забор последними словами и сжёг её яхту на причале. Откуда же мне было знать, что на ней постоянно жил старик-сторож? Скрываясь от полиции, я залёг на дно, а однажды в зеркале увидел вместо себя - чёрного кота.

В воздухе повисла тишина. Друзья по несчастью какое-то время, молча, попыхивали окурками, пахнущими одновременно и помадой, и шпротами, а потом Модест Альбертович воскликнул:

- Вот беда! Да, тюремная камера – не место для ноктюрнов! Благодарю за откровение, дружище! А я, знаешь ли, - художник. Рано овдовел, дочку Риточку сам растил, прививая любовь к живописи. В двадцать два выдал её за ректора художественной академии, там же она стала преподавать историю искусств. Всё бы хорошо, а она возьми да и влюбись в студента своего, итальянца Флориана - худого, длинного, больно весёлого, к тому же - с сомнительной манерой писать этюды. Ну, где это видано – чёрным фломастером мир изображать? Я назвал его бездарью и велел дочке не дурить, к мужу вернуться.
Вскоре он уехал и всё слал и слал ей письма, а я их прятал на антресоли, в старом чемодане. А Рита всё бросила, поехала за ним в Италию, да только не нашла. Работает гувернанткой, учит рисовать пастелью девочку из русской семьи. Эх, с горя я даже запил! Что стоило поговорить, разобраться? Сидел как-то, тосковал, глядь, а в зеркале - физиономия кота! С тех пор чемодан с письмами всегда со мной - на всякий случай.
Он всхлипнул и часто-часто заморгал.

- Спасибо за урок, Мольбертыч!
- И тебе спасибо, Альфонсий! Нам пора!
Они бросили окурки наземь и, запустив руки в мусор, стали пристально изучать выброшенные кем-то ключи, визитки, блокноты, буклеты, пивные банки, битые чашки…
И старый художник, и молодой жиголо, перебирая в памяти знаковые события своей жизни, надеялись, что каждому из них удастся изменить её полярность с минуса на плюс.
Птица сновидений провела над ними крылом, и поток искрящегося снега увлек за собой - и Афанасия со сломанным смычком в руке, и Модеста Альбертовича с чемоданом и верёвочной лестницей под мышкой.

* * *
В переулке между площадью Сан Марко и мостом Риальто, торопливо шёл человек в старомодной жилетке. По сторонам сияли витрины с венецианскими масками и вазами из муранского стекла, слышны были возгласы туристов и песни гандольеров.
У кофейни он несказанно обрадовался белой кошке в красном колпачке и даже сказал ей «мрр-рр», потом юркнул в тёмную улочку и остановился под слабо освещённым полукруглым балконом.

Модест Альбертович, а это был именно он, закинул край верёвочной лестницы на консоль, закатил брюки, и, кряхтя, добрался до цели. Балконная дверь была приоткрыта, и он заглянул внутрь.
На узкой кровати спала девочка-подросток: вздёрнутый нос, веснушки на щеках, длинные каштановые кудри. На столе - альбомы для рисования, мелки пастели и книга с фломастером вместо закладки. Старик открыл её и прочитал выделенную чёрной галочкой, цитату: «Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви? Да отрежут лгуну его гнусный язык!»

Модест Альбертович отодвинул край шторы – на подоконнике цвела белая маргаритка. Он сорвал один цветок и, словно пазл, приложил к фломастеру – тонкому, длинному - совсем, как Флориан.
«Фло-мастер и маргаритка» - подумал он. – Может, Флориан, действительно, мастер своего дела, а моя Маргарита любит его настоящей, верной и вечной любовью?»
Он пожал плечами, и на цыпочках вышел на балкон. Огненный круг луны сиял над Венецией, словно вырезанный из известной парчовой бретельки. Лёгкий невесомый снег ажурными волнами засверкал над лагуной, а потом налетел вихрем и окутал Модеста Альбертовича призрачной завесой.

Девочка села в кровати и отрешённо глянув на пустой заснеженный балкон, сладко зевнула. Плюхнувшись на подушку, она обняла её и пролепетала: «Что это за жёлтый чемоданчик там стоит?» Потом заулыбалась и, прежде, чем снова погрузиться в сон, подумала: «Завтра с синьориной Ритой заглянем в него – вдруг там новогодний сюрприз? И к чему снятся чудаки в полосатых жилетках?»
* * *
Закат окрасил румянцем спальню с видом на озеро. Его алые блики пробежали по зеркалам и мебели в стиле ампир, и даже тюлевый балдахин над кроватью наполнился закатными лучами, словно прозрачный графин клюквенным морсом. Тут и там стояли напольные вазы с розами, струился шлейф духов, коньяка и сигарет. Дверь распахнулась и в комнату, цокая каблучками, вошла полная женщина средних лет – синеглазая, с пухлым ротиком и короткой стрижкой цвета платины. Будучи неглиже, она легла на шёлковую постель и прижалась к полуобнажённому мужчине:
- Мой карамельный, просыпайся!
- Зая, я всю ночь играл в покер.
- Афанасий, сегодня в варьете новогоднее шоу! А через час я надену бриллиантовое колье, и мы поедем в органный зал слушать фуги Баха и ноктюрны Шопена!

Услышав слово «ноктюрн», Афанасий вскочил и, слабо отбиваясь от ласк, обхватившей его, Заи, вспомнил, что в верхний ящик комода ночью спрятал сломанный смычок. Ему казалось, что он подобрал его на помойке, но это было абсолютно невозможно, ведь возле покерного клуба не может быть никаких помоек! «Ноктюрн» заставил его быстро собраться и уже через час глазеть на витражи, кариатиды и лепные своды кафедрального собора.
- Я отойду ненадолго, - тихо сказал он и чувственно сжал белый локоток своей спутницы.
Оббежав коридор и, заглянув за каждую дверь, Афанасий, наконец, обнаружил подобие гримёрной. На вешалке висели жакет и шляпка, а в углу стоял карбоновый футляр для виолончели! Словно под гипнозом, он терпеливо расстегнул все семь замков, вынул из держателя лакированный смычок и сунул под стол, а сломанную копию положил на его место.
Вскоре он уже сидел на своём велюровом месте в первом ряду и слушал взволнованную речь ведущего:
- Уважаемые дамы и господа! По техническим причинам в нашей программе произошли изменения. Вместо виолончели и ноктюрна Фредерика Шопена, вашему вниманию предлагается «Escala Palladio» Антонио Вивальди в исполнении скрипки и органа…

Новогодняя ночь подошла к концу и птица сновидений засобиралась в самую гущу самого тёмного леса, ведь на свету её оперение выгорало, а разноцветные сны теряли краски. От взмаха её крыльев склеился и зажёгся фонарь на перепутье дорог, а мусорный бак вновь стал целёхоньким и переполненным до краёв. На рассвете к нему подъехал мусоровоз и освободил от прошлогоднего хлама.
Впереди маячил первый день Нового года, в котором обязательно будут: и новый мусор, и новые встречи, приключения… и новые уроки историй, при условии, что старые уроки благополучно усвоены.
 
Спустя пару дней возле мусорного бака вновь сидели два кота. Один – с пристальным взглядом и поступью чёрного кугуара, другой – красно-рыжий, с опаленными усами. Они дымили кубинскими сигарами и беседовали по душам. Чёрный делился сокровенным:

- Начну с главного - работать я не привык. А вот с дамами мне везло… избаловали меня, приучили к беспечной и безбедной жизни. И продолжалось бы это, наверное, бесконечно, но… я увидел Софи! Мечтательная, в струящемся платье, она играла на скрипке в органном зале кафедрального собора.
Звучал «Палладио» Вивальди, я на мгновение перенёсся в эпоху, вдохновившую композитора и везде
видел лишь Софи: на фоне церквей и мостов… в фиакре… среди комедиантов…  На белые тротуары цветочной пыльцой осыпАлся мандариновый свет фонарей, шуршали шинами машины, перекликались морзянкой домофоны, а к мусорному баку на перепутье дорог приближались два кота. Один – с пристальным взглядом и поступью чёрного кугуара, другой – толстяк с пышным хвостом и енотовой маской на мордочке. Приблизившись нос к носу, они издали утробное «уу-ааа-а-у!» и запрыгнули наверх.
Гора пакетов, пронзённая их когтями, задышала плесенью, прелой бумагой, гнилой капустой и ещё бак знает чем. Коты принюхались, но не двинулись с места - приступать к «раскопкам» до того, как погаснут фонари, было не положено.

Вытянув шеи и вглядываясь в небо, они увидели, как снегопад сгущается в призрачную завесу, как искрят, переплетаясь, жёлто-фиолетово-багряные нити людских эмоций и как кружит в танце дивная птица сновидений.
От взмаха её крыльев разлетелся осколками фонарь на перепутье дорог, а мусорный бак сложился карточным домиком, разбросав по снегу всё своё содержимое.

Чёрный кот согнулся в три погибели и превратился в молодого человека – с пристальным взглядом и гладко зачёсанными чёрными волосами. На нём были джинсы, лайковый пиджак, дорогие туфли, а в руке – последняя модель айфона.
Второй же, крутнулся на одной лапе, и предстал в виде пожилого полного мужчины с седыми бакенбардами и тёмными кругами под глазами. Одет он был в рубаху, мятые брюки и вязаную полосатую жилетку, под мышкой – реликтовый чемодан.

- Афанасий, – представился брюнет и протянул руку.
- Модест Альбертович, - толстяк скрепил рукопожатие кивком, и достал из консервной банки два напомаженных окурка. – Хоть и не ахти, но дымить будут, пока не наговоримся.

Они сели на корточки, прикурив от огненно-парчовой бретельки, выуженной из кучи тряпья. Вокруг валялись серпантины картофельной кожуры, рваные упаковки от парфюма, побитые молью береты, сломанные куклы, ржавые, но всё ещё живые, пальчиковые батарейки…
Старик глубокомысленно затянулся:
- Новенький? Как старожил, введу тебя в курс. Видишь ли, людям свойственно допускать ошибки. Мелкие часто сходят с рук, а вот за чьи-то растоптанные надежды и разрушенное счастье мы здесь и отбываем срок. Система котоколонии проста: у каждого из нас семь жизней, значит и семь попыток исправить свои огрехи. Главное – разглядеть в новогоднюю ночь среди мусора нужную метку. Удастся – вернёмся в привычный мир, нет – закончим земной путь бродячими котами. Я вот, например, пять жизней уже использовал – не те артефакты... Ну, рассказывай о себе, разговоры тут - уроки историй.

Афанасий, прищурившись, сплюнул струйкой сквозь зубы:

- Начну с главного - работать я не привык. А вот с дамами мне везло, они души во мне не чаяли, правда, всё больше - бальзаковского возраста, кустодиевских форм, с рокфеллеровским состоянием. Избаловали меня, приучили к беспечной и безбедной жизни. И продолжалось бы это, наверное, бесконечно, но… я увидел Нинон! Мечтательная, в струящемся платье, она играла на виолончели в органном зале кафедрального собора.
Звучал ноктюрн Шопена, я на мгновение перенёсся в эпоху, вдохновившую композитора и везде видел лишь Нинон: на фоне старинных церквей и мостов, в фиакре, запряжённом липицанерами, среди комедиантов, возле «штопальщицы», латающей господский сюртук. Я любовался ею в толпе карнавального шествия, у реки, у трактира, в крытом пассаже и на людных улицах.
Мне казалось, что я знаю её тысячу лет и люблю столько же. Когда музыка стихла, я понял, что без этой девочки и её чарующего волшебства больше не смогу жить и сказал ей об этом.
Но жена губернатора не хотела меня отпускать. Она пригласила Нинон выступить на юбилее своего мужа, подбросила в её сумочку бриллиантовое колье и обвинила в краже. Не помогли ни адвокаты, ни суд присяжных, приговор – тюрьма.
Догадавшись, кто за этим стоит, я побил все окна в доме у озера, исписал забор последними словами и сжёг её яхту на причале. Откуда же мне было знать, что на ней постоянно жил старик-сторож? Скрываясь от полиции, я залёг на дно, а однажды в зеркале увидел вместо себя - чёрного кота.

В воздухе повисла тишина. Друзья по несчастью какое-то время, молча, попыхивали окурками, пахнущими одновременно и помадой, и шпротами, а потом Модест Альбертович воскликнул:

- Вот беда! Да, тюремная камера – не место для ноктюрнов! Благодарю за откровение, дружище! А я, знаешь ли, - художник. Рано овдовел, дочку Риточку сам растил, прививая любовь к живописи. В двадцать два выдал её за ректора художественной академии, там же она стала преподавать историю искусств. Всё бы хорошо, а она возьми да и влюбись в студента своего, итальянца Флориана - худого, длинного, больно весёлого, к тому же - с сомнительной манерой писать этюды. Ну, где это видано – чёрным фломастером мир изображать? Я назвал его бездарью и велел дочке не дурить, к мужу вернуться.
Вскоре он уехал и всё слал и слал ей письма, а я их прятал на антресоли, в старом чемодане. А Рита всё бросила, поехала за ним в Италию, да только не нашла. Работает гувернанткой, учит рисовать пастелью девочку из русской семьи. Эх, с горя я даже запил! Что стоило поговорить, разобраться? Сидел как-то, тосковал, глядь, а в зеркале - физиономия кота! С тех пор чемодан с письмами всегда со мной - на всякий случай.
Он всхлипнул и часто-часто заморгал.

- Спасибо за урок, Мольбертыч!
- И тебе спасибо, Альфонсий! Нам пора!
Они бросили окурки наземь и, запустив руки в мусор, стали пристально изучать выброшенные кем-то ключи, визитки, блокноты, буклеты, пивные банки, битые чашки…
И старый художник, и молодой жиголо, перебирая в памяти знаковые события своей жизни, надеялись, что каждому из них удастся изменить её полярность с минуса на плюс.
Птица сновидений провела над ними крылом, и поток искрящегося снега увлек за собой - и Афанасия со сломанным смычком в руке, и Модеста Альбертовича с чемоданом и верёвочной лестницей под мышкой.

* * *
В переулке между площадью Сан Марко и мостом Риальто, торопливо шёл человек в старомодной жилетке. По сторонам сияли витрины с венецианскими масками и вазами из муранского стекла, слышны были возгласы туристов и песни гандольеров.
У кофейни он несказанно обрадовался белой кошке в красном колпачке и даже сказал ей «мрр-рр», потом юркнул в тёмную улочку и остановился под слабо освещённым полукруглым балконом.

Модест Альбертович, а это был именно он, закинул край верёвочной лестницы на консоль, закатил брюки, и, кряхтя, добрался до цели. Балконная дверь была приоткрыта, и он заглянул внутрь.
На узкой кровати спала девочка-подросток: вздёрнутый нос, веснушки на щеках, длинные каштановые кудри. На столе - альбомы для рисования, мелки пастели и книга с фломастером вместо закладки. Старик открыл её и прочитал выделенную чёрной галочкой, цитату: «Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви? Да отрежут лгуну его гнусный язык!»

Модест Альбертович отодвинул край шторы – на подоконнике цвела белая маргаритка. Он сорвал один цветок и, словно пазл, приложил к фломастеру – тонкому, длинному - совсем, как Флориан.
«Фло-мастер и маргаритка» - подумал он. – Может, Флориан, действительно, мастер своего дела, а моя Маргарита любит его настоящей, верной и вечной любовью?»
Он пожал плечами, и на цыпочках вышел на балкон. Огненный круг луны сиял над Венецией, словно вырезанный из известной парчовой бретельки. Лёгкий невесомый снег ажурными волнами засверкал над лагуной, а потом налетел вихрем и окутал Модеста Альбертовича призрачной завесой.

Девочка села в кровати и отрешённо глянув на пустой заснеженный балкон, сладко зевнула. Плюхнувшись на подушку, она обняла её и пролепетала: «Что это за жёлтый чемоданчик там стоит?» Потом заулыбалась и, прежде, чем снова погрузиться в сон, подумала: «Завтра с синьориной Ритой заглянем в него – вдруг там новогодний сюрприз? И к чему снятся чудаки в полосатых жилетках?»
* * *
Закат окрасил румянцем спальню с видом на озеро. Его алые блики пробежали по зеркалам и мебели в стиле ампир, и даже тюлевый балдахин над кроватью наполнился закатными лучами, словно прозрачный графин клюквенным морсом. Тут и там стояли напольные вазы с розами, струился шлейф духов, коньяка и сигарет. Дверь распахнулась и в комнату, цокая каблучками, вошла полная женщина средних лет – синеглазая, с пухлым ротиком и короткой стрижкой цвета платины. Будучи неглиже, она легла на шёлковую постель и прижалась к полуобнажённому мужчине:
- Мой карамельный, просыпайся!
- Зая, я всю ночь играл в покер.
- Афанасий, сегодня в варьете новогоднее шоу! А через час я надену бриллиантовое колье, и мы поедем в органный зал слушать фуги Баха и ноктюрны Шопена!

Услышав слово «ноктюрн», Афанасий вскочил и, слабо отбиваясь от ласк, обхватившей его, Заи, вспомнил, что в верхний ящик комода ночью спрятал сломанный смычок. Ему казалось, что он подобрал его на помойке, но это было абсолютно невозможно, ведь возле покерного клуба не может быть никаких помоек! «Ноктюрн» заставил его быстро собраться и уже через час глазеть на витражи, кариатиды и лепные своды кафедрального собора.
- Я отойду ненадолго, - тихо сказал он и чувственно сжал белый локоток своей спутницы.
Оббежав коридор и, заглянув за каждую дверь, Афанасий, наконец, обнаружил подобие гримёрной. На вешалке висели жакет и шляпка, а в углу стоял карбоновый футляр для виолончели! Словно под гипнозом, он терпеливо расстегнул все семь замков, вынул из держателя лакированный смычок и сунул под стол, а сломанную копию положил на его место.
Вскоре он уже сидел на своём велюровом месте в первом ряду и слушал взволнованную речь ведущего:
- Уважаемые дамы и господа! По техническим причинам в нашей программе произошли изменения. Вместо виолончели и ноктюрна Фредерика Шопена, вашему вниманию предлагается «Escala Palladio» Антонио Вивальди в исполнении скрипки и органа…

Новогодняя ночь подошла к концу и птица сновидений засобиралась в самую гущу самого тёмного леса, ведь на свету её оперение выгорало, а разноцветные сны теряли краски. От взмаха её крыльев склеился и зажёгся фонарь на перепутье дорог, а мусорный бак вновь стал целёхоньким и переполненным до краёв. На рассвете к нему подъехал мусоровоз и освободил от прошлогоднего хлама.
Впереди маячил первый день Нового года, в котором обязательно будут: и новый мусор, и новые встречи, приключения… и новые уроки историй, при условии, что старые уроки благополучно усвоены.
 
Спустя пару дней возле мусорного бака вновь сидели два кота. Один – с пристальным взглядом и поступью чёрного кугуара, другой – красно-рыжий, с опаленными усами. Они дымили кубинскими сигарами и беседовали по душам. Чёрный делился сокровенным:

- Начну с главного - работать я не привык. А вот с дамами мне везло… избаловали меня, приучили к беспечной и безбедной жизни. И продолжалось бы это, наверное, бесконечно, но… я увидел Софи! Мечтательная, в струящемся платье, она играла на скрипке в органном зале кафедрального собора.
Звучал «Палладио» Вивальди, я на мгновение перенёсся в эпоху, вдохновившую композитора и везде
видел лишь Софи: на фоне церквей и мостов… в фиакре… среди комедиантов…