Цветы на завтра ч. 2

  И он спокойно шёл, аккуратно переступая через сломаные ветви, обходя крапиву и ведя разговор с самим собою.
Много ли было у него таких счастливых дней? Дней, когда ты просто радуешься тёплому ветру, солнцу, зелени?...
 
Из памяти выплывали, наслаиваясь одно на другое, хаотично разбросанные во времени яркие и не яркие события его жизни, лица знакомых и близких людей, их голоса, улыбки, взгляды, которыми они награждали его при встрече и расставании.
И короткие мгновения радости, успехов…

Неудачи? Были и неудачи, и трудные дни, и горе, когда рядом было совсем мало тех, кто понимал и помогал.
«Что это я? Будто фильм просматриваю о своей жизни, да ещё в таком ускоренном темпе? Надо остановиться, надо просто выдохнуть и переключиться на то, что окружает меня сейчас. Так и сделаю! Вот у этого клёна! Обниму-ка его, почувствую тепло, идущее с живительной влагой от спрятанных в земле корней к вершине, к самому последнему листу. И буду искать его, этот последний на вершине лист в голубовато-зелёном небе лета, так быстро пролетевшего.»

Итоги? Рано или поздно, но их придётся подводить! И, как на страшном суде, последним вопросом будет звучать – всё ли он сделал из того, что положено человеку?
–Построил дом?
–Да!
–Посадил дерево?
–Да!
–Воспитал сына?...
 
   Сдавило в горле, влажными стали глаза и защемило в груди. Ватной рукой нашёл он в нагрудном кармане таблетку и сунул её в пересохший рот, продолжая жадно глотать воздух. «Только бы не упасть, только бы не упасть…» - стучит в голове, - «нельзя!» Машинально разгрызена таблетка, зачем ей без толку быть под сухим языком, а так…

Обнимая одно за другим деревья, увидел тогда Гурий Антонович себя с какой-то очень, очень далёкой стороны. И  мелькнули, не понятно зачем, виденные ещё в детстве кадры старого послевоенного фильма - густой зимний лес, глубокий снег и раненый партизан.   
   Ещё несколько шагов и вот под ногами разбитая временем асфальтовая дорожка.  «О, боже! На скамейке люди, что они подумают?... Ну и пусть!..»
Его заметили.

   Мужчина придвинул пакет к женщине и скорыми шагами направился навстречу. Он крепко ухватил Гурия Антоновича за руку, обнял бережно сзади и, подведя к скамейке, спокойно усадил на своё место. Быстро достал он из пакета бутылку минералки и, отвинтив пробку, велел пить прямо из горлышка.
   –Да на вас лица нет! Что, сердце?
Гурий Антонович с трудом заставил себя сделать глотательное движение. И, почувствовав, как разгрызенная таблетка, щекоча горло, прокатывается куда-то вниз вместе с пузырящейся во рту водой, тихо произнёс:
   –Да, прихватило малость.

   –Знакомо мне это, знакомо… Я тоже через это прошёл. В прошлом году, в начале мая…    – Короткое молчанье прервала женщина:
   –Может, вас проводить?
   –Нет, нет, спасибо! Я тихонько, не торопясь… - Он встал, но почувствовал слабость, лёгкое головокружение, сдавливающую боль в груди и необычное нытьё в руках. Попытался сжать пальцы в кулак - не получалось. Такого с ним ещё не было.
 
   Снова сел, положил руки на колени и сделал несколько глубоких вдохов. Боль в груди медленно начала проходить.
   Потом, уже в палате был испуганный Сергеич и вызванные им врач с медсестрой, укол, капельница…

   Всё это вспомнилось и пронеслось, вырываясь клочками из памяти, не препятствуя пониманию того, что было перед глазами. А сейчас были люди, идущие в одиночку или  парами, была машина у подъезда, из которой выгружали тюки свежего постельного белья и был шум близлежащих улиц.

   В кармане заиграл сотовый. Аппарат скользит в спешащих руках, того гляди выпадет, но вот нажата нужная кнопка, а там слышен чужой голос, называющий незнакомое имя. Разочарование и даже какая-то обида заставляют минорным голосом ответить: «Вы ошиблись!..»

                7

   –Лена уже два раза спрашивала. У неё смена сегодня раньше закончится. ; Рядом с кроватью стоял штатив и только сейчас Гурий Антонович вспомнил о просьбе не уходить далеко после уборки. Молча, ни на кого не глядя, он положил на тумбочку сотовый телефон, записную книжку, очки и ещё какую-то мелочь, засучил рукав почти до самого плеча и, поправив подушку, лёг.
В приоткрытой двери блеснули стёкла очков и через минуту вошла Лена. На штативе появился сосуд с раствором и длинной трубкой, конец которой после маленького краника должен заканчиваться иглой. Лена перехватила руку резиновым жгутом выше локтя, аккуратно закрепила узел и, повернувшись к штативу, как всегда, спокойно произнесла:
–Работаем кулачком! Работаем, работаем…

Помассировав и протерев внутренний сгиб локтя спиртом, Лена снимает жгут и мастерски вводит иглу в вену. Узкими полосками пластыря фиксирует на руке иглу и кончик трубки, бережно касается краника и наблюдает за пузырьками внутри стеклянного сосуда.

–У вас, Лена, просто золотые руки, у вас всё так…
–Хвалить меня не надо! - Произносится в ответ тихим, но твёрдым голосом.
–Сегодня опять надолго?

–Нет! Сегодня я добрая, часика полтора, не больше. - Лена собирает в белую кювету остатки упаковки, пластырь и оборачивается у самой двери. - Рукой старайтесь не шевелить, я буду заглядывать.

Что остаётся делать? Надо принимать всё как есть – и лежать спокойно, не шевеля рукой, и слушать надоевшие своей пустотой, замешанной на пошлости телевизионные передачи, разбавленные глупейшими рекламными роликами. И слушать нескончаемые разговоры соседей о прошлой, ещё здоровой жизни, а теперь о лекарствах, врачах, комиссиях, прибавке к пенсии по инвалидности и многом другом. Но самое интересное начнётся с какой-нибудь внешне малозначимой фразы, произнесённой диктором из ящика или кем-то прочитанного вслух газетного отрывка, которые артистически, с издевательской интонацией будут передразниваться, разумеется, неоднократно.

–Возрастёт, возрастёт! Как же, конечно возрастёт! Обязательно!... Во много раз возрастёт! Держи карман шире!...

И высказываться  будут все, стараясь переговорить другого, убедить именно в своей правоте весомыми и даже сногсшибательными фактами из собственной жизни, или когда-то и где-то услышанными, или… наскоро и складно придуманными. А что? Греха большого в этом нет!

Вошёл Сергеич и, не останавливаясь у своей кровати, сразу к тумбочке.
–Сергеич! Тебя что, выписывают?
–Да. Уже бумаги готовят. - Сергеич медленно собирает в пакет свои вещи, смотрит внутрь тумбочки и тихо, непонятно для кого говорит, - это я оставлю и это тоже оставлю…

–Чего ты там оставляешь?
–Бумагу, рулон почти целый. Не повезу же я её домой, а здесь кому-нибудь пригодится.
–Ты, Сергеич, за кого это нас принимаешь? - Голос Романа Юрьевича.

Но Сергеич пропускает сказанное мимо ушей и, как ни в чём не бывало, добавляет: - Пасту зубную тоже оставлю, на кой мне её принесли, у меня своих-то всего четыре зуба, а дома найдётся, если надо. Вот сейчас жена приедет и пойдём мы с ней к начальнику.
–А один-то боишься что ли?

–Да нет, я эту кухню знаю, не впервой! Объяснят - что есть, что пить, поднимать не больше килограмма, как гулять, каким шагом. Про лестницы скажут…
–А с кем гулять и в какое время суток - это как, объяснят или ты с юных лет сам знаешь?

–Ну, до чего ж ты ядовитый мужичок, Роман Юрьевич! Вот доживёшь до моих восьмидесяти пяти, вопросов у тебя меньше будет, сам до всего доходить начнёшь, а сейчас из тебя здоровье прёт, коли на зубоскальство тянет. Выписывать пора, хватит тебе казённые щи хлебать впустую! Дело-то всё в том, что я не запомню какие лекарства, когда и сколько… А у жены память, как у компьютера, ничего не пропустит. Всё спросит - что и как, и вообще… Женщины - они ведь…

–Ну вот, совсем другим человеком стал, когда домом запахло. Смотри, как улыбается, а говорил, что только по великим праздникам.
Вместе с медсестрой в палату входит худой, с бледным лицом юноша. Медсестра понимает, что Сергеичу потребуется ещё некоторое время, чтобы собраться. Фальшиво улыбаясь, она просит юношу подождать пока перезаправят кровать и наведут должный порядок.

–Я не спешу. - Юноша открывает дверь и сталкивается с санитаркой, прижимающей к груди комплект свежего постельного белья.
Сергеич одевает пиджак, подходит к каждому и, глядя в глаза, пожимает руки.

–А ты, Гурий Антонович, быстро-то не бегай, а то опять чего бы не вышло. Беречься надо! - И, обращаясь к стоящему в дверном проёме юноше, с улыбкой произносит: –Занимай место, смена наша молодая!
Он смущённо оборачивается у самой двери, принимает на себя добрые взгляды и приподнятой рукой последний раз слегка помахивает своим новым, хорошим знакомым. Прощально скрипнула за Сергеичем дверь и в палате стало тихо. О чём говорить?

Все всё понимают. Вот подлатали немного Сергеича, а надолго ли? Сколько ему осталось? А сколько тебе осталось? Хорошо, что никто этого не знает, но всё равно этот вопрос не спросясь залезет в душу каждого, когда и нужды в нём никакой нет. И будет этот вопрос отщипывать твои жизненные силы, не считаясь с твоей волей, сопротивлением и упорным желанием жить. Много в жизни чего интересного - и тайн, и загадок, и вопросов… Что-то разгадывается, решается, какие-то вопросы отпадают сами собой, а вот взять бы да вычеркнуть этот последний вопрос… но, увы! Никому и никогда сделать этого не удастся!

–Ты, Рома, если в рай когда-нибудь попадёшь, то чем там заниматься будешь? - Неожиданно для всех произнёс Иван Иванович.
–Я-то? - Роман Юрьевич, нисколько не задумываясь, выпалил: - Буду главным советником при верховном управлении по делам бездельников, словоблудов и симулянтов!

–А что, разве в раю такие есть?
–А где их нет? Они - всюду!
«Ну вот, сейчас начнётся! Тема неисчерпаема, до вечера уж точно хватит!» - Подумал Гурий Антонович и его взгляд задел штатив. А на нём стеклянную ёмкость, в которой почти не осталось той жидкости, которая смешиваясь с кровью живого организма восполняет утраченные силы и ускоряет процесс выздоровления. И совсем не было видно тех привычных пузырьков, которые он обычно считал, сам не зная зачем. И даже вычислял, сколько их будет в минуту - и которые подолгу завораживали его взгляд. – «Пора звать Лену!»

–Рома, извини конечно, я так, теоретически, как думаешь - тебя долго помнить будут на нашей грешной земле? Лет на сто памяти хватит? - Иван Иванович взял со стола яблоко и стал его тщательно обтирать свом полотенцем.

–Кто? - Роман Юрьевич посмотрел на часы, не произнёс больше ни одного слова, нацепил на ноги свои шлёпанцы и быстро вышел.
–Куда это он?
–Ему сегодня обещали пояс шахида повесить.
–Чего, чего? Какой пояс повесить?

–Датчики на тело приклеют, а сбоку коробку повесят. Прибор такой, записывающий. С ним целые сутки ходить надо. Потом снимут и всё расшифруют. И вся работа твоей сердечно-сосудистой системы будет как на ладони. Такой вот прогресс научный!...

Но прошла всего пара минут, как Роман Юрьевич вернулся и молча лёг.
–Что, опять отложили?
–Батареек нет! Я позвонил, вечером принесут.
–Больница, блин… Батареек у них нет!

               
                8

Ну, зачем сейчас думать о том, какой будет или не будет память о тебе через сто лет? До того ли? Мысли каждого сосредоточены на своём здоровье здесь, на этой грешной земле, в этом лечебном заведении. И на скорейшем возвращении к обычной, нормальной жизни. К своим родным и близким, к тем, кто за тебя переживает, ждёт, не спит ночами, отгоняя от себя страшные сценарии будущего, а утром торопится в божий храм, чтобы поставить свечку «за здравие».

Так оно! И никуда от этого не денешься! И тебе предстоит ещё сколько-то времени находиться здесь и выполнять то, что велят!
Ежедневно слышны пространные разговоры о чьём-то здоровье, да ещё в таком-то возрасте. И невольно приходится задумываться и примеривать всё услышанное на себя. А вместе с тем и все возможные недуги, болячки, которых у тебя ещё, слава богу, нет. Но рано или поздно, обязательно услышишь слова, которые произнесены будут из каких-то глубин души человеческой. А может это будет твой внутренний голос? Спокойный такой, убеждающий.

Ну, например:
«Ты отлично знаешь, что твоя жизнь не будет вечной. Что наступит время, когда о тебе никто не вспомнит. Вещи, сделанные тобой никто не потрогает, а пройдёт мимо и не заметит. Никто не полюбуется рисунками, исполненными твоей рукой, не прочтёт стихов, написанных тобою в длинные осенние вечера…» И так далее… И голос будет всё тише и тише…

Тебе грустно от таких слов? Не стесняйся, самому-то себе можно признаться - так ведь оно - действительно грустно. А может всё будет не так? Хорошо, если не так!
 
И после всего услышанного и мысленного разговора с тем, кого ты не видел, а лишь представлял, тебе станет очень обидно уже сейчас! Ой, как обидно! И вот тут-то в тебе проснётся гордыня! Она вылезет неожиданно из каких-то глубин твоего сознания. И тебе захочется сделать что-то особенное, выдающееся, прямо сейчас, чтобы о творении твоём говорили, восхищались, имя твоё упоминали… Да, чтоб громко! Тебе захочется собственной значимости! И у тебя появится желание спешить. Но ты понимаешь, что суета к хорошему не приводит, да и времени всё меньше и силы уже не те. И грусть наплывает снова и снова. Ты пытаешься забыться, но это не удаётся и снова… И приводит тебя в прошлое, исходное состояние короткий и убийственный вопрос, ставящий всё на свои места – «А зачем?» Ты соглашаешься, закрываешь глаза и отворачиваешься.

–Роман Юрьевич? А как по-твоему будет правильно - спешить, не торопясь, или торопиться не спеша? - Это голос Ивана Ивановича.
–Дело делать надо, полезное дело… А болтунов с философским напылением у нас…

Похоже настроение у него - не очень. Ладно, помолчим.
Непривычная тишина длится недолго. Дверь распахнулась и в проёме опять Сергеич, но вдвоём с женой.
–Я ж вам сливы принесла, ешьте на здоровье! Это из своего сада. - И на столе, не желая стоять прямо и валясь на бок, появился огромный пакет. - Подержите, а то рассыпется!

–Спасибо, Евдокия Павловна, и крепкого здоровья вам и Сергеичу, приглядывайте за ним, чтоб сюда не попадал больше!
Прикрыта дверь, в окно светит солнце. Хорошо! Даже лучше, чем просто хорошо! Сидишь на своей кровати и ешь сливы. Одним словом, как говорит молодёжь, - балдеешь! Косточки, естественно, в левую ладонь, а как накопится - надо вставать и идти выбрасывать. Можно и в окошко, но там могут быть прохожие, или такие же больные. Что они про нас подумают? Да и, вообще, люди-то мы воспитанные, вот уж когда стемнеет…

                9

–Ты лучше обратно переключи, попа слушать интереснее, чем на этих идиотов смотреть. Надо же, какую дурь придумали - лбами кирпичи крошить. И кто больше и быстрее! Герои! Я бы этого военного начальника…

–Зря ты так! Наоборот, такое поощрять надо. Вот подумай - солдат за день натренируется, лоб у него трещать к вечеру будет и никакие дурные мысли в его башку не полезут, в самоволку уж точно не попрётся. У меня на этот счёт даже идея есть - а не построить ли около этой воинской части маленький такой кирпичный заводик? А кирпичи выпекать трёх видов: рыхленькие для начинающих, обычные и твёрдокаменные. Твёрдокаменные только для соревнований.

–Для международных что ли?
–Ну, зачем же, для наших! А за кирпичики брать с этой воинской части предоплату.
–И только в твёрдой валюте! 
–Не обязательно, можно и в рублях!

–Ты на одних рекламациях разоришься, бизнесмен хренов. Кирпичик должен быть с сертификатом качества и соответствия. Ты об этом подумал? А кто тебе его выдаст? Вот разобьёт солдатик лоб, напишут в санчасти, что этот лобик реставрации не подлежит, тебя и потянут за одно место в казённый дом, про всё забудешь!

–Да, ладно пугать-то! Всё можно купить, обо всём можно договориться. Бизнес есть бизнес! Просто покупателю надо откат хороший устроить и он никогда рот не раскроет. Всё надо продумать не торопясь, посчитать, а глины кругом вдоволь, соображай и разворачивайся!
 
«Какая серьёзность на лицах. Так, так, интересно, кто же кого дурит? Слушаем дальше». - Гурий Антонович поудобнее устраивает свою голову на подушке и слегка поворачивается на бок.

–Прикинь, сколько им кирпичей на одно занятие надо, а? А на месяц? Солдатики с января будут год служить, значит, занятия в ускоренном темпе станут проводить, чтобы лбы быстрее до кондиции дошли. Вот о чём думать надо, а ты про попа. Что он тебе нового скажет? Про то, что ты, не успев родиться, уже грешник?

  –Как это?
–А так! Есть у попов понятие - первородный грех, и его ты должен замаливать всю жизнь. Тебе что, бабушка не рассказывала?

–Не было у меня, братцы, никакой бабушки и дедушки не было. Я детдомовский. Дитё, так сказать, войны, про родителей ничего не знаю. Записан первым январём сорок второго. Потому, наверное, и фамилия моя - Январёв! Знаю только, что в самый разгар боёв переправили меня каким-то чудом на левый берег Волги, а там посмотрела на меня старушка-акушерка и глазом своим опытным  определила, что родился я в январе.

–А почему именно старушка?
–Потому что молодые все воевали… А с именами в то время больно-то не мудрили, на рожу русский - значит, Иван Иванович! И точка!
–А вдруг ты - китаец?
–Нет, скорее я негр…

Договорить не получилось. В палату входит медсестра, в руках у неё шприц, поднятый вверх иглой и твёрдая команда:
–Животик, пожалуйста! Не бойтесь - это гепарин! Препарат очень полезный и вам необходимый. Ещё ниже, да не стесняйтесь, мне вовсе не интересно - чего там у вас!… - И в посиневшую от многодневных уколов нижепупковую область живота самым бессердечным образом втыкается игла.

–Пониже ему надо, а под пупок это без толку!
–Вам врач назначит, я так и сделаю! Договорились? - Улыбается медсестра.
Прекратились разговоры. Что-то и шутить больше не хочется.
 
–Рекламная пауза! - Громко объявляет Роман Юрьевич и идёт наливать чайник.
Иван Иванович и Красная Майка переглядываются, кивком головы показывают на дверь, молча достают из тумбочек сигареты и прямой дорогой по коридору между прижатых к стенам кроватей-диванов до маленького балкончика, на котором видны спины курильщиков.
 
–Не кури, Иванушка! Чахоточным станешь! - Растянуто напевает вслед Роман Юрьевич.
–А! Наплевать, здоровые тоже иногда умирают!…
 
                10

    –Говоришь, Юрой зовут? И как же тебя такого молодого сюда занесло? Проблемы?
–У меня с детства проблемы, а сейчас вот требуются официальные бумаги, военкомат направил…
–От службы, значит…
–От какой такой службы?
–Родину защищать, от какой ещё-то?

–А что в этой родине защищать? Олигархов что ли, живущих на Рублёвке или ещё где-то? Или нищий, спившийся народ, который никому не нужен? Полуголодных пенсионеров или богатства, разграбленные и рассованные по заграничным банкам разномастными комбинаторами. Сами-то они где? По европам, да америкам, как клопы расползлись? Боятся?

–А баб своих наши тузы в Америку рожать отправляют. Почему? А? Интер-ресный вопросик. - Роман Юрьевич хитро поджимает губы и артистично чешет затылок.

–В Лондоне-то зачем отсиживаются, чего выжидают? Их там четверть миллиона набилось, пора ихнему мэру новый район объявлять - Рашен Олигархус. Вот пусть их там принц Гарри со своей бабушкой Лизой и защищают! А я, даже если и был бы годен к военной службе, то всё сделал бы, чтобы от неё слинять.

–Патриот из тебя не вырастет! - Вздохнул Красная Майка.
–Не надо прикрываться этим словом. Не честно это. А если по правде, то наши, так называемые патриоты Россию продали, а чтоб прикрыть дела свои неблаговидные, создали карманные партии и сейчас громче всех орут про демократию.

Юра присел у тумбочки и стал разбирать свой пакет. Потом, не поворачиваясь, заговорил снова:   
–Сынков-то своих в заграничные университеты определили, в армии ни один из них не служит- богатств на десять поколений вперёд хапнули, а меня вы, значит, в непатриотизме обвиняете, совесть у вас есть? - Юра поднялся и сел на кровать.
 
–Ты меня совести не учи, сопля зелёная! Чего это тебе партии плохого сделали?

–Оскорблять - это не иметь за собой правоты. - На удивление спокойно произносит Юра. - Это всегда недостойно, тем более в вашем возрасте. Но я не обижусь. И отвечу. Посмотрите, кто в партии лезет? Вы думаете, что там самые честные и умные? Или те, кто знает, как управлять и вести хозяйство? Даже Ленин, которого кое-кто до сих пор ещё называет вождём мирового пролетариата, писал в одной из своих работ, что к партии стремятся примазаться карьеристы и проходимцы всех мастей, и что заслуживают они только того, чтобы их расстреливать. И это он писал про свою, им самим созданную партию.

–Кто же не хочет сладкой жизни? Кто у власти, тот у сласти! - Вставляет Роман Юрьевич.
–А сейчас что, не так? Назовите хоть одну яркую партийную личность. Где она? Кругом серые и невзрачные.

«Дерзок этот студент, начитан, мыслит…» - Подумал Гурий Антонович. – «Такого не заставишь усердно изучать научный коммунизм, как двадцать лет назад - он таких вопросов назадавал бы профессору, что кому-то из них точно не поздоровилось. И пришлось бы писать объяснения где-нибудь в парткоме, или, не приведи господи, в первом отделе.

Вот ведь как! Двадцати лет не прошло, а сознание… Совсем другое мировоззрение. Но это же не плохо! Это хорошо! А ведь ещё совсем недавно научный коммунизм был самой главной наукой любого вуза. Вот она жизнь - не знаешь, что завтра будет?»  Гурий Антонович закрыл глаза с надеждой, что в наступившем затишье удастся немного подремать.

                11

Надоедают больничные будни. Изо дня в день, с утра до ночи почти одно и тоже.  Надоели больным каждодневные уколы, анализы, таблетки, всяческие процедуры. Всё надоело! Домой охота!

А персоналу - больные со своими капризами, ядовитыми вопросами, нарушением режима, с заискивающими и даже приторно-льстивыми улыбками. А ещё замечания от начальства и вообще…

И закрадывается человеку в белом халате время от времени мысль, - а не бросить ли всё это к чёртовой матери, да податься работать куда-нибудь в деревню. Где и зарплата по новым законам намного больше, начальства меньше, где воздух, где можно и рыбку ловить, и грибочки собирать, да на свежем сене - не грех иногда покувыркаться!

Да, так-то оно так, но есть почти непреодолимое «но», которое не даёт, да и вряд ли скоро даст возможность осуществить эти, временами возникающие планы. У каждого есть тяжёлые якоря, не дающие сорваться с места, делать, что хочется и просто жить по-своему.

  Устают люди от однообразия и долгого, порой никчёмного общения друг с другом. Не зря,  видно, американцы рекомендуют перемещать работника на другое место каждые два-три года и обязательно, хоть ненамного, но повышать зарплату. А термин - психологическая совместимость - случайно что ли появился? Почему при длительном, порой вынужденном общении, возникает между людьми необъяснимым образом неприязнь, могущая в любой момент перейти в агрессию?

Все газеты и журналы, принесённые родственниками и передаваемые из рук в руки, а особо интересные - из палаты в палату, давно перечитаны. Всё переговорено, да и разговоры эти утомили своими примитивными рассуждениями о хороших и плохих вождях, добрых и недобрых делах, о состоянии родной экономики и причинах, мешающих ей развиваться. И о прошлом времени, когда жизнь была, пусть и беднее во многом, но спокойнее.

И остаётся лишь ждать. Ждать плановые процедуры, прихода родственников, да что-нибудь весёленькое от Романа  Юрьевича, который в свои сорок с небольшим вносит в атмосферу палаты какое-то разнообразие. А улыбаться - это тоже терапия.

Утром каждого зашедшего из соседней палаты за какой-нибудь мелочью он обязательно поздравит с праздником.
–С каким это?
–Нет, вы на него посмотрите! На вид - интеллигентный человек, а не знает, что сегодня – день оленевода. Вы что, газеты не читаете?
–Какие газеты, какие оленеводы?

И, на недоумённое выражение и поднятые брови, добавит Роман Юрьевич самым серьёзным образом:
–Настоящему мужчине в зеркало положено смотреться каждое утро - это раз! И причём очень  внимательно - это два! А, в-третьих, рога за одну ночь вырастают! Вы потрогайте-ка у себя вот здесь. - И Роман Юрьевич легонько постучит ладонью по своей макушке. А Иван Иванович сделает очень серьёзное лицо и обязательно добавит: – Смотри-ка, у него и вправду что-то растёт!

    Короткая сценка, разыгранная двумя безхозными актёрами быстро заканчивается либо смехом, либо грустной улыбкой. И никакой грубости. Махнёт человек рукой, как на пустое и в чём-то даже неуместное, и - все дела. Обижаться? Не стоит!

Вот и сейчас встанет Роман Юрьевич с постели, гордо выпрямится и расправит плечи.  Постучит кулаком в свою грудь, покашляет, так - для приличия, снова постучит в грудь и молча начнёт отматывать от рулона туалетную бумагу. Потом достанет расчёску и, аккуратно причесавшись у зеркала, как перед свиданием, будет продолжать смотреться в зеркало, разглаживая средним пальцем свои щёки. Внимательно их рассмотрит и скажет с улыбочкой:

–А пойду-ка я в люди… - и добавит, - кажется так у Алексея Максимовича написано?
А Иван Иванович, принимая неписанные правила игры, спокойно продолжит:
–Попутного ветра вам, дорогой товарищ, в вашу горбатую спину! Кажется так говорил Козьма Прутков?


–Не, такого Козьма Прутков не говорил!
–Говорил!... Спорим!... - Но Роман Юрьевич уже в коридоре, ему не до споров. Ему надо быстрее.

12

Снова голос Красной Майки, обращённый куда-то в пространство, когда не смотрят собеседнику в глаза, заранее зная, что слова обязательно дойдут до нужного адресата.

  –Если и было что потом, то революцию творили люди с чистой совестью. За народ радели и жизни свои не жалели! Может и ошибались в чём, так ведь по непроторённому пути шли. Их именами города называли и до сих пор к памятникам цветы приносят!

–Ой, не надо, не надо! - голос студента. - Посмотрите, кто к этим памятникам с цветами приходит? Думаете, дети тех, кто прошёл гулаговские лагеря и чудом жив остался? Или дети и внуки раскулаченных крестьян, трудолюбивых и честных, которых власть прогоняла со своей земли и запирала на Урале, в Сибири… Вашей родни это не коснулось?

А мою прабабушку с одиннадцатилетним сыном вывезли из-под Пензы на Дальний Восток, к японской границе работать на лесоповале. Зачем? За что? За то что одна, без мужа поднимала и воспитывала семерых детей? За что на них взвалили непомерный хлебный налог? За то, что была у них корова и лошадь, которых пришлось продать, чтобы купить хлеб и отдать властям, а самим пойти по миру? Нет, извините, приходят те к этим памятникам, кого советская власть по головке гладила, кто власти этой по трусости и неразумности в рот смотрел и получал за слепую преданность крошки от большого и сладкого пирога этой самой власти. Кто, не задумываясь, поддакивал и соглашался с любыми, даже самыми жестокими законами и постановлениями, под крышей которых творились преступления.

Города называли? Может про Ленинград вспомните, про Куйбышев, про Свердловск… и ещё назовёте десятка три. Где города-то эти? Думаете Ленин со своим правительством сухариками питался, когда в Гражданскую в Москве люди с голоду пухли? Или Свердлова взять. Знаете, что после смерти вскрыли его личный сейф и обнаружили золота и брильянтов на сотни тысяч рублей, семьсот золотых изделий, кредитных билетов почти на миллион, да паспортов два десятка, половина из которых была заполнена на разные имена. Как думаете - зачем? Куда он собирался с такими богатствами? Революцию делать в Палестине, создавать еврейское государство или с визитом к английской королеве?

И откуда взялись все эти богатства? Он что, накопил или заработал непосильным трудом за пятнадцать месяцев советской власти? Ах, вы не знали, не слыхали? Да у вас желания знать про это и быть не могло! Вы же до сих пор в страхе живёте.

  Роман Юрьевич втыкает вилку от чайника в тройник и, заполняя возникшую паузу, тихонько напевает:


Жили мы при коммунистах
И молчали в тряпочку,
А теперь мужик чуть вякнет -
Баба в морду тапочкой!
                Эх, раз, ещё раз…


Иван Иванович хихикнул было, но понял, что момент не тот. Юра продолжал:
–Для вас - что ни портрет с каким-нибудь вождём - то икона, и молится будете вы на неё до последних дней своих. У вас с детства в башке сидит – «чесно ленинско, чесно сталинско…» Вот и всё! Потому, что думать и рассуждать можно было только по трафарету, утверждённому там – наверху.

А вашего Яшу Свердлова, если бы он живым был, да в сталинские времена вскрылась эта история с его сейфом, что ожидало? Исключили бы из партии? Или, как сейчас, условный срок дали бы лет на десять? Ха-ха! Замяли большевички эту историю тогда, в девятнадцатом. Быстренько и замяли! Свой всё-таки! Покачали головами - ай-яй-яй, как это не хорошо! Ладно, спите спокойно, наш дорогой друг и товарищ Свердлов! И запретили выносить эту грязь из своей большевистской избы. Так-то вот!
 
Помните, каким умным и преданным революции изображали его в советских фильмах рядом с Лениным? А что скрывалось за очками в этих хитроумных глазах? Думаете, любовь к России, к русскому народу?...

– Внешность обманчива, сказал ёжик слезая… - Но Юра не дал договорить Роману Юрьевичу.
–А сколько их по всей стране было, этих свердловых, больших и маленьких? Не все ещё архивы открыты, потому многого и не знаем. Придёт время, обязательно придёт! Почему только область до сих пор носит его имя? Но это - вопрос времени, а народ умнеть стал, прозревать. И понимать - что к чему! Вот когда вымрут те…

–Ах, ты молокосос сопливый! Говоришь - когда вымрут?... Кому это ты смерти желаешь? Тебя за одни слова эти… Понаслушался голосов забугорных? Шибко умным стал? Да, я из тебя вмиг две половинки сделаю, только вякни мне ещё раз. - Меняется в лице Красная Майка, свирепеет, начинает приподниматься с кровати, но студент невозмутим и Гурий Антонович, предвидя недоброе, тоже садится на край кровати. Стало тихо. Друг на друга никто не смотрит, а либо в потолок, либо в сторону куда-то и неопределённо. Всего-то пять человек и разделились они на две неравные враждебные части. А ведь не хлеб делят…

И снова голос Романа Юрьевича -

Эх свобода, ты свобода,
Троцкий горько кается…
А в открытой поллитровке
Водка выдыхается!


Лёжа поверх заправленной кровати, студент заложил руки за голову, скрестил ноги и, как ни в чём не бывало, стал снова говорить:
      
–Вам один раз вдолбили в башку красивые идеи, вы и приняли их безоговорочно. Что, не так? А размышлять и думать по-другому просто не разрешалось, а уж подвергать сомнению - это… Страшнее преступления и быть не могло. Хотя, кажется, у Маркса был любимый девиз - всё подвергай сомнению!   Да и лень свою - читать и просто жизнью интересоваться, вы прикрывали борьбой за выполнение плана и усталостью на стройках коммунизма. Так вам очень было удобно.  Кроме анекдотов в местной газете вас ничего и сейчас не интересует, а про интернет вам скажи, так вы руками начнёте отмахиваться, как от нечистой силы. Для вас и это - происки империализма…

  –Вот, что я скажу тебе, дорогой наш студент. - Роман Юрьевич поворачивается спиной к окну и, широко опираясь назад руками, медленно, как бы взвешивая каждое слово, начинает говорить. - То, что ты в интернете шаришь по вечерам, когда такие же молодые парни девок щупают в тёмных углах - то это не самое печальное. Но когда ты абсолютно незнакомым людям втрое старше себя начинаешь пересказывать прочитанное на интернетовских сайтах, да ещё преподносить это, как сенсацию, и поучать, то впору вспомнить знаменитую фразу Козьмы Пруткова. Знаешь какую? Молчишь? Тогда напомню. А звучит она так – «если у тебя есть фонтан - заткни его!»

Все молчат. Молчит и Красная Майка. Напряжение возрастает в этой неспокойной тишине,  у каждого в голове формируется ответная фраза и подбирается достойный аргумент, которым во что бы то ни стало надо сразить противника и желательно наповал. То ли не поняв, то ли пропустив сказанное Романом Юрьевичем мимо ушей, в наступление снова пошёл студент.
 
–Вот признайтесь, когда в последний раз вы были в книжном магазине? И если были, то что купили? Солженицына, Шаламова или цветные карандаши внуку?

–Да какое твоё собачье дело - чего я покупаю внуку и где? - Побагровел Красная Майка.

Гурий Антонович встаёт, подходит к студенту и, кивая в сторону двери, берёт его за руку. Они выходят и медленно идут по коридору. Молча спускаются на первый этаж, здороваются с сердитой дежурной за маленьким столиком, на котором списки больных из всех палат, и где некоторые фамилии подчёркнуты красным карандашом.

13

Они идут медленно, молча, их головы слегка опущены и взгляд скользит по дорожке. Первым заговорил Гурий Антонович:
–Не надо обижать пожилых людей, у них свои боги, свои иконы.

–А я никого и не обижал. Он просто не хочет или не может понять, что мир вокруг него сейчас совсем другой, что он жил… - Жестом руки, с поднятой вверх ладонью и нацеленной на собеседника, Гурий Антонович не даёт договорить.

–У него, как и у всех, есть право думать и жить так, как он хочет, как умеет. Ни мне, ни тебе он плохого не сделал и не сделает, а нужна будет его помощь ; он всегда поможет. С этим ты согласен? Так вот, - психология пожилых людей не такая, как у молодых. У них своё устоявшееся сознание, свой опыт жизненный. А это десятилетиями формируется. Им сейчас трудно. Во всех отношениях трудно. Всю жизнь они честно работали, детей растили, воевали, погибали. Правда Назаркин в то время совсем маленьким был… Да и все мы жили в другом, каком-то искусственном мире, где отсутствие сегодняшнего счастья и простейших благ жизни для каждого заменялось борьбой за иллюзорное счастье для всех в несбыточном будущем.

–Кто это - Назаркин?
–Да Красная Майка, как его все зовут. Это с ним ты очень уж мирно беседовал только что. Имя у него не совсем обычное - Сосипатр. Какой-нибудь дьячок из глухомани, которому мало налили или вообще не налили, взял, да и нарёк таким именем младенца в отместку. У них - так! А отчество вообще без бумажки не выговоришь, я раз прочитал и не запомнил.
 
–Как-то нехорошо получилось, обиделся он, да и у меня на душе скверно.

    –Ну что ж, Юра, в таких случаях поговорку вспоминают: слово - не воробей!... А говорил ты по-моему искренне, но всё равно, даже у меня, какой-то осадок… Я понимаю - молодости свойственна горячность и что с годами это проходит. Ты не замечал, что старики больше слушают, чем говорят? Об этом где-то у Грибоедова есть.
 
Неширокая аллея подходит к невысокому узорчатому заборчику, секции которого отлиты из бетона и покрашены серебрянкой. Дальше можно идти и вправо и влево - как душа желает. А за заборчиком обычная городская жизнь – автобусная остановка, газетный киоск, а рядом лоток с мороженым и около него молодая девушка.
 
Гурий Антонович останавливается у скамейки и вопросительно смотрит на Юру.
–Хотите сесть, отдохнуть? - Юра сбрасывает со скамейки пустую пивную банку и садится.
–Да, надо отдышаться, нам спешить некуда.

                Гурий Антонович садится рядом, достаёт из бумажника деньги, протягивает Юре и просит слетать за мороженым. Юноша смущённо берёт деньги и направляется к заборчику, но на полдороги оборачивается и громко спрашивает:
–Какого купить?
–Если есть, то на палочке!

Юра вернулся и протянул упакованное в красивый бумажный пакетик мороженое, как и просили – на палочке. Облокотившись на свои колени, они медленно, с какой-то даже степенностью разворачивают упаковку.
 
Гурию Антоновичу не хочется продолжать тему о разговоре в палате - и сама мысль о том, что начни он сейчас что-либо рассказывать о своём понимании жизни, слова его будут выглядеть как надоедливое нравоучение, как нотации, которыми в свои двадцать он был сыт по горло!

Молчание иногда бывает очень уместным. И умный собеседник домысливая только что услышанное, даже из короткого молчания сумеет извлечь для себя много такого, что не уместишь ни в каких, даже самых красивых и длинных предложениях.

Гурий Антонович медленно, маленькими кусочками откусывает мороженое, смакует, а в голове складывается рассказ о своих сверстниках, у которых детство прошло в трудные послевоенные годы. Ему хочется рассказать Юре о своих друзьях, с которыми целые дни проводил на речке, купаясь или рыбача, и в лесу, собирая грибы и ягоды. Про костры, печёную картошку… А зимой про катанье на лыжах с высокой горы, о прыжках с самодельного снежного трамплина и о многом другом, чем собственно и отличается детство, которое бывает даже счастливым, от взрослой жизни.

Но какой-то внутренний контроль над своими словами и мыслями велит сдерживать желание озвучить весь вал рассуждений, воспоминаний, внезапно нахлынувших. Зачем сейчас говорить сидящему рядом юноше про то, что человек, как личность, формируется годам к двадцати пяти, тридцати, а дальше начинается то самое, называемое жизнью, о которой вспоминаешь только при оформлении пенсионных документов. Но Гурий Антонович не удержался:

–Юра, ты можешь представить себе первоклассника, у которого руки в чернилах?
–Могу, а зачем?

–Тогда, очень давно, в первом классе, первую четверть мы писали только карандашами. Сначала палочки, потом нолики, а уж потом буковки и цифирьки, нас так и дразнили - карандаши!  А все мои товарищи, кто жил рядом и с кем я проводил время, были на год или на два старше. Авторучек, тем более шариковых, тогда не было. Писали простыми ручками с металлическими перьями. Они вставлялись в металлическую оправу на круглой деревянной палочке. Я даже помню, как назывались эти перья, которые макали в чернила. Было такое перо - восемьдесят восьмое, цвет у него был коричневатый, оно и стоило на копейку дороже, ещё была – лягушка, сталистого цвета, скелет и много других… Макать перья в чернила приходилось часто и от детской небрежности пальцы правой руки всегда были в чернилах. И мне - карандашу, чтобы быть с ребятами на равных, приходилось мазать свои руки. И при каждом удобном случае я старался их показать. Очень уж хотелось выглядеть взрослее.

–И когда это прошло?
–Не помню. - Гурий Антонович замолчал, задумался…
–А я хотел на исторический, но не получилось, конкурс такой - не пробиться! Родителям – спасибо, как-то сумели устроить меня на биолого-химический. И вот… уже третий год пойдёт. Ничего, тоже интересно. Мне даже предложили научной работой заняться.

Спрашивать о научной работе Гурий Антонович не решился, поскольку в такой науке, как биология, он - по собственному признанию - ни в зуб ногой, а о химии остались лишь грустные воспоминания про валентность, про какие-то орбиты с электронами, да нагромождения углеродно-водородных гробиков из курса органики. Всё это когда-то изучалось и даже сдавались экзамены, но постепенно стёрлось из памяти или спряталось в её глубинных архивах и стало очень далёким от архитектурных проектов, строительства крупных промышленных зданий, которые в документах назывались просто - объект номер… Так уж, видно, устроена наша память.

–Тебе, Юра, приходилось выходить из дома с куском хлеба в кармане?
На лице юноши недоумение - что за вопрос, к чему это?
–Голубей что ли кормить?

–Да нет, не голубей. Мы, когда уставали от разных игр и беготни по дворам и улицам, и когда появлялось чувство голода, и очень хотелось есть, прибегали домой, незаметно хватали кусок или два хлеба - в карман его и снова к своей компании. Взрослые пытались остановить, усадить за стол, но где там… - Гурий Антонович встал, подошёл к урне и бросил палочку от мороженого. - Хлеб из карманов, у кого он был, делился на маленькие кусочки. И попробуй не дай кому-нибудь, тебе сразу приклеют ярлык – «жильда». Что за слово, откуда оно взялось? Но было очень оскорбительным. А от него не сразу избавишься и в компанию тебя больше не примут. Я сейчас думаю об этом и по-моему это неплохо, чувство товарищества вырабатывалось что ли, какого-то дворового братства.

А каждое утро, изо дня в день, даже по воскресеньям, из года в год взрослые заставляли нас делать зарядку под радио. На всю страну диктор объявлял: «Урок проводит преподаватель Гордеев, за роялем пианист Родионов!» И начиналось! Ты о них слышал? Сейчас такого нет! Не услышишь!

По-моему и Назаркин через это прошёл, в такой же среде воспитывался. И Иван Иванович тоже. Он, правда, детдомовский, но всё равно… Потом была юность, получение профессии, армия, семья наконец… По себе знаю, что легко никогда и нигде не было.

А сваливать на то, что было время, какое-то не такое, неправильное, по-моему нельзя. Причём тут время? Люди, то есть мы, наши предки жили и живём во времени. И каждый в своём. И нет в этом вины самого времени! Дела и события люди творят, с них и спрос.
 
Ты про книжки говорил, а на какие деньги сейчас можно покупать толстые книжки, когда каждая копейка у пенсионера на счету? Сейчас и в библиотеку записаться - сначала заплати! Вот ведь как! А лекарства? А здоровье? Сколько времени отнимает ходьба по докторам и стоянье в очередях? А если срочно надо, без очереди - опять же только за деньги.

Ты об этом не знаешь, не думал? Не торопись с выводами и не обвиняй огульно. У пожилых людей своё мировоззрение! Их не переделаешь, их можно только жалеть! И это не должно быть той жалостью, которая унижает человека. И жалость бывает уважительной! И помогать им по возможности тоже надо!

–Да, вы правы, но уж больно много вранья кругом и такая трусость в людях перед властью, что понимая всё, они продолжают сами повторять это враньё, не веря ни сказанному, ни самим себе. Что это, привычка, способ самосохранения? И так из поколения в поколение. Вот объясните, что мешает разумному человеку взять и сказать: «Перестаньте врать, хватит, я вам не верю!» Вы встречали таких? Или на это способны только душевнобольные или те, кто хочет выставить своё «я» напоказ и заявить - вот я какой смелый, смотрите!...

–Кому сказать, власть предержащим? Сомневаюсь, услышат ли? Да и голос твой, если по Маяковскому, будет тоньше комариного писка! А показная смелость, это… как бы поточнее сказать, даже и не знаю…  Ты вот Ленина упоминал, Свердлова… а надо ли было? Людям всегда хочется кого-то боготворить, ни того, так другого. А если боготворить не получается, как бы не за что, то надо так замарать, чтобы и следов не осталось. Так уж, видно, человек устроен.

Вот смотри, победой над фашизмом мы гордимся, спутник первыми запустили - гордимся, Гагарин полетел в космос - победа! И ещё много чего вспомнить можно. А про всё остальное, или почти всё, что в жизни страны было - ругаем почём зря и ругань эта часто переходит в откровенное хамство. Да, да, по-другому не назовёшь… Я не знаю - неужели в других странах люди так же ругают прошлое своей страны и изощрённо хамят и оскорбляют тех, кто давно ушёл из жизни? По-моему это удел  не очень умных. Пусть ты не согласен с тем, что происходило раньше, ты имеешь право думать и смотреть на прошлое со своей колокольни, делать собственные выводы, даже осуждать. Но хамить? Да, отвернись ты в сторону и плюнь! Вложи в этот плевок весь накопившийся негатив, вздохни свободно и продолжай жить дальше с пользой себе и другим. Прошлого не изменишь! Вперёд смотреть надо! По-моему - так, а иначе - сплошное самоедство.

–А вот скажите, почему люди испытывают такой сильный душевный трепет при одном лишь упоминании имени какого-нибудь вождя? Взять хотя бы Сталина или Ленина. Сколько им памятников понаставили, да в любой деревне, в любой школе. Что ни дворец культуры - то имени Ленина, стадион - имени Ленина. Горы Воробьёвы тоже Ленинскими называли. Помните песню: «Люблю, друзья, я Ленинские горы…» Во, как! И самый культурный, и спортсмен великий, и скалолаз к тому же…
–Сейчас что-то не поют, из-за слов, наверно, а мелодия - замечательная!

                –Конечно из-за слов. Это и есть идеология. А ведь кругом всё было ленинское. Какой-то предел разумности должен быть? Почему не было этой самой разумности? Десятилетиями не было? А в России народ очень даже неглупый! Но прошло совсем немного и памятники Сталину исчезли, а Ленину ещё стоят кое-где… Хотели из него нового бога сделать, причём над всеми - и над христианами, и над мусульманами, над буддистами… И что? Нету нового бога! Не-ту-ти! Не потянул он на нового бога!

–Нам не надо богов, дайте хлеба и кров!… Ладно, переходить на философию не будем, тема эта вечная, давай пока на этом остановимся. Пора вернуться, мало ли что! Давно гуляем…