Сказка о голосе

   – Давным-давно нашей страной правил король, который не расставался с флейтой. Он получил ее в подарок на свое двенадцатилетние, и с тех пор постоянно что-то наигрывал. Его все любили… Но, может быть, ты слышал легенду о короле-флейтисте?
   
   – А как его звали? – спросил Валуш.

   – По-разному, – уклончиво ответил пастушок. – В детстве его называли «мальчик-лучик». Когда он родился, только закончилась жуткая гроза, первые солнечные лучи пробрались в комнату, осветили его лицо, и он улыбнулся. Будучи еще младенцем, он почти не плакал и не кричал, лишь улыбался всем, кто смотрел на него, и улыбка его была очень светлой. И музыка тоже. Король этот правил страной весело и легко, – в точности так, как играл на флейте. Он заглядывал в каждого человека с любовью, но при этом не ждал, не искал ничего для себя. И даже когда он судил кого-то и был очень строг, ни один его приговор не оказывался смертным.
   
   Он начал свое правление с того, что закрыл все тюрьмы. Стоило кому-то из подданных в чем-нибудь провиниться, и его тут же вели к королю. Тот разговаривал с ним, потом что-то играл, будто для одного себя, и всё вдруг менялось. Виновник уходил просветленным и никогда больше не совершал дурные поступки.
   
   Рассказывали, его музыка исцеляла порой тяжело больных людей, которых не брался лечить ни один знахарь.

   Жизнь в стране была бы прекрасной, если бы не одна проблема, беспокоившая двор и самого монарха, – отсутствие наследника. Время шло, а Бог не посылал королевской семье детей. И вот однажды случилось чудо – своей игрой король вернул к жизни умирающего младенца. Тот мальчик, казалось, сам был мелодией - тихой, такой незатейливой, но прекрасной. Король наигрывал мелодию, вновь и вновь возвращался к ней и вдруг подумал, что это знак свыше. Он взял малыша во дворец и стал воспитывать как своего сына. Государь очень привязался к нему и старался передать всю ту любовь, которой наделили его самого родители. Когда мальчик подрос, король начал обучать наследника всему, что тот должен был знать и уметь, но прежде всего учил его игре на флейте, «ведь именно музыка, – говорил король, – вдохнула в тебя жизнь». Его мальчик был способным учеником, он схватывал все на лету, и ему казалось, что играть на флейте так же просто, как разговаривать или слушать. Но король был недоволен его игрой, он позволял своему воспитаннику исполнять только самые незатейливые вещи и все время хмурился, когда тот брал в руки инструмент. Что-то было не так в его пальцах, таких умелых, но вечно холодных, а во взгляде совсем еще детских глаз король различал порой то надменность, то скуку, то затаившийся страх. Все тяжелее было ему смотреть в эти глаза, но, главное, он почти перестал играть на флейте: музыка приносила одну лишь боль.

   Очень скоро король захворал какой-то неизвестной болезнью, лекари со всей страны съехались во дворец, но никто из них не понимал, что случилось. Они разводили руками и разъезжались. Только один лекарь остался. День и ночь он сидел возле короля и вслушивался. Но не слова приковывали его внимание. Король говорил, говорил, не смолкая, но будто не мог сказать, – что-то самое важное никак не давало себя выговорить, разверзалось в нем черной бездной, король забрасывал ее словами, всеми подряд, совершенно бездумно, лишь бы не видеть, не помнить. И за этой невозможностью сказать, в мучительном кружении над про-пастью рождалась такая музыка, которую не доводилось еще слышать никому из смертных. Он слышал ее, нес ее как свой крест, и тосковал от невозможности воплотить её, выразить, отрешиться.

   Король рассказывал о далеком детстве, о маленькой лошадке, которая была его другом, и он открывал ей все свои тайны, о том, как, они скакали по зеленым лугам, и красный отцовский плащ развевался, словно флаг, едва поспевая за ними; о том, как лошадка умерла, и родители повезли его к морю. Король был там лишь однажды, но оно навсегда пленило его душу. Он дышал морем, и море дышало им; он рос, и оно набирало в нем силу и вот захлестнуло…

   – Музыка порой, как море, – затопляет тебя, а потом уходит. Без всяких надежд.

   – Надежда – самое ядовитое из снадобий – промолвил лекарь. – Оно бывает особенно опасным в сочетании с другим ядом – страхом. Когда в тебе открывается Бог, а ты боишься утратить. Не принимаешь Его дары. Впрочем, возможно, это просто неверие.

   Но король не слушал.

   – …потом мне подарили флейту, – сказал он вдруг. – Она лежала в своем футляре, как в лодочке, единственная на свете… Или другое, – перебил он себя, – когда мой мальчик был совсем еще маленьким, я часто сидел возле кроватки, слушал его дыхание… Так спокойно… – начал было король и забылся, соскользнул в сон.

   Когда он очнулся, это был уже другой человек. Или тень человека? «Он совершил переход», – констатировал лекарь и тут же уехал. И никто не понял, что означают его слова, над страной повисло молчание. Словно вместе с музыкой из королевства ушла сама жизнь. Подданные переглядывались тревожно и не знали, что теперь будет. Их повелитель все чаще удалялся в свои покои, закрывал все окна и двери и никого к себе не допускал. Во дворце хозяйничал наследник. Вначале он был очень напуган и тихо сидел в одной из комнат, чертил что-то на нотной бумаге, но потом вдруг осмелел и стал разгонять тишину звонким голосом. Он был быстрым мальчиком, его приказы настигали слуг повсюду. Всё пришло в движение, правда, со стороны оно казалось каким-то судорожным, – эти люди выглядели так, будто они не до конца проснулись и двигаются, как сомнамбулы, во власти сна. Все куда-то спешили, но если какой-нибудь чужеземец, удивляясь, останавливал одного из них и спрашивал, куда тот торопится или зачем суетится, человек замирал от неожиданности и не знал, что ответить.

   Невероятные слухи поползли по стране: наследнику докладывали, что в государстве вновь появились лгуны, воры, убийцы. Растерянный мальчик не представлял, как быть. Он едва понимал, что это вообще означает, ведь он привык думать, будто подобное происходит только в сказках.

   Наследник пробовал обратиться к королю, но тот не мог говорить. Неподвижно лежал он в своих покоях с черной повязкой на глазах и не издавал ни звука. Он слушал своего мальчика и, казалось даже, понимал, набирал воздух для ответа, но продолжал молчать, в нем будто что-то иссякло. Иногда повязка сползала с его глаз, и сквозь призрачную темноту комнаты начинал проступать свет, – неизвестно, откуда он появлялся, – король прикрывал глаза, и сияние исчезало. Иногда, если мальчик оставался надолго, он различал странные звуки, – будто где-то далеко кричала неведомая птица, ее одинокий голос был пронзительным, но так быстро таял, растворялся в далекой дали. И затем, словно в продолжение этого вскрика или в ответ на него – опять еле слышно – нарастал непонятный гул или, может быть, плеск: необъятная, неудержимая стихия прорывалась наружу, но что-то еще более сильное сдерживало ее порывы, и она затухала, глохла. И вновь слышался вскрик, и вновь угасал. Становилось невыносимым находиться здесь, очень больно: быть рядом, мальчик осторожно поднимался и уходил – в другой мир. Где все от него чего-то ждали, смотрели с надеждой. А он по-прежнему не знал, что предпринять, как уберечь людей от посягательств друг на друга.

   Наследник решил собрать всех старожилов и выяснить, как поступал в таких случаях государь. Один за другим потянулись во дворец люди с просветленными лицами. Они рассказывали о тихой беседе, о музыке, которая их исцелила, и мальчик то и дело хватался за флейту и пробовал что-то сыграть, но она молчала. Как будто совсем онемела. Или это он внезапно лишился слуха?

   Старики уходили, унося печаль в сердце. Мальчик впадал в отчаяние. «Но может быть, – думал он, – у меня все же получится…»

   – Приведите ко мне всех уличенных в преступлении! – отдал он приказ, и приказ был исполнен.

   Несколько человек, пряча свои глаза, стояли перед наследником. Он взял в руки флейту, с трепетом поднес ее к губам, словно во сне, он переставлял пальцы, вдыхал и выдувал воздух, но ничего не слышал. Все ждали, никто не шевелился, они всё еще ждали! Слезы нахлынули вдруг, отчаяние, злоба, – изо всех сил мальчик швырнул инструмент на землю, – кто-то вскрикнул, и музыка… – нет, будто далекое эхо, будто вскрикнула флейта? – что-то произошло неведомое: «Король умер…» – перешептывались голоса, «Да здравствует король!» – ликовали лица, и люди бежали со всех сторон – на него, – в сумятице толкали друг друга, не глядя под ноги, наступали на флейту, падали ниц.

   Вновь натягивалось ожидание.

   Медленно мальчик направился к флейте, поднял ее непослушными пальцами. Он смотрел и смотрел. Словно впервые ее увидел. Помятый, исцарапанный металл все еще хранил тепло. «Ты играл на ней», – вспомнил мальчик. Он вышел за ворота дворца, кто-то бежал за ним, но потом отстал. «Так и тепло, – уйдет», – думал он, но странно, его пальцы делались все теплее. «Как я хотел бы тебя отогреть», – прошептал мальчик, и будто кто-то мягко пожал его руку, он вспомнил светящуюся улыбку, с которой когда-то смотрел на него король, и услышал голос, – там, внутри он рождался и был настойчив. Мальчик закрыл глаза и прикоснулся губами к флейте..

 
   – Что с ним случилось потом? – спросил Валуш. – Он оживил короля? Он вернулся?

   Пастушок чуть улыбнулся и ничего не ответил.

               
                * * *
   
   Отвязать эту боль, словно лодку, и долго смотреть, как она ускользает в открытое море. Распахнутое для боли. (Что ты мне скажешь, море? Проговоришь меня, пророкочешь…) Если бы точно так отвязаться от моря… Куда бы глядели мои глаза?


                * * *

   – Я должен рассказать тебе еще одну историю, не о короле и его наследнике, а о флейте, – произнес пастушок, помедлив.

   – У флейты есть собственная история? – удивился Валуш.

   – Конечно. Когда принцу исполнилось 12 лет, он стал королем, это был не случайный подарок. Флейта наделяла своего владельца силой, но вместе с тем, могла подвергнуть невероятной опасности. Предыдущий ее хозяин был офицером. Он отдавал все команды при помощи флейты, и солдаты слушались его беспрекословно. И вот однажды ему поручили привести в исполнение приказ о смертной казни. Не задумываясь, он сыграл на своем инструменте мелодию смерти, и тут же все присутствующие упали замертво. Все, кроме офицера…
Говорили, где-то неподалеку находились его жена и сын. Они тоже слышали эту мелодию.

   – Он остался в живых? – тихо спросил Валуш.

   – Да. Только жизнь стала для него адом, он ушел из города, и с тех пор его никто больше не видел.

   – Скажи, а тот мальчик, наследник, знал историю флейты? – встревожился Валуш.

   – Он первым узнал ее. А затем рассказал королю. «Представь себе, – ответил король, – однажды ты можешь забыться, не подумать, и своей игрой ты убьешь человека».

   – Что с ним случилось потом? – повторил свой вопрос Валуш.

   – С мальчиком? Он ушел. Поцеловал на прощание флейту и двинулся в путь.

   – Но почему?

   – Понимаешь, – откликнулся пастушок, – не всякую музыку можно сыграть на флейте…


                * * *

   – Скажи, а Бог, он где?
 
   – Как можно спросить «где» о Боге?

   – «В тебе». Или «во мне». Или «повсюду»?

   – Ты просто хочешь услышать чьи-нибудь тихие слова, хочешь, чтобы Он принял тебя в объятья, но так не бывает. Подумай, ведь даже для человека «быть» вовсе не означает «существовать в пространстве».

   – … и быть далеким.

   – Бог самый близкий. Если ты не пытаешься его «уловить».

   – Разве рай не пространство Бога?

   – И рай, и ад в нас самих.

   – Во мне только ад.

   – Понятно. Значит, ты обращен лишь на себя, на свои проблемы, поступки.

   – Но я не преступник. Это они должны там гореть.

   – Они и горят, – в тебе. Все те люди, которые были несправедливы, все преступившие черту… Ты наказываешь их день за днем, и сам мучаешься вместе с ними.

   – Что же мне делать?

   – Ты знаешь. Просто не надо бояться. Не бояться совершить ошибку. Ты видишь свет? Там, внутри. Что ты видишь?

   – Маленький мальчик стоит на распутье.

   – Смотри внимательней. Что еще?

   – Несколько дорог.

   – Да. Говори.



   Ты тихо уйдешь, как уходит дождь. Когда я очнусь, в этом мире останется только ветер.
   И минуты, как листья, потянутся за тобой, стрелки моих часов будут идти назад.



   Давным-давно в одной семье жил мальчик по имени Валуш. Он был таким маленьким и тихим, что домашние часто теряли его из вида и спрашивали друг друга: «Где же наш мальчик?» – а он всегда оказывался рядом и улыбался в ответ. И к этому так привыкли, что почти не беспокоились о нем, и никто не называл его иначе, чем просто «мальчик».

   Его братья и сестры были обычными детьми, которые росли не по дням, а по часам, бегали повсюду, болтали с другими ребятами и вовсе не задумывались над тем, как странно быть человеком. А Валуш проводил дни возле своего дома и грустил оттого, что он был таким маленьким и другие дети смотрели на него испуганно, удивленно и не звали с собой играть.

   Понемногу Валуш расставался с надеждой, будто вот-вот, через несколько дней или месяцев он вдруг вырастет и сравняется хотя бы с самым младшим из своих братьев. Время проходило мимо него, зима сменялась весною, и Валуш начинал прислушиваться к шепоту набирающих силу трав и цветов; он видел, как на земле появляются яркие точки, как из них пробивается новая жизнь. Валуш разговаривал с каждым ростком, знал наперечет все цветы своего сада, словно это были его друзья. И они что-то отвечали ему тихо-тихо. «Как хорошо, что я маленький, – думал тогда Валуш, – иначе я никогда не услышал бы их, не узнал бы их тихие голоса». И он совсем переставал обращать внимание на других ребят, а они не замечали его из-за высоких стеблей.

   Но проходило лето, за ним вступала в свои права разлучница осень, и так было красиво все вокруг, но Валуш знал, что жизнь прощается с ним на время. И он прощался с теплыми красками, прощался с землей, с мягким солнечным светом, и дождь потихоньку утешал его, хоть иногда сам вдруг срывался на плач, и тогда уже Валуш спешил ему на помощь.

   И вот, всегда неожиданно, наступал день, когда шелест и шепот сменялись будто позвякиванием колокольчиков. Так приходила зима и запирала маленькими ключиками все двери и окна, распахнутые весной. Валуш садился у самого камина и долго вслушивался в потрескивание поленьев. Он смотрел на огонь, на вьющиеся искры, потом пересаживался к окну и глядел на пляшущие снежинки. «Какие маленькие», – шептал он завороженно, – а они серебристо радовались в ответ, приглашая в свой хоровод.

   Его братья и сестры оказывались вдруг рядом, и кто-то из них привычно спрашивал: «Где же наш мальчик?» Конечно, это были они, но какие-то другие, все меньше слышался среди них смех, все более глубоким становилось молчание. Все более глухим. Их лица делались такими далекими, но Валуш почти не удивлялся, он знал с самого детства: они росли. Как нежные ландыши из-под льдистого снега, как ромашки и васильки, как ломкие ирисы и хризантемы, – его любимые белые хризантемы, на которые так больно было смотреть теплой осенью, когда дождь все не приходил утешать.

   Давным-давно в одной семье жил маленький мальчик по имени Валуш, который оставил уже надежду, будто когда-нибудь, через несколько месяцев или лет, он вырастет. Время проходило мимо него, зима сменялась весною, за ней следовало лето, разлучница осень вступала в свои права, и так было красиво все вокруг, и разноцветные лепестки, и тихие листья, а после маленькие снежинки радовались ему, приглашая в свой хоровод. И он вспоминал о дожде.


                * * *

   – Ну что же ты, – уговаривало тихое эхо, – так и будешь здесь сидеть?

   – Ты меня гонишь? – спрашивал Валуш.

   – Как я могу? – где-то во тьме незримо светилась улыбка.

   Это был лабиринт? Или пересохший колодец. Отсюда Валуш видел только край неба – то белый, то голубой, по ночам к нему заглядывали звезды и эхо приходило поговорить. Вообще-то оно здесь жило, тихое эхо, это был его дом. Когда-то его оставил тут один человек.

   – Обычно, – рассказывало оно, – эхо нигде не задерживается надолго. Мы всегда возвращаемся к тому, кто вызывает нас к жизни. (Разве ты не знал, мальчик, что носишь в себе множество голосов?)

   – Но тогда, – продолжало эхо, – случилось что-то особенное: он заглянул в колодец и вскрикнул. А потом убежал так стремительно. Можешь ли ты представить, как больно остаться ничьим?

   – Наверное, он понял потом, слишком поздно. Я все жду, как ты думаешь, он вернется?

   – Разве сюда кто-то приходит? – удивился Валуш.

   – Но ты же пришел?

   – Я просто хотел убежать…

   – Вот видишь. Одни приходят, чтобы бросить монету, другие – камень, ты сбежал ото всех, чтобы поговорить.

   – А ты откликаешься на каждый призыв? – улыбнулся Валуш.

   – Я все еще надеюсь, – тихо ответило эхо.
…

   – Я знаю. Ты спрашиваешь… Мне кажется, я тоже ничей, – смущаясь, сказал Валуш.
 
   – Значит, мы два потерявшихся эха?

   – Нет, я умею только молчать.

   – … Молчание бывает разным, – помедлив, отозвалось эхо. – Вот, например, этот колодец. В него, как в бездну, проваливаются слова. Когда тебя не было здесь, мне часто становилось страшно. Особенно осенью, когда он глотал бесшумные листья, словно сухие слезы, и был абсолютно нем.

   – Или глух?

   – Для колодца это одно и то же.

   – Я думал, ты его голос, – сказал Валуш.

   – Нет, я здесь только живу. То есть жду.

   – Скажи, а какой он был, тот человек?

   – Такой же мальчик, как ты. Только это случилось давно.

   – Послушай… Прости, если тебе это необходимо, быть чьим-то эхом, – запинаясь, предложил Валуш, – может быть, ты станешь моим?

   – … может быть… – не договорило тихое эхо, и будто погасла незримая та улыбка.


                * * *

   Как вода из ладоней, всегда ускользает. Чью это жизнь ты пытаешься удержать, раскрывая объятья?

   Так вязко тянулось время…


                * * *

   Валуш протягивал руку и ждал, и небо тотчас откликалось на этот призыв, посылало дождь. Тихий ласковый дождь приходил, но Валуш не шевелился. Стоял, и время, не замечая его, истекало.

   Он ждал, просто ждал, без надежды, без веры, он был околдован. И деревья чуть слышно шептались о нем, волновались травы. Ветер боялся дышать.

   Он ждал невозможного. Ему все казалось, будто вернется тихое эхо, помолчит немного и поведет за собой.
   И вот наступило «однажды»: на руку Валуша сел черный ворон. Он прилетел неизвестно откуда, качнулся на вздрогнувшей руке и начал перебирать лапами, усаживаясь понадежней.

   – Кто ты? – спросил Валуш, от неожиданности не подумав, что вороны не понимают слов. И получил укоризненный взгляд в ответ, ох какой знакомый! Валуш замер под этим взглядом, пытаясь постичь, в чем он мог провиниться.


   Некуда скрыться от этого взора, уже не ворон, – все, кто так понимал и любил, смотрят разочарованно и отводят глаза. «Так вот ты какой, маленький мальчик…» Что же ты сделал? Пыльные листья, сухая земля, мрачнеющий лес – всё вокруг – всё мертво, безответно. Тихое эхо. Ушло. Где-то в лесу заблудилось среди этих страшных деревьев. Ты чем-то его обидел?


                * * *

   – Отчего этот крик? От страха? Чего ты боишься?
 
   – Кто-то метит в самую суть, вот-вот попадет. Страх смерти?

   – Но в чем же суть?

                * * *

   Валуш бежал, не разбирая дороги (какие, впрочем, могли быть дороги в глухом лесу?). Проводником его сделался крик, он рвался, как дикий зверь из клетки, Валуш не мог понять, кто так страшно кричит, повсюду ему мерещилось эхо. Это оно призывало на помощь? или сам Валуш молил его не уходить? Он задыхался, оглядывался по сторонам и вдруг что-то заметил, почувствовал – какую-то особую тишину, особую темень. Валуш продрался сквозь колючие ветки, словно магнитом притягивало его туда, он подошел ближе к странным деревьям, – что-то с ними было не так, они стояли совсем без коры, будто без кожи. Коснувшись холодного ствола, Валуш попросил:

   – Помогите, пожалуйста. Может, вы слышали… – не закончил он, и, медленно пробуждаясь от тяжкого сна, заныли усталые голоса:

   – Как больно… не трогай… как больно… – вступали один за одним, отражались друг в друге и угасали.

   – Простите… Я же не знал, – испуганно пробормотал Валуш, – я больше не буду… Может быть, – неуверенно повторил он, – вы слышали эхо?

   Но голоса больше не отзывались, слишком тяжело было им разбирать чьи-то слова. Валуш боялся пошевелиться. Но надо было как-то выходить отсюда, он повернулся и вновь услышал:

   – Больно, как больно… – роились бессильные звуки.

   – Но я же… Это не я, – умоляюще протянул Валуш.

   – Ветер, – выдохнул тусклый голос.
   – Могу я чем-то помочь? – еле слышно спросил Валуш, уже не надеясь.
   – Не трогай, – шепнул ему ветер.


                * * *

   Валуш не помнил, как выбрался из мрачного леса, не помнил, как оказался на пыльной дороге, он просто шел, впускал в себя это пространство, и время проходило насквозь, не оставляя следов. Он ничему не сопротивлялся, ни о чем не жалел, просто шел по дороге. Пока она вела; и росла, и ширилась бесприютность.


   Однажды на этой дороге ему встретилась тень.

   – Ты чья? – спросил ее Валуш.

   – Вот уж не думала, что должна быть чьей-то, – обиженно проговорила тень. Но будто бы усмехнулась. Или нахмурилась? Ничего нельзя было понять в этой тени.

   Валуш постоял немного и вновь отправился в путь. Он все думал, может быть, стоило попросить у нее прощения, с чего он, действительно, взял, что тени нуждаются в ком-то?
 
   И вдруг заметил, что она шла за ним, кралась чуть позади.

   – Извини, я тебя обидел? – начал было Валуш.

   – Не ты первый, не ты последний, – послышался опять недовольный голос, а после, кажется, едкий смешок.

   Валуш растерялся. Он не привык иметь дело с тенями. Он шел дальше, она следовала за ним, и понемногу ему начало нравиться, как ладно у них получается – шагать в унисон.
 
   – Никогда не думал, – говорил Валуш, – что так бывает.

   – Хочешь, я стану твоей тенью?

   – Пожалуйста, – ответил Валуш, – а что для этого нужно сделать?

   – Ничего, просто скажи, что согласен.

   – Согласен, – повторил Валуш. И с тех пор его вела уже не дорога, он сам должен был решать, куда идти. И шагать он должен был не слишком медленно и не слишком быстро, только он никак не мог понять, что означает это требование тени, а она все больше раздражалась, ворчала и совсем перестала отвечать на его вопросы. И так неприятно почему-то стало ходить след в след.
   Валуш все чаще вспоминал тихое эхо, он начинал понимать, отчего оно скрылось. И ужасался, и спрашивал себя: неужели я…?

   – Ты, ты… – ныла тень, словно отвечая на его мысли. Валуш мрачнел и как будто таял, он все больше становился похожим на эту тень, которая называла его своим и ни на шаг не отходила. Он чувствовал себя виноватым. Он хотел уйти. Но совершенно не представлял, как это можно сделать? – дорога была одна.


                * * *

   Маленький мальчик сидел на обочине и размазывал слезы по измученному лицу.

   – Что с тобой? – спросил Валуш и не услышал ответа. – Как же тебя зовут?

   – Валуш, – всхлипнул маленький мальчик и поднял свои глаза.



                * * *

   Когда океан подступал к самому краю и чайки метали тревожные вскрики в его неумолчный гул, сны становились особенно мутными и замедленными, Валушу казалось, что одна и та же ночь тянется годами и помеченное его памятью словом «вчера» стоило бы называть «в прошлой жизни». Каждое утро он пробуждался в незнакомой лачуге и по крупицам собирал воспоминания и слова, унесенные ветром куда-то, – может быть, к людям?

   Каждое утро он садился на песок и начинал вслушиваться. Океан был очень-очень древним и давно устал катить свои волны, но вовсе не роптал, он говорил, говорил что-то себе под нос, повторяясь, путаясь, не заботясь о смысле, словно во сне. Так проходили дни. Иногда все менялось, серело, волны бормотали невнятно, ветер неистовствовал, и Валуш удивлялся каплям, хлещущим по песку. Ему все казалось, будто чьи-то чужие сети заброшены в его глубины, одинокая рыбешка билась в поисках выхода и никак его не находила. Валуш забирался под крышу, и смутные образы начинали рождаться в его душе, он чувствовал себя то слепым, то невидимым, и таким же древним, как океан. Что-то мучило его, что? – он не ведал.

   Потом наступали спокойные дни, и он забывал, забывал…, и длинные водоросли стелились по дну, ничему не противясь. И только однажды, в тихий солнечный полдень он будто услышал далекое эхо: «Где же?» – спрашивал кто-то, – где же? – и дальше еле различимо шептались какие-то голоса, как будто о нем, что-то они говорили, но Валуш не мог расслышать.


                * * *

   Это была большая пульсирующая медуза из его мутного сна. Она проплыла совсем близко и остановилась, полоща свое тело в зеленых волнах. Словно звала куда-то. Или хотела что-то сказать? Или просто смотрела, переливаясь всеми цветами. Да, цвета, – о чем они напоминали?

   В другой раз в его руках оказалась раковина, «мертвая», – подумал сначала Валуш, но потом приложил ее к уху и перенесся в следующий сон. Теплый ветер, прибой (или, может быть, перебои?) Ему очень вдруг захотелось разобрать, раскрутить эту раковину, проникнуть в суть.

   …Он долго смотрел на сероватую мякоть, «ох уж этот мальчик!», и почти не сопротивлялся чувству вины, просто не понимал, как это могло случиться. И был рассеян. Но волны подбирались к его ногам и тихо ласкались, будто тайком от кого-то, – и он примирился. И сразу узнал это чувство, то самое, с которым ушел.


   Когда он очнулся, океан подступал к самому краю и чайки метали свои вскрики в его неумолчный гул. А волны выбрасывали в ответ оплетенные шелестом камни, блестящие раковины, и Валуш больше не чувствовал себя невидимым или слепым, он подставлял свое тело хлещущему дождю, его затопляла радость. Вскоре он перестал различать океан, ветер, шелест, ливень, осталось только дыхание: выдох – вдох, призыв и ответ, таинство узнавания.



                * * *

   Как музыка, тихий дождь: проходит. Вот – еще здесь, и вот он уже смолкает, и свет проступает, мерцая: в маленьких каплях рождается мир, как улыбка сквозь слезы.

   Все еще здесь тихая музыка, словно дождь, приходя – уходит… останься, куда ты?

   – Нет-нет, ты помнишь? – сказано: «Никогда не перестает».


                * * *

   Кто-то играл на флейте. Чуть розоватая дымка стелилась над лугом, все будто плыло под тихую музыку. Валуш остановился. Он увидел стадо овец – как белые облачка, подрумяненные закатом, послушно паслись. Под широким деревом сидел пастух. «Наверное, это он играет», – догадался Валуш. Очень знакомым показался ему этот мальчик. И музыка будто говорила с Валушем, проговаривала его изнутри, – так в детстве всегда утешала мама, когда он чего-то пугался, смотрел большими глазами. Она вплетала свой голос в его потемки, Валуш приникал к ней, и руки, как музыка, обвивали, и не было разницы между ним и голосом и тем, что вокруг, и страх уходил, тихо-тихо, все хорошо, ну что ты, все хорошо…

   – Для кого ты играешь? – спросил он мальчика, когда тот, наконец-то, его заметил. – Ведь здесь никого нет.
 
   Пастушок покачал головой:

   – Видишь этот свет? Я играю его.

   – Как тебя зовут?

   Пастушок взял несколько нот и вопросительно взглянул на Валуша.

   – Я понял, – кивнул тот. – А меня?

   Тихая мелодия полилась из-под пальцев, Валуш вспомнил весенний сад и цветы, и свои разговоры с дождем. Ему вдруг почудилось, будто кто-то спросил: «А где же наш мальчик? Где же?»

   – Нет, – улыбнулся Валуш. – Это слишком просто.

   Пастушок прищурился:

   – Прост один только Бог, – сказал он, – жизнь каждого из людей чем-нибудь осложнена.

   Валуш задумался. Так отчетливо всплыл в памяти эпизод – словно из другой жизни – может быть, это случилось во сне? Валуш увидел пещеру, вход в которую был завален большой глыбой льда, и там, в глубине, беспокойно двигался мальчик. Он казался совсем взрослым и очень красивым, именно таким когда-то мечтал стать Валуш. Холодная строгая красота зачаровывала, он смотрел неотрывно, но чем пристальнее вглядывался, тем более мутным становился лед. Валуш пытался его растопить, прикасался ладонями, всем своим телом, но странно – он ничего не чувствовал, кроме жара собственных рук, струйки воды сбегали од-на за другой, ему казалось, будто сам он вот-вот растает, исчезнет. И вдруг прямо перед собой Валуш увидел глаза того мальчика: «Нет, – говорил его взгляд. – Никогда». Он был тверже скалы, холоднее льда, обжигал, как пламя. На какие – неведомые – слова отвечал этот взгляд? Валуш ни о чем не просил, он просто хотел отогреть, невыносимо было смотреть на человека, замурованного во льду.

   – Ты просто боишься, – подумал тогда Валуш. – Боишься разбить этот лед и стать беззащитным?

   И вот теперь музыка сделала то, что не смог совершить Валуш, – она освободила странного мальчика, дала ему имя. Тихая теплая музыка овевала его. Но он еще не умел жить вне ледяных скал и застыл неподвижно, красивый мальчик с холодными глазами.

   Валуш схватился за голову:

   –   Нет! – вскрикнул он. – Это кто-то другой. Как меня зовут?

   Пастушок внимательно посмотрел на него и нахмурился. Очень неуверенно тянулась теперь мелодия, она словно искала что-то, без чего не могла начаться, искала выход. И вот нашла. Валуш чувствовал: через него, – через него чья-то светлая жизнь уходила, Валушу стало больно. Он вспомнил пустой колодец, который покинуло эхо, страшный лес и свою беспомощность, тускло звучала долгая нота… Музыка оборвалась. Вечер совсем обессилел, а ночь никак не наступала.

   – Я потерял тихое эхо, – медленно проговорил Валуш.

   – Думаешь, дело в тебе? – откликнулся пастушок. – Думаешь, это ты виновен?
Валуш пожал плечами.

   – Ты сам потерялся. Ты все время живешь чьей-то жизнью, где же твоя? Ты лишь призываешь, но не слышишь ответ. И мечешься, и кричишь, вместо того, чтобы вслушаться и подождать.

   – Как долго я ждал… Если бы ты знал!

   – Но тебе был дан ответ. Уже дан. Разве не с тобой говорило эхо? Чего же ты хочешь – удержать его? Просто «держать»? Но зачем? Как оно может уйти?

   – У меня было два настоящих друга: тихое эхо и дождь. Тихое эхо ушло.

   – Что случилось с дождем?

   – Он иногда приходит.

   – А ты?

   – Я? Не знаю… Это же просто дождь, он не может не приходить.



   – Скажи мне, ты слышишь музыку?

   – Твоя флейта молчит.

   – Но причем здесь флейта? Ты считаешь, будто кусочек металла или дерева способны рождать мелодию?

   – Нет, наверное, ее рождает тот, кто вдыхает в них жизнь.

   – Жизнь – другое. Тот, о ком ты говоришь, призывает. Умеет призвать так, чтобы был слышен ответ. И ему, и другим, понимаешь? Мне кажется, музыка и есть этот ответ.

   – Твоя музыка такая красивая, – задумчиво произнес Валуш.

   – Разве она моя… Знаешь, – начал рассказывать пастушок, – однажды со мной произошло что-то подобное: я потерялся. Я был совсем маленьким и плохо помню, что тогда случилось. Я заглянул в какую-то бездну, и она ответила мне таким жутким взглядом, таким безнадежно-черным, как смерть. И никого не было рядом. Никого, кто мог бы утешить. Я звал на помощь. И вдруг услышал свой голос: он повторял и множил жалкие слова, и таял, так быстро таял, куда-то в глубь этой бездны затягивало его, – меня! Я побежал оттуда, мне хотелось кричать, но голоса не было, только ветер свистел в ушах, меня все оглушало. Я очень тосковал потом. И никак не мог понять, по чему. Будто утратил что-то самое близкое.

   После я долго молчал, все меня жалели, но от этого делалось только хуже. Люди вокруг были очень добры, они видели, как мне плохо, и спрашивали: «Что случилось? Что с тобой?» – а я немел от таких вопросов и ничего не мог объяснить, лишь стискивал зубы.

   Один человек подарил мне вот эту флейту, и с тех пор все изменилось. Я пробовал сыграть на ней какую-нибудь мелодию, но слышал только сиплые звуки. Это было так странно, они будто озвучивали случившееся, мою утрату. Я больше не расставался с флейтой, играл и играл, мне казалось, еще немного, и я пойму, что произошло тогда, и смогу вернуться, стать прежним. Я так устал быть один… И вот я что-то почувствовал – чей-то призыв или, напротив, ответ: рождалась музыка. А я еще был ребенком и искал воплощения этого ответа-призыва. Я так хотел удержать музыку, назвать ее своей и прижать к груди, – но она всегда ускользала. Безумная тоска росла во мне. И люди начали вдруг ходить по пятам и прислушиваться, и хвалить… «Сыграй что-нибудь», – просили они, а потом хвалили – за то, что мне не принадлежало, что вызывало одну лишь боль. Знаешь, я сделался пастухом, чтобы уйти от людей.

   Здесь, на лугу, я впервые ее услышал, – музыку, не флейту. Я понял тогда, что нет никакой разницы между нами, что разлуки не существует. И смерти. Есть только тоска по телу, ну, может быть, по теплу…

   Валуш заметил вдруг, как он замерз.  Все вокруг потемнело.

   – Это ночь, – объяснил пастушок. – Завтра вернется солнце.
Валуш смотрел удивленно.

   – Конечно! – подтвердил мальчик. – Солнце всегда возвращается. Оно вообще не уходит. Даже если оно вдруг скрывается, его свет всегда остается с нами, пусть отраженный, – ведь есть и другие светила. Только не все это замечают. Когда людей настигает ночь, они прячутся от ее холода и темноты, убегают куда-нибудь в подземелье.

   – Или в колодец, или в мрачнеющий лес… – продолжил Валуш.

   – Да, почему-то туда, куда свет практически не проникает. Они там едва живут.
 
   – Но ты говоришь, что смерти не существует?

   – Возьми, – сказал пастушок, протягивая Валушу свою флейту.

   – Но я не умею… – смутился Валуш. – И потом, как же ты?

   – Музыка повсюду, – улыбнулся мальчик. И правда, его улыбка светилась, и там, за ней угадывалось что-то очень родное – знакомая мелодия или чей-то голос. И дело было вовсе не в инструменте.

   Пастушок показал, как обращаться с флейтой. Валуш прикоснулся к ней губами, и музыка зазвучала.

   Простая, незатейливая мелодия рождалась так тихо, ничего не прибавляя в мире, но сквозь нее Валуш начал различать далекое эхо. Оно становилось все ближе, все смелее звучала музыка, Валуш думал. Думал без слов, его вела за собой одна фраза, он просто хотел понять.

   Кто-то вслушивался, он чувствовал, там, за спиной, и не только, – чье-то внимание – неустанно. Кто-то чуткий угадывал каждый звук, так что нельзя было ни сфальшивить, ни смолкнуть. Он и сам, казалось, лишь вслушивался: тихая музыка приоткрывала неведомое, родное. Ночь была совершенно безлунной, Валуш играл во мраке, сам того не зная, он исполнял песню луны, его бледное лицо выделялось на темном фоне. Оно излучало свет, – очень слабый, едва верилось в то, что этот мальчик все еще держится на ногах, не угасает.

   Он играл уже очень долго и страшно устал, но никак не мог оторваться от этой мелодии, будто боялся потерять что-то самое дорогое. Утратить музыку, этот голос, всю свою жизнь. И вдруг вспомнил, что сказал пастушок, подарив ему флейту.

   Удивительная тишина расстилалась вокруг, наступало утро. Отовсюду начинал пробиваться свет, и этот солнечный свет был словно продолжением лунной музыки и ответом. По чьим-то незримым губам прочитал его Валуш и опустился на землю. Он все еще был маленьким мальчиком, и время проходило мимо него, оставляя за собой лишь улыбку. Которая немного запаздывала, замирала, рассеивалась, проступала вновь. И тихое эхо было улыбкой, рождающейся в ответ, – разве оно уходило? Как цветок, распускалось время, роняя белые лепестки.


                * * *

   Он вернулся весной. Заканчивалась гроза, и все оживало. Так неожиданно это было, но так знакомо и почему-то тревожно, что он закричал! – Но тут же его подхватили чьи-то теплые руки и начали утешать, и –

   – Мальчик! – улыбаясь, ответил кто-то.

   – ...король? – отозвался тихо любимый голос...