Еще одна жизнь

 Но там еще слез следы -
 О, это печать беды.
 Здесь кто-то рыдал во тьме,
 Виском прислонясь ко мне.
                М. Щербаков «Май»
 
     Я косноязычен. Но не оттого, что туп. Просто я говорю на чужом, на вашем языке. Когда-то он был и моим... Но понадобилось много времени, чтобы я его вспомнил. Вспомнил ваши слова, вспомнил, что когда то был одним из вас. Что у меня были руки, голова, ноги. Я мог ходить… И честно: я не стал вспоминать, как кончилась та моя жизнь. Это было бы уж слишком. Я не хотел.
     А теперь я вспоминал ваши слова: ствол, ветви, кора, листья... Небо, земля, ветер… Весна, лето, осень... Двор, дом, машина, собака, ребенок...
    Времени у меня было много. Другие, похожие на меня нынешнего, не хотели вспоминать, кем они были раньше. Им достаточно было земли, неба и ветра. И смены времен года... Я постигал их мудрость - но не в моих силах выразить ее на вашем языке. Я был сначала опечален этим, но мне помогло любопытство. Меня интересовали и голуби, и воробьи, и кошки, и собаки… И вы. Особенно - вы. Мне все время было странно, что когда-то я был таким же. Я должен был работать, чтобы зарабатывать деньги. Деньги были очень важны - за них можно было купить вещи. Взглянешь со стороны - и отчетливо видишь, что это странно до нелепости. Конечно, вам нужны жилища, одежда... Но одно дело-необходимость, а другое - абсурдная одержимость вещами. Неужели я был таким же? А ведь был… Постепенно мое собственное недоумение стало мне тягостно. Вот тогда мое внимание привлекли дети. Ваши дети. Вырастая, почти все они становились подобием родителей - что вполне понятно. Но пока они были детьми,  они отличались от вас. Искренностью, чистотой помыслов, ясным пониманием, что действительно важно, а что нет. Все они мне были мне интересны. Но...
    В любой истории есть это самое «но». Да, так она появляется здесь, в моем повествовании: Наташа.
    Ее первые шаги. Большие, широко раскрытые, серо-голубые глаза. Ее доверчивое любопытство ко всему миру...
   Она росла. Играла с другими детьми. Иногда звонко смеялась. Иногда плакала. А я смотрел на нее и слушал ее голос.
    Как вы понимаете, я не мог сделать для нее ничего. Не мог прикоснуться к ней, только если она сама не прикасалась ко мне. Не мог заговорить с ней. И не мог ни на что надеяться. Это было грустно, но я смирился - ведь изменить это было абсолютно невозможно.
    Время шло. Каждый день я тихо радовался, а Наташа взрослела и становилась все прекраснее. Но не я один любовался ей...
   Виталий мне никогда не нравился; он был из тех, кто сначала отнимает у младших игрушки, чуть позже пинает ногами собак. А потом - бросает где попало пивные бутылки, целый день слоняется  между магазином и гаражами, ржет и матерится от скуки. А еще -считает себя крутым...
   Что Наташа в нем нашла? Вы столько раз задавали себе подобные вопросы, что опошлили их беспросветно. Никто не знает ответа. И знать не может. Но я был так глубоко опечален, что вспомнил одну из ваших книг. На мой взгляд, лучшую книгу о любви. И последнюю фразу из нее: «Я ничего не знал, но по-прежнему верил, что еще не окончилось время жестоких чудес»*.
    Пару раз мне пришлось видеть, как Виталий, по-хозяйски лапая Наташу, впивается ей в губы слюнявым поцелуем. И она отвечает ему!..
    А я по-прежнему ничего не мог. Иногда мне хотелось засохнуть на корню, просто чтобы не чувствовать этой постоянной непроходящей горечи. Только что я тогда знал о настоящем страдании?
    И вот однажды ночью Виталий, плохо держась на ногах и воняя перегаром, подошел ко мне. Сначала я удивился - он никогда не обращал на меня ни малейшего внимания. А потом он вытащил нож... И сначала я не понял, для чего. Понял чуть позже.
    Вас когда-нибудь резали ножом? Сначала мне было просто больно. Очень больно. Если бы надпись вырезали на груди или на спине одного из вас, текла бы красная кровь, раздавались бы вопли боли. Моя кровь прозрачна, кричать мне нечем. Но это не значит, что мне не больно. Промелькнула мысль, что хуже уже быть не может. А в следующий момент я убедился в ее ошибочности. Есть вещи похуже боли.
    Он вырезал на мне «Виталя + Таша = любовь». А что, если бы такое сделали с одним из вас? Попробуйте себе представить...
   Мое унижение, мое отчаяние были бесконечны. Но, как и всегда, я был нем и недвижим. Наконец Виталя удовлетворенно хрюкнул, убрал нож в карман и, пошатываясь, удалился.
   А я... Я... Не мог больше жить. И еще долго-предолго, день за днем нести на себе это клеймо и не иметь никакой возможности забыть об этом. Отравите меня солью. Или срубите. Пожалуйста...
   Прошла вечность, наступило утро. А потом - день. Мне было все равно - я хотел только смерти.
    Но тут я заметил Виталия с Наташей. Он вел ее ко мне и опять был нетрезв. Наташа хмурилась, пыталась что-то сказать ему, но он только отмахивался. Когда они приблизились, он показал на сочащееся моей кровью клеймо.
     «Во, круто, да? Навсегда останется. Чтоб, типа, все про нас знали!» - и он заржал.
    -Зачем ты сделал это?! - закричала Наташа, - это же живое дерево! И что, теперь весь двор это будет читать? Вся округа, да?!
    -Да ладно тебе... Пойдем лучше в гараж...- зашептал он, - там, типа, все есть: и пивасик, и музон, и топчан. Пошли, а, Наташ?!.. -и он силой прижал Наташу к моему стволу, дыша перегаром ей в лицо.
   Наташа оттолкнула его.
   -В гаражи, говоришь?! Как вчера со Светкой, так, что ли? А ты знаешь, что Светка эти фотки и видео с тобой в гараже «Вконтакте» выложила?! – и  она горько, отчаянно зарыдала.
   -Ой, Светка... Это ж все по пьяни... Брось ты, Наташ... Я этой шалаве еще...- и он произнес очередную гадость, - пойдем! Пошли! Клево будет! Я отвечаю!
   Но Наташа снова оттолкнула его от себя, еще сильнее, так что Виталя едва не упал.
  -Пусти! И не подходи ко мне больше! Не звони и не пиши -никогда! - она рванулась, но он опять схватил ее за плечи и прижал к моей изрезанной коре.
  -Ах ты сук...
Он широко размахнулся. Такие вещи, как «дворянская» пощечина, были, конечно, ему неведомы. Он просто бы ее ударил ее в лицо кулаком. В ее лицо, прекраснее которого не ничего на свете. Но он не успеет. Конечно, я не умею читать мысли и не знаю никого, кто умел бы. Но почувствовать его намерения было проще простого. Так же не трудно было сообразить, что внутри грязного ругательства прячется совсем другое слово вашего языка - но имеющего непосредственное отношение к таким, как я. Нет, это было не трудно. Сложно  было оторвать от себя свою часть, чтобы защитить Наташу от этого ублюдка и отомстить за себя. Но все же проще, чем вам. Ветер, знаете ли, и не такое с нами делает... Или снег. А главное, это был единственный доступный мне способ помочь ей.
    Я смог. Поэтому еще до того, как он размахнулся, отклонившаяся ветвь, длинная и тяжелая, начала необратимое и ускоряющееся движение вниз. Рисковал ли я задеть Наташу? Едва ли я владею своим телом хуже, чем вы своими. Так что - нет. Риск был минимальный. Ее обдало ветром. Мягкие листья мимолетно погладили ее лицо. А сук обрушился на Виталия. Рассекая лоб, снося с физиономии нос, вышибая зубы, ломая кости. Превращая его в кучу изломанной, окровавленной плоти. Он только ойкнул сдавленно - и все было кончено. Через мгновение девушка тихонько вскрикнула, прижала ладони к губам... Потом опустилась на корточки и коснулась рукой слабо постанывающего тела - и в страхе отдернула ее. Пальцы были в крови. Наташа никак не могла выдохнуть. Она подняла голову и смотрела какое-то время вверх, на мою вершину. Страха в ее глазах не было, только удивление…
   Дальше она действовала разумно и быстро. Позвонила в скорую, а после этого - Виталиной матери. Дальше было предсказуемо и поэтому не слишком интересно. Сначала примчалась эта крикливая, вульгарная особа, воспитавшая сына ублюдком, способным поднять руку на женщину. Она вопила и причитала, истерично кричала на Наташу, требовала, чтобы они вдвоем сняли ветвь с ее сына... Это было, конечно, невозможно; да и опасно для его жизни. Но тут приехала скорая. Диана (так ее звали) забазланила снова. Но врач решительно ей велел заткнуться. Впятером, вместе с медсестрой и шофером, они все же смогли перевернуть и сдвинуть в сторону то, что было еще недавно неотделимо от меня.
    Виталю положили на носилки, закрыли лицо кислородной маской... Захлопотали, останавливая кровь, накладывая шины. Потом скорая взвыла сиреной, блеснула мигалкой - и исчезла в темноте.
    Диана, не переставая всхлипывать, напустилась на Наташу, мерзко ругаясь, обвиняя ее непонятно в чем. Потом несколько раз пнула мой ствол. Наташа повернулась к ней спиной и быстро, не оглядываясь, ушла.
  Единственное, что задело меня во всем этом - то, что она больше не смотрела на меня. Но и это было понятно.
   Опустилась ночь, и я остался один. Конечно, не совсем: я ощущал присутствие других, подобных себе и нет; ветер, лунный свет, тихое движение воды у своих корней... Теперь я снова жил и хотел жить, но...
   Меня казнят. Тут и думать было нечего — вопрос времени. Что я чувствовал... Ну, по крайней мере, я не сидел в камере смертников. Вольный ветер, прохладный дождь, ласковые солнечные лучи и звездный свет были со мной так же, как шелест моих собратьев, пение птиц, и голоса ваших детей. Наташа проходило мимо, одна, молчаливая и сосредоточенная, и по-прежнему не смотрела на меня. Но, хотя бы, я видел ее...
   На третий день двое молодых и веселых рабочих разрубили на части и за несколько раз увезли на тележке мою ветвь. Было заметно (впрочем, как и раньше), что другие жители двора считают их ниже себя. Они полагали, что эти белозубые парни глупее и в принципе хуже, раз они говорят на непонятном им языке «и вообще чернозадые».
   С моей точки зрения это было крайне забавно. «Другой язык», «другая внешность»? Что вы вообще знаете о других языках и об истинной сущности тех, кто действительно непохож на вас? О тех, кто ходит на четырех ногах или летает, имеет корни, ствол, ветви и листья, о тех, кто цветет раз в год или живет всего несколько ваших месяцев? Те немногие из вас, кто об этом задумывался, считались по-вашему чудаками, а то и вовсе душевнобольными. Совсем редко — мудрецами или святыми. А уж то, что вы называете «разумом» или «верой...» Уж лучше мне замолчать. Я не способен на гнев или презрение в вашем понимании. Но также не собираюсь доказывать, что сущность, душа, есть у всего живого. Даже у вас. Хотя большинство из подобных вам сделали все, чтобы эта душа ослепла, оглохла и окаменела — и весьма успешно. Поучились бы пониманию мира и жизни у собственных детей. Они куда мудрее вас. Как видите, у меня было достаточно времени для досужих размышлений. Надеюсь, вы не осудите меня — ведь страх смерти присущ и вам. А многим из вас — и тревога за тех, кто вам дорог. Это и примиряет меня с вами...
     К сожалению, есть и те, кто подобны Виталию и его матери. Их много, очень много. И уже скоро, когда меня не станет, Наташа останется с ними один на один. Конечно, у нее есть родные и друзья, но все же это мучило меня.
     Еще через пару дней появилось двое солидных людей. Один - с портфелем и в очках, другой — в спецовке и с окурком во рту. Они обошли вокруг меня, потыкали пальцами. Зеваки, не так давно смотревшие на молодых рабочих, убиравших ветвь и засыпавших землей следы крови, опять обратили на меня внимание и зашептались о «жутком случае с тем парнем». Из этих перешептываний я понял, что все произошло именно так, как я планировал — после травматологов ему понадобится помощь неврологов, ортодонтов и пластических хирургов, но все обойдется. Да, этого я и хотел. Я защищал Наташу, хотя и не только… Но не хотел быть жестоким, как он.
   Потом человек в спецовке достал из кармана аэрозольный баллончик и нанес на мою кору знак — косой темно-красный крест, чуть пониже  еще свежей, сочащейся моей кровью надписи.
Знак близкой смерти. Наверняка какой-нибудь дворовый остроумец  припишет две оставшиеся буквы — и с этим незамысловатым слоганом я отойду в небытие. Как будто мало было вырезанной на мне надписи. Так вы поступаете с нами. И друг с другом...
    На следующее утро во двор въехала машина с площадкой на длинной стреле, а за ней — самосвал. Из машины вылезли двое рабочих в касках и завели бензопилы. Светило солнце, легкий ветерок шевелил листву. Была весна — последняя в моей жизни. Казнь началась.
    Вас когда-нибудь резали бензопилой? Тогда (и в этом ваше счастье) я не смогу передать вам даже миллионной доли того, что я испытал. Это было долго. Немного древесного сока — это же не потоки алой, дымящейся крови. Треск рушащихся вниз ветвей - это же не треск ваших костей. А еще мы не умеем кричать. Хотя это совсем не значит, что нам не больно. Но еще хуже было то, что я до самого конца понимал - меня распиливают на части. Одну за другой, начиная сверху, спиливают ветви. Потом, за несколько заходов с перерывом на обед - ствол. Я видел собственное тело, расчлененное и брошенное на землю. От меня оставалось все меньше, я постепенно утрачивал сущность. Если бы такое делали с одним из вас, он бы давно обезумел от боли и ужаса, сознание покинуло бы его - но не меня. Я был обречен чувствовать все до самого конца. Если бы такое делали с одним из вас, ни один автор самого темного нуара не осмелился бы вставить это в свою книгу - запретили бы к продаже. Если бы такое делали с одним из вас, люди кругом кричали бы, плакали и умоляли пощадить меня или хотя бы прикончить поскорее. Те, кто еще оставались живыми не затоптали в себе душу...
   Так вы поступаете с нами. А иногда и друг с другом. Но если друг с другом, то все же у многих из вас это вызывает ужас. И сострадание. Многие из вас поклоняются тому, кто был распят на деревянном кресте. Но задумался ли хоть кто-нибудь, что для казни  пришедшего спасти вас сначала надо было срубить дерево? И сделать из него тот самый крест...
    Сейчас же только несколько женщин сентиментально вздохнули, глядя на лежащие на земле ветки. Только несколько маленьких детей отводили глаза, а потом снова посматривали на мое разъятое на части тело и слушали рев бензопил, терзающих его час за часом... Только ближе к ночи то, что от меня еще оставалось, обкопали лопатами - и принялись рубить и вытягивать из земли корни. Но мои корни - это же не ваши жилы и нервы. Хуже любой боли было ясное понимание: меня лишают сущности. Меня убивают. Меня никогда больше не будет. А если и буду - вспомню ли я себя прежнего? Нет, это - вряд ли... И, наконец, самое печальное: я больше не увижу и не услышу тебя, Наташа. Не почувствую прикосновения твоих рук к жесткой, но живой коре. Не подарю тебе «сережку» весной или желтый лист осенью. Не смогу защитить тебя... Не смогу, хотя это необходимо. Сможешь ли ты сама защитить себя? Помогут ли тебе твои родные и близкие?
   Меня выкорчевали из земли. Мое сознание, моя душа покидали меня. А Наташа так и не пришла. Прощай. Еще миг - и нет меня. Все...
             ***
   Мне опять приходится сожалеть о моем косноязычии. Я не помню и не могу передать, когда и как вновь осознал себя. Конечно, я долго даже не мог понять, что я есть. Кто я? Какой я? Где я?
    Но однажды это случилось. Это - я. Ветка с зелеными листьями и маленькими, нежными корешками. Это - банка с водой. Я в комнате. Солнечный свет. Ветер колышет занавески. В какой-то момент я понял, что опять вспомнил слова вашего языка, и сразу за этим - все, что было до... До чего? Была казнь...  Была смерть?... Моя смерть?... А до нее - моя жизнь. А еще раньше...
   И была Наташа. Она вошла в комнату и посмотрела на меня. Разумная, добрая, но не сентиментальная. Она  не стала проливать слезы или гладить мои листья.
   Так же, как раньше она не пришла смотреть, как меня убивали. Ведь тогда она ничем не могла мне помочь. Просто стоять и смотреть на это? И кому было бы легче? Мне? Ей?
    Нет, уже когда (как мне казалось) все кончилось, она взяла ветку, принесла ее домой и поставила в воду. Осознавала ли она, что именно она делает? Откуда мне знать...
     Зато я знаю другое: когда мои корни немного окрепнут, она найдет тихое, солнечное место и пересадит меня в землю, и будет поливать. И если мне повезет, ко мне ласковы будут солнце, ветер, дождь и снег. И ничья злая рука не вырвет меня из земли просто ради забавы… Тогда я буду расти и крепнуть с каждым годом. И, наверное, моя спасительница будет иногда приходить ко мне. И будет жить долго и счастливо, как и я...
  Любопытно, какой она будет - еще одна моя жизнь...

* Станислав Лем "Солярис".