Яд любви

Любовь Отраднева

(в соавторстве с Naru Osaka)

Яд любви

Посвящается дражайшему соавтору

AU Озма/Расщепей, с сюрпризом, увидите. Вроде как происходит во время съемок фильма в Ламанче. И будем считать, что Озма здесь старше, чем в мастер-фике…
* * *
Они были здесь только вдвоем. То есть не только, конечно… Но группа соратников – ничто по сравнению с женщиной, родившей когда-то Озму на свет. С женщиной, укравшей ее любовь. При мысли об этом по венам растекается яд. Но сейчас он не леденит, а странно обжигает.
Мать не поняла, не заметила… А может, и заметила. Только очень ратовала за своего приемного сыночка, который был ей роднее Озмы. Нет, мальчик, конечно, миленький, она попробовала целоваться с ним при луне… Но скоро поняла: это лишь ожидание любви. А тем временем Расщепей уже женился на ее матери…
Она опоздала. Навсегда опоздала.
А что думал он? Откуда могла она знать? Он наверняка видел в ней всего лишь маленькую девочку. Потому так легко и взял ее в помощницы. Если бы хоть о чем-то догадывался – никогда бы так не поступил, это было ясно. А ведь чем дольше она находилась с ним рядом – тем больше сходила с ума. Иначе и не скажешь. Продолжать любить его сейчас – что это, как не безумие?
Ладно, мало ли у него малолетних поклонниц! Только они все на расстоянии. А у нее на расстоянии вроде как жених, который по ней скучает! Только вот она-то по нему… Да что уж себя обманывать! И, наверно, лучше сейчас честно сказать ему об этом, чем всю жизнь жить с нелюбимым и обоим мучиться… Только страшно. И посоветоваться не с кем. Если только…
Снова он, Расщепей. Отчим, опекун, начальник и наставник. Если бы он не был таким понимающим, разве сходила бы она с ума?
И так вот и пришла к нему в комнату.
– Сан-Дмич, я его разлюбила.
– Что, вот так сразу и резко? Что случилось?
– Не резко и не сразу…
Он взглянул на нее обеспокоенно. И она добавила:
– Мне кажется, придумала я эту любовь. Чтоб была.
– Что ты такое говоришь? Придумала? Зачем?
– Ну как зачем? Я ему понравилась. И захотела быть взрослой.
– А теперь расхотела?
– Напротив. Просто – не моя он судьба. Лучше бы он правда оказался моим братом. Но варианты получше мне не светят. Даже в любовной сцене сняться.
– В любовной сцене? Ты что, хотела бы этого?
– Да. С кем-то взрослым и красивым.
– Вот оно что… – показалось или Расщепей чуть нахмурился?
– Глупо, я знаю. Не доросла, – она не решалась даже глаза на него поднять.
– Да я вообще пока не знаю, будет ли из тебя актриса, учись давай, работай над собой! И не думай о глупостях.
* * *
Знал бы он, что для нее это не глупости! Но взрослому мужчине все-таки сложно понять юную девушку. А если он поймет ее слишком хорошо – сам пропадет. Вернее, пропадут оба.
Александр Дмитриевич вроде бы был уверен, что испытывает к этой девочке только отеческую нежность. Мать Озмы он знал дольше, чем ее саму, ценил и уважал.
И… любил?
Наверное, да. Тянулся к ней после разлуки с первой женой. Считал, что она вытянула его из пропасти… Только вот общаться хотел с Озмой. Как будто связывала их какая-то нить – тонкая, но неразрывная. А казалось бы… Нет, понятно, ей он за отца и у самого трагедия с ребенком, и, может, в Озме он ищет исцеления именно этой боли. Только вот девочка до невозможности похожа на мать. И он не может этого не видеть. А еще то, как она ищет его взгляд, как ей важно его одобрение, его общество. Как он сам ей важен.
И все это, конечно, понятно… Только опасная грань совсем рядом. Чуть забыться – и перешагнешь. А ведь она – не ее мать. Она совсем дитя, и у нее впереди вся жизнь. И Расщепей эту жизнь ломать точно не станет.
Только вот как от нее отстраниться? Она льнет к нему, доверяется… И нельзя предать это доверие, а самое страшное – и самому невозможно отдалиться. Потому что он не хочет этого.
Они семья и друзья. И нежность подчас просто захлестывает. Почему же это порой пугает его? Из каких глубин всякие мысли?
Первое время он мог запросто ее обнять, взять под руку, как взрослую, шутя дернуть за косу… Сейчас это казалось невозможным и опасным. А теперь и эта ее детская помолвка грозит расстроиться. И… неужели же из-за него?
Надо бы отдалиться от девочки. Или хотя бы просто быть строже и отстраненнее. Насколько возможно. И заставлять ее бросать все силы на учебу и работу. Как и самого себя.
* * *
Оба работали не щадя себя. И рано или поздно это должно было сказаться на здоровье.
Что Расщепею стало ночью плохо – Озма услышала сразу, хоть и спала за стенкой. Проснулась мгновенно и стремглав бросилась к нему.
– Сан-Дмич!
Он сидел на постели, очень бледный, и прижимал руку к сердцу.
– Что случилось? Вам плохо?
– Ничего, пройдет… Не надо «скорую».
– Еще как надо! – Озма всерьез испугалась.
– Два раза не умирают, пересижу.
– А я и один раз не позволю!
– Один уже был, ты забыла?
– Помню… Потому-то и не позволю!
– Тогда посиди со мной. Чтоб не позволить.
И она присела на его постель – как была, в длинной кружевной рубашке. Сейчас уже было не до стеснения.
При свете ночника Озма видела, как на бледные щеки Расщепея возвращается румянец. От сердца слегка отлегло – может, и впрямь все не так опасно?
– Вам, может, лекарство накапать?
– Да погоди пока, – дышал он уже ровнее, вот только взгляд почему-то отвел. На миг. Потом улыбнулся и добавил: – Ты так волнуешься, что я просто обязан поправиться!
– Вы слишком много работаете.
– Столько же, сколько и ты.
– Это вряд ли.
– Но ты ведь согласна, что делу надо отдавать себя целиком?
– Конечно, – и тут же подумала, а правду ли сказала.
И это ее сомнение он уловил.
– В самом деле? – и взглянул так пристально, что она смешалась.
– Ну… Каким бы ни было дело, все же в жизни должно оставаться что-то и кроме него…
– Семья, – кивнул Расщепей, выделив это слово голосом как-то по-особому. Для нее или для себя? Ведь самому-то сейчас об этом забывать не стоило.
Но девочка упрямо добавила:
– И любовь.
– А по-твоему, семья и любовь – вещи разные?
– Семья – это родители, братья-сестры… А любовь – это когда есть он и есть все остальные. И он – важнее всего и всех.
– И как это вяжется… с твоим теперешним отношением к Кишану?
– Да мечтаю я просто…
И ведь знал – не надо спрашивать, но с языка уже сорвалось:
– И… о ком же?
– О короле с душой прекрасной, Алехандро-с-мышью. Мне всегда казалось, что Хуана Вальеха была в него немножко влюблена.
– Немножко? – кажется, его позабавило такое детское слово.
– Ну да. По тем временам она была почти невестой на выданье… но все же почти ребенком тоже. И… она знала, что он чужой.
Чужой… Она сама вздрогнула от смысла, который вложила в это слово.
И Расщепей это почувствовал.
– Так, вот чтоб мне в кадре этого не было! Ты не влюбленную девчонку играешь!
– Я знаю… – она вздохнула.
– Вот и знай твердо. Смотри у меня! Идеалы до добра не доводят.
– Правда? Но тогда – зачем они нужны?
– Чтоб стать лучше. А не чтоб в призраков влюбляться, сено-солома!
И так отчаянно захотелось сказать, что влюблена и не в призрака вовсе, а как раз наоборот. Но все равно – в чужого. В чужого мужа и возлюбленного…
В того, кто стал ей за отца.
– Никаких призраков, Александр Дмитриевич, – и кивнула, как школьница.
– Вот и правильно.
Оба помолчали, будто медля расстаться.
– Вам… правда лучше? – робко спросила Озма.
– Все в порядке, правда. Иди спать, девочка.
Она кивнула – но не могла заставить себя подняться. Он легонько толкнул ее в плечо. И она все понимала, но как будто не было сил…
– Да что с тобой, гроб и свечи?!
И что она могла ему ответить – кроме самого очевидного? Только смотреть большими глазами, полными темной воды…
И его собственные глаза потемнели под этим взглядом.
– Тебе что, особое приглашение нужно?
Она покачала головой, продолжая смотреть на него.
– А что тогда? Смотри, за косы выдеру! У меня от тебя сейчас опять сердце прихватит!
– А я? – вдруг не выдержала она. – У меня-то… уже давно!
– Да о чем ты только думаешь, ненормальная?
– О вас!
– Так… так, как я думаю? Мадрид и Лиссабон!
– А… как вы думаете?
– А об этом вообще думать нельзя! – лицо его снова покрывала серая бледность.
И Озма испугалась. А если и впрямь доведет его… И чисто инстинктивно подалась к нему. А он даже отстраниться не смог. Чем ближе – тем почему-то было легче. Хотя сердце билось чаще… Но уже по другой причине.
Это было безумием – обнимать ее вот так… И в то же время прекрасно и правильно. Настолько правильно, что голова кругом шла.
А девочка так и льнула к нему, шепча:
– Я вас люблю, я без вас жить не могу…
Это было безумием… Но прекратить его не получалось. А остановить поток слов – только одним способом. Прижаться губами к губам.
И потом только понять: вот теперь все. Перешел черту.
И обратно – никак. И что самое страшное – не хочется. И девочка неумела, но так горяча… что сердце вот-вот разорвется. Но уже не от боли, а от этого жара, от этой юности… И от чувства, которое рвется на свободу.  И хочется сказать: не отпущу. Никогда! И губы говорят это – без слов, одним только непрекращающимся поцелуем.
Наконец обоим перестало хватать воздуха. И они поглядели друг на друга пьяными глазами.
– Ты… – только и выдохнул Расщепей. Остальные слова куда-то исчезли.
– Я вас люблю, – повторила Озма.
– Да как же ты…
– … И не переставала любить…
– Ненормальная! Не поверю, чтобы с самого начала…
– Я просто не понимала, насколько.
– И чтобы понять, тебе нужно было… – он опять не нашел слов.
– Нет, я поняла раньше. Каждый день видя вас с моей матерью. Я с ума от стыда сходила, но… но…
– Но так себя и не поборола. Печально это, Алечка. И вдвойне печально, что я-то себя тоже побороть не сумел.
– Ой… А вы боролись? И давно?
– Дольше, чем ты.
– Да вы что… Вы же маму давнее знаете, я думала – вы ее уже любили все эти месяцы…
– Я и сам так думал…
– И что же? Тоже поняли, что ошиблись? – она смотрела на него в ужасе.
– Хотел бы сказать, что все не так, но… куда от правды денешься? Мы с твоей мамой кинулись друг другу в объятия просто от одиночества. А потом появилась ты…
– С ума сойти… И что же нам теперь делать?
– Если б я знал… Но я знаю только то, чего делать не надо.
Она и сама это знала. Только сейчас это не имело значения. Сейчас они были наедине и вместе. И никак не могли расстаться. И сдерживать себя тоже не оставалось сил.
Хотя не должны же они были лежать рядом! Пока, правда, просто лежали обнявшись. Но объятий этих не разомкнули бы ни за что, даже если бы сейчас распахнулась дверь и их увидели, застали…
Говорить было страшно – и так слишком много сказали лишнего. А вот задремывать вместе было сладко. И сердца у обоих бились ровнее… Может, оттого что – рядом?
Лучшая ночь в их жизни, честное слово. И если бы так было всегда…
Но впереди было утро. А потом – возвращение в семью. И кто бы мог подумать, каким мучительным оно окажется! Теперь что, всю жизнь глаза прятать? Но ведь невыносимо! И не смогут они…
Тогда что же, открыть всю правду?
Это все равно, что шагнуть в пропасть… хоть и вместе. Главное, за что должны страдать Кишан и Ишода? А они сами… Как жить с мыслью о том, что причинили родным и близким такую боль? Почему все стало ясно так поздно?
* * *
Дописав до этого места, Озма отложила ручку. Дальше получалось уже совсем безнадежно. Ну да ничего, она поменяет все имена и реалии, и саму ситуацию немножко тоже – мать героини не должна быть ангелом! Может, даже совсем наоборот… Да и вообще не так много места в картине будет занимать личная жизнь. Но эта сцена там должна быть. Озме почему-то до дрожи нравилось представлять, как они с Александром это сыграют. Пусть даже ничего недозволенного там не будет, но… перенести в игру хоть малую часть настоящего чувства было так заманчиво! А запретность только добавит чувствам остроты.
Только вот… Муж и режиссер просто не понял.
– Зачем ты такого накрутила, сено-солома? На мать свою тень бросила, жениха какого-то ввела… Зачем вообще было писать с нас? Я тебя и так люблю, глупая, зачем меня у кого-то красть?
– Да, я писала с нас… Но не о нас же!
– Но получились мы! Да еще и под своими именами! Что подумать-то могут?
– Это ж черновик, просто так проще.
– Это плохой подход. Играть надо уметь не только себя! И вообще объясни, откуда и зачем такие фантазии? – и взглянул на нее как-то подозрительно.
– Меня это заводит, – Озма нахально подмигнула.
Он явно не ожидал такого ответа. И заметно смутился.
– Оставь уж игры для спальни. Не выйдет из тебя сценариста.
– Ах так? Значит – не выйдет?
– Если и выйдет – то, извини, для порнографии. Либо для «мыльной оперы» по телевизору.
– Ну, значит, не все потеряно.
– Только я тебе тогда не режиссер.
– Значит, не одобряешь?
– Если почти все выкинуть – еще подумаю. И давай мне без постельных сцен!
– Ты это называешь постельной сценой? Смешно же! Что, лежать, обнимаясь – уже неприлично?
– В мои времена было неприлично. И поцелуи такие… Как будто вот прямо сейчас на глазах все и случится.
– Но ведь не случилось же!
– Все равно – это слишком. К тому же не думаю, что у нашего героя больное сердце. И что надо будет ночью сидеть у него на кровати в полураздетом виде. Вот это уж точно убрать надо.
– Ревнуешь, что все меня увидят? – она надула губки и очаровательно нахмурилась. – Не брал бы тогда вообще в кино.
– При чем тут ревность? Я работу и личную жизнь не смешиваю!
– Тогда что же?
– Ну неприлично это! В мои времена вкатили бы аморалку.
– А, тогда и губы красить запрещали.
– Неправда. Другое дело, что тебе и не надо, если не на камеру.
– Спасибо за комплимент! И сценарий поменять согласна… Но разве только чуть-чуть! Заодно и к счастливому финалу вывести!

Июль 2012, декабрь 2015