Радуга в октябре ч. 4

   Я долго стою у прилавка, разглядываю, словно хочу угадать – а что может понравиться шестилетней девочке и что может вызвать у неё хоть какой-то восторг. Будет ли она думать о моём подарке, когда ляжет спать, и возьмёт ли его в руки, когда проснётся на другой день? А вместо того, чтобы быстро идти умываться, как велит мама, задержит ли она свой взгляд на подаренной вещи, которая понравилась ей больше других, и будет ли долго держать её в руках, фантазируя и строя свои детские планы. Мишки, куклы, заводные и прыгающие зверушки, всё это у неё, наверное, есть, а если и нет, то ими вряд ли удивишь.

  Вот! Это ей должно понравиться! Краски! Большая деревянная коробка и загадочное название – медовые! Продавщица открывает коробку, объясняет, вынимая маленькие ванночки, с блестящими своей поверхностью красками, и говорит, говорит, но я уже ничего не слышу, мне нужны эти краски. Только эти! И ещё альбом, пожалуйста, большой, хороший альбом! Да, да, кисточки тоже. Эту, эту и эту!
 
  Всё! В руках свёрток и мне сразу стало легче. «Выбирать подарки – это всегда какое-то напряжение и даже муки, если хотите». - Рассуждаю я, выходя из магазина, но перед глазами снова Полинка и разговор с самим собой продолжается. - «Девочке шесть лет, занимается музыкой, а если увлечётся рисованием, то это же замечательно! Будет когда-нибудь вспоминать дядю Максима и первые краски, подаренные им. Так, спокойно! А вдруг у неё полно всяких красок и альбомов? И она лишь вежливо улыбнётся и скажет спасибо, как научили родители, а потом сунет альбом и краски где-нибудь в своём детском уголке и забудет».
 
  На вахте дежурная отдала мне письмо. Оно было от Кима. Я поднялся к себе и, не раз-деваясь, стал читать. Ким писал, что ему очень надо вернуться сюда и само слово – очень, было трижды подчёркнуто. И если я согласен сократить командировку хотя бы на три недели, то он всё оформит и прилетит, но от меня нужна будет телеграмма с просьбой отозвать.

  Это письмо и взволновало меня, и заставило задуматься. Что же такое произошло, что Киму надо срочно сюда вернуться?

  Не снимая обувь, я развалился на кровати, закинул руки за голову и стал думать. А, может, это и неплохо – октябрь заканчивается, скоро холода, у меня нет тёплых вещей. И снова перед глазами Ким, и снова вопрос, на который нет ответа.   

*    *    *

  Комната была полна детскими голосами, постоянным и шумным передвижением во-круг стола, который накрывала Валентина. А иногда и под столом, стуча коленками по полу, чтобы сократить путь к пианино, где шести и семилетние девочки наперебой демонстрировали свои музыкальные способности, исполняя одним пальцем простенькие детские песенки.
 
  Валентина ставила на стол угощенье, и  каждый раз, проходя к столу, высоко поднимала руки, чтобы никого не задеть, замедляла шаги и улыбалась детям, которые не обращали ни на кого внимания, а были заняты только собой. Казалось, что взрослые им сейчас совсем не нужны.

  -Полина, где ты? Идём встречать гостя! – Девочка лишь на мгновенье посмотрела мне в глаза, сказала – здравствуйте! и всё её внимание с этой секунды было обращено на свёрток. Как же это бывает интересно и как хочется быстрее узнать, когда вот он твой подарок - рядом, но он всё ещё не в твоих руках, и ты до последней минуты не знаешь, что находится  там, в этой жёлтой хрустящей бумаге? И когда же закончится эта распаковочная процедура и в твоих руках будет то, о чём пока не догадываешься?

  -Какой большой! – Двумя руками Поля прижала альбом к себе и продолжала следить за моими руками: а что же там ещё? И когда я протянул ей коробку с красками, она тут же, не поворачиваясь, отдала альбом отцу, взяла краски и стала вытягивать крышку из деревянной коробки. Но крышка не поддавалась.

  -Давай помогу! – Леонид протянул руку.

  -Нет, я сама!

  -А это вот – кисточки на любой случай. – Но Полина лишь взглянула на них, они сей-час её не интересовали – ей нужны были только краски. Она продолжала шевелить и дёргать крышку, под которой стукались об стенки маленькие ванночки с красками. Ей хотелось быстрее не только увидеть эти краски, но и потрогать. Да и название у этих красок не простое, а какое-то особенное – медовые! Наконец, эта вредная крышка сдвинулась и медленно выползла из боковых канавок. Подружки окружили Полину и тянули к коробке руки.

  -Ты, спасибо - сказала? – Спросил отец и внимательно посмотрел на дочь.

  -Да, сказала, - ответил я за Полину, не желая увидеть смущение на её лице и чтобы оградить девочку от дальнейших вопросов.
 
  Меня усадили и предложили домашний альбом. Леонид сидел рядом, рассказывал, иногда возвращался к уже просмотренным листам с фотографиями, и всякий раз называл дату и место, где был сделан снимок.
 
  -А это вот я на спортплощадке в нашем военном городке. – Леонид погладил ладонью фотографию и сказал: - Максим, тебя, возможно, удивит, но в нашем доме даже за праздничным столом не бывает вина. – Я вежливо смотрел на фотографию и молчал. – Этому, Максим, есть причина, а если короче, то ещё тогда дал я себе слово…

  -Проходите, проходите! – Галина Васильевна встречала гостей.
    
  В дверях появились две молодые мамаши, но их дети, занятые своими занятиями, не проявили, ни радости, ни восторга к своим родителям и, кажется, совсем не обратили внимания на их появление. У детей были свои радости и свои интересы.

  -А где наши папы? – Спросил Леонид.

  -А!... – и одна из гостей как-то брезгливо махнула рукой в сторону. – Без них лучше!
 
  Я встал и подошёл. Леонид познакомил меня с гостями и теперь уже втроём мы сидели на диване и смотрели семейные альбомы.

  Из кухни послышался голос Валентины, она звала моих новых знакомых всего на одну минуточку. Ей нужна была или помощь, или просто совет, который могут дать только женщины. Мои соседки поднялись и прошли в кухню. Галина Васильевна с полотенцем в руках остановилась напротив меня.

  -И вот такого молодого человека оставили одного! Нехорошо… но вы не расстраивайтесь, я сейчас! Давно не сидела рядом с таким приятным молодым человеком.
 
  Смущение охватило меня, и я умоляюще посмотрел на Галину Васильевну.

  -Пойду, покурю. Я быстро…

  Я вышел на крыльцо и закурил. Следом вышла Галина Васильевна. Она достала из пачки папиросу и тоже закурила. Я молчал, мне было неловко задать какой-то вопрос, с которого обычно начинаются беспредметные разговоры. Ладно бы ещё мой ровесник, или просто мужчина, а тут рядом женщина, без малого втрое старше, глаза умные и седые волосы, спрятанные в пучок на затылке. Как вот тут быть? Стою, переминаюсь с ноги на ногу, молчу, по сторонам поглядываю. И, будто понимая моё смущение, Галина Васильевна трогает меня за  плечо и, опустив голову, спрашивает:

  -Вас, Максим, не удивляет видеть старуху с папироской в зубах?

  -Ну, что вы… - Сказал я и смутился ещё больше.

  -Тогда ещё один вопрос. Вы слышали, что означает «выкурить по сигарете?»

  -Нет!

  -Это означает поговорить по душам, открыться друг другу. Сейчас об этом забыли. Раньше я считала, что первую половину жизни люди учатся говорить, и не учатся думать, а вторую половину – учатся слушать и больше размышлять. Наверное, я исключение из этого правила. Вам так не кажется? Нет? Так я расскажу вам, почему я вдруг закурила. Хотите послушать исповедь старой женщины?

  -Зачем же так, Галина Васильевна?

  -Ладно, ладно! Пусть не старой, но и не молодой. Давно уже не молодой! – Галина Васильевна вяло улыбнулась и снова спросила: - Вы не боитесь человеческой крови? Живой крови? Не приходилось? Вы не упадёте в обморок, когда при вас будут отпиливать человеку ногу или руку? И когда нет ни эфира, ни хлороформа, обыкновенного новокаина часто нет, а вместо них спирт, один лишь спирт. Я работала в госпитале, это был последний год войны.  Пенициллин только-только начал появляться, и был тогда на вес золота. Сколько жизней он спас от гангрены – молодых жизней, в расцвете сил!…

  Но самое страшное не кровь, и не те вопли, которые пронзают сознание, а звук обыкновенной ножовки, которая, монотонными движениями туда-сюда, рассекает человеческую кость. И только единственная мысль, что человек останется жить, пусть и калекой, но которого где-то любят и ждут, заставляет не останавливаться и доводить эту жестокую, но необходимую работу до конца. В первый раз очень страшно всё это видеть и слышать. С тебя льёт пот, руки дрожат и через пересохший рот хочется вдохнуть в себя побольше воздуха. И ты даже не можешь отвернуть взгляд в сторону, а по мозгам стучит и стучит – быстрее, быстрее…

  Вот с этого всё и началось. Госпиталь здесь развернули в начале июля, когда уже освободили Минск, и это было единственное место, где я могла найти работу. Я работала в госпитале обыкновенной санитаркой. Не буду  говорить об этой грязной и часто неблагодарной работе, но иногда случалось так, что некому было даже удерживать на операционном столе человека, когда ему… Людей просто не хватало. Сначала было всего четыре врача, которым помогали молоденькие девчонки, после ускоренных медицинских курсов, и на двух столах работа шла почти беспрерывно. Когда звали меня помогать - я шла. Когда велели держать, - я держала, велели наложить жгут, сделать укол, перевязку – я делала, и всё делала хорошо. Врачи знали, что я раньше работала, и что у меня был некоторый опыт. Но окончить фельдшерскую школу ещё тогда, до войны, и получить диплом не получилось, - вышла замуж, и у нас родился Лёня. Он много болел, но я всё же устроилась на работу и два года была помощником фельдшера. Всё приходилось делать: и клизмы ставить, и переломы лечить, и даже роды на лесной дороге пришлось принимать однажды. Тогда я многому научилась и, главное - не боялась делать это своими руками. Потом война, все документы сгорели, и я смогла устроиться в госпитале только санитаркой. У меня не было даже паспорта…

  Начальником госпиталя в то время была военврач Софья Владиславовна. Это был хирург, как говорят, от бога. С ней было легко работать, хотя и была она строгой и неулыбчивой. Её семья – муж с дочкой и свекровь осталась в Ленинграде. Муж был учёный-искусствовед, а дочке было всего десять лет. Уж и война к концу подходила, и блокаду прорвали, но никаких известий о семье она не получала.
 
  Я сейчас вспоминаю о ней и думаю – в каких же условиях мы тогда работали, и какая ответственность лежала на ней. Ужас! Вот представьте себе сложнейшую операцию, когда работать приходится ночью, часто при керосиновом освещении и в нетопленом помещении, где в двух-трёх метрах от операционного стола лежат искалеченные люди. Кто-то бредит, а кто-то кричит от невыносимой боли, не желая смириться со своей участью. А ещё глаза тех, кто лежит тихо и смотрит на тебя, как на единственную свою надежду, кто всё понимает и уже ни о чём не просит. Сколько таких глаз в моей памяти!..

  Да что говорить! Трудное было время, трудное и страшное в то лето и осень сорок четвёртого. Да и потом… Шла война, раненых всё больше и больше. И в основном это были молодые ребята по восемнадцать, по двадцать лет…

  -Мама, Максим! Пора за стол! Знаете, девчонки с таким удовольствием ели пирог и торт, все перемазались, сейчас руки моют, смеются… Теперь наша очередь…

  -Идём, идём! – Но Галина Васильевна достаёт ещё одну папиросу и, чиркнув спичку, прикуривает из ладоней, сложенных лодочкой, умело, по-мужски…

  -В то утро я вернулась с ночного дежурства и увидела, что с Лёней происходит что-то неладное. Сам вялый, лицо красное, на живот жалуется. Руку взяла - пульс учащённый и температура. Положила его на спину, согнула ноги в коленках и аккуратно стала прощупывать. Сразу поняла - аппендицит. Заставила Ивана Мокеевича срочно запрягать Хромушку, а сама места себе не нахожу – вдруг опоздаем, вдруг Софьи Владиславовны на месте не окажется, вдруг ещё что-то. Подъезжаем, а у крыльца машина – раненых выносят. Всё! думаю, не до нас! Вбежала, а Софья Владиславовна к очередной операции готовится. Поняла она меня с полуслова и приказала нести Лёню в перевязочную.
 
  Это была маленькая узкая комнатка с кушеткой, столиком и шкафчиком. Лёню поло-жили на кушетку и вместе с ним передвинули ближе к окну. Я принесла ремни, перебросила через Лёнину грудь и уже под кушеткой крепко связала концы. Точно также выше колен привязала ноги. Ждать было некого, и я стала готовить сына к операции. Всё это я умела, и когда Софья Владиславовна внезапно вошла, в моих руках был шприц, а на столике пустая кружка, ; я только что закончила вводить новокаин. - Галя! - сказала она, - ты знаешь, как делать разрезы, ты знаешь, какие нужны зажимы, ты знаешь всю последовательность операции. Возьми всё необходимое и начинай! Сейчас Оля подойдёт, а потом я пришлю Виктора Николаевича, он поможет. Делай! Время…! Я, как только… буду подходить… Там, - она показала рукой на дверь, - там осколок у самого сердца. – И уже твёрдо, как приказ, - делай, всё будет хорошо!

  «Лёнечка, милый, потерпи! Потерпи, сынок! Надо!» Это всё, что я говорила и говорила, мне хотелось завыть, завыть громко, а потом уткнуться куда-нибудь в угол и плакать, плакать… «Потерпи, Лёнечка!» А он, понимая всё, в ответ повернул головку на бок и лишь два раза медленно открыл и закрыл глаза. Подошла Оля, надела мне респиратор и завязала на затылке. Я взяла скальпель и стала резать.

  Зачем я всё это рассказываю? Вы, Максим, молоды и о таких вещах лучше не знать.

  Галина Васильевна внимательно смотрит на меня, будто желая понять, хочу ли я слушать дальше, и стоит ли ей продолжать.

  -Почему же не надо знать, рассказывайте, Галина Васильевна, вы открываете мне то, что я никогда ни от кого не слышал.

  Белая пушистая кошка потёрлась об мои ноги и жалобно мяукнула. Я взял её на руки, погладил, а она радостно замурлыкала и потянулась к моему лицу.
 
  -Она у нас ручная, спит только с Полиной. Потопчется в ногах на её кровати, свернётся калачиком, а одним глазом следит, чтобы не потревожил кто.

  Ну, что ж, доскажу я вам, тогда потерпите ещё немного. – Галина Васильевна продолжала говорить и говорить - и про разрез брюшины, и про какую-то непонятную мне брыжейку, и про слепую кишку, с её более синеватой окраской, и наличию на ней чего-то, тоже непонятного… Про то, как Оля принесла лигатуру и карболовую кислоту, как колба с кислотой упала с подоконника, но не разбилась, и что всё время рядом был Виктор Николаевич.

  Я слушал, кивал, когда она поворачивалась ко мне, хотя многого не понимал, и не задавал никаких вопросов. А что я мог спросить?

  -Так вот, когда я делала всё это, перед глазами отчётливо было то, что я много раз наблюдала при подобных операциях на практике двенадцать лет назад. Нас хорошо учили, с нас требовали одного – знать и уметь! Знать, чтобы по одному лишь движению глаз хирурга, как по взмаху дирижёрской палочки, исполнить в этот момент именно то, что необходимо. Я знала! И я сделала это! Сколько прошло времени – не помню, совсем не помню…

  Последним, что было в моих руках - это кривая хирургическая игла. Я пронзала края разреза и дрожащими пальцами завязывала лигатуру. Но вот, кажется, всё! Остался последний узел. И тогда со мной случился обморок, - я потеряла сознание. Виктор Николаевич успел подхватить меня и бережно опустить на пол, прислонив спиной к стене. Оля опустилась на колени и шлёпала меня по щекам. Она что-то говорила, но я слышала только звуки и ни-чего не понимала. Скоро я пришла в себя, но руки и ноги не слушались. Я всё стала понимать, но не могла даже раскрыть рот и произнести хоть что-то.
В дверях стояла Софья Владиславовна и о чём-то спрашивала Виктора Николаевича. После каждого вопроса он кивал, а она всё спрашивала и спрашивала, пока, наконец, не тронула его за плечо и они вышли.

  Виктор Николаевич сказал потом, что за четыре с половиной года обучения в мединституте, он ничего подобного не видел и даже не представлял, что в таких условиях возможно такое.
 
  Хороший был человек Виктор Николаевич, честный и работящий! Правда, молчун, но мы знали, что он добровольно ушёл на фронт с пятого курса, когда получил известие о гибели отца. А когда ему приходили редкие письма, то глаза у него становились влажными, он отводил взгляд в сторону и не отвечал на наши вопросы, а только кивал в знак согласия или наоборот… Его все любили! Я встречала много людей, бескорыстных и преданных делу. Где вот они теперь..?

  Это сейчас всё делается правильно: анализы различные, лейкоциты, подтверждение, противопоказания на те, или иные препараты, а тогда…
Из дома донеслась весёлая музыка. Было понятно, что это Валентина играет детям. Галина Васильевна  вздохнула, улыбнулась и тихо произнесла: «Счастливое у них время, пусть скачут, детство и должно быть счастливым! И пусть оно будет у всех!»

  Мы молчали, каждый думал о чём-то своём, и мне казалось, что музыка, именно музы-ка не даёт сейчас углубиться в грустные воспоминания, а наоборот настраивает на доброе и светлое восприятие жизни – сегодняшней жизни, без войны, без крови, где главной ценностью являются дети, ради которых отдают самое дорогое – собственную жизнь. Я прислушивался к этим простым звукам, и начинал понимать, что сейчас дети пляшут и скачут в каком-то своём, только им понятном ритме, со своим детским смыслом, выплёскивая в движениях и громком смехе радость детства, уже недоступную взрослым.

  -Я вас не утомила своими откровениями? – Спросила Галина Васильевна и, не дожидаясь ответа, сказала: - Тогда слушайте дальше:

  Вечером, когда за окнами уже стемнело, и когда я сидела около сына, безотрывно вглядывалась в его лицо и следила за дыханием, меня тронула за плечо Софья Владиславовна. Её лицо меня поразило, такой я её никогда раньше не видела. Никогда ещё…

  Галина Васильевна замолчала, некоторое время стояла, облокотившись на перила крыльца, и смотрела в землю. Потом внезапно повернулась ко мне и спросила:

  -Вам, Максим, не приходилось видеть радугу в октябре, когда на горизонте снеговые тучи, а над головой светит солнце? Нет..?

  Дверь за нами открылась совсем бесшумно, и только твёрдые шаги Леонида обозначили его появление.
 
  -Всё, всё! Идёмте, идёмте! Чай на столе, Валя ждёт, беспокоится… - Он взял нас под руки и повернул лицом к двери. Когда мы входили, я увидел, как Валентина опустила крышку пианино и постелила на неё длинную кружевную накидку.

  Досказать, что было дальше, Галине Васильевне не дал Леонид. Но я знал, о чём ещё ей очень хотелось поведать мне и я готов был её слушать.

            *   *   *

  -Мама, мы хотим гулять!

  -Ну, что ж, ступайте! Я вам сейчас помогу одеться. Где вы будете? Идите в сад, игрушки возьмите, там сейчас хорошо.
 
  Мы садились за стол, и в эти минуты я счёл себя обязанным что-то сказать хозяйке и сказать приятное. Но получилось у меня совсем не то, что хотел, и даже как-то аляповато:

  -Вы так хорошо играли, что мы с Галиной Васильевной просто заслушались.

  -Если поверить в вашу искренность, - ответила Валентина, - то мне остаётся только улыбнуться. Ведь я играла для детей, а тут особое мастерство не требуется, это уровень третьего класса музыкальной школы.

  -И где-то же вы научились...

  Валентина разлила по чашкам чай, придвинула ко мне и Галине Васильевне сладкий пирог, варенье, переместила на столе что-то ещё, окинула весь стол и сидящих за ним взглядом хлебосольной хозяйки и только тогда села.

  -Знаете, Максим, это у меня наследственное. Мои родители были музыканты. В нашем доме всегда была музыка, и в том далёком детстве я даже представить не могла, что есть семьи, где живут без музыки. Где не говорят о сюитах, симфониях, рапсодиях, о фальшивом звучании какого-нибудь инструмента на вчерашнем концерте, о предстоящей встрече с заезжей знаменитостью или о чём-то другом, но обязательно связанном с музыкой. И вот она – музыка, впиталась в меня чуть ли не с пелёнок. И первыми моими игрушками были клавиши, которые я пыталась выковырнуть вилкой из инструмента и посмотреть – что же там, под ними, за что мне, конечно, попадало.
 
  Папа был скрипачом и играл в большом оркестре, а мамина любовь – рояль. К нам постоянно приходили её ученики - она давала уроки. Иногда её приглашали аккомпанировать на концертах. Тогда она надевала своё шикарное чёрное платье, сшитое специально для концертов, доставала украшения и подолгу смотрелась в зеркало. А я крутилась около неё, тянулась на цыпочках к зеркалу и очень хотела быстрее вырасти. Мама брала меня на руки, цело-вала и говорила, что придёт время и что у меня тоже будет концертное платье, и оно будет ещё лучше, и украшения будут не такие как эти, а настоящие. Вот в такой я воспитывалась среде. У нас с утра до вечера звучали гаммы, этюды, а на пианино стоял метроном, который стоило тронуть, и он, как сумасшедший, раскачивался и однообразно отстукивал секунды: «Раз и, два и…»

  А потом? Потом - как у всех! Война. Родители уехали с концертом на фронт… и не вернулись. У меня была только бабушка и больше никого. Она умерла летом сорок восьмого, и я попала в детский дом. Там был инструмент, мне разрешали играть и даже руководить детским хором, а мне было всего-то четырнадцать лет. По выходным, когда у детей не было плановых мероприятий, заведующая просила меня поиграть что-нибудь для персонала. Я садилась и спрашивала: «Что сыграть?» В ответ всегда слышала: «Давай, Валечка, сначала нашу - «Рябинушку!» И когда они допевали до слов «…век одной качаться», я видела на их глазах нескрываемые слёзы. Из всего персонала у нас был только один мужчина – Фёдор Андреевич, но и он опускал голову, стараясь незаметно вытереть глаза кулаком. Работал он и за сторожа, и за истопника, и за электрика… всё умел, и был очень добрый человек.

  Дальше произошло то, что снова круто изменило всю мою жизнь. Перед Новым годом в детдом приехали какие-то люди и стали записывать детские песни в исполнении нашего хора. Прошло сколько-то времени и в зимние каникулы, когда стояли сильные морозы и никого из детей не пускали гулять, в детдом позвонили и сказали, чтобы мы слушали радио.

  Весь детский дом, затаив дыхание, сидел у репродукторов и ждал. Когда кончились областные новости, диктор объявил: «А сейчас послушайте песни в исполнении детского хора…» и называет наш детский дом, фамилию директора, а в конце добавляет: «Хором руководит воспитанница…»

  Вот эту передачу и услыхала Варвара Прохоровна. Ой, о ней можно долго рассказывать, замечательный человек - Варвара Прохоровна! Она была верным другом моей мамы, до войны часто у нас бывала, а ко мне у неё было какое-то особое отношение. Когда все в нашем доме устраивались за столом пить чай, меня обязательно сажали около неё.
 
  Она приезжала сюда, на нашу свадьбу. Всем она понравилась, правда, Галина Васильевна? Вы тогда очень быстро подружились! - Валентина задумалась, разгладила рукой скатерть на краю стола и продолжила. – Вот бывают же люди, от которых исходит какое-то особое доброе тепло. Они не навязывают своё мнение, не угодничают, а быть с такими людьми рядом всегда хочется. Мы с ней и сейчас переписываемся. Последнее письмо с поздравлением по случаю дня рождения дочери я получила от неё на прошлой неделе. Обижается, что мы до сих пор не можем приехать, показать Полину. Такая вот она, наша Варвара Прохоровна! Я прожила у неё семь лет и считаю её своей второй мамой.
 
  -Да, действительно, необыкновенная она женщина, удивительно добрая и душевная. Таких как она называли одно время – тургеневскими, истинно русскими женщинами. Сейчас так не говорят и не называют, сейчас в обороте другие слова и другой тип женщины – женщина-труженица. Звучит, правда! – Галина Васильевна улыбнулась, вздохнула и обратилась к Валентине, - извини, я тебя отвлекла.
   
  -Нет, нет, всё хорошо! Так вот через неделю после этого концерта по радио, она приехала в наш детдом и мы встретились. Она забрала меня к себе. Весь детский дом провожал нас до автобуса. Был мороз, а они всё стояли и стояли, пока наш автобус не скрылся в дали. Я писала подругам и воспитателям, и они мне писали. Я обещала приехать, навестить, когда будет возможность, но так и не приехала - всё никак не получалось. А скоро узнала, что детдом расформировали, и писем я больше не получала.

  Так вот я и жила у Варвары Прохоровны, училась в музыкальном училище, а вот этот товарищ, - Валентина кивнула в сторону Леонида, - бомбил меня своими письмами.

  -Ну, уж, прямо и бомбил?

  -А разве не каждую неделю? За семь лет я получила от тебя больше двухсот писем. И все целы, можно пересчитать!

  -Нет! Считать не будем. Никто же не сомневается.

  -Помнишь, как ты просил меня прислать фотокарточку? А я написала, что сейчас подходящей фотографии нет, поэтому буду рада, если ты пришлёшь мне свою. И, знаете, он прислал. На той фотографии были три здоровых, улыбающихся солдата. А на обратной стороне: «На память Вале от Лёни». И ещё внизу была приписка: «Это я с моими друзьями-однополчанами».

  -Ах, ты, думаю… Ну, ладно! И высылаю ему фотографию, где наша группа после окончания второго курса. На ней – всего-то шестнадцать девушек. Я написала на обратной стороне: «На память Лёне от Вали. Это я со своими подругами»
Целый месяц я ждала ответа, а ты всё не писал и не писал, помнишь?

*    *    *

  После чая и пирогов Валентина аккуратно подняла крышку пианино и прежде, чем коснуться пальцами клавиш, пристально на меня посмотрела, желая узнать, готов ли я слушать. Я смотрел на её сосредоточенное лицо и думал, что услышу сейчас громкие аккорды, которыми иногда начинаются серьёзные вещи, но этого не произошло. Руки Валентины мягко перемещались по клавишам и извлекали из них, как мне казалось, какие-то цветные звуки. Сначала они были похожи на серый и холодный осенний ветер, который налетает неизвестно откуда и раскачивает деревья, срывает с них жёлтые листья и уносит вдаль. Потом звуки становились яркими и солнечными, и я уже ощущал другой, тёплый ветер, какой бывает перед июньской грозой. И который прокатывается волнами по бескрайним ржаным полям и клонит к земле тонкие, ещё незрелые колоски и, как бы поняв, что пригнуть их к земле или сломать не удастся, постепенно стихает и исчезает где-то далеко-далеко. Иногда звучание усиливалось отдельными аккордами, в которых  угадывалась тревога, но она скоро растворялась в давно знакомом родном напеве.

  -Это её собственное сочинение. – Шепнул мне на ухо Леонид. – Нравится?

  -Да, очень!

  Я сижу, слушаю и неотрывно гляжу на Валины руки. Меня охватывает зависть, добрая зависть к умению вот так легко перемещать пальцы по клавишам и извлекать волшебные звуки. Почему я не умею? Разве меня в своё время родители не хотели приобщить к музыке, и разве целый год не водили к учительнице, но… Медведь, медведь!... Ох, уж мне этот медведь! Дать бы этому медведю в морду…

  -Валя, а у тебя есть ещё одна вещь, помнишь, ты играла тогда и сказала, что она не закончена. Сыграй, она и гостю понравится! – Молодая женщина повернула голову в мою сторону и мило улыбнулась.

  Валентина соглашается и играет.

  Уставшие за день дети тихо сидят возле взрослых и слушают. И маленькая Поля тоже сидит рядом с отцом, обхватила его руку и внимательно смотрит на маму.
 
  Валентина перестаёт играть, а её подруги говорят что-то приятное, хвалебное и, медленно поднимаясь, выходят из-за стола. За ними поднимается Галина Васильевна. Она берёт со стола вазу с конфетами и стоит, ожидая пока взрослые оденут детей. А в моих ушах всё звучит и звучит музыка.
 
  Подружкам Полины Галина Васильевна нагружает карманы конфетами.
 
  Пора прощаться.

*    *    *

  Понедельник выдался солнечным, безветренным и тёплым.

  -Вам звонили от начальства, велели срочно зайти.

  -А, что?...
 
  -Где-то подписи не хватает, - северяне сегодня улетают.
 
  -Спасибо, понял! - И я торопливо направляюсь к зданию управления.

  Всё! Кажется, всё. Осталось только проводить. Издали я замечаю, как у самолёта собираются те, кто принимал участие в его переоснащении, замене изношенного, ремонте или, как принято говорить  в доработке. Дальше от самолёта, у самого ангара, на бетонных плитах, как зрители на стадионе, устроились все, кому просто интересно наблюдать за проводами и кого тоже будет охватывать чувство сопричастности и даже гордости.
 
  Филиппов подходит к каждому, крепко пожимает руки, говорит какие-то благодарственные слова, кого-то по-дружески похлопывает по плечу, смеётся и, время от времени, поглядывает на часы.

  -Время, братцы, время! Ну, будьте!.. – И вот уже дюралевые ступеньки под его ногами, как клавиши дурного инструмента, озвучивают каждый шаг, сопровождая всё это звенящим скрипом и лёгким скрежетом металла.
-Счастливого перелёта!

  Экипаж занимает свои места, а к самолёту подгоняют тягач. Он медленно пятится, чтобы аккуратно закрепить свою тягу на передней стойке и спокойно покатить многотонную махину к месту старта. Водитель аккумуляторно-пусковой машины наблюдает за этим торжественным актом выката и ждёт своей очереди. Тягач уезжает, ажурная тяга с двумя маленькими колёсиками, подобно хвосту, поспешает за ним, подпрыгивает на неровностях и издаёт дребезжащие  звуки. И вот уже разматывают толстый кабель, висящий на бортовых крюках автомобиля, вставляют жёлтый наконечник в брюхо самолёта и ждут, пока не начнут работать все двигатели, поднимая позади себя огромное облако пыли.

  Через несколько секунд ровный гул двигателей сменяется рёвом, самолёт вздрагивает и, набирая скорость, устремляется вперёд, чтобы в очередной раз оторваться от земли, где ему дали гарантию на следующие пять тысяч часов лётной жизни.

  Пыль на взлётной полосе медленно оседает. Мы продолжаем смотреть в небо, где коричневатый шлейф, выброшенных из двигателей газов, начинает лениво растворяться, а самолёт превращается в едва заметную точку.
Люди медленно расходятся по своим местам, чтобы через минуту-другую молча посмотреть друг другу в глаза, развести руки в стороны и сделать глубокий вздох, в котором угадывается простая и понятная мысль: «Как-то жалко, что они улетели, мы так к ним привыкли… Теперь вот другие прилетят и снова…»


            *    *    *
  Я открыл дверь и удивился – за столом, спиной ко мне сидел Ким.

  -Вот те - на! – единственное, что я успел сказать, и моя рука была крепко сжата в ладонях Кима.

  -Всё, Макс, не удивляйся! Женюсь! – На лице Кима улыбка до ушей.

  -Да, ты чё, серьёзно? А письмо…

  -А ничего не надо. Я в отпуске, вот взял и прилетел. Уже три дня, как здесь. Сегодня заявление подали. Так что, мужики, приглашаю на свадьбу.

  -Такое дело полагается… - Сергей со значением потёр ладони, снял с вешалки куртку и стал искать в кармане деньги. – Я сейчас, мигом!

  -Как мама? – я поглядел на Кима.

  -Всё хорошо. Прооперировали, были некоторые осложнения, но всё обошлось.
 
  Сергей ушёл. Мы остались вдвоём. Ким положил руки на стол и, глядя мне в глаза, стал медленно говорить:

  -Знаешь, Макс, эти два месяца я не находил себе места. Помнишь, я диктовал Олегу адреса? Так вот один адрес был её. Мы тогда здорово с ней поругались, и я хлопнул дверью. А когда прилетел к себе и на третий день после операции сидел около матери, и держал её руку… Спрашиваю, - мам, чего тебе принести, скажи, что ты хочешь, а она посмотрела на меня, спокойно так посмотрела и говорит: «Внуков я хочу, Кимушка! Пора бы…» и так грустно  улыбнулась.

  Понимаешь, Максим, меня будто током… я всю ночь не спал.

  Ким молчит, гладит ладонью скатерть и вдруг, словно взрываясь, обращается ко мне:
 
  -Да люблю я её, люблю! Я же знал, когда уезжал, что у неё будет ребёнок. А у ребёнка кроме матери отец быть должен. Должен быть отец, понимаешь! Я сам без отца вырос… но тогда была война и мне некого винить кроме войны. Ночью уснуть не могу и всё думаю, думаю - каково ей сейчас одной, когда и родители, и знакомые… Может, громко будет сказано, но с моей стороны это не по-мужски, да и просто не по-человечески!
 
  Я написал ей письмо и две недели не мог отправить. Подойду к почтовому ящику, а рука не слушается, не подчиняется, чтобы вынуть конверт, да опустить. И сам чувствую, что делаю как-то не так, что ей сейчас не письмо моё нужно, а я. Пришёл к начальству и попросил отпуск. Сразу-то не дали, работы много, но через две недели… Я взял билет и на другой день прилетел. И, знаешь, что она сказала?

  -Что?

  -А я, говорит, верила, что ты вернёшься.

  Ким опустил голову и молчит. Мы, как и два месяца назад, сидим и курим. На столе та же консервная банка для окурков и графин, на горлышко которого, как шапка, надет стакан.

  -Давай, Максим, прогуляемся. До нас дойдём, с женой познакомлю, хотя нет, оговорился - пока ещё с невестой. – На лице Кима счастливая улыбка.

  -Так ведь Сергей…

  -Ничего! Извинюсь потом, а выпить… да я и без того как пьяный!
Мы медленно идём по вечерней улице. Полная луна и свет от фонарей, как сговорившись, во всех подробностях высвечивают крыши домов, деревья, заборы. Со стороны станции доносятся редкие лязгающие звуки товарных вагонов, из которых формируют состав, чтобы отправить его туда, куда приказано… В голове спонтанно начинают крутиться услышанные от Леонида словечки: «Винтики-болтики, винтики-болтики! Нет, скорее всего – пш…шеница, пш…шеница»  И вдруг другие слова, как гири на больших весах, произнесённые там, в каптёрке и тянущие вниз: «Дожили… хлеб в Канаде покупаем…»
 
  Вот и центр нашего маленького уютного городка. На освещённом со всех сторон скверике стоит памятник советским воинам, павшим в боях за Родину. Выкрашенный в белый цвет и, хорошо освещаемый, он как-то по-особому выделяется среди зелени молодых аккуратных елей. Я и до этого много раз проходил мимо, до мельчайших подробностей помню каждое слово и две даты внизу – «1941 – 1945». Помню мраморную доску со словами, написанными золотом «Вечная память…» и два длинных столбца фамилий тех, кто лежит здесь. Но сейчас, в этот предпоследний день октября, какая-то необъяснимая сила заставила меня слегка подтолкнуть Кима в сторону памятника.

  -Давай подойдём!

  -Давай. – Мы медленно подходим к памятнику и замечаем у основания букет цветов. – Это молодожёны принесли. Осень, а свадьбы на Руси всегда осенью играют. И у нас скоро свадьба, а вот благословить-то меня и некому. За столом полагается быть… И мать не сможет приехать.
 
  Она прочитала недавно в газете, что можно сделать запрос о судьбе пропавшего без вести во время войны. Надо просто написать и указать некоторые подробности. В газете был адрес, куда обращаться. Да, это в центральный военный архив.

  -Она написала?

  -Написала, но ответа пока нет. – Ким помолчал и снова спросил. – Как думаешь, найдут?

  -Думаю, что всё возможное сделают, если обещали. Надо верить, а как иначе. Ответят, обязательно ответят!

  -Максим, а тебе Леонид рассказывал про своего деда?

  -Рассказывал…

  -А про радугу, когда деда хоронили в Шустровке?

  -Да, про радугу тоже. Я был на могиле его деда.
 
  -Знаешь, Максим, когда я вижу такие памятники, я всегда думаю об отце. Где он похоронен, на какой земле? Мне так хочется найти его могилу, прийти и сказать, - здравствуй, отец, это я - твой сын, я пришёл к тебе!.. И положить цветы. Но где вот она, его могила, куда  я смогу принести свои цветы? – Я посмотрел на Кима, мы встретились взглядом, он повернул голову в сторону памятника и вздохнул. - Эх, время, время…


                *   *   *

  Снова закладывает уши, - я понимаю, что заканчивается мой конечный перелёт в этой, далеко не последней командировке, и что я не скоро вернусь к своим воспоминаниям о тех событиях и встречах, которые были двадцать лет назад на территории, оккупированной врагом.

  -Наш лайнер совершил посадку в столице нашей родины… - Пассажиры зашевелились в своих креслах, стали одеваться и доставать с верхней полки свои вещи. Я ничего больше не слышу и даже не замечаю начавшейся в таких случаях суеты. Перед моими глазами всё ещё тот чистый, ухоженный городок, где одноэтажные домики окружены садами, где по тихим улочкам катаются на велосипедах дети, а люди никуда не спешат, и на их лицах редко увидишь напряжённую озабоченность. Я всё ещё в своих воспоминаниях.

  Через час я доберусь до гостиницы, устроюсь в удобном номере, приведу себя в порядок, позвоню, закажу пропуск…

  Автобус! И до самого центра! Поспешайте, сударь!

  …Около гостиницы внезапно ливанул дождь. Ещё каких-то метров сто, но пришлось спрятаться в ближайшем подъезде и через мутные стёкла огромных дверей наблюдать за крупными каплями дождя, беспрерывно дробящими асфальт.
Почему я не взял такси, зачем, поддавшись настроению толпы, рванул к пустому автобусу? А, может, и правильно – куда мне спешить?

  Дождь скоро кончится, ветер прогонит тучи, небо станет чистым и засияет солнце. По-другому не бывает, в природе так и должно быть - одно всегда сменяет другое. «А что же постоянно в нашей жизни?» - спрашиваю я себя. Долго не нахожу ответа, и на ум приходит единственное слово – память! Но потом начинаю возражать себе, что это не совсем точно, что и память со временем угасает, и многое уже никогда не вспомнится.

  Рядом со мною стоят такие же неудачники, которых ливень заставил спрятаться в этом мрачном и неуютном подъезде. Я знаю, дождь будет недолгим, но почему здесь сейчас, именно сейчас я снова вспоминаю рассказ про радугу в том, уже очень далёком октябре? И мне ужасно хочется, чтобы и сегодня, когда закончится ливень, на небе появилась яркая радуга. Я уже представляю её и догадываюсь, в какой стороне она будет – огромная и от горизонта до горизонта.
 
  В подъезде людей становится всё больше, меня прижимают к стене, но это совсем не раздражает. Передо мной серые мокрые спины. Хочется закрыть глаза, чтобы хоть ненадолго  отвлечься, но память уносит меня в тот маленький город, где двадцать лет назад я познакомился с людьми, которых нельзя забыть. Я всегда буду помнить рассказ о ясном октябрьском небе, окруженном по горизонту тёмными снеговыми тучами, и на котором, как по волшебству, появилась радуга. И теперь эта радуга уже навсегда стала моей.
 
  Я вижу свою радугу, у которой верхняя красная полоса плавно переходит в оранжевую. А оранжевая совсем-совсем незаметно растворяется в жёлтой. И такое чередование цветов - до самой последней и самой нижней полосы, будто нарисованной волшебным карандашом и почти невидимой – фиолетовой. Красиво!!!

  Кого бы спросить, - а будет ли сегодня радуга? Некого спросить. Да никто и не скажет, а посмотрит на меня, …как на идиота, и повертит пальцем у виска. Надо мне это? И про радугу я отвечаю сам себе - не знаю!.. Но где-то в глубине души - хорошо, если она будет! Радуга – это…

  Всё так! Но сначала я куплю свежие газеты. Что там пишут сегодня про Афганистан, какие вести? Афганистан, Афганистан… добралась ли моя знакомая до госпиталя, где лежит её раненый муж? Сколько сейчас времени? А в Ташкенте? Почему остановились мои часы? Странно…

  А в голове звучат строчки про охотника, который хочет знать, но не знает, и про фазана, который уж точно где-нибудь спрятался, сидит и не кукарекает.