Поминки. Часть 4-я. Прости меня, папа!

======== «Женщина моей мечты» ==============
… Это из-за них он умер. Дал же бог родню, врагу такой не пожелаешь! – повторяла мать.
- Мама,  они не виноваты. Они просто такие, какие есть…
- Нет, виноваты. Я знаю, - не соглашалась мать. – Он всю жизнь мучился, что – ни  отцу, ни матери не нужен. Из-за этого и умер, переживал очень, обижался. Он и женился-то на мне – им назло. Они против были, и мать его, и отец. А тебя маленькую – знаешь, как называли?  Ты их стеснялась, боялась на руки идти – словно чувствовала что… Вот и говорили про тебя – дикое отродье.

- За что они меня так?! Я маленькая была, виделись не часто, я к ним просто не привыкла, неужели они не понимали…  Почему они так? - оторопела Саша.
- Да всё потому же, - горько усмехнулась Гликерия. – Сердце у меня больное, с молодости. Аритмия. То галопом скачет, будто за ним кто гонится… то не бьётся почти, как мёртвое. Болела я тогда… Так-то ничего, а как прихватит – свет не мил. В больнице лежала часто. Да ведь сердце новое не вставишь. И работать не могла, как все, на полставки только. Вот отец и работал всю жизнь за двоих. И всю жизнь ему родня в уши дудела: зачем она тебе такая? Она ж больная, что тебе в ней? – Красивая, конечно, никто не спорит…да красой ведь сыт не будешь. Развелся бы, нашел бы  другую, здоровую…

Только отец твой  на уговоры не поддался. В больницу ходил ко мне, навещал, и на работе не скрывал, что у невесты сердце больное. Зато, говорил, красавица, другой такой не найти. Я тогда красивая была…

- Ты и сейчас красивая, - сказала матери Саша. Гликерия не поверила, махнула рукой…
«Не знает, какая она сейчас, не помнит, какой  была...» - горестно думала Саша. А вот она, Саша, помнила.

Оставшись дома одна, каждый раз доставала из шкафа папку с семейными фотографиями (у них никогда не было альбома для фотографий, всегда – эта папка). Фотокарточки лежали в конвертах и без конверта – россыпью. И на всех – мама была молодая, с блеском в глазах и белозубой улыбкой, невозможно, неправдоподобно красивая! И отец ей под стать: черноволосый, черноглазый, весёлый. Он любил фотографироваться, и всякий раз – с каким-нибудь вывертом.

Вот папа сидит за роялем (он не умел играть, он и нот не знал даже…) – расфранченный и томный, длинные красивые пальцы касаются клавиш, на пюпитре какие-то ноты… А вот другая фотография – отец с ружьём, на плечах медвежья шкура. Этот снимок сделан на даче у приятеля, заядлого охотника. Сашин отец на охоте никогда не был, даже рыбу не ловил, для него существовали только шахматы.

А вот он – с разноцветным зонтиком, держит «под ручку»… статую женщины с веслом. Это он на стадионе фотографировался, - вспомнила Саша. «Женщина моей мечты. 1958 год» - папиным четким почерком написано было на обороте. Саши тогда не было на свете – она ещё не родилась. Мама с папой только собирались  пожениться. В том далёком, давно прошедшем году, они были молоды и счастливы, и впереди у них была – вся жизнь.

А вот ещё один снимок: отец сидит за столом, щедро уставленным всякой-разной снедью. В одной руке у отца рюмка в другой – вилка с наколотым на неё огурцом. Отец любил пошутить. А пить не умел совсем, ему хватало пяти рюмок… Отец знал об этом, и Саша никогда не видела его пьяным.

- Лучше бы он пил, - с горечью подумала Саша. – Не держал бы всё в себе, может, был бы жив сейчас!
Саше вспомнился тот вечер – последний в жизни отца… Если бы она тогда не заливалась соловьём, хвастаясь «трудовыми успехами» (вот же дура!), отец рассказал бы маме о том, что с ним случилось в тот день на работе, и они бы что-нибудь придумали – утешительное. Но папа ни о чем не стал рассказывать. Из-за неё, Саши, не стал! Если бы она оставила их вдвоем, ушла бы к себе… Но она не ушла. Это из-за неё случилось с отцом,  из-за неё он умер!

- Это из-за меня он умер! – вдруг сказала Гликерия. – Работать мне врачи запрещали, а что моя пенсии по инвалидности? Кошке на молоко не хватит… Вот он и вкалывал с утра до ночи.  Вот и не выдержал. Что-то у него случилось на работе, он мне так и не сказал. С начальником не поладили, или ещё что… Я к нему и так, и этак… А он всё молчит! – Гликерия отвернулась к окну, вздохнула прерывисто, сдерживая слёзы. – Если бы я работала, он давно бы ушел бы из своего НИИ, нашел бы другую работу… Может, и не случилось бы беды, обошлось бы.

«А может, не обошлось…» - подумала Саша. Но сказала другое:
- Это называется атрибуция. Мы в институте учили. Человеку свойственно винить себя в смерти близких, потому что нам кажется – находясь рядом, мы можем что-то сделать, как-то помешать, предотвратить…

Саша всё говорила, говорила, Гликерия слушала дочь и молча кивала головой.
- На самом деле мы ничего не можем, а нам кажется, что можем. То есть – мы могли бы сделать, а ничего не сделали, и во всём виноваты мы одни, только мы! – путано закончила Саша.
- А ты считаешь, что это не так? – вдруг спросила мать.

Саша вспомнила институтские лекции, на которых всё было понятно и предельно ясно. Но безликое слово «атрибуция», становясь реальностью, пугающе менялось. И вопреки строчкам учебника, Саша считала себя виновной в смерти отца. Только себя!

=================================Ночной разговор =============
В доме напротив давно погасли огни, давно наступила ночь – долгая, беспросветная февральская ночь. А они всё сидели за столом, покрытым стёршейся старой клеёнкой (как же можно выбросить её, что же тогда – останется?), в который раз  задавая себе вечный вопрос: кто виноват? В который раз пытаясь докопаться до истины. Словно они могли вернуться в прошлое, в тот чёрный памятный год, вернуться – и сделать что-то очень важное, что-то необходимое, чего не сделали тогда. Знать бы только  – что?.. Отец смотрел на них с портрета и улыбался…

- Иди, ложись, мама. Поздно уже, - сказала Саша. Гликерия послушно поднялась из-за стола.
- А ты?
- Я сейчас. Посуду помою и лягу. Ты ложись…

Оставшись одна, Саша пристально вглядывалась в портрет отца. Ей показалось, что улыбка у папы стала другой – юной, мальчишеской, а в чёрных весёлых глазах искрились задорные смешинки. Папы больше нет и никогда не будет, он навсегда останется в папке со старыми фотографиями. Саша любила его – того, из юности, беззаботно-счастливого, каким он был когда-то давно, когда  Саша ещё не родилась…

Саше не хватало отца, вот уже восемь лет – не хватало. Правило «время лечит» почему-то не срабатывало. Не лечило! Саше было плохо без него. А папе? Где он сейчас, как ему - там? Скучает, наверное, по ним… Саше не хотелось, чтобы папа скучал, чтобы ему было тоскливо и горько, как сейчас Саше, чтобы он мучился и сожалел. Она потихоньку верила, что папа остался там – в далёком 1958-м году, молодой и счастливый, вместе с такой же молодой и ослепительно красивой мамой. Под ослепительно голубым безоблачным небом, в никогда не кончающемся, вечно длящемся лете.

Вот придумают когда-нибудь машину времени… Или хотя бы калейдоскоп. И можно будет убедиться... Но Саша и так знала, что всё так и есть, что папа – живой… Живой. Глаза заволокло слезами, и ей почудилось вдруг, что отец озорно подмигнул с фотографии:
- Здравствуй, дочь! О чём ты плачешь, я же с тобой, посмотри! Я с тобой, значит, всё хорошо… Всё будет хорошо, я тебе обещаю!

- Прости меня, папа, - захлебнувшись слезами, прошептала Саша. – Прости!
Но некому было – прощать.

Саша не успела додумать эту мысль, как вдруг… услышала голос отца:
- Ну, что ты? Что ты, доченька? Ты ни в чём не виновата, и не надо плакать. Вытри слёзки и пойдём умоемся, - ласково приговаривал папа. Он всегда так делал, когда она плакала: не тратя слов, брал дочку за плечи, вёл в ванную и, отвернув до отказа холодный кран, совал головой под струю. Саша пыталась протестовать, но отец держал её крепко и не отпускал. Так что на слёзы не оставалось ни времени, ни сил…

- Я сейчас, я не буду плакать… Ты только не уходи, подожди, - скороговоркой забормотала Саша. Торопливо отвернула кухонный кран, поплескала на лицо ледяной колючей водой и, задержав дыхание, сунула голову под струю.

- А я твои лыжные гетры довязала, - сказала Саша отцу, усевшись за стол и подперев кулаками голову. – Подарить вот не успела… Красивые получились!
- А я знаю! Удобные, тёплые, и снег в ботинки не набивается. Только в них и катаюсь теперь! Здесь леса – большие, красивые, и лыжня проложена – далеко-далеко…
- А  твои шахматы - подарочные, из слоновой кости, мы Василь-Сергеичу отдали, с которым ты играть любил. Он брать не хотел, потому что дорогие очень, но мы всё равно отдали. 
- Он приходил – со мной попрощаться?
- Он у нас был, на похоронах и на поминках. Жена его не хотела отпускать, а он всё равно… Ему на кладбище плохо стало, сам чуть не умер, - рассказывала Саша отцу. – Скорую вызвали, врачи у него спрашивают, что беспокоит, а он им: «Зачем приехали? Обратно езжайте! К Юрке три часа ехали,  чуток бы пораньше – может, спасли бы, а теперь уж всё, с того света не вернёте. С кем я теперь играть буду? Никого мне не надо, с ним хочу… Сюда к нему приходить буду. Здесь и сыграем»… Плакал Василий Сергеевич, успокоить не могли.  Вот мы и решили подарить ему твои шахматы. Что им без дела лежать? А Василь-Сергеичу память!

- И правильно сделали. Я так и хотел, чтобы ему отдали – на память о наших шахматных  баталиях.

Саше вспомнилась поздравительная открытка, подаренная отцу сотрудниками:
«…Пусть королева с королём придут поздравить Вас вдвоём,
И чтобы не было печали от Ваших шахматных баталий!»

Саша счастливо улыбнулась и подняла глаза: отец улыбался ей с фотографии весело и беспечно. Он ведь не знал, что умер…

Саша спала, сидя за столом и опустив голову на «папину» клеёнку. Клеёнка его помнила, она хранила память о тех временах, когда они сидели за этим столом втроём, и папа шутил и смеялся… Саша легла на клеёнку лицом и закрыла глаза.

Лицу было тепло, и Саше казалось, что под щекой у неё папина тёплая ладонь…
Саша спала. Отец смотрел на неё с портрета и улыбался. Он так и не узнал, что умер. Так и не понял. Сейчас ему было бы шестьдесят два, он мог жить ещё долго-долго, целую жизнь! Ходить за грибами, кататься на лыжах, играть в свои любимые шахматы. Радоваться внукам, узнавая в них себя. А лет через двадцать состариться...

Но этого не случилось. Отец навсегда остался 53-летним. И улыбался светлой мальчишеской улыбкой из далёкого 1958-го года. Тогда они с мамой поженились, а через год, в 1959-м, родилась Саша…

Саша спала и улыбалась во сне отцовской светлой улыбкой, положив голову на сложенные руки – тоже отцовские, с крупными кистями и длинными изящными пальцами. И не слышала, как часы пробили двенадцать, отсчитывая последние секунды 7 февраля 1996-го года. Наступило 8 февраля, Сашин день рождения.

Неслышными шагами в кухню вошла Сашина мама и положила на стол перед Сашей завернутый в цветную бумагу подарок. К свёртку прислонила открытку. Чётким отцовским почерком на открытке было написано: «Любимой Сашеньке от папы. Пусть сопутствует тебе всю жизнь крепкое здоровье и бодрость духа. 8 февраля 1987 года».