Радуга в октябре ч. 2

            *    *    *

  Ещё минут пять назад, когда по обочине, через кусты мы протаскивали мотороллер, чтобы не застрять в очередной луже, я снова обратился к Леониду:
  -Лёнь, ведь ты старше меня почти на семь лет, а всё - на вы, да - на вы. Мне даже неловко. Называй меня просто – Максим, и всё.

  -Ладно, это у меня от матери. Она ко всем, кто образованнее, только так и обращается. А вы к тому же руководитель, начальник, так сказать.

  Ну вот, Лёнь, ты опять… Причём тут – образованнее…?

  -Всё, всё, больше не буду! Можно ехать, садись, Максим! – Он повернул голову в мою сторону, улыбнулся и мы поехали.

  Мотороллер, мягко урча своим слабеньким мотором, рассекал встречавшиеся на дороге прозрачные лужицы, перескакивал через полусгнившие жерди, поваленные на дорогу ветром, и продолжал наматывать очередные сотни метров. Я держался левой рукой за куртку Леонида и, наклонив голову вправо, всматривался вперёд. По сторонам росли тоненькие берёзки, на вершинках которых ещё оставались кое-где зелёные листочки, а все остальные были жёлтыми, посеревшими и готовыми упасть на землю под дуновением свежего северного ветра. А ещё выпирали на дорогу своими красными листьями ветки осин и гордые клёны в золотом наряде изредка радовали глаз. Лучшие краски леса ; это осень.
 
  По этой лесной дороге, наверное, никогда не ездили машины, а если и ездили, то уж точно – очень, очень давно. Да и следы были только от телег, и выбитая лошадиными подковами трава между этими колёсными следами – всё говорило о том, что сейчас какого-то особого значения в жизни людей, эта дорога не имела. И не будь её здесь – тоже ничего, обошлись бы. Или пробили её где-нибудь в другой стороне, и, может быть, она была бы лучше этой. Но раз она здесь и не заросла ещё буйной молодью – выходит, нужна. А ведь где-то есть и другая к той бывшей деревне, от которой остались лишь чёрные угли и поросшие бурьяном и крапивой прямоугольники огородов, обозначенные по углам кривыми и обгорелыми столбами. Да кирпичи от рассыпавшихся печей, которые долго будут напоминать, что здесь было тепло, сытно и что здесь жили и улыбались простые русские люди, что здесь когда-то была жизнь.
 
  Я представил себе, что как только мы окажемся у той сгоревшей деревни, Леонид встанет, помолчит и тихо-тихо скажет: «Вот оно, моё родное пепелище…» Но до этого ещё далеко, а может, и не так всё будет. Не буду торопиться, да и незачем подгонять события своим разыгравшимся воображением.
 
  Иногда, перед наклонёнными ветками, мне приходится закрывать глаза и прятаться, тыкаясь носом, в мягкую куртку Леонида.
 
  -Кажись, всё! Приехали! – Леонид заглушил мотор. Мы присели у переднего колеса и стали его разглядывать. Безжизненная дряблая резина вместе с ободом выдавливала с поверхности дороги жижу. – Де-ла, - растянуто произносит Леонид. - Придётся клеить.

  -Сколько нам ещё? – Спросил я, хотя и догадывался, что осталось совсем немного. – Может так, дотащим?

  -А там что? Нас там не ждут, там никого нет. – Леонид вынул из кармана большой складной нож, раскрыл его и отошёл в сторону. Он попросил меня клонить к земле выбранную осинку, толщиной с руку, а сам, после нескольких надрезов у самого корня, стал рубить по треснувшему сгибу, пока не раздался слабый звук, похожий на храп, и осинка не упала на землю. Потом срубили ещё две и, отделив сучья и ветки, соорудили что-то похожее на настил. Леонид одним махом подхватил мотороллер за руль и поставил его на наше сооружение так, что переднее колесо оказалось в воздухе.

  -Вот ключи, отвинчивай, а я клей поищу!

  -До темноты успеем? – Тихо спросил я.

  -Успеем. Ночевать в шалаше будем. У костра посидим, чайку попьём и будем спутники считать, небо-то, посмотри, вон какое… романтика самая настоящая! Ты, как?

  -Отлично! Давно не спал на свежем воздухе. Когда учился, то со своими друзьями-однокурсниками почти каждую субботу выбирались за город. Зимой на лыжах, на институт-скую базу, а летом на озёра. Красивые у нас места! А самый первый раз - с отцом на рыбалке, но это когда было… Тогда мама с бабушкой отпускать не хотели, а отец настоял.

  -А мне уже шесть было, седьмой пошёл, когда с дедом Иваном я далеко от дома уехал. Поехали мы тогда к его брату - деду Акиму поздравить его с днём рождения. И вёз тогда мой дед Иван подарок, который сам из дерева вырезал. Он известный был резчик, к нему из города часто приезжали, на выставки его работы увозили. Он и премии какие-то получал. Вёз он деду Акиму трёх медведей, которые вокруг пенька сидят и пьют из кружек. Чего пьют – не знаю, но у всех медведей морды как у пьяных мужиков.
 
  Всего-то пятнадцать километров, а ехали без малого три часа. Едем, колёса у телеги поскрипывают, а паровозы всё слышнее и слышнее. И, знаешь, мне так захотелось увидеть эти паровозы, что я даже встал на телеге и руками держался за плечи деда. – Леонид пристально на меня посмотрел и спросил: ; С тобой не бывало такого, что хочешь чего-то, а всё – нет и нет? И рядом совсем, и слышно, а не видишь. Вот и тогда - всматриваюсь, всматриваюсь, а их всё не видно и не видно… И гудки мне запомнились, одни густые, тяжёлые, а другие тоненькие, будто игрушечные.

  -Сейчас паровозы не гудят, да и паровозов-то почти не осталось. Всё больше тепловозы, да электровозы.

  -Да, но кое-где остались. – Леонид стал скоблить резину своим ножом и протирать за-чищенное место тряпкой. - Только вот не помню – по какой дороге мы тогда с дедом ехали, по этой или по другой? От нашей деревни до железнодорожного разъезда ещё одна есть, через Винный хутор. Она чуть длиннее, но потвёрже этой, хотя сейчас и там тоже… Осень!..

  Приехали мы, меня на кухне накормили, а потом посадили на кровать и поставили рядом патефон. А ручку крутить и, вообще, трогать что-либо запретили.
 
  -Вот закончим чаёвничать, поставим пластинку и будет музыка, а пока сиди так. – Я и сидел. Патефоны тогда доставали только по праздникам, а тут – понятное дело, день рождения, брат приехал, да ещё и внука привёз. Как ни как, а – праздник!

  Мой дед Иван и дед Аким с женой пили из блюдцев чай. Разговоры вели, а я на кровати, как и велено было, сидел тихо. Чего я тогда понимал? В шесть-то лет! Помню только, что  говорили о разных домашних делах, о заготовках на зиму, про здоровье близких, да со вздохами вспоминали тех, кого уже нет. Иногда разговор прерывался молчаньем, после которого произносилось несколько слов, вроде – «упокой, господи, его душу грешную…» И снова все трое после глубоких вздохов крестились и молчали. Я не помню всего, что происходило за столом, и разговора этого я не понимал, я всё время ждал, что дед Аким заговорит о своей работе, будет рассказывать о паровозах и тогда я смогу что-нибудь спросить. Но про паровозы он ничего не говорил.

  -С работой-то как? – Спросил мой дед. И я совсем не помню сейчас, я могу только догадываться, что ответил деду Ивану дед Аким, но что речь шла о работе - это точно.

  -Работы много. И днём и ночью, только успевай! Всё везут и везут, и туда, и оттуда. Насосная не успевает воду качать. Слава богу, что углём здесь не заправляем, а то бы…

  -А чего хоть возят-то, если и день, и ночь - туда-сюда?

  -Да, разное. А всё больше зерно, а ещё лес, да нефть. Наши мужики шутить стали, что, мол, туда паровозы тяжело идут – пш…шеница, пш…шеница, а оттуда так, налегке – винтики-болтики, винтики-болтики… Умный человек предупредил, чтобы шибко-то рот не раскрывали, не ихнего ума это. Наверху знают – что и куда везти.
 
  -На другой день едем мы с дедом домой, а я снова стою на телеге, держусь за деда и шлёпаю губёнками – винтики-болтики, винтики-болтики… Так они ко мне прилипли, так легко вылетали, что замолчать я просто не мог.

  Остановились мы и слезли с телеги. Взял дед меня за руку и сказал: «Ты, Лёнька, знаешь, что такое винтики-болтики?» Я смутился и отвечаю, что - да, мол, знаю. А он и говорит: «Винтики-болтики это так – пустое, значит. А раз пустое, то и языком трепать не надо. Язык у нас не для этого, а зазря только глупая собака брехать станет. Вот в школу пойдёшь на будущий год и всё узнаешь».

  -Это в каком году было? – Спросил я.

  -Осенью сорокового…

  Я на какое-то время задумался, мне показалось, что это было так давно, в какой-то глубокой древности, потому что всё, о чём я читал, что слышал от учителей в школе и от родителей дома, делилось на два периода – до войны и после. И тот, что был до войны… нет, я не знаю почему, но этот послевоенный период был для меня лучше! Мне казалось, что тогда, до войны всё было в других, каких-то мрачных красках. Что и солнца-то на небе, наверное, не было. А сейчас… - светло, радостно… И вдруг мне стало смешно. Смешно от того, что я взялся судить о том, чего не знаю.

  -А как называлась ваша деревня? – Спросил я, когда Леонид стал накачивать колесо.

  -Называлась она – Шустровка! Интересное название, правда? Говорили, что это от того времени осталось, когда князья посылали своих опричников с холопов налоги собирать. Те приедут, а в деревне ни одной живой души, даже скотины нет. Поторчат день-другой и обратно, не солоно хлебавши. Так и жила деревня - не было на неё управы. Это старики так рассказывали…

  -Восстановить деревню не пытались?

  -Нет, некому! Людей, кто остался, жизнь разбросала по разным углам. Да и жить здесь… Нет здесь работы. Чем заниматься? Раньше хлеб сеяли, так его только для себя едва хватало. Живность разводить – опять же… И политика направлена на укрупнение хозяйств… не выгодно - затраты большие. Хотели здесь леспромхоз организовать - приезжали, смотрели, но тоже не вышло чего-то. Может, когда-нибудь…

                *    *    *
 
  Это была наша первая поездка. Потом были ещё и ещё. И все эти поездки, как и в первый раз, сопровождались остановкой у шалаша. Рядом был сохранившийся с довоенного времени колодец. Неподалёку от него, разводился костёр, а в это время старое ржавое ведро опускалось на такой же старой верёвке вниз, гремело, задевая за стенки, и разносило свой звон по округе, а при подъёме собирало на воду мелкие осыпавшиеся со стен коричневые гнилушки. Этой водой наполнялся чайник, который круглый год висел донышком вверх на забитом в землю железном штыре рядом с колодцем, а привязанная проволокой к его ручке крышка при сильном ветре раскачивалась, задевала этот железный штырь и издавала глухое звяканье.

  -Социалистическая собственность! – Произносил обычно Леонид, наполняя из ведра чайник. – За деревней ручей есть и там вода вкуснее. Он начало берёт из ключей около Винного хутора, но и в колодце тоже хорошая водица. А на Винном хуторе с петровских времён первоклассную водку на той воде делали, только порушили там всё ещё при царе, когда сухой закон ввели. Старики говорили, что лучше той водки и не знали. Ту винокурню так и не стали восстанавливать, да там сейчас никто и не живёт. Домишки, которые покрепче, сразу после войны разобрали, да на разъезд перевезли, так что там… Охотники да ягодники останавливаются иногда, а чтобы жить - нет, не слышно… А название того места осталось. Луга в той стороне  отличные. Туда приезжают люди, которые поблизости живут и заготавливают сено для своей скотины на зиму. Вот и здесь также, вон стожки стоят.
 
   Ага, вспомнил! Хотел раньше спросить, когда колесо клеил, да из головы выскочило, - вот скажи, Максим, это правда, что теперь самолёты будут клеить и никаких заклёпок не надо? У вас на заводе ничего про это не слышно? Весной в каптёрке разговор был, будто опытные образцы успешно прошли испытания. Интересно, как это - самолёт… и без заклёпок? Ты, как думаешь?
 
  -Не знаю, у нас такого нет. Я не слышал.

  -Если клеить начнут, то самолётов станет больше, чем… ; Леонид помолчал, помолчал и добавил, – больше, чем велосипедов.

  -Поживём, увидим…
 
  Уже и костёр разгорелся, и тонкое покрывало тумана стало заползать в низинки, а я всё думал про тех умных, хитрых и, конечно же, шустрых мужиков, которые в старину, хоть убей, но подати не платили и никого не боялись.

  -Лёнь, а что ты не захотел, чтобы я купил чего-нибудь для души? Сейчас бы в самый раз.

  Леонид немного помолчал, как бы обдумывая, и тихо, глядя на огонь, произнёс:

  -А зачем?

  Я не придал значения такому ответу. В моей голове возникали и постоянно сменялись  мысли о прекрасной природе, о необъяснимой душевной радости, когда вот так сидишь у костра, тебя обдаёт изредка дымком, и ты смотришь на летящие вверх искры. Когда тебя охватывает что-то возвышенное и не совсем понятное, а над тобой зажигаются звёзды, между которыми пролетают спутники, и вообще… Но я ничего не сказал, я понимал, что здесь сегодня я только гость, которому не стоит торопиться выставлять напоказ своё понимание и свои привычки, в чём-то даже дурные, а просто больше слушать и постараться понять.
Как истолковал Леонид моё молчание, - не знаю, но вопрос о выпивке у меня больше не возникал.

  -Ну, что? Костерок наш разгорелся, сейчас чайник на огонь поставим и сходим за свежим сеном, ночь тёплой не будет – смотри-ка, уже звёздочки появляются.
 
  -Нас не заругают за сено? – Я кивнул в сторону стожков.
 
  -Нет! Здесь накашивают с запасом, да и много ли мы возьмём – хорошей корове на день не хватит.

  Я вырезал палку, примерил её на рогульках и повесил чайник.

*    *    *

  Утром Леонид красил могильные кресты. А я вырубал ножом мелкий кустарник и вы-резал пучки травы, пожелтевшей и полегшей под осенними дождями и ветрами.
Крестов было два. Между ними стояла раскидистая берёза. Она была из тех, которые вырастают на открытых местах и которым не надо тянуться ввысь к свету, постоянно стремясь опередить растущих рядом в борьбе за солнце.
 
  -Лёнь, а красиво-то как! Такая берёза и между двух могил, будто её специально здесь посадили.

  -Её дед Иван и посадил, его об этом баба Лина просила, когда ещё живой была. А когда она умерла, то заболел наш дед, да так, что и вставать не мог. Всю зиму болел, мы уж думали… Но потом – ничего, раздышался. Он эту берёзку по весне из мёрзлой земли вырубал, вон там… Сюда перенёс…

  -Это когда было?

  -Весной сорок первого, за два месяца до войны.

  Я не стал больше ничего спрашивать, но снова и снова, отрываясь от своей работы, выпрямлялся и смотрел - и на берёзу, и на два могильных креста. Я представил вдруг, что сей-час не серая осень, а жаркое лето, что здесь всё в зелени, и эти берёзовые ветви надёжно укрывают от непогоды ухоженные могильные холмики с аккуратными крестами.
 
  Кресты были и на других едва заметных могильных холмиках, но, уже покосившиеся, наполовину и больше сгнившие, либо просто упавшие на землю, превратившиеся в труху и заросшие травой. «Сколько же здесь могил?» - подумал я, возвращаясь к своей работе. - «И полсотни не наберётся…»
 
  -Кроме тебя, Лёнь, здесь бывает кто-нибудь?

  -Никто сюда не приходит. Некому! – Спокойно отвечает Леонид, а я всё всматриваюсь и всматриваюсь в упавшие кресты, пытаясь отыскать хоть что-то, хоть какую-то фамилию или дату… – Пожалуй, только мы с Валентиной, никого я здесь не встречал. А так - каждую весну, дороги подсохнут, мы и приезжаем. Валентина цветы посадит, а я подправлю что-нибудь, подчищу…

  Я слушаю, а у самого мысль в голове, что пройдёт ещё много-много времени, прежде чем появится здесь человек, человек не только умный от природы, но образованный и знающий, кто он есть и где его корни. И будет он стоять, смотреть и думать. Думать про великое множество разбросанных по русской земле безымянных кладбищ, с забытыми и тоже ставшими безымянными могилами. И про жизнь будет думать, про жизнь, которая никогда не была для людей, захороненных здесь, лёгкой и счастливой. И закончит, наверное, свои размышления о власти, жестокой и угнетающей, но всегда слёзно зовущей народ выручать её, когда ей, этой власти что-то угрожало.
 
  Неожиданно над нами пролетела стая уток.

  -Откуда они здесь?

  -С Белых озёр. Тут недалеко. Красивые места! Закончу и съездим…

  -Почему с Белых?

  -На тех берегах белый песок, может, поэтому. Их там три озера: Барсук, Барбак и Баркуль. Барсук – самое глубокое, Барбак - не очень, а Баркуль всего-то с метр глубины и почти весь в камышах. Там весной утки, гуси и даже лебеди устраивают свои родильные дома и детские сады. – Леонид посмотрел на меня, улыбнулся и развёл руками. – Природа, так вот она устроена, такие у неё законы. Был даже когда-то указ генерал-губернатора, что весной охоту на том озере запретить.

  -Указ этот соблюдали?

  -Дед говорил, что соблюдали! А как же? Строго было, для себя ведь!

  -А сейчас?

  -Сейчас...? Что-то печатали в областной газете… Съездим, увидишь…
Но поехать в этот раз к озёрам и просто посмотреть окрестности у нас не получилось. Дождь спутал наши планы.

*    *    *

  Леонид подвёз меня к подъезду гостиницы, и мы попрощались.
  На месте, где обычно была дежурная, сидела молоденькая девушка. Около неё, облокотившись на стол и переминаясь с ноги на ногу, молодой парень пытался завести разговор. Я уловил винный запашок и, чтобы понять, что происходит, решил задержаться у столика, куда почтальоны приносят газеты и письма.

  -Ты знаешь, какой завтра день? – Спросил парень.

  -А, что? Обыкновенный день, ничего особенного.

  -Ничего особенного, эх, ты! Да завтра день осеннего равноденствия. Знаешь, что это такое?

  -Удивил, думаешь, я совсем уж такая дура, что ничего и не понимаю. Учила я географию, учила… и, вообще, отстань, надоел ты мне со своими вопросами.
 
  -Тогда скажи, где завтра солнце будет бегать?

  -Там! – Она показала пальцем вверх и добавила. – За облаками, выйди, посмотри, может, увидишь – ты у нас не только самый умный, но и зоркий. Всё, иди, давай отсюда! Пристал как банный лист…

  Открылась в подъезде дверь и вошла та самая женщина, которая встретила меня в первый день. Я поздоровался и направился к лестнице. Парень вздохнул и нехотя вышел.
 
  С чего начался разговор Олега с Сергеем, я не знал. Но взволнованное поведение Сергея, его нервная ходьба от стола к окну – всё говорило о том, что произошло что-то необычное. И уже первым, что я услышал, была грязная ругань.

  -Чтобы я… нет, к этой сучке я больше близко не подойду!

  -Что это ты так, Серёженька наш дорогой? Непонятно как-то. То лучше твоей Эльвиры никого на свете нет и быть не может, то вдруг… - Олег говорил сидя на кровати и прислонившись спиной к стене.

  -А потому что тварь она подлая! И знать её больше не хочу.

  -Вчера хотел, а сегодня уже не хочешь?

  Я вижу, как дёргаются мышцы на лице Сергея, как сжатыми кулаками опирается он на подоконник и мне ничего не остаётся, как тихо сказать Олегу:

  -Не приставай к нему! Видишь - у человека кризис душевный.
Сергей отходит от окна, за которым начинает моросить дождь и с каждой минутой становится темнее. Он нервно переступает с ноги на ногу около стола и, тяжело вздохнув, спрашивает:

  -Олег, у тебя в заначке ничего нет?

  -Да ты и так хорош! Но если уж такой пожар в душе, то придётся тушить. Где-то было, поищу. – Из-под кровати выдвигается чемодан. На стол ставится бутылка водки. А вместо третьего стакана появляется пластмассовая чашка. – Это мой вчерашний выигрыш, - добавляет Олег.

  -В картишки? – Спрашиваю я.

  -Нет, в карамболь! Вчера появились откуда-то два важных гуся, умные, всё знают, перед каждым ударом кий мелом намыливают… Ну, я их и сделал… обоих!

  -Сергей смотрит в окно, потом поворачивается к нам.

  -Правильно мне Ким про неё говорил – нельзя с такими серьёзно… с такими надо…

  Олег перебивает Сергея:

  -И уж тем более надолго! Как нам Ким говорил? В любовных делах надо быть истребителем, а не бомбовозом. Поднялся в воздух, обнаружил цель – сразу жми на гашетку. Промахнулся – возвращайся на базу! Отряхнись, почисти крылышки, одумайся и готовь себя к очередному полёту. Тут целая наука, а ты её по ресторанам водишь, в Питер катаешь, по музеям водишь, подарки даришь. Ким в бабах разбирается, прислушаться надо было. А нам  ведь некогда, всё спешим. Умные люди на чьих ошибках учатся? Так-то вот!

  -Чего ты мне – всё Ким, да Ким? Ким больше дразнил нас, выставляя себя великим знатоком женских душ, а на деле он очень порядочный. Его слова фильтровать надо! Причём тут Ким?

  -А притом! Думаешь, она на тебя виды имела. Да играла она с тобой, в поддавки играла, как кошка с мышкой, пока не появился более достойный объект, или субъект. – Олег кладёт руки на стол, опускает голову, но потом резко встаёт и трогает Сергея за плечо. - Подумай, ну кто ты такой? Ты для неё всего лишь наладчик пятого разряда. Ну, поженились бы вы, например, а дальше? Наладчиков ей плодить что ли? Женщине нужна перспектива. Женщина вперёд смотрит, а мужику что? – ему надо всё и сразу. А в этом наша слабость и уязвимость. Да, по-моему, и у тебя не было серьёзных намерений, чего уж тут одну Эльвиру винить? Так что давай-ка на вещи смотреть трезво. Получилось у вас то, что и должно было получиться. А раньше или позже… кто знает?

  Вот Максим для неё подошёл бы. Инженер - как-никак! Кстати, Максим, мы тебе столько девок подсовывали, а ты нос воротишь. Как-то непонятно – они к тебе, а ты от них. В чем дело? Расколись! Может со здоровьем неладно? Не стесняйся, поможем! Тут одна бабка есть, так она любую деталь на ноги поставит. И недорого.

  «А ну вас…» - произношу я громко и, не дожидаясь остальных, выпиваю водку, запихиваю в рот кусочек пирожка и одеваюсь.

  -Так что же случилось, Сергей? Ты что, застукал её с другим? На, выпей! – Олег протягивает Сергею стакан.

  -Застукал! – Выдавливает Сергей сквозь зубы.

  -Ну-ка, ну-ка, расскажи!

  -А чего тут рассказывать. Сегодня захожу, а у неё парень на диване развалился. Братом представила. Двоюродным! На преддипломную практику, якобы, приехал. Ну, ладно, думаю, брат так брат, правда, раньше я что-то про него не слыхал.

  -Смотри-ка, не растерялась, двоюродным назвала. Есть опыт! Практика, говоришь, преддипломная? Не спросил, сколько у неё таких практикантов двоюродных?

  -Отстань!

  -Как изволите…
 
  Сергей выпивает водку и, не закусывая и ни к кому не обращаясь, говорит:
 
  -Сели мы, выпили, потом пошли курить на балкон с этим братом, а она на кухню посуду мыть пошла. Пока я курил, да журнал на балконе просматривал, братик этот исчез. Я и думать ничего не думал, заглядываю в кухню, а он её облапал и шустрит ручонками под халатиком. Ну, думаю, всё, приехали!
 
  -Ты, конечно… - Олег, как боксёр, бьёт перед собой кулаком в воздух и внимательно смотрит на Сергея.

  -Разбираться, да ещё с мордобоем? Я что…?

  -Ну и зря! А я бы вмазал ему, да хорошенько! Ей-богу не удержался бы, и ей тоже приложил напоследок. Да от души… как самому близкому!

  -Извините, ребята, это не в моих правилах.

  -И что же ты, миротворец командировочный? Поблагодарил за угощенье, раскланялся и вежливо удалился задом наперёд на своих полусогнутых?
 
  -Нет, я просто забрал со стола недопитую бутылку – моя всё-таки, и хлопнул дверью. У подъезда допил из горлышка и решил – всё, сюда я больше ни ногой!

  -Да, дела! – Олег, прищурившись, чешет затылок. - Серёжа! А ведь это не по-комсомольски! – Он ядовито улыбается и продолжает с маской серьёзности. ; Перевоспитывать её надо, объяснить, что так поступать нельзя, что партия и комсомол учат совсем другому, а ты дверью хлопать… Даже неприлично как-то. Вот и Максим подтвердит. Максим, подтверди, кто из нас  прав?
 
  Я оделся, стою, выжидаю момент, когда Сергей не будет смотреть в мою сторону, и снова тихо говорю Олегу, чтобы он оставил Сергея в покое.
Сергей, ни на кого не глядя и не приняв во внимание колкости Олега, будто оправдываясь перед самим собой, изливает всё наболевшее, что накопилось за четыре месяца его отношений теперь уже с бывшей подругой.
 
  -То это ей подари, то другое. – Он отходит к окну, ни на кого не смотрит и продолжает говорить. - Прямо-то не просит, а всё намёками, намёками… Летом сказала, что забеременела от меня, и что если родители узнают, то убьют её. И что договорилась она с какой-то медсестрой и та согласилась избавить её от греха на дому, но для этого деньги нужны. Я уши развесил и почти все командировочные отдал, а оказалось…

  -Ловко она тебя!.. Очень ловко! Выходит, ты у нас Серёженька теперь ещё и великий грешник? Ну, а если честно, вот скажи сам себе, было у тебя в башке хоть какое-нибудь серьёзное намерение? Везти её к себе ты не собирался, это – раз! Здесь оставаться тоже желания у тебя не наблюдалось, это – два! Ты ведь как думал: закончится твоя командировка, уедешь к себе на Урал и будешь хвастать: «Ах, какая у меня там баба была, …какая баба!» Что, я не прав? Нам ведь от тебя сейчас ничего не надо, ты себе… себе объясни. – И, глядя в мою сторону, Олег спрашивает: - Максим, ты что, уходишь? На почту, ей звонить? Так ведь дождь начался!

  -Ну и что, что дождь!

  -Погоди, погоди, скажи, а вы давно знакомы?

  -С третьего курса, а что…?

 *    *    *

  Позже Леонид раздобыл для меня у своих знакомых охотничье ружьё, и мы выезжали вечером, а иногда и днём после обеда при хорошей погоде и когда не было срочной работы. И мы катили тогда к озёрам на вечернюю зорьку, или с ночёвкой, чтобы рано утром, сбивая коленками росу, поднять из пожухлой травы тетеревиный выводок. Но охотниками мы были никудышными, и этому всегда находилось оправдание, которое заканчивалось словесными подковырками и раскатистым смехом. И так почти до первого снега. За время этих поездок я многое узнал и о самом Леониде, и о его семье. Мне начинало казаться, что я всех их давно и хорошо знаю. И бабушку Леонида, которую в детстве он звал бабой Линой, а его дед Иван Мокеевич до последних дней называл свою любимую – Полинушкой.

  Много из того, о чём рассказывал Леонид, не носило какой-то очерёдности, когда одно событие следует за другим или является продолжением ранее сказанного. Да это и естественно – каждый рассказ возникал сам собой, непринуждённо и ни к чему не обязывая ни рассказчика, ни слушателя. И, может быть, время давно уже стёрло из моей памяти большую часть услышанного, если бы ни единственный рассказ Леонида, который до сих пор волнует меня своей необычной жизненной правдой и заставляет вспоминать и думать. А суть её, этой правды в том, что она - судьба двух молодых людей, которых соединило то, что осталось от жестокого времени войны.

  Оставаясь наедине с самим собой, я много размышлял, связывал воедино всё, что на-всегда закрепилось в моей памяти, и пытался выстроить услышанное в естественной последовательности того времени. Даже когда брал в руки газеты или толстый журнал и читал, чтобы скоротать тёмный осенний вечер, то вдруг понимал, что вижу не слова и отдельные буквы, а совсем, совсем другое. А иногда я начинал видеть тех, кого никогда не знал и чей образ возникал только из рассказов Леонида, а позже и из коротких дополнений его матери.
Леонид очень любил своего деда и бабушку, но бабушка ушла из жизни на пять лет раньше деда, когда внуку оставался всего год до школы. Всю войну они прожили втроём: мать – Галина Васильевна, Лёнька и дед, а когда бои шли у ворот Германии, не стало и деда - Ивана Мокеевича, его подло убили. Убили на своей родной земле.


                *   *   *

  Я пытаюсь представить этого человека, но один образ сменяется другим, всё как-то расплывчато, без ясных очертаний и, наконец, после раздумий передо мной обыкновенный старый человек, много повидавший на своём веку и познавший цену человеческой жизни. У него огромная красивая борода, его умный взгляд спрятан за стёклами круглых очков, а редкие седые волосы гладко зачёсаны назад. И пусть не так, разве всё это важно, это же ничего не меняет.
 
  В деревне Ивана Мокеевича считали самым старшим. Сколько ему было лет, он не говорил, отмахивался и добавлял с улыбкой: «Все мои, взаймы ни у кого не брал!» А когда об этом спрашивали его жену Полинушку, то получали ответ: «Крепок он ещё, крепок! Износу ему не будет!» Всё это сопровождалось загадочной улыбкой, поднятой правой рукой и отмашкой куда-то в сторону. На том расспросы и кончались.

  Себя Иван Мокеевич оценивал трезво. Он всё чаще стал замечать боли в спине, которые относил на свою малоподвижную сидячую работу, слабеющее зрение и появившуюся при быстрой ходьбе одышку. «По весне всегда так - сырость, да ветер - и прошлый год… нет, пожалуй, такого ещё не было. – Рассуждал Иван Мокеевич.
 
  –Годы, куда уж! Пора и честь знать. -  И в такие минуты вспоминал он своего отца, который тоже выправил себе очки в старости и ходил, сгорбившись и держа правую руку на пояснице.
 
  Полинушка - жена Ивана Мокеевича была на семь лет моложе. Утром она вставала первой, готовила корм поросёнку и, когда шла кормить его, разговаривала с бегущими за ней курами. Потом разбрасывала около корыта овёс и, убедившись, что все её воспитанницы целы, возвращалась готовить завтрак.
   
  И в этот день после завтрака собрала она со стола посуду, всё перемыла и, протерев стол, стала собираться к снохе.

  -Пойду, внука проведаю, да сушёной малинки отнесу. В прошлый раз Лёнечка что-то кашлял сильно, простыл где-нибудь. Да и Галину уж два дня как не видела, соскучилась. А может и от Коленьки письмо пришло. Забыл он нас что-то - и родителей, и жену с сыном, не знаю, что и думать. Может, случилось чего? Не должен он так! – Полинушка вздохнула, оделась, накинула на голову лёгкий платок, погляделась в маленькое зеркальце над комодом и вышла.

  Иван Мокеевич придвинулся к окну и проводил взглядом Полинушку. Немного погодя собрал свой инструмент, завернул его в плотную желтоватую холстину и бережно положил на подоконник. Потом снял с гвоздя видавший виды двубортный пиджак, оглядел его, встряхнул, перекинул на левую руку и вышел. Радуясь майскому теплу, он несколько минут стоял на крыльце, вглядываясь в зеленеющую даль лугов и черноту свежевспаханного поля.  Постоял, накинул на плечи пиджак и прошёл до калитки.

  Высоко в небе парил коршун. Иван Мокеевич заметил его, и некоторое время, запрокинув голову, наблюдал за чёрной хищной птицей, казавшейся застывшей в своём злом намерении. - «Есть хочет, высматривает… или птенцам своим…» - Но его мысли прервал нарастающий шум летящих самолётов. Сначала пролетели три самолёта, за ними ещё три, потом ещё… Они летели так низко, что были видны не только большие красные звёзды на крыльях и на хвосте, но и головы пилотов в кожаных шлемах и больших очках. В каждой тройке средний был впереди. «Командир… - подумал Иван Мокеевич. – Опять ученья! Теперь до вечера шуметь будут».

  В семи километрах от деревни, если идти напрямую, два года назад начали строить военный аэродром. Но эти семь километров были не просто километрами, и убедиться в этом можно было только тогда, когда хоть один раз, даже с провожатым, пройдёшь через болото по едва заметным тропам и утопающим в болотной жиже жердям. А по дороге, вокруг, то, если и выйдет все пятнадцать, но всё равно будет быстрее.
 
  Рядом с ангарами и военными казармами построили домики для семей офицеров и протянули к городку железнодорожную ветку. И в деревню изредка стали доноситься паровозные гудки, а через некоторое время над деревней уже проносились краснозвёздные самолёты, посмотреть на которые высыпали из домов не только ребятишки, но и взрослые.
 
  С постройкой аэродрома и жилого городка жизнь в маленькой деревеньке, среди глухих болотистых лесов, постепенно стала меняться.
Из военного городка стали наведываться в деревню офицерские жёны. В выходные дни, в хорошую погоду их привозила выкрашенная в тёмно-зелёный цвет полуторка. И они, не торгуясь, покупали и мёд, и яйца, и лесную ягоду: малину, чернику, смородину, и многое другое, что было у деревенских жителей и чего не было в военном городке. За подробными женскими разговорами заводились знакомства и деревенским женщинам раздавались приглашения заглядывать в городок.
 
  –У нас и портнихи хорошие есть, и в магазине – если чего себе надо или ребятишкам к зиме. – Благодарили их деревенские женщины, приглашали задержаться, посмотреть хозяйство, да испить чайку. Приезжие отнекивались, ссылаясь на свои домашние заботы, и тогда провожали их, как гостей, до самой машины, и помахивали руками, пока полуторка не скрывалась за поворотом.
А под осень наведывались и сами офицеры - человек семь, а иногда и больше. Все с охотничьими ружьями и рюкзаками, одетые и обутые, как заправские охотники.

  Ночевать они всегда останавливались на краю деревни у глухого Филата, который потерял слух ещё в детстве, когда переболел то ли скарлатиной, то ли ещё какой-то странной болезнью, но быстро научился понимать речь по движению губ, а сам объяснялся с помощью жестов и своей богатой мимики. Родителей он похоронил лет пятнадцать назад, в трудные годы после гражданской. Так и остался с тех пор один - родни никакой, а тех родственников, про которых наслышан был от родителей в детстве, тоже давно не было – умерли от тифа ещё в двадцатом.

  Жил он на маленькую пенсию и всем необходимым для жизни обеспечивал себя сам. С ранней весны занимался огородом. Всё у него было: и картошка, и огурцы, и капуста и многое другое, что давала земля при добром и заботливом к ней отношении. Да и в лесу было то, что очень годилось в длинную, морозную зиму. Филата никогда не видели в праздности. Всё в делах - или по огороду, или по дому. И он всегда радовался, когда к нему приходили, и дом его всегда был открыт.
 
  Посидев за столом и хорошо угостив Филата, который не отказывался, но пил в меру, охотники усаживались во дворе на брёвнах, курили папиросы и вели разговоры, прерываемые изредка громким смехом, пока кто-нибудь не замечал, что время позднее и что хоть немного, но поспать надо. Тогда охотники находили в избе место для сна, устраивались, как могли, и задували единственную в доме семилинейную керосиновую лампу, чтобы через пять-шесть часов растолкать друг друга, допить не выпитое с вечера, облачиться в охотничьи одежды и, вскинув на плечи ружья, углубиться в утренний туман, медленно ползущий со стороны лугов.

                *    *    *

  Иван Мокеевич с детства пристрастился к резьбе по дереву. Отец поощрял его увлечение, а когда, однажды, заезжие гости облюбовали его поделки и предложили купить, да за хорошие деньги, то и уважение от родни прибавилось, и от многих работ его стали освобождать. «Сиди, вырезай – толку больше, а мы уж, как-нибудь…»

  И он сидел и вырезал. Вырезал всё, что хотел: и разных зверушек, и птиц, и забавные фигурки людей, в которых, после долгого смеха, близкие люди узнавали и себя, и своих соседей. Сколько он изготовил разных поделок за свою жизнь… да что говорить – и простеньких, и причудливых, и много других самых разных, и на заказ, и просто в подарок кому-то. Но сам он их никогда не считал. Зачем ему это? Он просто работал и работал, получая за свой труд и на хлеб, а иногда и на масло к этому хлебу, на обновки любимой Полинушке, на нехитрые подарки своей родне и внуку.
 
  И, что самое для него важное, он получал постоянную радость от труда рук своих. Без этого он просто не мог. И считал он, что так и должно быть – жить, трудиться и радоваться! Радоваться, что творишь руками своими доброе, что с тобой рядом люди, которым и останется тобой сотворённое, а в нём и частица самого тебя. А понимание этого и есть то, от чего душа поёт и что стоит так дорого. И как же много значит для человека эта радость от красоты, окружающей нас, часто не замечаемой, и той, что творим заново своими руками!

  «Интересно, а понравилась ли моя шкатулка Михайлу Ивановичу?» ; Подумал старик, вспоминая, как разговаривали с ним военные начальники, когда, скрипя подошвами блестящих хромовых сапог, без стука перешагнули они через порог из тёмных сеней в избу. Напугали они его тогда, здорово напугали - не поздоровались даже, а сразу стали спрашивать: сначала имя, фамилию, да ещё что-то. И, убедившись, что перед ними тот, кого ищут, стали объяснять, что Михаилу Ивановичу Калинину – любимому всесоюзному старосте, скоро день рождения – шестьдесят пять лет. И что поедут они в Москву, и что для этого нужен хороший подарок. - «Так, выходит, что он моложе меня» ; подумал Иван Мокеевич в ту минуту и, опустив очки на самый кончик носа, повернул голову и посмотрел на гостей.

  -Сможешь? – Спросили они.

  -Не знаю, а что надобно?

  Достал тогда из своей полевой сумки самый толстый гость открытки-картинки и про-тянул старику посмотреть. Старик рассматривал, рассматривал и ответил:

  -Здесь всё из камня, да бронзы, а я только с деревом работаю!

  -Вот и надо из дерева! Морёный дуб подойдёт?

  -Так, где ж его взять?

  -Найдём! Ну, так как? Шкатулка должна быть вроде этой. – Снова в руках у старика цветная открытка и он, поправляя очки, смотрит, смотрит… но его трогают за плечо. –  На крышке должен быть орёл с распущенными крыльями,  толстяк, изображая орла, поднял руки в стороны и покачал ладонями, - а в когтях у орла прижатая к земле змея. – Стоявший рядом молодой солдатик едва заметно хихикнул, на что толстяк обернулся и строго на него посмотрел. - И ещё, - добавил толстяк, – ящичек должен сюда выдвигаться, вперёд. А размеры, ну – вот, примерно, так, так и вот так. – Толстяк рёбрами ладоней обозначил на столе будущую шкатулку. – Открытки мы оставим, а это вот, дед, тебе аванс, распишись! – И из той же полевой сумки были извлечены деньги и мягко положены перед дедом на стол.

  Всё это время его жена Полинушка стояла в сторонке, слушала внимательно и изредка шевелила спрятанными под фартуком руками.

  А через три дня подкатил к дому старика тарантас, и два красноармейца, вежливо постучавшись и поздоровавшись, называя хозяина по имени и отчеству, втащили в избу огромный чурбак, упакованный в рогожу.

    *    *    *
   
  С тех пор прошло больше года. А сейчас он снова собрался работать и сделать ту новую вещь, которая всё чаще вырисовывалась в его сознании и подступиться к которой надо не слёту, а тщательно всё продумав. Он не торопился и не прикидывал, сколько времени уйдёт у него на эту новую вещь ; для себя. Но хотелось ему закончить работу к осени, а не успеет, так уж к первым морозам надо обязательно. «Не дело это растягивать работу надолго, мало ли чего может случиться, да и годов-то мне… не та прыть!»

  Сейчас на дворе июль. Скоро сенокос, созреют травы и сбросят свои семена на землю – тогда надо брать в руки косу. Июль – время в деревне жаркое, все в работе. И он тоже дол-жен отправляться по утренней росе в луга с косой на плече, чтобы до полуденной жары по-мочь снохе управиться с заготовкой сена. Корову на зиму без сена не оставишь, её каждый день кормить надо – как в деревне без молока? Трудно Галине одной с шестилетним Лёнькой. И не только ей трудно: много мужиков покинули обжитые родительские дома и разбрелись по России в поисках лучшей доли для себя и семей своих, много…

  Сын уже третий год на уральских стройках. Пишет раз в месяц и деньги высылает Галине тоже раз в месяц, а что собирается вернуться – ни слова. А теперь вот и вовсе писать перестал. Знает ведь, что мать заболела – а не приехал, и жене нет ни писем, ни денег… - «Да, бог с ними с деньгами, знать бы только… Задурил, может, или ещё чего? Нет, чует моё сердце, - не должен Колька задурить, не такой он! Скорей что-то другое, уж не заболел ли?» - подумал старик, усаживаясь утром у окна и разворачивая холстину с резцами и маленькими стамесками.
 
  А после обеда, немного отдохнув, снова садился Иван Мокеевич на низенькую табуретку и подставлял правый бок дневному свету, проникавшему через большое сверкавшее снаружи  под солнцем окно. Работать при лампе он не любил, всё ему казалось не таким, каким быть должно, а вот днём у окна – совсем другое дело. Но дни скоро станут короче и короче, потому и старался Иван Мокеевич не терять времени попусту. На его коленях был вдвое сложенный кусок плотной материи, похожей на мешковину. И через эту плотную холстяную материю он левой рукой прижимал к коленям свою поделку.
 
  Поделка эта была не из тех обычных, как раньше, когда он изготавливал их, чтобы по-дарить по случаю хорошему человеку, или просто продать случайным людям ради прибавки к своей скудной пенсии. Это было совсем другое. Сейчас его желанием было сотворить то, что навсегда осталось бы у него, было только его вещью, его - и ничьей больше. И даже же-не своей Полинушке, с которой прожили они без малого полвека, он до поры решил ничего не говорить. Он понимал, да и как же не понимать, что придут дни, и он будет вспоминать о времени, когда и рука была твёрдой, и глаза не знали очков. А вот сейчас его выцветшие от времени и потерявшие остроту глаза даже в очках приходится щурить.
 
  Он сидел и делал то, что никогда и никому не будет показывать, чтобы не поддаться уговорам, и чтобы не возник даже малейший соблазн продать. Эх, как ему будет приятно взять в руки эту вещь, прижать на мгновенье к своей щеке и вспоминать о прошлом, о том добром и счастливом времени, которое никогда не сравнится со временем сегодняшним. Но это - когда-нибудь. Когда, проснувшись перед первыми лучами солнца, сможет он в очередной раз погладить своей высохшей рукой и почувствовать вложенное в эту вещь тепло своей души. А потом разглядывать, разглядывать, но уже угасающим взглядом, и вспоминать о былом. И это будет счастливый для него день! Пусть даже последний. Он верил в это.

  Сколько ещё до того момента, когда он поставит исполненную композицию на подо-конник и, поворачивая её едва заметными движениями, будет вглядываться и вглядываться, чтобы увидеть те огрехи и неточности задуманному, которые не замечались в процессе резки? Месяц, два? Зачем загадывать!

  Ему приятно было сознавать, что можно не торопиться, спокойно и твёрдо держать рукой инструмент и, не замечая текущего времени, вспоминать прожитую жизнь, разговаривать с самим собой и даже с теми, кого давно уже нет рядом.
Но время от времени Ивана Мокеевича пронзала мысль, что останавливаться, расслабляться нельзя, что сейчас надо забыть и о своём возрасте, и о тех недугах, которые где-то рядом, и которые являются, как не прошеные гости. «Там отдохну, там времени много будет, его не остановишь и в сундук не спрячешь!» - Подводил он итог своим размышлениям.

  «Хоть бы Лёнька пришёл, проведал бы нас с бабкой! Где вот он сейчас? Купается с ребятишками или с матерью чернику собирает? Тяжело ему шестилетнему вдоль болота ползать, ягодку за ягодкой в ладошку складывать, да ещё комары эти проклятые! Но… что ж! Все через это прошли. А может и придёт Лёнька, любит ведь он смотреть, как я в деревяшке резцами ковыряю. Встанет с левого боку, положит руку мне на плечо и будет смотреть, смотреть…»
 
  И начинались воспоминания о собственном детстве, далёком и солнечном. Потом Иван Мокеевич снова переключался на свою работу, рассматривал, вздыхал и резал, и резал, пока не чувствовал, что надо сделать передышку. Тогда он вставал, тихо шёл в кухню и, зачерпнув ковшом воды, медленно и с наслаждением пил.
   
  «Эх, знать бы всё наперёд, тогда бы…» Чем закончить эту внезапно вырвавшуюся фразу он не знал, как не знал он и то, когда именно будет закончен основной его труд. Мало ли что, и заболеть недолго, или какие житейские заботы отвлекут, - всё может быть. А когда закончит, то перенесёт он свою работу, завёрнутую в ту самую плотную материю, и аккурат-но поставит скомканный узел до поры, до времени на самый верх старенького комода в углу своей маленькой комнатки. Но это потом.

  А то, что обязательно наступит такой день, и долгий, кропотливый процесс резки за-вершится, что по-другому и быть не может, он не сомневался. Тогда смахнёт он с подоконника залетевшие во время работы мелкие стружки, и начнёт, по собственному разумению, критическое обсуждение. Он прислонит голову к оконному косяку, чтобы лучше видеть ос-вещаемую дневным светом сторону своего творения, подолгу будет рассматривать, поворачивая ещё и ещё, пытаясь найти то, что не поздно будет исправить резцом. Потом, оторвавшись от мыслей, что какую-то часть этой непростой композиции можно было сделать чуть-чуть иначе, и от этого был бы только выигрыш в его первоначальном замысле, он вздохнёт, отодвинет инструменты в сторону, достанет  полоску мелкой наждачной бумаги и, не торопясь, начнёт сглаживать поверхности. А сам будет думать, думать и внутренним голосом, который слышит только он, будет проговаривать - «Ничего, в другой раз… в другой раз обязательно… если надумаю…»

  Время от времени Иван Мокеевич поворачивает голову в сторону кровати и, глядя по-верх очков, подолгу всматривается в лицо Полинушки, прислушивается к её дыханию и, успокоившись, продолжает работать.
 
  Эта постоянная тревога за здоровье Полинушки всё больше и больше вселяла в него необъяснимый страх, заставляла искать выход и понимать, что чудес, как бы того ни хотелось, не бывает.
 
  Поговорил Иван Мокеевич на прошлой неделе со снохой - и решили они, что надо обратиться к военным, уж у них-то должен быть хороший доктор. Надо найти его и расспросить – как и чем можно помочь Полинушке.
 
  Когда уставали глаза, и кисть правой руки начинала неметь, старик аккуратно перекладывал свою работу на подоконник, отряхивал колени и сбивал с ладоней пыль. Стараясь не шуметь, проходил он мимо Полинушки, коротко оглядывая её исхудавшее и пожелтевшее лицо, и выходил на крыльцо.
 
  Жара. И солнце светит так ярко, что после избы ничего и не разглядишь, поневоле приходится глаза щурить.
 
  Несколько минут он стоит, держась за одну из подпорок крылечного козырька, поглядывает из-под ладони на полуденное небо, надеясь, что снова увидит сегодня краснозвёздные самолёты, вздыхает по своим молодым годам и всматривается в соседние строения, будто пытается узнать – а не изменилось ли что за последнее время, и вслушивается, вслушивается…
 
  Слабые звуки тарахтящего далеко за оврагом трактора, где военные строят мост через ручей и прокладывают дорогу к большаку, да непредсказуемый крик петуха с другого конца улицы и успокаивают, и радуют, и вселяют в душу уверенность, что жизнь продолжится и завтра, и послезавтра, и будет всегда.
Сойдя с крыльца, старик доходит до ворот, оглядывает пустую улицу, потом возвращается через весь двор к сараю и обходит его вокруг. Ещё только июль, а высокие стебли крапивы, конского щавеля и неистребимого репейника заполонили давно нехоженое пространство до самой изгороди и, кажется, что ещё немного и все эти сорняки незаметно, по-воровски  переползут за изгородь к соседке-старушке Алевтине и буйно там разрастутся. А у неё всё, что растёт на грядках, посажено добрыми руками соседей.
 
  «Не хорошо это!..» - произносит Иван Мокеевич, глядя на сорняки, а сам понимает, что Алевтина, которую знал с детства, при случае и слова не скажет, а только посмотрит осуждающе, как в молодости, постоит, опираясь на свою палку, и медленно продолжит об-ход своего огорода.

  -Алевтина, Алевтина! - И вспоминается ему первая поездка в город, когда он тринадцатилетним мальчишкой со своими родителями и Алевтина со своими поехали в город и там все вместе молились в храме за убиенного царя Александра Второго. А когда вышли из церкви и шли по городской площади, отец Алевтины, глядя себе под ноги, всё твердил и твердил: «Вот тебе и – боже, царя храни! Храни, храни, а не сохранил вот…» И ещё вспомнил Иван Мокеевич, как перед церковью цыкнул на него отец, когда заметил долгий и изучающий взгляд сына, которым смотрел он на юную соседку: «Рано тебе на девок глаза пялить, зелен ещё!»

  Отодвигает старик скрипучую дверь сарая, находит на стене косу, пробует её остроту  большим пальцем, вздыхает и, чиркнув по ней разок-другой бруском, идёт выкашивать, на ходу рассуждая: «Как же всё быстро зарастает! Нет, чтобы путное что выросло, а это вот… безо всякого ухода так и прёт, так и прёт!..»
Выкосив сорняки, старик убирает косу на прежнее место, подпирает колом дверь у сарая и усаживается на низенький чурбак у крыльца. Руки его ложатся на колени, а спина на некоторое время выпрямляется, и весь его вид принимает забытую, давно утраченную молодцеватость.
 
  Ни горячее июльское солнце, ни жужжание шмелей – ничто не может оторвать его от мыслей о здоровье Полинушки. Его тревожит усиливавшийся с каждым днём кашель, по-желтевшее лицо и её грустные глаза. И то, что она почти ничего не ела, всё чаще лежала, молчала и смотрела широко раскрытыми глазами в угол избы, где находились иконы и маленькая, давно не зажигавшаяся лампадка.

  Проскрипела за огородами телега, и услыхал Иван Мокеевич звонкий женский голос: «Ну, милая, давай, давай!» Обернулся и увидал воз, чуть ли не доверху гружёный свежим сеном и белую косынку хозяйки. «Да это ж Зинаиды дочь, выросла-то как, а давно ли…»

  И снова сидит старик, ; локти на коленях, голова в ладонях, взгляд под ноги. И вспоминает, и думает…
«Надо бы к Акиму съездить, поздравить его с днём рождения. И живём рядом, а три го-да не виделись, да и Лёньке интересно будет. Через год ему в школу, а всё в деревне, да в деревне – ничего больше и не видел… Вот станет Полинушке полегче и съездим. Надо! Пока холодные дожди не начались. Схожу потом, выпрошу лошадь, чать не откажут, да и съездим. А за Полинушкой Галина присмотрит, всего-то одну ночку».
 
*    *    *

  Военврач вымыл руки и сел у кровати Полинушки. Иван Мокеевич и сноха Галина стояли поодаль, молчали, переглядывались и, отвернувшись, изредка вздыхали. Потом врач  встал, отошёл к окну и поставил на подоконник свой саквояж.
  -Я оставлю вам вот эти ампулы и шприц. – Он достал картонную упаковку и блестящую металлическую коробочку. – Здесь шприц и иглы. Перед каждым уколом обязательно прокипятить, да вы и сами это знаете, раз говорите, что работали помощником фельдшера. Со дня на день начнутся сильные боли, а медицина на сегодняшний день кроме этого обезболивающего ничего предложить не может. – Военврач развёл руками. Все трое молчали. Иван Мокеевич скрестил руки на животе и, опустив голову, неподвижно глядел в пол. Военврач взял Галину за руку и посмотрел ей в глаза. - Вы должны быть готовы…

                *    *    *

  Иван Мокеевич проснулся легко: в груди не давило, полный вдох был свободным и да-же боль в ногах и пояснице, которая раньше постоянно напоминала о себе, не позволяя делать ни то, что резких движений, но и просто согнуться, надевая сапоги, в это утро куда-то исчезла.

  Обрадовался старик: «Теперь смогу выполнить последнюю просьбу моей Полинушки». А просьбу свою Полинушка несколько раз повторяла мужу, когда, открыв глаза после недолгого забытья и едва шевеля губами, просила посадить на её могилке маленькую берёзку: «Посади, Ваня, обещай… мне так радостней будет!» Не выдерживал этого взгляда и слов этих Иван Мокеевич, отпускал руку жены и, находя самый пустяшный предлог, вставал, уходил в маленькую кухоньку и тихо плакал.

  Похоронили Полинушку за день до Рождества. А через неделю, когда в избе всё ещё стоял хвойный запах, на Ивана Мокеевича хворь навалилась: и дышать стало трудно, и ходить он не может, и боль в спине - едва-едва со своей лежанки подымается.
 
  Лёнька-внук с матерью стали за ним приглядывать. Сноха и печь истопит, и еды на день наготовит, и воды в субботу нагреет. И когда всё готово, и в избе тепло, шла Лёнькина мать за Филатом. А Филат придёт, разденет деда, посадит на приготовленную табуретку в большом жестяном тазу около печки и начнёт мыть. Намылит сначала голову, ополоснёт тёплой водой, потом руки и спину, да всё это так аккуратно, что и капли лишней на пол не упадёт- и потрёт ему спину – в одной руке мочалка, в другой ковшик с водой. Какое-никакое, а всё-таки мытьё, по-другому - никак, до баньки не дойти. И у снохи на душе одной заботой меньше, и дед улыбается.
 
  Так и прошла незаметно зима, уж и с крыши закапало, а Полинушкина просьба из голо-вы Ивана Мокеевича не выходила и оставалась на душе тяжёлым грузом, не давая покоя. Да и как было выполнить, если землю под могилку ломами долбили и всё кругом снегом зане-сено. И лишь одна надежда - на скорую весну - только бы вот здоровьишко наладилось.

  А тут – на тебе! Проснулся и ничего не болит. Сам себе не поверил. Встал, прошёлся до печки, набросал в неё дров, приготовленных с вечера снохой, подсунул под поленья берёсту, но поджигать не стал – в избе ещё сохранялось вчерашнее тепло. Посмотрел в оконце – хорошо: и солнце светит, и снега почти не осталось, и земля на пригорках должно быть оттаяла.

  Собрался старик и пошёл. К снохе бы заглянуть, сказать, да рано ещё ; поди спят. Чего доброго, пожалуй, и отговаривать начнут. Ладно, так пойду! Вдохнул холодной свежести – голова закружилась. Постоять надо, привыкнуть! Так и сделал. Ещё раз вдохнул в себя пол-ной грудью – хорошо! Закинул за плечо мешок с топором и лопатой, огляделся и двинулся в путь.

  Обогнув край деревни, Иван Мокеевич медленно, боясь поскользнуться, зашагал в сторону погоста. У повалившегося заборчика спустился к ручью, наклонился осторожно, за-черпнул ладонью талой воды и сделал глоток. Заломило у правой щеки зубы – надо перетерпеть: такая боль долгой не бывает. Вытер кулаком губы и, осторожно поднимаясь кверху, стал разглядывать поросль. Выбрал на склоне, у самого заборчика маленькую с голыми веточками берёзку высотой с метр и распинал возле неё снежные корочки. Бросил лопату, по-стелил мешок, опустился на колени и топором стал рубить мёрзлую землю вокруг тоненько-го стволика, постоянно думая, как бы меньше навредить молодым корням.
 
  Время от времени разгибался, вытирал со лба пот, поднимал лопату и, опершись на неё, вглядывался в утреннюю даль. А насмотревшись, переводил взгляд на тонкий коричневатый стволик берёзки. Потом пробовал вогнать железную лопату с разных сторон в готовые канавки, но с каждым разом убеждался, что надо ещё рубить, и рубить глубже. От многократных ударов топором земля в канавках разжижилась и изредка густыми каплями попадала в лицо.

  Наконец, Иван Мокеевич облегчённо вздохнул. Большой кусок мёрзлой земли с тоненьким стволиком в середине шевельнулся и одним боком стал подниматься под напором лопаты, которая всё ближе прижималась к земле. С трудом перевалив мёрзлую земляную глыбину на мешковину, Иван Мокеевич взялся за углы и стал тянуть в ту сторону, где была могилка его Полинушки. Медленно двигаясь задом наперёд, он часто оглядывался, чтобы не запнуться, останавливался и, выпрямившись, стоял, чтобы отдышаться.
 
  В двух шагах от креста он принялся снова вырубать в мёрзлой земле ямку. «Здесь, пожалуй, самое место, - рассудил Иван Мокеевич, - и солнышко не загородит, и всё как-то веселей… Тебе понравится, Полинушка! Вот зазеленеют листочки… Скоро уже, скоро зазеленеют! Приходить я к тебе буду. Вот станет теплее, так сразу и приду, скамеечку сделаю…»

  Возвратился Иван Мокеевич, а на крыльце его уже встречали: и Лёнька-внук, и сноха, и соседка Алевтина со своей клюкой, а вдоль заборчика, размахивая руками, как крыльями, приближался глухой Филат. Тревога на лицах встречавших, сменившаяся недоумением, привела старика в смущение. Он всё понял и, сбросив с плеча мешок с топором и лопаткой, вскинул крест-накрест руки на грудь и поклонился – каюсь, грешен, ну что ж теперь?..
 
  Подошла к нему Галина, положила руки на плечи, посмотрела в глаза и сказала тихо-тихо: «Жить будем вместе, мы ведь свои, родные!»
 
  И в тот же день накрыла Галина обеденный стол, за которым Лёнька сидел рядом с дедом.