Радуга в октябре ч. 1

               
  -Опять надолго? – Спросила жена.
  -Не знаю. На неделю или чуть больше.
  -Снова по министерствам? Клянчить, унижаться? Ты что - незаменимый? Ты бы хоть раз задумался, сколько времени тебя не бывает дома. Дети скоро совсем взрослыми станут, старший через год школу закончит, а ты… - Жена махнула рукой и вышла.

  Настроение у неё и у меня испорчено. И так почти всегда. Но сейчас я ничего не могу поделать, даже говорить и давать ей какие-то обещания, что потом, через неделю или месяц всё станет по-другому. Надо ли смотреть друг на друга честными глазами и объяснять, что пройдёт ещё несколько минут и за мной заедут, что сейчас не время заниматься выяснением чего-либо. И разве она не знает, что в этот момент я в роли того винтика, без которого… Нет, она всё это прекрасно понимает.
 
                *    *   *

  Я прохожу регистрацию. На дорожную сумку мне вешают бирку, и через минуту я впихиваюсь в автобус, чтобы там, у самолёта снова показать билет, прежде чем подняться по трапу и занять своё место.

  -Вы не боитесь лететь на самолёте? – Спрашивает молодая особа в строгом брючном костюме и туфельках-шпильках, когда, оставив позади последнюю ступеньку и наклонив голову, мы попадаем внутрь. – Я лечу в первый раз и мне что-то страшно.
 
  -Чего тут страшного? – Отвечаю я равнодушно. – Обычное дело, сейчас все летают - и ничего!

  -Но ведь у нас всего одна жизнь, а жизнь… - Она запнулась непонятно за что, но её удержала встречавшая стюардесса, а я, вовсе не желая знать, что она скажет ещё про свою единственную жизнь, машинально спросил:

  -И далеко вам лететь?
 
  -В Ташкент,  натянуто улыбаясь, ответила незнакомка и, медленно продвигаясь по проходу, стала искать своё место.

  Слава богу, что её место в левом ряду, а то пришлось бы… И как мне относиться к таким вот молодым, которые корчат из себя чёрт знает что и пытаются выставить напоказ то, чего у них скорее всего и нет. А может быть это предлог, чтобы познакомиться? Я ведь ещё – ничего, и выгляжу прилично. Или я ошибаюсь? Что это меня так задело? Настроение – прескверное. Что мне жена сказала? Еду клянчить, незаменимый… Ну и ну! Так, а где же моё место?

  Жизнь, жизнь… Как это всё непредсказуемо! Интересно! А в этой особе что-то есть. Сейчас я сяду и начну спокойно рассуждать. Нет, нет, какой ещё анализ - так, просто так. Сяду и подумаю. И чего это она про жизнь вздумала рассуждать? А мне это зачем? Так, летит она в Ташкент, ну и пусть летит себе на здоровье. В Ташкент, значит… ага, но самолёт-то… что ж, выходит в Новосибирске у неё пересадка.

  Всё, выдохнул! Нет, что-то не так! Почему из всего произнесённого молодой особой  только одно слово – жизнь зачем-то застряло в моей голове и неизвестно, сколько ещё будет обрастать глаголами и прилагательными, пока меня что-нибудь не отвлечёт или я не засну.
 
  Я понимаю, что погружаюсь в размышления. Это бывает, а с годами будет всё чаще и чаще. Что тут сказать, жизнь – штука непростая, и у каждого из нас она полна самыми разными свершениями. Станешь вспоминать, и перед тобой снова события и лица тех интересных людей, с которыми когда-то свела судьба, их жизненная мудрость, ненавязчиво отразившаяся на твоём понимании собственного бытия и на твоих делах. И начнёшь, как киноплёнку, отматывать годы назад и думать, думать… О чём-то будешь сожалеть и даже стыдиться в эти прекрасные минуты откровенности перед самим собой каких-то поступков в прошлом. Или, наоборот, вспоминать с радостью и щемящим чувством о той быстротечности времени, которая уносит нас только вперёд.
 

  С тех пор прошло двадцать лет, и сейчас я снова лечу в командировку. И почти всё точно так же, как и в первый раз, но теперь у меня совсем другие заботы, другая цель и другой город.

  Устраиваюсь в своём кресле, пристёгиваюсь ремнём, не дожидаясь, пока бдительная стюардесса пойдёт по проходу и станет напоминать простые правила, покоряя своей неотразимой улыбкой. Слышу, как запустили один двигатель, потом второй и как задрожал весь самолёт, разгоняясь по взлётной полосе. Оглядываю салон, своих попутчиков и замечаю, что солнечный лучик медленно исчезает с коленей – летим с разворотом. И, что промелькнули в иллюминаторе аэродромные строения и остались далеко-далеко, а рёв двигателей стал со-всем другим, и никакой тряски, а только монотонный гул. Всё, как обычно!

  Солнечный лучик! И сейчас, когда до земли всего лишь несколько сотен метров, когда наш лайнер продолжает набор высоты, я вспоминаю свой первый рабочий полёт вместе с наставником на борту военно-транспортного самолёта. И эти воспоминания всегда наполняются каким-то особым чувством. Я не знаю, как, да и можно ли вообще передать всю полноту ощущений, той радости, того прилива энергии и ещё неоправданной гордости, которые и поочерёдно, и все враз охватывали меня в те минуты. Возраст, наверное, возраст! А что ещё?

  Тогда мне было двадцать три! Позади остались студенческие пьянки-гулянки, зачёты и экзамены, перед которыми за одну ночь наспех прочитывались конспекты, выпрошенные у однокурсниц, стипендия, каникулы… У меня в кармане диплом, на пиджаке, в котором хожу по субботам на танцы – ромбик, я уважаю себя потому, что теперь я не кто-нибудь – я инженер, и жизнь, прекрасная и удивительная, как говорят поэты, только начинается! О, молодость, молодость! Как же правы французы, произнося слова, что молодость должна перебеситься!

  Я отвлёкся. В том первом моём полёте нам предстояла серьёзная работа. И мы спокойно ждали, когда закончится набор высоты, когда самолёт войдёт в свою зону, ляжет на заданный курс и командир подаст сигнал, что автопилот включен, и мы можем заняться свои-ми регулировками.

  И вот тогда, находясь в кабине сопровождения, на полу обводили мы мелом маленький солнечный лучик, пробивавшийся внутрь через иллюминатор. И если автопилот вёл себя прилично, то солнечный лучик так и оставался запертым, в обозначенном мелом пространстве. А если начиналось «плаванье» или потеря высоты, лучик начинал уползать. Тогда один из нас спешил к блоку управления, установленному под креслом командира, где заранее были сняты защитные крышки с надписями каналов: «крен», «тангаж», «направление», и медленно поворачивал нужные потенциометры. Потом приподнимался и пристально смотрел  из-за спины командира на приборную доску.

  Сейчас я не занимаюсь регулировками, как двадцать и даже десять лет назад. Я не тащу к самолёту по грунтовому аэродрому тяжёлый армейский парашют, который ни разу не закреплял на себе, а если признаться, то и не знаю, как это делается. У меня другая работа и другая ответственность. Но память сохраняет многое. Задумаешься порой на мгновенье, задашь себе вопрос и не знаешь, а зачем я всё это помню?

  Я закрываю глаза. И не потому, что мне хочется спать, а потому, что так проще думать, вспоминать, анализировать, да и время проходит незаметнее в таких многочасовых перелётах.
 
  Я к этому привык. Привык к металлическому голосу диктора в зале ожидания, что совершил посадку такой-то рейс, или, что объявляется посадка на рейс номер… и просят пройти к такой-то стойке. Я привык к жизни под шум самолётных двигателей. И мне представляется, что если завтра лишить меня этих постоянных перелётов, удобных и не очень удобных гостиничных номеров, наскоро прожёванных обедов и запланированных телефонных пере-говоров по междугородке, порой на высоких тонах, я просто не смогу нормально жить.

  Жизнь человека командированного - это не та обычная, как у всех, размеренная и предсказуемая, а совсем, совсем другая. И если сказать громко, она впиталась в мою кровь, плоть, сознание. Вытравить всё это и жить по-другому будет непросто, и, наверное, не интересно. Но это случится когда-нибудь- сейчас я не буду об этом думать, сегодня у меня юбилей – двадцать лет! Это мой юбилей, о котором никто не знает!

  А, может действительно – хватит! Перейду в другой отдел, буду, как все, возвращаться вечером домой, вынимать из почтового ящика газеты и журналы, проверять у моих любимых орёликов дневники, решать задачки по физике, ужинать всей семьёй, лежать на диване, смотреть телевизор или читать. По выходным буду ездить на дачу и займусь, наконец, воспитанием детей. Пора же приучать их к труду на собственным примере… А то растут, как дикая трава, хорошо, что хоть жена…

  О, господи! Да какой же из меня воспитатель? И учителей-то я знаю только заочно, и сужу о них по разговорам детей с матерью. Сколько же раз я был в школе за девять лет? Так, где мои пальчики? Вот она – моя левая ладонь, смотрю на неё и загибаю, начиная с мизинца. Два раза - на первое сентября и ещё один раз белил с другими родителями классную комнату и коридор. Неужели всё? Да, выходит, что всё, другого не помню! На собрания ходить – это жена! А у меня – работа допоздна, или командировки. Так что я… Как быстро бежит время! Давно ли это было? А тогда, мне кажется, было лучше! Но что делать? Двадцать лет всё-таки!

  Первая командировка – она, как вступительный экзамен, никогда не исчезнет из моей памяти. За первой была вторая, третья, летели годы, встречались разные люди с их интересными и неповторимыми судьбами, но первая командировка…

  Я задумался, но вдруг мои мысли что-то прервало, и в этот момент я понял, что давно разговариваю сам с собой. И что существую я сразу в двух лицах, и говорю разными голосами. - Это плохо? У кого узнать? – спрашивает один голос. – Всё нормально, чего заволновался? – успокаивает меня другой. Вот и хорошо! А не взять ли мне, да и рассказать об этой моей первой командировке! - Зачем, кому? – снова первый. - Не знаю… попробуй, - это второй.
Ну, что ж! Тогда по порядку.
 
       *    *    *

    Был точно такой же августовский день, точно так же светило солнце, когда меня вызвали к начальству. И я, перепрыгивая через ступеньки, влетел на второй этаж, где через распахнутую дверь кабинета услышал слова: «А вот и он, его и пошлём!..»

  Короткая беседа, и в моих руках лист бумаги с перечисленными пунктами рабочего задания. На отдельном листке фамилии людей, с которыми надо будет связаться, адреса, рабочие и домашние телефоны. Мне пожимают руку и выпроваживают из кабинета со словами: «Время дорого, идите, оформляйтесь! И постарайтесь улететь сегодня! Кулаков уже третью телеграмму прислал, просит отозвать – у него мать в тяжёлом состоянии. Так что…»
    
  В приёмной выписали командировочное удостоверение и велели зайти в спецотдел.

  -Зачем это? – Я с недоумением посмотрел на секретаршу.

  -Раз говорю – значит, надо!

  Иду. В коридоре встречаюсь с нашей комсомольской вожачкой.

  -Максим, у тебя взносы за два месяца… и в фонд мира… Ты, что думаешь?

  -В понедельник! Обязательно… «Какой же понедельник, - напрягаюсь я, - если сегодня пятница и через два часа меня здесь не будет». А! Ладно, разберёмся потом.
 
  Дверь, обитая железом, была выкрашена в чёрный цвет. Я сердито толкнул её плечом – заперто. Поняв, что ждать всё равно придётся, мысленно обматерил всё на свете, вздохнул и, быстро облюбовав в коридоре широкий подоконник, уселся на нём и даже некоторое время болтал ногами.

  Неожиданно дверь открылась, и пожилой мужчина, высунув из кабинета в коридор половину своего тела и пристально оглядев меня, жестом пригласил войти. Он показал рукой на стул, а сам стал раскрывать одну за другой какие-то папки с рыхлыми корками и измочаленными тесёмками. Он нашёл нужный листок, положил его перед собой и, не моргая, стал на меня смотреть.

  -Вы едете на территорию, которая была оккупирована врагом. Догадываетесь, что я скажу вам дальше?

  -Нет, не знаю. А что тут такого? Там же давно работают люди с нашего завода, да и война закончилась девятнадцать лет назад. – Я спохватился, что мои мысли вот-вот будут озвучены глупым языком и, не дай бог, я ляпну совсем-совсем не то, что от меня хотят, или вырвутся наружу словечки, вроде – шпион, диверсант или что-то подобное. И как повернётся дальше наша беседа и чем кончится? Что, разве не может этот неморгающий хмырь взять да и запретить мою командировку? Что, трудно найти мне замену? Да, был бы предлог! А так хочется, так хочется… Мгновенно меняю выражение лица на лояльно-доброе и заранее со всем согласное. А себе мысленно приказываю: что бы мне дальше ни говорили, я после каждой услышанной фразы буду понимающе кивать.

  -Вы будете встречаться с разными людьми. На работе – это понятно, там деловые разговоры, ещё разговоры о жизни, о семье, про любовь, естественно… Вы, не женаты?

  -Да, нет пока.

  -Это дело нехитрое, всё впереди! – Мне показалось, что хмырь, слегка опустив голову, еле заметно и с какой-то ехидцей улыбнулся. – Там, кроме военных и специалистов с разных заводов, работает много вольнонаёмных, а некоторые из них были в оккупации, так, вы, присматривайтесь! Вы, меня поняли? Это, прежде всего, касается вашей  работы. С документацией будьте аккуратны! Но в разговорах с незнакомыми…

  -И что же мне отвечать? Молчать, ведь тоже как-то… Что-нибудь соврать?

  -Да, говорите, что мельницы строите где-нибудь в Белоруссии или Литве.
 
  –Хмырь улыбнулся, снова стал перебирать бумажки и, не отрывая от них взгляда, продолжил. -  Можно ветряные, можно водяные, а здесь находитесь – так, ненадолго к тётке заехали погостить. Запомните, никаких разговоров о работе вне территории предприятия быть не должно. Да, и вообще, будьте как католический священник - больше слушайте, меньше говорите и ничего не пишите. В мире не спокойно, глаза и уши кругом… Думаете, что просто так в прошлом году Кеннеди застрелили?..

 *    *    *

   Двадцать лет! Теперь меня никто не инструктирует. Перед отъездом я не бегаю по начальникам за подписью - все документы и даже деньги мне приносит секретарша, а я лишь ставлю автограф на каких-то бланках, даже не зная, что там, и коротко произношу – спасибо!
 
  Летим второй час. Хорошо, когда сидишь в удобном кресле, никто и ничто тебя не отвлекает, и ты начинаешь мечтать: «Если всё будет и дальше так, то, возможно, лет через пять-семь в командировках у меня будет сопровождающий, в портфеле которого доклады, различные справки и документы на все запланированные встречи и разговоры в министерстве и головном КБ, а в аэропорт за мной будут присылать шикарный лимузин…»

  Очнись, Манилов! И будь скромнее!  приказываю я себе. Смотри-ка, размечтался! И сразу же другой и очень добрый голос откуда-то издалека, как тяжёлые капли – думай, думай…

  А что, если и вправду перейти в отдел к Чистякову? Звал ведь… И должность и зарплата… И - никаких командировок!

  …По проходу идёт стюардесса, в руках у неё поднос. Она мило улыбается налево и направо, и предлагает минеральную воду в маленьких пузатых стаканчиках. Я беру, благодарю и медленно пью. А мысли снова переносят меня на двадцать лет назад. Какое было хорошее время!

  Ушами чувствую, что мы заходим на посадку. Открываю глаза и вижу, как впереди загорелись красные огни – «Пристегнуть ремни! Не курить!»

  Новосибирск. Из динамиков голос, но что сказали – не разобрал. Напряжённо смотрю на соседа, он объясняет – стоим полтора часа. Сижу и жду, когда в проходе станет меньше людей. Стюардесса, замедляя шаг, внимательно смотрит на меня. Понимаю, встаю, иду к вы-ходу. Спускаюсь на бетонку, вдыхаю раскалённый сибирский воздух с примесью керосина и жду, разглядывая своих попутчиков. Жарко, хочется пить. Кто-то показывает рукой в сторону дальних строений и громко произносит, что резиновая колбаса уже едет к нам. И через несколько минут на этом резиновом поезде из трёх маленьких тележек-вагончиков мы добираемся до здания аэропорта.

  Мне ничего не надо, я медленно обхожу зал ожидания, высокие буфетные столики и, выпив из автомата стакан газировки, рассматриваю витрину газетного киоска. Справа от меня - мужчина и женщина, на лицах явная озабоченность.

  -Нет, надо решать это сегодня, и прямо сейчас! – Мужчина поворачивается к женщине и выжидательно на неё смотрит. Она переносит свой взгляд на его строгое лицо и тихо, даже с мольбой произносит:

  -А если всё-таки…

  -Никаких этих - всё-таки. Надо понимать, что этого завтра у тебя может и не быть. Возьми себя в руки и сделай, как решили!

  «О чём это они?» - думаю я, и хорошо, что никогда не узнаю, да и зачем мне всё это. Но слова мужчины почему-то задевают меня. И я, совсем не зная, о чём у них речь, понимаю, что мужчина, скорее всего, прав. Этого «завтра» может и не быть. Разве мало в жизни таких примеров? И вдруг я вспомнил, что фразу про завтра, которого может и не быть, я слышал, но от кого, когда? Нет, не могу вспомнить, хоть убей…
 
  Со стороны кассы в мою сторону медленно, с тяжёлой сумкой идёт та самая молодая женщина в строгом брючном костюме. Она останавливается у свободных кресел, ставит у ног багажную сумку, прячет в неё билет, что-то ещё и, увидев меня, улыбается. Я замечаю, что улыбка стала совсем другой.
Я тоже улыбаюсь и сажусь рядом. Короткое молчанье заканчивается, и она, взглянув на свои маленькие часики, растянуто произносит:

  -Ещё целых четыре часа.

  -Что же вас заставляет лететь в знойный Ташкент? Сейчас все стремятся к морю, куда-нибудь в Крым или Сочи, а вы…

  Она не дала договорить и, как мне показалось, ответила резко:

  -Да, и в Крым, и в Сочи, а я лечу в Ташкент! – Сказав это, она смотрит на меня, будто ожидая, что я задам ещё какой-нибудь вопрос, на который можно или не отвечать, или соврать, если есть желание поддержать ни к чему не обязывающую беседу.
 
  -В Ташкенте сейчас очень, очень жарко. – Произношу я с наигранным равнодушием и  капелькой осуждения, понимая, что в этом тёмном костюме и в этих хорошо отутюженных брючках ей будет в Ташкенте при сорокаградусной-то жаре, - ой-ёй-ёй! Но она, словно читая мои мысли, отвечает:
 
  -Да, там сейчас жарко, но мне всё равно!

  -Дела, в командировку?

  -Нет, я лечу к мужу, он у меня военный лётчик.

  -И жена лётчика боится летать на самолётах?

  -Что делать! Кому-то летать, а кому-то ползать! Я боюсь самолётов и никогда раньше не летала, но вот… по-другому не получается. - Она наклоняет голову и рукой, будто стряхивая соринки, несколько раз проводит по коленке. Потом поднимает голову и пристально глядит на меня. - Я узнала, что он ранен, сейчас в госпитале, а узнала об этом только позавчера через военкомат, потому что писем не было целых два месяца. Вот так! Я прибежала к его маме, оставила сына, а сама вот - лечу.
 
  Она снова смотрит мне в глаза и прижимает руку к своей груди.
 
  –Если б вы знали, как вот тут болело все эти два месяца. Да и сейчас тоже. Раньше он писал почти каждую неделю. Письма передавал через друзей, которые летали в Союз, и уже на четвёртый день мы с Олежкой читали и перечитывали письма от папы. Потом шли к маме Ивана и снова читали вслух. А она давала нам прочитать свои письма от сына, и так было почти год. Сейчас я даже не знаю, что с ним. Все ответы одинаковые: он ранен, в госпитале, в Ташкенте. И всё! Ото всех одна казённая фраза – состояние удовлетворительное, а что это означает, не говорят.
 
  Я молчу, мне становится стыдно перед самим собой за то, что я не очень хорошо думал об этой молодой элегантной женщине в строгом брючном костюме, ещё три часа назад.
 
  -Вы заметили, что и в газетах, и в новостях по телевизору совсем исчезли сообщения из Афганистана, будто там и войны-то нет? Вам не кажется это странным?

  -Не знаю, я почти и не смотрю новости, там всегда одно и то же – совещания, пленумы, постановления, да битвы.

  -Какие битвы?
 
  –Сейчас за урожай, а чуть позже будут сообщения о битвах за очередной миллион тонн чугуна, стали, нефти или ещё чего-нибудь. Живём и всё бьёмся, бьёмся… - Я замолчал. Что ещё я могу ей ответить? Говорить что-то об афганской войне? А что я знаю об этой войне, которая тянется почти пять лет? Так, отрывочные сведения про то, что где-то в горах обезврежена или уничтожена какая-то банда. Что народ в этой стране исповедует ислам, что там выращивают опиумный мак и делают из него героин, что больше половины населения – пуштуны и что есть там города, из которых на слуху чаще других - Кандагар и Герат, а столица – Кабул. Вот, пожалуй, и всё! Да, и ещё афганцы называют наших солдат – «шурави», а хорошо это или плохо, не знаю. И ещё не знаю, почему через сорок лет после той кровавой бойни, где счёт шёл на миллионы погибших людей, посылают наших солдат на чужую землю отдавать свои жизни неизвестно за что. Интернациональный долг? Кому мы должны? И что же это за долг такой, за который надо расплачиваться молодыми жизнями? Кто ответит…?
 
  -Ограниченный контингент! Вам понятно, что это значит? – Снова короткий взгляд в мою сторону и тихо, еле слышно: - Кому это надо? И зачем?
Объявляют мою посадку. Я встаю, желаю незнакомке приятного полёта, но спохватываюсь, что сказать надо не так, а по-другому - проще и искреннее, зная, что на душе у неё сейчас далеко не предвкушение приятного полёта. Поэтому дотрагиваюсь до её руки и говорю, что всё у неё будет хорошо. Обязательно будет, надо только держаться!

 *    *    *
 
   Снова набор высоты, снова впереди горят красные буквы, и я опять закрываю глаза. Этот короткий разговор в аэропорту не выходит из головы. Госпиталь. Она сказала, что муж в госпитале. А почему в моём мозгу повторяется и повторяется это слово – госпиталь? Почему сейчас? «Напрягись, вспомни!…» - Приказываю я себе.
 
  Вспомнил! Точно! Это Галина Васильевна – мать Леонида. О, боже! Первая моя командировка. Прошло двадцать лет… Это она рассказывала мне про военный госпиталь, где работала летом и осенью сорок четвёртого. Про операцию… А я уехал потом и даже не попрощался. Единственное письмо, написанное Леониду перед новым годом, в котором желал здоровья и долгих лет его матери, целый месяц носил в кармане, но так и не отправил.
 
  И теперь уже другой и строгий голос спрашивает меня: «Было?» Было, отвечаю я. «Не хорошо, нельзя так… непорядочно это…» Да, действительно не хорошо, очень не хорошо!…

  И вот, спустя двадцать лет, здесь, в салоне этого самолёта мне становится противно за самого себя. Меня сейчас никто ни в чём не упрекает и, тем более, не винит. Я один на один с самим собой. Но почему мне плохо, почему стало так стыдно?

  Надо вытянуть ноги, удобно устроиться в кресле и постараться отвлечься, переключиться, иначе всё это будет – сплошное самоедство. Хорошего – мало!
И сейчас, чтобы отключиться от воспоминаний, я пытаюсь представить мужа женщины, которая летит в Ташкент. Какой он? Что за ранение? Сколько ему лет? Если у неё сын и на вид ей около тридцати, то и мужу не меньше. Если тридцать или чуть больше, то он, наверное, майор. Скорее всего, он командир вертолёта или лётчик-истребитель. Если ранен, то не исключено, что его сбили, сообщали же недавно, что у моджахедов появились американские «стингеры». А если бы он летал на транспортном… Нет, за последние три месяца ни один транспортный самолёт сбит не был. Уж мы бы на своём заводе на другой день знали…  Чистяков всегда узнаёт первым – все отказы и неисправности стекаются к нему, даже если это изделие другой фирмы. Главк всегда информирует.
 
  Чистяков, Чистяков!… Иван Серафимович! А ведь хороший мужик, хоть и старше на пять лет, а разницы ни он, ни я не замечаем, да и друг он - незаменимый. И жена ставит мне его в пример. Чего только не было за годы нашего знакомства. И он всегда помогал и поможет, если надо, и никогда не предаст, я в этом уверен больше чем на все сто. Волевой! Таких ещё поискать надо! А как ему трудно - один и сына воспитывает, и за женой, которая пятый год после инсульта лежит парализованная и с трудом может сидеть только по нескольку минут пока он её кормит, и все заботы по дому, да ещё его отец, живущий на другом конце города. Дед, правда, пока сам себя обслуживает, но годы… Ох, уж эти годы! И что ещё нас ждёт..? Чего это я заныл – годы, годы… мне до пенсии ещё – о-го-го, целых семнадцать лет. Так что сиди, мил человек, и помалкивай про свои годы!
 
  Хорошо, что к деду внук почти ежедневно заходит, проведывает, помогает. А дед любит своего внука Димку! И балует постоянно… Примериваю на себя все трудности жизни, выпавшие на долю Ивана Серафимовича, и заключаю – что нет, я бы не смог! И долгое рассуждение, похожее на ковыряние в самом себе с выворачиванием наизнанку собственного нутра, внезапно прерывается, когда мысли переключаются с Ивана Серафимовича на его сына.
 
  Почему я не спросил вчера у Ивана, как дела у Димки? Он сейчас экзамены сдаёт. А на какой факультет? Тоже не знаю. Не красиво это с моей стороны. Димка парень хороший, толковый, в отца пошёл – это точно! Должен сдать и поступить. Сдаст! А если не сдаст, то выходит, что осенью или весной в армию? Перспектива… Вот почему такая озабоченность  на лице Ивана Серафимовича.
 
  Мои орёлики тоже скоро… Старший через год…

  -Приготовьте столики! – По проходу стюардесса толкает впереди себя двухэтажное сооружение на колёсиках и раздаёт стандартный набор аэрофлотовской пищи.

          *   *   *
   Тогда, в свою первую командировку, я приехал в субботу, в середине дня. Молчаливая женщина средних лет со спокойным и несколько озабоченным лицом проводила меня до номера, отперла дверь и указала на свободную, не заправленную койку.

  -Я сейчас всё принесу. Туалет и душевая в конце коридора. А потом, когда будете уходить, то ключ оставляйте на вахте. – Она вышла, а я раскрыл чемодан и стал переодеваться. Взял необходимые для душа принадлежности и, шмыгая домашними тапочками, направился в конец мрачного коридора.
 
  Вернувшись из душевой, я увидел того самого Кулакова, который ждал меня и которого я должен был сменить. Он сидел за столом, перед ним была бутылка вина, два стакана и тарелка с яблоками. Он не то, что встал, а скорее рванулся ко мне, и через секунду-другую, когда левой рукой я всё ещё придерживал на голове мокрое полотенце, моя правая рука была крепко стиснута в его ладонях.
 
  -Будем знакомы, меня зовут Ким, а про тебя, Макс, я уже всё знаю. Меня внизу обрадовали, - беги, говорят, наверх, тебе замена приехала! Целую неделю, надо же!.. Я и звонил два раза, и телеграмму за телеграммой, а ответили только вчера. Ну, да ладно! Сегодня вечером уеду, утром буду уже в Москве - и на самолёт. Ты, как добрался-то, без приключений? Садись! - Он отодвинул стул и, приглашая сесть, слегка подтолкнул меня.

  -Спасибо, но я как-то…
 
  -Никаких но! Садись! Надо! За встречу с земляком – это же святое!
Пришлось подчиниться, а если честно признаться, то выпить в тот момент стакан янтарного портвейна после горячего-то душа, я был не прочь. Я взял стакан и, понимая, что разговор надо поддержать, что с чего-то надо было начинать, спросил первое, что пришло на ум.
 
  -Имя у тебя интересное – Ким Кулаков! Звучит! Хотел сразу спросить, да постеснялся что-то.

  -Ерунда, каких только имён ни навыдумывали в тридцатые-то годы. И Октябрины, и Искры, и Вилены, даже Тракторы, говорят, есть. А меня вот Кимом папаша нарёк, царствие ему небесное! Он где-то в этих краях лежит. Точного места нет, есть только дата – декабрь сорок третьего. Пропал без вести. И ведь до сих пор никто не знает, сколько их здесь, отцов наших…
 
  Он замолчал, а меня охватило странное чувство - я испытывал что-то вроде неловкости – ведь мой отец был жив. Правда, он долго залечивал после войны свои раны, а сейчас, слава богу, всё хорошо, и до пенсии ему ещё пять лет.
 
 … И вот теперь, двадцать лет спустя, я вспоминаю тот разговор с Кимом и не нахожу ответа – почему на минуту вспомнив о своём отце, я испытывал тогда это странное чувство, чем-то похожее на чувство вины? А в чём могла быть вина? Нет, нет! Я что-то путаю. Скорее, это было чувство сострадания, соучастия в том горе, которое постигло и Кима, и всю его родню.

  -А я ведь здесь, если сложить все четыре командировки, то получится больше года. Всё продлевали и продлевали, правда, с моего согласия. И получается, что почти безвыездно. – Заговорил Ким. - Домой хочу, да и с матерью вот… Если всё хорошо, то уже завтра вечером буду дома.
 
  Да, было дело, выбирался отсюда дважды. В Питере пожил у друга неделю, почти по всем музеям прошёлся, впечатлений – куча! Потом с нашими клиентами на юге побывал. Хорошие мужики! Добрые и весёлые, а анекдоты травят… Мы им машину сдали, они её облетали без замечаний и, как положено, приняли. Всё чин по чину, всё блестит и сверкает. Потом они в свой полк полетели, а сюда должны были другую машину пригнать на доработку, правда уже с другим экипажем.
 
  Я тогда с теми ребятами сдружился. Они жили этажом ниже, но по вечерам мы всегда были одной компанией. То в картишки поиграть сядем на интерес, так – копейки, то просто поболтать, или пивка попить соберёмся. Ну, вот и взяли они меня с собой. Так сказать, погостить пригласили. Работы особой не было, ещё монтаж шёл, да и движки на стенде стояли. Я у здешнего начальства отпросился на три дня и полетел. Узнал тогда, что такое жаркий юг нашей великой и необъятной родины. Арбузов, дынь и винограда наелся, во как! Месяц потом смотреть на них не мог. А сюда уже с другим экипажем вернулся. Тоже отличные ребята. Знаешь, я давно заметил, что среди лётчиков плохих людей не бывает. Что скажешь?

  -По-моему тоже. Не бывает!

  -Арбузов тогда привезли, чуть ли не полфюзеляжа. Их подшефный колхоз расщедрился! Около ангаров вся земля - сплошь в арбузных семечках. Дежурные по три раза за день подметали. Начальство затылки чешет – откуда это? А в бачках для ветоши и мусора одни арбузные корки.
 
 -Ладно! Тебе это не интересно! Чего-то я разбазарился. Давай, бери! За встречу! Извини, но зажевать, кроме яблок ничего нет. Булка ещё есть вчерашняя, но она, похоже, засохла. А яблоки хорошие! То - что надо! Прошлой ночью ребята в колхозный сад наведывались. Ещё груши были, но их уже нет. Ночью же и слопали. А если что, по части фруктов, например, то к Олегу. Он здесь все сады  знает. К вечеру будет, вон его койка. А эта – Сергея Абрамова, он с Урала, по двигателям.
 
  -А где остальные?

  -В соседнем номере, но они сейчас в Ленинград укатили, в понедельник утром явятся, да у них и работы пока нет. Контейнер с комплектующими ждут. Да, кстати, будешь пожарной системой заниматься, проверяй все разъёмы. Вскрывай и смотри - все до последнего! И только потом пломбируй! Там столько соплей понавешено, пайка кое-где безобразная, а надписи на кембриках – вообще, ужас! Куда наши контролёры смотрели? Я приеду, разберусь с этими умельцами. И ещё - на второй машине, на тринадцатом шпангоуте увидишь разъём, он сейчас не закреплён и просто болтается, так вот на нём герметичность нарушена, даже не знаю отчего, присмотрись – думаю, увидишь. И ещё на корпусе скол небольшой. Заменить надо обязательно! Посмотри, я только вчера увидел, а времени на это не оставалось. Ребята обязательно напомнят, если забудешь. А в остальном – всё как обычно. Контрольные приборы, кабели, специнструмент и ящики с запчастями - всё в нашей каптёрке.
 
  -Ким, ты каким поездом едешь?
 
  -Последним. Пол-одиннадцатого вечером. – Ким потёр одну об другую ладони, улыбнулся, разлил остатки вина и, глядя на меня, добавил, - а утром я в Москве, сажусь в самолёт – девять часов - и, считай, что уже дома. Вот, матери подарки везу, - он кивнул в сторону подоконника, на котором лежал многократно завёрнутый в газету свёрток, - как она сейчас?.. – И, взяв двумя руками стакан, тихо добавил. - Операцию на днях должны были сделать.
 
  Мы закуриваем, и некоторое время сидим молча. Я не знаю, будет ли сейчас удобным спрашивать Кима о его матери, расспрашивать о семье, выражая словами какое-то участие на грани соболезнования, и принимаю решение, что лучше молчать, иначе всё это будет звучать фальшиво. Да и знакомство наше длится… и часу не прошло. Поэтому тоже смотрю в окно и с задумчивой важностью стряхиваю в консервную банку пепел.
   
  А в свободное время? – Спрашиваю я, желая отвлечь Кима от его грустных мыслей.

  -Чем заняться что ли? Ой, тут развлечений достаточно. – Ким положил левую руку на стол и стал загибать пальцы. - Кино, танцплощадка каждый вечер, ресторан, бильярдная. В основном играют в карамболь. Умеешь? Ничего, постоишь часок, посмотришь, и всё ясно станет. Ну, а девок здесь - тьма! Ты про царя Соломона слыхал что-нибудь? Так вот у него баб было около тысячи, это вместе с жёнами. Мне тут один из местных, он с нами работает, Леонидом его звать, давал Куприна почитать. Там так и написано. И здесь, как у этого царя. Скучать некогда! Чего улыбаешься? И местные есть, и отдыхающие, и студентки из Ленинграда. Всякие! И беленькие, и серенькие, и… да какие угодно. И такие вот есть, и вот такие. – Кулаков движением рук выразительно нарисовал в воздухе женские фигуры, замолчал и потянулся за следующей сигаретой.
   
  -Ну, а природа, ягоды, например, грибы, рыбалка…

  -Ой, да всего этого… только вот…

  -Что?

  -Да как-то страшно здесь по лесам бродить. Если только с местными. Леса поблизости неприветливые, и кругом много болот. А есть и настоящие топи. Говорят, что некоторые тянутся до самой Эстонии. Но главное это мины. Если дойдёшь до конца взлётки и ещё с километр-полтора влево, то обязательно наткнёшься сначала на заросшие крапивой траншеи, даже не знаю чьи – наши или немецкие, а дальше на изгороди из жердей с красными жестянками. И увидишь надписи большими буквами: «Осторожно!» «Близко не подходить!» «Опасно для жизни!» И так далее. А навалено за этими жердями… Да чего только там нет! И мины всякие, и ржавые снаряды с прогнившими гильзами – всё, что сапёры после войны собрать сумели. Уж без малого двадцать лет собирают. Да разве всё соберёшь? Болота – они ведь как живые. Со временем всё из себя выталкивают. Сегодня пройдёшь и ничего не заметишь, а завтра глядишь, на том месте железка ржавая выглядывает. Кто их устанавливал? Наши или немцы? Да, какая разница, - чья мина твои кишки по деревьям развесит или башку оторвёт? А на вид – консервные банки, только размером больше. Если с Леонидом по-едешь, он тебе много чего и расскажет и покажет. А сапёры каждое лето наведываются, но там, похоже, ни конца, ни края этому не видно.

  -Ты про какого Леонида всё время говоришь?

  -Да у которого книжки беру, я же про царя Соломона тебе говорил. Вот этот Леонид и есть. У него мотороллер синий с белыми полосами. Он у нас на монтаже работает. Увидишь – хороший мужик!

  -А снаряды эти и мины убирают куда-нибудь, или на месте взрывают?

  -Ну, да! Кто это их взрывать будет?
 
  -И что, так и лежат?

  -Прошлой осенью лежали, а в это лето – не знаю. Увозят, наверное. Не было у меня желания бродить по тем местам. Одного раза хватило! А если захочешь, то поговори с Леонидом. - Мой собеседник тянется за полотенцем, достаёт и тщательно трёт красивое яблоко. - Познакомишься, он в нашей бригаде. Очень толковый! Он и монтажник, и регулировщик – руки у него золотые! Живёт тут недалеко. Местный он. - Ким звучно откусывает почти половину яблока, громко жуёт и, проглотив большую часть разжёванного, спрашивает:
 
  -Из немецких винтовок стрелять не приходилось?

  -Нет!

  -А из автомата? – Проглотив последнее, что оставалось во рту, Ким произносит: - Нет, конечно, зачем я спрашиваю. Ты с Лёней, с Леонидом…

  -Чего это он всё – Леонид, да Леонид? Будто дружбу навязывает мне с этим Леонидом. – Подумал я глядя на Кима, и заметив, что движения его стали замедленными, а взгляд каким-то неопределённым.
 
  Некоторое время мы молчим и по очереди стряхиваем в консервную банку пепел от сигарет с названием «Шипка». Мне хочется узнать, почему он спросил про немецкие винтовки, и приходилось ли мне стрелять, но выпитый портвейн уже сделал своё дело. В голове у меня начинают возникать картины сражений и раскручиваться фантазии, замешанные на детских книжках и кинофильмах про войну. Я представляю, как держу в руках ржавую винтовку, куда-то целюсь, но она исчезает из моих рук, и вдруг появляется автомат. Потом я стою рядом с пушкой, а кругом взрывы, рёв пикирующих на меня самолётов… Всё! Кажется, я окончательно окосел! В желудке кроме вина и яблока ничего нет. Со вчерашнего вечера. Хватит, больше ни капли! Но я молчу и продолжаю смотреть на Кима, надеясь, что все вопросы разрешатся сами собой.
 
  Но Ким вытаскивает из сумки ещё бутылку портвейна, откупоривает и разливает. Повернувшись немного в сторону и покашляв в кулак, продолжает говорить:

  -В прошлую пятницу по местному радио выступал подполковник здешней милиции.

  -И что он?…

  -Объяснял, предупреждал, про бабку одну рассказывал, как она корову искала. Бабка эта свою непутёвую корову всё-таки нашла. Но нашла уже к вечеру, и чтобы быстрее домой попасть, погнала её не там, где положено, а напрямик. И знаешь что? Бабку утром нашли контуженную, но живую, а от коровы только рога, да половинки от копыт и остались. Такие вот здесь дела!

  -Корова-то, похоже, нормальной была, а вот бабка… уж точно непутёвая. - Вырвалось у меня. И тут же подумал, что вот прошло двадцать лет, а война всё напоминает о себе и напоминает. И сколько ещё будет напоминать?
 
  -Как вот теперь кого-то винить, да и надо ли? – Ким встал из-за стола.
Я докурил, замял в банке окурок, поглядел на собеседника и заметил, что глаза у него стали какими-то другими.

  -Ким, ты про булку говорил, может она ещё - ничего? – Не удержавшись, спросил я, чувствуя, что в желудке происходит что-то не то.

  -Ой, прости, пожалуйста, как же я не догадался, можно было в буфете взять что-нибудь. А сейчас уже всё, закрыли. – Ким нахмурил лоб и посмотрел на часы. – Суббота, короткий день!

  Через пару минут я лежал на голом матрасе и жевал засохшую булку. Под головой было многократно сложенное одеяло, комплект свежего постельного белья и крошки от засохшей булки. На соседней койке лежал Ким и сладко посапывал.
 
  Вечером, около девяти появился Олег. Ким к этому времени успел принять душ, и был, как говорят, в полной форме. Он посадил напротив себя Олега и продиктовал ему какие-то адреса.
 
  -Я пришлю на твоё имя, а ты сходишь и передашь. Только всё объясни так, как я напишу, и обязательно извинись за меня. Они люди очень порядочные! – Ким встал, и некоторое время глядел в оконную темноту, потом повернулся к Олегу и забрал у него листок. – Не надо, я сам, так честнее будет!
 
  -Как хочешь! – Олег посмотрел на часы. - Ну, что? Пора…            
Вместе с Олегом мы проводили Кима на поезд. Купили в привокзальном буфете бутербродов, выпили пива и вернулись к себе. Так закончился мой первый день на территории, как говорил хмырь из спецотдела, оккупированной врагом во время войны.

                *    *    *

  Командир говорил негромко, его слова выстраивались в чёткую последовательность всего, что заслуживало внимания. И даже по движению мышц лица этого загорелого человека, проведшего много времени в южных широтах, и проработавшего больше года в Индии,  было понятно и звучало как приказ, что именно требовалось сделать, чтобы найти причину и устранить её.
 
  Рядом со мной сидели радисты, прибористы, двигателисты, вооруженцы и ещё несколько человек, которые были заинтересованы в безупречной работе систем и оборудования, за которые несли ответственность. Они записывали замечания в свои блокноты, и изредка, поднимая голову, задавали уточняющие вопросы.
 
  -Так, по автопилоту… А где наш кудрявый? - Произнёс командир и окинул взглядом присутствующих.

  -Я вместо него… он улетел… домой…
  В следующую секунду командир пристально посмотрел на меня, и я испугался, что вдруг он возьмёт и скажет: «Ну, ну, посмотрим, что ты за птица такая…» Но он просто улыбнулся.

  –Машина уходит с курса, левый крен до десяти, а при включении наблюдается кратковременная вибрация. Включали дважды, всё повторяется.

  -А как с высотой? – Спросил я.

  -Есть потеря высоты, но незначительная. А вот вибрация при включении… это… обратите внимание!

  После замечаний командира у меня в голове начали возникать самые разные мысли и предположения. Я сидел, слушал про работу двигателей, про герметизацию кабины, про системы радионавигации и вооружения, про створки бомболюков, а перед глазами была огромная схема автопилота, где сигналы от всех датчиков, как нервы, сходились с разных сторон к агрегату управления, а там… магнитные усилители, преобразователи… И эта круговерть самых различных мыслей и предположений не покидала меня до самого конца разбора.
Сразу же возникло желание - снять и проверить на стенде датчики обратной связи, а если возникнут сомнения, то и заменить их, и заодно проверить датчики угловых скоростей – уж делать так всё сразу. Хотя нет, они тут, пожалуй, ни при чём. Корректор высоты?.. Коэффициент усиления? Тут придётся подумать! Вибрация!? Может быть что-то с гидравликой… рулевые машинки? Скорее всего. Надо посмотреть на месте! А что ещё? Нет, ДОСы в первую очередь. Центральная гировертикаль? Она-то причём? Хотя… Интересно, а починили в лаборатории вибростенд? Обещали ведь к концу недели. Ладно, проверять надо всё. И обязательно проверить «на холод»… И тогда не будут больше терзать сомнения, и появится уверенность, что после следующего полёта командир, завидев меня издалека, поднимет свою правую руку, сжатую в кулак с оттопыренным большим пальцем и улыбнётся. Значит, всё в порядке!
 
  Я смотрел на лица товарищей и совсем не слышал, что они говорят, что спрашивают, уточняя высказанные замечания; и даже в то время, когда мы спустились вниз и молча курили, вглядываясь в серые силуэты самолётов на фоне низких дождевых облаков, перед глаза-ми была огромная схема на широченной желтоватой бумаге.

  И времени было достаточно, и вспомогательное оборудование ещё не укатили под навес к ангарам, но уже тогда к концу разбора за окнами стало темнеть, и настроение испорти-лось от ожидания того мелкого и противного дождя, который уж точно надолго затянет свою унылую песню и нарушит все планы.
Да и есть ли нужда перекатывать сейчас по лужам, оставшимся от вчерашнего ночного дождя тяжёлые тележки электропитания и гидравлики? Подсоединять кабели и шланги, сидеть на высокой стремянке, вглядываться в деления на шаблоне и передавать пальцами рук, подобно глухонемым, что отклонение составляет столько-то градусов… В такую-то погоду… Успеем! Ещё ведь и систему пожаротушения менять. А там работы… Нет, теперь до понедельника, ничего не поделаешь!
 
           *    *    *

Подошла к концу моя вторая рабочая неделя. Сегодня первое воскресенье сентября. В комнате я один. Сергей с Олегом и соседями ушли пить пиво.

  После вчерашнего посещения ресторана и продолжения застолья уже здесь, в гостинице, моя голова раскалывается, а во рту так пересохло, что губы начинают потрескивать, когда я пытаюсь раскрыть рот. Как хочется пить! Но для этого надо дотянуться до подоконника, взять дрожащей рукой графин и сделать спасительный глоток. Дотягиваюсь, пью и делаю глубокий выдох. Чувствую, что на лбу появилась испарина. Графин ставлю около кровати, на большее сил у меня просто нет. Я закрываю на короткое время глаза и пытаюсь заснуть. Иногда это удаётся. Но незнакомый звук, проникший через открытое окно, возвращает меня в реальный мир.
 
  Лежу, смотрю на облака и перебираю в памяти лица моих новых знакомых, с которыми ещё долго придётся жить в этой ведомственной гостинице, вместе забегать перед работой в столовку и показывать на проходной свои пропуска. И так до тех пор, пока не закончится работа. Та самая, которую вместе будем выполнять, нервничать из-за отсутствия какой-нибудь мелочи или чьей-то глупой ошибки и срываться порою на грубую ругань. И это будет продолжаться, пока не сделаем всё, что положено, пока не получим последнюю подпись в акте сдачи и не сядем последний раз вот за этот стол, чтобы на другой день разъехаться по своим городам и обещать, что обязательно напишем друг другу.
Им-то сейчас хорошо. Сидят где-нибудь на бережке, пьют своё пиво и жрут воблу по восемьдесят восемь копеек за кило. Звали ведь, звали! И чего я дурак не пошёл? Что, я не хочу пива с воблой? Ой, дурак! Где я их сейчас найду? Нет, решил никуда не идти, и не пойду! Лежать буду! Так мне и надо! Но процесс самобичевания заканчивается, глоток выпитой из графина воды начинает шевелить в желудке или где-то рядом то, что осталось со вчерашнего вечера, а через открытую половинку окна доносится запах чего-то вкусного, домашнего и сдобренного укропом. Точно! Это харьковчане со второго этажа готовят себе завтрак. Вот народ, три дня как приехали, а уже и кастрюльки, и сковородки… Видел я, видел, как вчера они в авоське картошку пёрли. Ну, да ладно! Молодцы, пожалуй, так и надо…

  И опять мысли переключаются на моих сослуживцев. Чего они сейчас про меня говорят? Посмеиваются? А, может, и не вспомнили даже, очень я им сейчас нужен, как же! Все думы у них сейчас про пиво и воблу. Да, скорее всего так! А вообще-то вобла вещь хорошая, особенно та, которая с икрой и на которой ещё не выступила голая соль. И при сгибе она не ломается с треском, а податливо гнётся, стремясь потом принять прежний вид. Эх, сейчас бы маленький кусочек и даже не жевать, а просто положить в рот и держать, посасывать и из-редка перемещать языком от одной щеки до другой.
А лещ всё равно лучше. О! Ильменьский лещ, да ещё копчёный!.. Но лещ... Он же - рубль тридцать!
 
  Невольно я представляю себя в том самом магазине, где перед глазами застеклённый прилавок, на нём ровненько выложена вобла, копчёный лещ, ещё какие-то рыбные консервы в жестяных банках, похожих на большие металлические шайбы. А я стою и напряжённо вспоминаю, - сколько же денег в моих карманах, включая мелочь. И когда же, наконец, пришлют телеграфом мои командировочные – девяносто шесть рублей. Обещали ведь – сразу! Всего две недели, а денег уже нет. И куда они подевались?
 
  Это было позавчера. Это позавчера я заходил в тот магазин, а сейчас я просто гляжу на облака, но вижу почему-то зелёную траву. На траве мятая газета, а на газете вобла. Много воблы! И рядом бутылки с пивом. Много бутылок! И снова представляю радостные лица моих новых знакомых, вижу, как они откручивают сейчас рыбьи головы, отделяют всё съедобное от чешуи и косточек, медленно жуют и тянутся к бутылкам, чтобы прямо из горлышка сдобрить разжёванные и проглоченные кусочки этой самой воблы общесоюзным пивом, с этикеткой «Жигулёвское». Я даже вижу, как стерев ладонью со своих губ остатки влаги от этого самого пива, они делают многозначительный выдох, в котором всё: и удовольствие, и радость жизни, и неотъемлемое чувство собственной значимости. Сейчас они, наверное, лежат на траве, подперев рукой голову, и улыбаются, подставляя себя всё ещё греющему солнцу. Надо же, утром умылись и даже в столовку не пошли, а сразу за пивом! Ладно, это их право. И чего я отказался?

  Через минуту мои руки закинуты за голову, тело расслаблено, и я предаюсь  беззаботности с полным отсутствием какой-либо программы провождения досуга в эти ближайшие полдня и даже вечер. Время от времени мой взгляд снова устремляется через окно на причудливые кучевые облака, а мысли, как воробьи на асфальте, перескакивают с одного недавнего события на другое, которые ничем и не связаны между собой.

  Да и о чём можно думать, когда ты лежишь, прокручиваешь в голове различные варианты заполнения свободного времени, отбрасываешь их одно за другим, и, не найдя ничего интересного и привлекательного в этих спонтанных планах, просто закрываешь глаза. А в голове – «никуда не пойду, ничего не хочу, ничего мне не надо!..» Но и с закрытыми глазами полностью забыться не получается. Нет такого выключателя, чтобы – раз… и всё!

  Время идёт и в голове начинают появляться разумные мысли. Неужели все три месяца я буду проводить вот так? Ведь сказал же неглупый человек, что безделье и праздность – дорога к дикости! Нет, надо найти себе достойное занятие. Надо, обязательно надо! Завтра же куплю плёнку к своей «Смене» и начну изучать этот маленький зелёный городок. Должна же хоть какая-то память остаться!

  *   *   *

 Уже через пару дней после нашего знакомства с Леонидом я вспомнил Кима и то, как он отзывался о нём. У него действительно были золотые руки. Да и сам он был собранным, всегда спокойным и, видимо, крепко усвоившим в детстве родительское наставление, что прежде, чем сказать, надо подумать. Он умел и любил работать. Даже то, как он раскладывал около себя инструменты, вынимая их из сумки по одному на приготовленный фланелевый прямоугольник, как разматывал шнур переноски и подсоединял паяльник, чувствовалась его уверенность в том, что он найдёт неисправность и сделает всё как надо.
Бывало, что у нас возникал спор о каком-то дефекте, проявившемся в воздухе. Причин могло быть много, но только какая-то одна приводила к тому нештатному поведению, которое проявлялось в полёте. Где она, эта причина, в чём?
Дни тёплой золотой осени всё чаще сменялись на серые, с дождями и порывистым ветром. Полёты в такие дни откладывались, а для видимого соблюдения рабочей дисциплины каждые два часа снималась телефонная трубка, и делался запрос о погоде на командную вышку. Но ответом снова и снова в трубке звучали слова, что испытательные полёты запрещены… низкая облачность... возможен дождь…
В такие дни в нашей каптёрке всегда было людно. Радисты или вооруженцы располагались на длинных скамейках, курили, травили анекдоты и, после каждого удачно рассказанного, сотрясали стеллажи с приборами своим раскатистым громовым смехом.

  Когда приходило время обеда, то у стола оставались четыре самых заядлых доминошника. Остальные спешили в столовку, чтобы наскоро перехватить комплексный обед и остаток времени провести здесь, за этим столом. Ударять изо всей силы чёрной костяшкой, забивая «козла», считалось каким-то особым шиком, и каждый старался поднять руку выше и грохнуть костяшкой ещё громче и сказать при этом: «А мы - вот так!..»
 
  Но до обеда ещё далеко и в этой, не очень-то деловой обстановке вынимались из железного шкафа нужные инструкции, толстые папки с заводскими описаниями приборов и всевозможными руководствами и схемами. Когда всё это появлялось на длинном столе, смех и громкие разговоры незаметно сводились на нет. Кто-то поднимался, глядел на часы и уходил по своим делам, многозначительно, вполголоса произнося на ходу известную среди техников и порядком надоевшую фразу:

  -Присылайте запчастя, фюзеляж и плоскостя…

  Леонид никогда не начинал говорить первым. Он молчал, раскидывал на столе огромную схему, медленно водил по ней пальцем и, когда все, кто имел хоть какое-то отношение к нашей работе, успокаивались, высказывал своё мнение.

  Возникал вопрос – снимать тот или иной блок или проверить на месте с помощью контрольных приборов и имитаторов. Решающим всегда было время. Что-то снять и отдать в лабораторию – это дольше, но и ясности больше. Выслушав всех, кто имел к делу отношение, Леонид предлагал сначала проверять на месте.
 
  -Что, у нас нет поворотного стола? Да любую скорость… а лаборатория? Что она нам скажет? Хихикать девчонки будут… хотите?
 
  -А если заводской дефект в самом блоке, или причина – холод?

  -До этого ещё добраться надо, вот смотрите… - И Леонид снова наклоняется над схемой, водит по линиям пальцем, останавливается, оглядывает сидящих рядом и, понимая, что от него ждут какого-то решения, начинает говорить. - Начнём с блока контроля. Проверить легко. Что там? Генератор на семьдесят пять герц, релейный магнитный усилитель и релейная блокировка цепи.
 
  -Какие семьдесят пять, кругом четыреста герц? – Голос справа.

  -Семьдесят пять это внутренняя частота прибора. Инструкцию и описание прочитай, ясно станет… Да, лючки открывать неудобно, без переноски не обойтись, там вдвоём надо, но такая у нас работа. А дальше проверяем блок связи и блок переключений. Трудно? Нет! Вот так, постепенно добираемся до датчиков предельных отклонений руля.

  А, вы, как думаете? – Обращается ко мне Леонид. Но я не успеваю ответить, меня опережают.

  -Похожий дефект уже был. Надо посмотреть рабочий журнал, там все замечания есть. Кто отправлял блок связи в лабораторию? Виктор, ты?

  -Давайте сначала посмотрим журнал. – Другого решения в эту минуту у меня просто нет.
 
            *    *    *

  С Леонидом я подружился довольно быстро. И как-то в конце недели услыхал, что он собирается ехать в свою родную деревню. Деревни как таковой не было, она сгорела во время войны. Но там оставались могилы его бабушки и дедушки. Что-то надо было поправить, подкрасить, привести в порядок, да и просто по православному обычаю хотя бы раз в год полагалось навещать могилы предков, отдавая дань человеческой памяти.
 
  Я напросился поехать, сказав, что готов помочь, если что будет надо… и Леонид кивнул: «А что, поехали!»

  Я заскочу, куплю… надо же… на свежем воздухе, на природе!.. – И я изобразил пальцами очень понятный жест.

  -Нет, нет! Этого не надо! – Леонид строго посмотрел на меня и ещё раз твёрдо, но уже по слогам добавил, ; не на-до!
 
  Из проходной я сразу побежал в буфет, купил каких-то пирожков и булочек, чтобы хватило на два дня и, быстро переодевшись в своём гостиничном номере и оставив ключ на вахте, зашагал к дому Леонида.

  Я шёл по краю асфальтированной улицы, вглядывался в одноэтажные домики за крашеными заборами и пытался отыскать хоть что-то, что напоминало бы о войне. И рот закрыт, и язык неподвижен, а так и крутится, так и крутится: «Территория, оккупированная  врагом». А что, собственно, необычного? Городок, как городок, чисто, опрятно, за заборами фруктовые деревья, а вон и ребятишки на велосипедах катаются.
 
  Но зачем мне снова видится эта чёрная дверь и этот хмырь из спецотдела… со своей оккупированной территорией? Ладно, это его работа. «А ведь наверняка где-то здесь были воронки от бомб, исковерканная взрывами военная техника, сбитый и догорающий самолёт и что-нибудь ещё…» - думаю я, лениво вглядываясь в номера домов. И, возможно, по этой улице гордо вышагивала тогда высшая раса в шинелях мышиного цвета и считавшая себя хозяевами земли, а всех остальных…

  За кого они нас тогда принимали, как называли? Унтерменшен, что в переводе с фашистского - недочеловеки! Хотели своими рабами сделать? Сделали? Нет, не вышло! И пришлось им, этим представителям высшей расы убегать с поджатыми хвостами, озираясь и прячась в канавах, и моля своего бога о защите собственной шкуры, когда с востока появлялись наши краснозвёздные самолёты. Как всё это происходило?..
      
  Калитка была невысокой и двор хорошо просматривался. Около крыльца стоял мотороллер, дверь в сени была открыта и на низеньком порожке дремала белая кошка. Из дома доносились негромкие звуки игры на пианино, извлекаемые из инструмента неумелой детской рукой. Иногда эти звуки сливались в благозвучный мажорный ряд, а иногда затихали, но затем по нескольку раз переигрывались, с упорством повторяя и повторяя одни и те же такты.

  Я толкнул калитку, и в это время на крыльце появилась приятная, с открытым русским лицом женщина. На вид ей было лет тридцать.

  -А вы, наверно, жена Леонида? – Спросил я.

  -Жена, и без всяких «наверно». – Она пристально на меня посмотрела и улыбнулась. А я зачем-то смутился. И потом, несколько дней спустя, я всё спрашивал себя и не мог ответить – что же заставило меня так смутиться, когда она смотрела на меня и улыбалась?

  -А Леонид?... – Я показал рукой на мотороллер.

  -Собирается, на кухне мешок упаковывает. Да, вы, проходите. – Она оглядела меня с ног до головы и вздохнула. – Одеты вы больно легко, ночи сейчас холодные. Я вам фуфайку  принесу.

  -А кто это у вас музицирует?

  -Дочка наша, Поленька! Ей скоро шесть будет. – Ответила жена Леонида.