Путь в революцию

 Здесь,  в училище, я впервые познакомился с запрещенной литературой социал-демократического содержания. Такую литературу тайком приносили некоторые учащиеся, которые были близки к студенческим и рабочим марксистским кружкам. Знакомство с революционными идеями определило в дальнейшем мой путь и во время Великой октябрьской революции, и во время Гражданской войны.

Среди московской либеральной интеллигенции модно было обсуждать, как тогда казалось на рубеже веков, передовые идеи народовольцев. Конечно, их призывы о допустимости всех средств, в том числе террористических актов, при достижении своих целей отвергались, но обсуждение самих идей об улучшении жизни народа, свержении самодержавия приятно щекотало нервы, позволяя с замиранием сердца думать о своей прогрессивности. Такие жаркие споры неоднократно проходили и у нас дома. Конечно, приятно поговорить с умными людьми о животрепещущем после хорошего ужина, за чашкой кофе с коньяком, но в том и заключалась вся прелесть, а по большому счету беда большинства русских интеллигентов ; нерешительность, нежелание принять решение и, в  конце концов, определиться, на чьей ты стороне. Это хорошо было видно и по первой революции 1905 года, и в дальнейшем по семнадцатому году и во время гражданской войны.

Социал-демократических кружков в Москве было достаточно много, часть из них распадалась из-за арестов полицией, часть самораспускалась, так как их руководители были неопытны и мало что сами знали. Однако были организации, которые работали достаточно долго. Вот на собрание такого кружка я и попал впервые. Социал-демократический кружок М. Бруснева, сложившийся в Петербурге, имел группу и в Москве. Она ставила целью распространять революционные и социалистические идеи среди учащейся молодежи и фабричных рабочих. В нашей организации было примерно человек 10 рабочих и 5-7 студентов и учащихся. Нам говорили о марксизме, о том, что придет время, когда рабочие возьмут власть в свои руки и сами будут всем управлять. Мне запомнился вопрос одного из слушателей, наверное выходца из деревни, насчет крестьян. Я узнал, что крестьяне ещё долго не пойдут с рабочими, но, в конце концов, все-таки примкнут к рабочим и образуют тесный союз, а что касается интеллигенции, то ничего более или менее понятно никто так и не ответил. Поэтому у меня создалось впечатление, что мало кто из тех революционеров знал её место в новом обществе.

Рассказывали нам о стачках рабочих в других городах, обсуждалось, для чего эти стачки, как они подавлялись правительством, которое давило бастующих, высылая их в Сибирь и другие места. Однако марксистские кружки того времени делали только первые шаги сближения с рабочим движением. Социализм и рабочее движение пока ещё существовали раздельно.

Большинство вопросов, обсуждавшихся во время собраний, касалось положения рабочих в стране. В газетах, несмотря на цензуру, все чаще появлялись статьи о том, что рабочие добились удовлетворения их требований повысить заработную плату, сбавить цены на «харчевые продукты» в фабричной лавке, уменьшить штрафы, уволить приказчика, не увольнять участников забастовки. Большинство требований этих выступлений носило экономический характер, так как руководство этими стачками не осуществлялось социал-демократами. Но к началу 1905 года положение стало меняться, все больше звучали требования политического характера о предоставлении свободы печати, ограничении прав самодержавия, создании выборных органов власти. Это говорило о том, что постепенно к руководству революционным движением приходят подготовленные, в подавляющем большинстве из интеллигенции, люди, разделяющие взгляды социал-демократии.

Идея перемен буквально витала в воздухе и многие, догадываясь о происходивших событиях, улыбались, смеялись и говорили, что вы, мол, мечтатели, что вы только поговорите о свержении самодержавия, что самодержавие имеет огромную силу, опирается на миллионы штыков. Действительно, как будто бы это была мечта, но эта маленькая кучка интеллигентов-революционеров не обращала внимания на то, что ей говорили. Она верила в идею и сеяла те семена, которые, как мы увидели в дальнейшем, падали в хорошую почву и давали хорошие результаты.

Я посещал эти занятия не очень регулярно, так как не хватало теоретической подготовки, кроме того, мало знал о положении рабочих, но идея равенства, братства, борьбы за справедливость мне была очень близка. Кроме того, много времени я уделял подготовке к спортивным соревнованиям, занимаясь атлетикой и гимнастикой, не пропускал ни одного чемпионата по борьбе.

Много позже, в заключении и на бесчисленных пересылках, когда лежа на нарах, мучаясь от бессонницы и бессилья изменить случившееся с тобой, прокручивал в голове свою прошлую жизнь. Тогда мне часто вспоминались разные эпизоды, но чаще всего приходили на память зарисовки и анекдоты сатирических журналов того времени. По-моему, это был своего рода предохранительный клапан, который срабатывал, чтобы человек не сошел с ума от пережитого.

В одном из журналов была зарисовка, где четверо хулиганов-громил со зверскими рожами и с дубинками в руках несут трехцветный царский флаг, а под ним подпись:

Вот четыре патриота.
Встретить их кому охота?
Повстречалась им курсистка,
Будет ей сейчас расчистка.

Черносотенцы начинают избивать беззащитную девушку. Но вот четверо студентов с красными флагами вступаются за девушку:

Смысл хотя и неприятен,
Но для каждого понятен…

Студенты колотят «патриотов» древками флагов и те удирают без оглядки.
Вспомнишь что-нибудь такое, веселое и незаметно отвлечешься от своих бед, а там, если повезет, и забудешься в тревожном сне.

Кстати, такие юмористические истории в картинках в российских журналах появились еще в конце девятнадцатого века. Это были не только забавные, но и любовные истории, на военную тематику, особенно в начальный период войны с Японией и лишь много позже, лет через двадцать, они получили свое широкое распространение в Америке и стали называться комиксы.

В начале 1905 года в социал-демократическом кружке, членом которого я был, мне поручили заниматься физической подготовкой с членами боевых дружин нашего района. Предполагались как общая физическая подготовка, так и обучение некоторым видам единоборств. Занятия проводились на окраине Москвы в одном  из больших складов купца Башкова, который арендовал через подставных лиц член Московского рабочего комитета А.М. Шишков. Он был одним из тех активистов рабочего движения, о которых В.И. Ленин (Ульянов) писал: «… среди рабочих выделяются настоящие герои, которые несмотря на тяжелую, каторжную обстановку своей жизни, находят в себе столько характера и силы воли, чтобы учиться и учиться и вырабатывать из себя сознательных социал-демократов, «рабочую интеллигенцию» .

Боевые дружины были организованы по решению Московского рабочего комитета в связи с обострением политической обстановки в стране и назревавшими революционными событиями. Московский рабочий комитет состоял из представителей рабочих кружков. Все вопросы решались простым большинством голосов, интеллигенты приглашались с совещательным голосом и защищали свои предложения. На интеллигентах лежала литературная работа, доставка заграничной литературы,  реже они использовались в качестве пропагандистов. Каждый листок перед печатью обсуждался на заседании рабочего комитета. Таким образом, впоследствии выработался тип организации интеллигентского и рабочего комитетов, один из членов последнего был также и членом интеллигентского комитета и являлся, таким образом, посредником между этими организациями. Такой характер организации революционного движения был оформлен уставом Московского рабочего комитета.

Последствием такой организации работы явились недоразумения, перешедшие в серьезный конфликт между «нижней» и «верхней» палатами. Интеллигенты стремились к широкой массовой пропаганде и агитации, но необходимость придерживаться устава заставляла их обращаться к рабочему комитету для распространения литературы. Члены рабочего комитета были более склонны к кружковой работе, требовали контроля и права редакции каждого выходящего издания, отказываясь в противном случае распространять литературу на своих фабриках и заводах. Одной из причин такого положения являлось то, что многим руководителям рабочих кружков да и некоторым членам Московского рабочего комитета не хватало теоретической подготовки, чтобы  правильно осознать создавшуюся предреволюционную ситуацию.

  Я не берусь оценивать эффективность работы Московского рабочего комитета в то время, так как об этом написаны горы литературы и историками, и экономистами, которые профессионально отметили и достоинства, и недостатки его деятельности. Мне только хотелось показать, насколько трудно было определиться молодому человеку, воспитанному на идеалах равенства, братства, необходимости прийти на помощь бедному в этом быстро меняющемся мире.

Кроме занятий физической подготовки, мне все чаще давали поручения по распространению нелегальной литературы в учебных заведениях. Для этого я использовал свои старые знакомства с товарищами по гимназии, в коммерческом училище, помогал активистам из студентов.

История событий первой русской революции 1905-1907 гг. в Москве достаточно хорошо описана как её участниками, занимавшими ответственные посты в Московском революционном комитете, так и рядовыми исполнителями. Добавить здесь что-то достаточно трудно. Хотелось бы отметить только некоторые детали, которые более полно характеризовали бы те бурные события.

К этому времени Россия уже фактически проиграла войну с Японией ; 200 тыс. убитых, 100 тыс. томятся в плену, погублен флот, взяты Порт-Артур, Ляоян, Мукден и Телин. В обществе среди гражданского населения преобладают подавленность и возмущение, среди военных – стыд и растерянность. Несчастная и ненужная война, объявленная некомпетентным правительством с одобрения Николая II против желания народа, переполнила чашу терпения.

На этом фоне происходит небывалый подъем революционного движения, в которое все больше и больше вовлекаются солдаты и унтер-офицеры, а также либеральная интеллигенция. С притоком новых сил все больше раскручивается маховик неотвратимости революционных событий. Этому способствуют и активизация работы уже прошедших необходимое обучение и имевших опыт революционной работы профессиональных революционеров, и становившаяся все более массовой издательская деятельность социал-демократии: листки, прокламации, нелегальные брошюры и многое другое. В этой литературе, рассчитанной, прежде всего, на народные массы, просто и доступно излагались цели, задачи и пути их достижения. 

События, происшедшие в январе 1905 года в Петербурге, всколыхнули всю Россию. В ответ на них вспыхнули забастовки в разных концах страны: Москве, Риге, Варшаве, Баку, Киеве, Харькове, Екатеринославле, Вильно, Одессе, Самаре и многих других городах. Всеобщие стачки приводили к тому, что в некоторых городах останавливалось течение повседневной жизни: не выходили газеты, отсутствовало электричество, не работали конки, движение поездов приостановлено, не работали заводы и фабрики, закрылись магазины. Такая же картина наблюдалась и в Москве. Основными лозунгами того времени были: «Да здравствует всеобщая стачка!», «Да здравствует всенародное Учредительное собрание!», «Долой самодержавие!»

Боевые дружины, созданные Московским комитетом, спешно вооружаются револьверами и винтовками со складов московского гарнизона, охрану которого несли солдаты, выписавшиеся из госпиталей после ранений, полученных на русско-японском фронте и сочувствовавшие революционному движению. В это же время организуются солдатские комитеты, работу в которых проводят члены Московского революционного комитета. Среди солдат работа проводилась с учетом того, что подавляющее большинство солдат и унтер-офицеров были выходцами из крестьян, поэтому они хорошо знали обстановку в деревне, которая усугублялась и продолжающейся мобилизацией, и огромными налогами на землю (крестьянская земля облагалась податью, в 8 раз большей, чем помещичья) и многим другим.  Лозунги для агитации среди солдат были: «Долой самодержавие!», «Долой войну!», «Да здравствует народное правление!», «Земля крестьянам!».

На всех митингах и собраниях революции 1905 года основной идеей было то, что народ должен взять управление в свои руки. Народ должен свободно избирать своих представителей от всех классов русского общества, без всяких ограничений. Народные представители, большинство которых должно быть от рабочих и крестьян, составят Временное правительство или Учредительное собрание и объявят народную волю. Прежде всего, будет объявлено прекращение войны с Японией и будут удовлетворены все требования угнетенных классов. Власть самодержавного царя будет уничтожена навсегда и взамен её установлено народное правление в виде демократической республики на основе всеобщего, равного, прямого и тайного  избирательного права при единой законодательной палате.

Недаром эта революция называлась первой предвестницей двух последующих, которые позволили достигнуть поставленных целей все усиливавшейся и набиравшей революционный опыт российской социал-демократией. Перманентный революционный процесс, то усиливающийся, то идущий на спад, продолжался по всей стране вплоть до 1907 года. Результаты этого процесса хорошо известны – проиграла революция, на тот момент силы были неравны. Царское правительство где кнутом, где пряником сумело восстановить управление, правда, ценой гибели десятков тысяч людей с обеих сторон.

Мое участие в этих событиях было достаточно скромным. Сначала, когда на московских улицах стали строить баррикады, мне пришлось с товарищами из боевых дружин работать день и ночь ; вот где пригодилась моя физическая сила. Переворачивались вагоны, конки, снимались чугунные ворота, укладывались мешки с песком, строились ячейки для стрельбы. Самое удивительное, что все зрелищные мероприятия, в том числе и цирк, работали в обычном режиме. Функционировали кафе, трактиры, рестораны, где собиралась многочисленная публика, у всех было какое-то праздничное настроение, много было гуляющих. В толпе можно было видеть и мастеровых в спецовках, и барышень под руку с франтоватым молодым человеком, кухарок с кошелками, солдат, раненых офицеров из многочисленных московских госпиталей, почтенных отцов семейств из служащих. Кого я действительно не видел, так это городовых и жандармов, которые в это время, наверное, брали первые уроки конспиративной работы.

Отличительная примета того времени на улице ; это группа рабочих, один - два солдата, несколько молодых людей в форменных фуражках гимназистов, студентов, учащихся различных училищ, и на весь этот отряд две - три винтовки, у некоторых наган, у каждого на рукаве красная повязка. Из этих групп в каждом районе города формировались отряды бойцов. Составлялись списки отрядов, назначались старшие и командиры, причем это были люди, основными преимуществами которых были громкий голос и знание революционной лексики.

Одним из членов такой группы был и я. Особым знаком активного участника революционного действия было наличие оружия. Как я уже отмечал, оружие доставали с армейских складов, из оружейных магазинов, некоторые солдаты из Московского гарнизона приходили с оружием небольшими группами, многие были вооружены охотничьими ружьями. В самом начале событий нашей боевой дружине, с которой я занимался физической подготовкой, удалось разоружить охрану одного из воинских поездов, стоявших на товарной станции из-за забастовки железнодорожников. Сам процесс экспроприации оружия прошел очень быстро и без всякого сопротивления со стороны солдат. Эшелон уже несколько дней стоял на путях между станциями, не было паровоза, солдаты не получали ни приказов, ни продовольствия. Начальник охраны – служака-фельдфебель ; под страхом нагана не отпускал солдат, которые все порывались сбегать в город добыть хлеба и узнать, что происходит. Когда мы подошли к теплушке, где обитала охрана, нас остановил часовой и приказал не подходить к эшелону, так как там находится воинское имущество. Впоследствии мы узнали, что это было тыловое обеспечение одной пехотной дивизии: полевые кухни, оборудование для лазарета, штабная мебель и прочее. Пока мы выясняли отношения с часовым, нас окружили высыпавшие из вагона солдаты, которые забросали вопросами, о том что происходит в городе, кто и с кем воюет. Иногда вдалеке слышалась стрельба.

Командир нашей дружины рабочий Люберецкого завода Пресняков стал рассказывать, что началось народное восстание, к которому примкнули и многие воинские части, что теперь будет полная свобода, война заканчивается, в деревне будут раздавать земли помещиков. Всего несколько слов, но как они были приняты. Все тут же закричали «Ура!» и стали качать Преснякова. Солдаты бросились обнимать нас и целовать, мы тоже радовались вместе с ними. На шум из вагона вылез фельдфебель, который, достав наган, приказал примкнуть штыки и разогнать смутьянов. Солдаты стали объяснять, мол, война заканчивается и надо возвращаться домой, чтобы не опоздать к дележу помещичьей земли. Однако унтер оказался не робкого десятка, он выстрелил над нашими головами и, когда все, оторопев, стали пятиться назад, а некоторые из солдат полезли обратно в вагон то ли за винтовками, то ли от греха подальше, приказал схватить нас. Подходя к нашей группе, он мимоходом дал затрещины двум солдатам, оказавшимся под рукой.

Это беспричинное рукоприкладство возмутило меня до такой степени, что, забыв про опасность и преодолев небольшое расстояние между нами, я схватил его за ремень и по всем правилам борьбы на поясах провел эффектный прием. Мгновение и, мелькнув сапогами над нашими головами, унтер лежал на лопатках, если бы здесь был спортивный судья, то он незамедлительно объявил бы полное «туше». Все были настолько потрясены, что несколько секунд оторопело смотрели то на меня, то на унтера, который лежал без движения на спине и только хлопал глазами. Кто-то из солдат стал помогать ему подняться, наши закричали опять «Ура!» и хотели качать меня, я с трудом увернулся от них, и, подобрав револьвер, подошел к фельдфебелю, который тихо стонал, поддерживая поврежденную руку. Имея большой опыт получения спортивных травм на борцовском ковре, я ощупал сустав и понял, что у него выбито плечо, на которое он упал после моего броска через бедро. Пострадавший смотрел на меня со страхом в глазах, подумав, наверное, что я продолжу экзекуцию. Я, как мог, успокоил его, заставил снять шинель и гимнастерку, осмотрел вывих и, специально не предупредив, резко дернул за руку. Тот вскрикнул и чуть не потерял сознание. Однако сустав встал на место, и боль практически прошла.

Такие травмы часто имели место во время тренировок, особенно у начинающих борцов, не успевших сгруппироваться во время броска соперником. Наш командир предложил солдатам присоединиться к группе и идти в город, чтобы принять участие в митингах и показать народу, что солдаты вместе с ним. Однако присоединились к нам только 3-4 человека, да и то, как оказалось впоследствии, это были выходцы из ближних к Москве губерний, которые надеялись таким образом быстрее добраться домой.

Когда мы уходили, фельдфебель просил меня отдать револьвер, и я было согласился, мне даже было жаль этого человека, но что-то мне не понравилось в его глазах: страх, злоба ; это точно и еще что-то. Я подумал и не стал рисковать. Его солдатский наган я забрал с собой. Через несколько дней в штабе, располагавшемся в Хамовниках, проходил смотр нашей дружины, и я похвастался перед товарищами, как мне удалось добыть оружие, которого, кстати, в отряде очень не хватало, и наш командир Пресняков заставил обменять теперь уже мой наган на старый бельгийский браунинг. Как не жалко мне было расставаться с таким боевым револьвером, но он убедил меня, что для авторитета командира у него должно быть хорошее оружие, а мне, мол, и такой сойдет.
Надо сказать, что в эти бурные событиями дни я не всегда приходил домой ночевать, и мои родные очень беспокоились и за моих младших братьев, и за меня, особенно мать и сестра Лиза. По ночам, а иногда и днем в городе стреляли, улицы были заполнены толпами народа, которые то организовывались в демонстрации, то неожиданно собрались на митинг. Но если на младших братьев большое влияние оказывал их отец, который просто не пускал их на улицу, то в отношении меня такой запрет не действовал, и я был относительно свободным человеком. Правда, я старался не злоупотреблять доверием моих близких и каждый день приходил домой, чтобы показать, что я жив и здоров.

Я приносил домой все новости, которые узнавал в течение дня и которые бурно обсуждались как родными, так и знакомыми, которые приходили к нам. Кто-то осуждал меня за столь явное участие в революционных событиях, кто-то одобрял, но равнодушных не было. Один близкий друг семьи ; врач, имевший хорошую частную практику, и вполне обеспеченный человек – яростно защищал меня от всех нападок со стороны осуждающих и рассказывал, что во времена своей молодости в университете тоже принимал участие в работе кружков народовольцев, вел пропагандистскую работу, за что его чуть было не исключили из университета.

Однажды вечером уставший и голодный после патрулирования улиц от бандитов и мародеров, которые под видом бойцов революционных отрядов грабили магазины и прохожих, я пришел домой, имея только два желания: поесть и лечь спать. Младшие дети еще не спали. Все собрались слушать новости о том, что происходит в городе, уже прошел слух, что правительство стягивает в город войска, настроение было  тревожное, и все понимали, что дело близится к развязке. Придя домой и раздеваясь в прихожей, неожиданно из кармана у меня выпал мой старый браунинг. Все оторопели, потому что никто не думал, что я могу иметь оружие. Я стал успокаивать мать, которая чуть не упала в обморок, братья смотрели с восхищением и завистью, и как видно было по их лицам, тоже мечтали заиметь что-либо подобное. Я попытался быстро убрать оружие в карман брюк, так как не был уверен, что утром смогу найти браунинг на месте, глядя на хитрющие рожицы братьев. Однако отчим попросил меня показать пистолет, долго вертел его в руках, потом, положив его в карман, попросил пройти меня в кабинет.

Кабинет отчима был святая святых для всех членов семьи. Туда не разрешалось заходить без приглашения никому, кроме матери, а если кого из детей и приглашали, то только для отчета о каких-либо проступках, после чего следовало внушение и объявлялось наказание. Хотя это касалось в первую очередь младших детей, тем не менее, заходя в кабинет, я тоже испытывал какое-то неудобство, как будто был в чем-то виноват. Я уважал этого человека и всегда считался с его мнением. Разместившись в кресле за письменным столом, он попросил меня сесть и, немного помолчав, сказал, что вполне мне доверяет и не требует какого-либо отчета о моих действиях, так как я уже взрослый человек, но есть вещи, о которых я не должен забывать – это безопасность и спокойствие всей нашей семьи. Оружие в доме ; это источник опасности для всех, если, не дай бог, в доме будет обыск и его найдут. Попросил меня рассказать, где я его взял и при каких обстоятельствах он ко мне попал. Я честно рассказал, что произошло на самом деле и как вместо нагана у меня оказался старый браунинг. Улыбнувшись услышанному, он заметил, что моя революционность нисколько не пострадает и без наличия оружия, а для всех будет спокойнее, если пистолет останется у него, а если его найдут дома, то он скажет, что браунинг приобрел много лет назад для самообороны семьи, когда летом мы живем на даче. В этот день я очень устал, хотелось здорово есть и побыстрее лечь спать, да мне и самому уже порядком надоело болтаться все дни напролет на улице, слушая вначале зажигательные, а потом все более привычные речи митингующих. В душе я понимал, что он прав, поэтому, поспорив для видимости о праве революции на защиту, я согласился.

Мы мирно побеседовали еще несколько минут о том, что я совсем забросил учебу и свои занятия спортом, затем он отпустил меня и, поужинав, я лег спать. С этого времени я почти не участвовал в демонстрациях и митингах, пытаясь заполнить пробелы в учебе и вновь приступив к активным тренировкам. Товарищи по кружку меня не искали, и создалось впечатление, как будто бы во мне больше и не нуждались. Со временем я понял, что революционные идеи, которые будоражили мое воображение в те дни, не имели достаточной почвы, чтобы воплотиться в реальные дела. У меня не было насущной потребности в их реализации, я вырос в благополучной и обеспеченной семье, у меня была цель добиться признания в спорте, а главное, не было соответствующей идеологической подготовки. Не желая самому себе признаваться, скорее это было приключение, которое, тем не менее, в дальнейшем во многом определило мой выбор и место в октябрьской революции. Но для этого понадобились опыт самостоятельной жизни, участие в Первой мировой войне и последующие за ней события.

Мой отход от активного участия в событиях первой революции сберег меня от репрессий, которые начались сразу же, как только восстание было подавлено, царское правительство полностью восстановило свой контроль над страной. Большая часть руководства Московского революционного комитета ушла в подполье, часть эмигрировала за границу, многие были арестованы и получили большие сроки. Многие рядовые члены революционных действий также были арестованы, а затем высланы в другие города под надзор полиции. Несколько сотен людей погибли во время уличных боев с войсками, наводившими порядок в городе. Причем жестокость некоторых военных команд при подавлении восстания была поразительна.

Мне известен случай, как рота солдат Семеновского полка под командованием подполковника наводила порядок на железнодорожной станции Перово. Это было уже глубокой осенью 1905 года. Когда солдаты прибыли несколькими вагонами с пулеметами и тремя орудиями, размещенными на открытых платформах, на станцию, там были следы погрома. Грузовой поезд, застрявший на станции из-за отсутствия паровоза, был разграблен, а груз, зерно, мука частично были разбросаны по путям, а частично грузились окрестным населением на санки и подводы. Возможно, если бы народ при виде солдат разбежался, то, может быть, все закончилось и вполне благополучно, во всяком случае без жертв, но при виде солдат, некоторые стали кричать: «Долой самодержавие!», «Да здравствует свобода!».

Солдаты по команде офицера стали стрелять без разбора. Люди падали, раненные ползли, оставляя кровавые следы. Кто бросил все и успел убежать, те уцелели, а те, кто остался с лошадьми, пожалев награбленное, были перебиты. Выгрузившись, солдаты под командой поручика пошли по улице, которая шла от станции к селу, и всех, кого встречали, били прикладами и ногами, если замечали какой-либо мешок или котомку, стреляли, а если был ранен, докалывали штыком. Раненных, кому удалось уцелеть, не перевязывали, и многие умерли от потери крови. Среди них было несколько женщин. Вернувшись на станцию, офицер приказал доставить к нему все железнодорожное начальство, в том числе начальника ремонтного депо и мастеров. При обыске у кого-то нашли револьвер, всех задержали и заперли в станционном пакгаузе, который охраняли часовые. Это были в основном пожилые уважаемые люди, у каждого были семья и дети.

Так закончился день и прошла ночь. Арестованных не кормили, даже воды не давали. Утром привезли городового, у которого один из арестованных якобы ранее отобрал шашку и наган. Посовещавшись, один из офицеров приказал вывести арестованных на насыпь и расстрелять, командовал расстрелом фельдфебель. Раненных он добил из револьвера. Трупы так и остались не убранными до отъезда солдат. В результате такой карательной экспедиции убитых было около 50 человек. И, как тогда говорили в Москве, таких экзекуций было достаточно много. Большинство пострадавших, конечно, не имели никакого отношения к погромам и сопротивлению на баррикадах. В основном это были зеваки, и, как говорится, просто они оказались не в том месте и не в то время. Правда, следует сказать, что подавляющее большинство таких случаев неоправданной жестокости имело место не в самом городе, а в окрестностях или на окраинах, где в основном проживала беднота.

По прошествии некоторого времени, примерно через 2-3 месяца, следственная комиссия, работавшая в Москве по документам, которые попали к ней в результате разгрома районных революционных штабов, добралась и до рядовых участников событий. К этому времени начались допросы обыски и аресты членов социал-демократических кружков, участников стачек и многих других.

Где-то весной 1906 года в апреле или мае утром, когда я был на занятиях в училище, а младшие братья в гимназии, к нам на квартиру пришли с обыском жандармский ротмистр и несколько полицейских. В это время дома находились мать с Лизой и старой нянькой. Напугав женщин топотом сапог, бряцанием шашек и своей бесцеремонностью, они перевернули вверх дном всю квартиру, особенно просматривая внимательно книги и журналы. У отчима была прекрасная библиотека, несколько сот томов, которую он собирал в течение ряда лет, поэтому процедура обыска затянулась на несколько часов. К слову сказать, офицер попался из читающей публики, удобно разместившись в кресле кабинета, он показывал, какую книгу следует подать с полки, полицейский услужливо доставал, а ротмистр со знанием дела внимательно просматривал, причем это касалось и истории Карамзина, и поэм Боккаччо, и приключений Дюма. Никакой запрещенной литературы дома не было. Я никогда не приносил домой ни брошюры, ни прокламации, а братья, если что и приносили с улицы, то это были листовки, изготовленные на оберточной бумаге, которые нянька использовала для растопки печей.

В ходе обыска полицейские вели себя достаточно пристойно, а офицер даже пытался кокетничать с Лизой, но она была так напугана посторонними людьми, которые не только обыскивали шкафы, буфеты, но и залезли в комод с дамским бельем. При обыске кабинета в ящике письменного стола был найден и старый браунинг, который я принес когда-то. К этому времени собралась вся семья, братья пришли из гимназии, а отчим приехал со службы обедать. Полицейский услужливо подал пистолет ротмистру, тот повертел его, вынул обойму, попробовал передернуть затвор, несколько раз щелкнул курком. Внимательно осмотрел патроны, потом спросил, чей он и когда из него стреляли. Отчим объяснил, что этот пистолет он купил по случаю более десяти лет назад для самообороны, когда семья жила летом на даче. Офицер, осмотрев еще раз пистолет и увидев, что его не чистили несколько лет, сказал, что за оружием надо следить, иначе оно может отказать в нужный момент. Потом, посмотрев на младших детей, на отчима, который был по своей природе худощав, носил очки и выглядел, как преподаватель ботаники в гимназии, посоветовал выбросить это так называемое оружие или сдать в полицию. Как я был благодарен в этот момент своему начальнику отряда, что он отобрал у меня солдатский наган и вручил мне металлолом в виде допотопного браунинга. Если бы дома нашли наган, то результат для меня был бы совсем иной, в лучшем случае суд и высылка в другой город под надзор полиции, в худшем ; реальный срок в тюрьме.

В течение всего обыска офицер только несколько раз посмотрел на меня, не задав ни одного вопроса. Перед уходом ротмистр извинился за причиненное беспокойство, поцеловал руку матери и сестре, а затем пригласил меня проследовать в участок для уточнения каких-то обстоятельств.

Это приглашение было, как гром среди ясного неба и для меня, и для всех остальных домочадцев. Никакие уговоры со стороны матери и отчима не изменили решения офицера. Мне пришлось одеться и проследовать с конвоирами, но не  в участок, а в Губернское жандармское управление. По прибытии туда меня зарегистрировали, т.е. сняли все антропологические данные и заполнили анкету с биографическими сведениями. После чего отвели в камеру небольшой внутренней тюрьмы управления. Я, конечно, волновался, не зная, что мне могут предъявить в качестве обвинения, потому что чувствовал за собой только одну вину; это разоружение фельдфебеля на железнодорожных путях. Но внутренне готовился к худшему, предполагая, что следствию известно, что я участвовал и в подготовке боевых дружин, и в патрулировании улиц города, где меня могли увидеть, а потом опознать множество людей. Никого бы не интересовало, участвовал я в уличных боях или нет, стрелял я в солдат или нет. Раз был в боевой дружине бунтовщиков, значит боевик со всеми вытекающими отсюда последствиями. В камере, где я находился, было около 30 человек и почти все проходили по одним и тем же статьям, т.е. участие в боях против правительственных войск, агитация против самодержавия, участие в незаконных митингах и манифестациях, хотя по последнему обвинению можно было бы привлечь половину Москвы.

Кроме политических, в камере также находилось несколько уголовников, которых задержали при ограблении магазинов и вооруженных разбоях. Сначала они вели себя достаточно нагло и пытались взять верх над всеми остальными, заставляя особенно новеньких обслуживать себя, подвергая других заключенных издевательствам. Но их быстро поставили на место, устроив ночью «темную». Били жестоко, накинув одеяло на голову. Утром двоих отправили в лазарет, а через пару дней остальных уголовников перевели в городскую тюрьму. 

Оказавшись в тюрьме, я достаточно быстро нашел общий язык со своими товарищами по несчастью. Этому способствовало и то, что сразу, как только меня попытались заставить пройти унизительную процедуру «прописки» в камере, а я отказался, на меня набросились три-четыре человека. Результат для нападавших оказался не только плачевным нравственно, но и здоровье их серьезно пострадало. Разбитые носы и головы, вывихнутые руки быстро отрезвили желающих взять верх надо мной. После того, как всё успокоилось, я помог пострадавшим облегчить страдания, применив все свое умение в лечении травм.

Такое отношение к побежденным ; не мстительность ; снискало ко мне уважение со стороны других заключенных. Кроме того, я делал по утрам гимнастику, силовые упражнения, тщательно следил за гигиеной тела, насколько это было возможно в тех условиях. К сожалению, должен констатировать, что многие заключенные сломались нравственно, опустились, были грязные, замкнутые, а оживлялись, если только речь заходила об их бедах. По несколько раз рассказывая, почему они попали за решетку, кто их предал и что они будут говорить на следствии, просили совета у незнакомых людей. Не надо было быть большим провидцем, чтобы понять, что в камере наверняка были люди, которые все это передавали следствию, и, как правило, все болтливые бедолаги получили реальные сроки заключения. Я старался держаться от этих людей подальше. Мне всегда были неприятны грязные, опустившиеся да к тому же болтливые люди. Я и сейчас считаю, что болтливость, желание поведать посторонним людям свои проблемы ; большие недостатки, особенно для мужчины.

Этот мой первый тюремный опыт позволил мне в дальнейшем, в 1937 году, когда меня арестовали по знаменитой 58-й статье, достаточно спокойно принять удар, выпавший на мою долю, и впоследствии помогший выжить в тюрьме, на лесоповале, в ссылке.

Дня через два после ареста меня впервые вызвали на допрос к следователю, где попытались предъявить обвинение как участнику антиправительственного заговора с целью свержения существующего строя. Это было настолько серьезное обвинение, что меня вполне могли вывести на виселицу или, в крайнем случае, приговорить к бессрочной каторге. Сознаюсь, что следователю удалось выбить меня из равновесия, и я лихорадочно думал, что же будет с матерью, с сестрой, братьями, какой позор для семьи. О том, что меня могут повесить, т.е. лишить жизни, как-то не приходило на ум. Я сидел перед следователем и молчал, оглушенный услышанным. Это потом, уже немного придя в себя, я понял всю абсурдность обвинения ; следователь не предъявил никаких доказательств обвинения, показаний свидетелей. Это было жестоко со стороны следствия, но это был лишь один из приемов ведения допроса ; оглушить подследственного тяжестью якобы совершенного преступления, и как поблажка дать возможность признаться в более легком. В общем, этот первый допрос я запомнил на всю жизнь. Я молчал, даже когда следователь спрашивал биографические данные, почему ушел из гимназии, каких успехов добился в спорте. Молчал и все. Чиновник, который вел протокол допроса, так и не записал ни одного моего ответа. Промучившись со мной около часа и поняв, что перегнул палку, следователь отправил меня обратно в камеру.

Признаюсь, что ночью после допроса я так и не заснул. Но утром, взяв себя в руки, я сделал гимнастику, тщательно привел себя в порядок, позавтракал и, взяв в руки какую-то книгу, попытался читать. Сначала не очень понимая, о чем идет речь, я постепенно отвлекся от «черных» мыслей и даже нашел занимательным сюжет. На следующий день меня никуда не вызывали, а через день, вновь войдя в кабинет следователя, я увидел одного из знакомых отчима – адвоката Писемского С., который иногда бывал в гостях в нашем доме. Он объяснил мне в присутствии следователя, что будет защищать меня по предъявленным обвинениям.

К моему большому удивлению, я узнал, что мне предъявляют только участие в социал-демократическом кружке, где изучалась запрещенная литература и обсуждались листовки, призывающие к забастовкам. В те времена, когда следователи буквально задыхались от действительно серьезных дел, связанных с вооруженным сопротивлением правительственным войскам на баррикадах, созданием вооруженных отрядов, массовыми погромами и грабежами, это была детская шалость, за которую меня могли исключить из училища и поставить под надзор полиции. Я не отрицал, что действительно несколько раз посещал занятия в кружке и занимался спортивной подготовкой с членами кружка.

Мне помогло и то, что в списках боевой дружины, который попал к следователю, я значился отдельной строкой, и напротив моей фамилии стояла запись: «Выдано 12 рублей». Эти деньги мне были выданы для закупки необходимого спортивного инвентаря, а следователь посчитал, что эти деньги пошли на оплату за уроки физической подготовки, которые я давал кружковцам. Я, естественно, не стал его переубеждать, поэтому допрос закончился достаточно быстро, мне разрешили несколько минут поговорить с адвокатом, который рассказал, что все домашние очень волнуются за меня и ждут, когда вернусь домой. Я не стал говорить, что мне пришлось пережить во время первого допроса, тем более, что речь обо всех этих вздорных обвинениях больше не заходила, да и зачем лишний раз волновать родных.

Мы немного поговорили о моем деле, он объяснил, что мне не стоит волноваться, скорее всего, дело даже не дойдет до суда, а будет вынесено административное взыскание в виде штрафа. После такого обнадеживающего разговора я совсем успокоился и вернулся в камеру в хорошем настроении.

Чего мне действительно не хватало, так это еды, я не говорю о каких-то деликатесах, я вообще был неприхотлив в еде, но мне не хватало тех порций, которые нам были положены. Во время тренировок и активных занятий борьбой, мой вес был около 320 фунтов при росте 175 сантиметров. При выходе на волю  весил 280 фунтов, это была существенная потеря веса, и чтобы дальше заниматься спортом, надо было набрать недостающую мышечную массу.

После второго допроса я еще провел в тюрьме несколько дней, видимо, следствие пыталось найти свидетелей, но безуспешно. Я опасался, что кто-то проболтается насчет моего подвига с револьвером, но, к счастью, все обошлось и через две недели моего первого в жизни заключения я вновь оказался на свободе.

Дома мне очень все обрадовались, особенно сестра и младшие братья, в глазах которых я был настоящим революционером. Мать и старая няня, увидев меня похудевшим, старались накормить вкуснее, приготовили мои любимые блюда, чтобы я как можно скорее стал прежним. «Кушай, Мишенька! Вот растягайчики с рыбкой, вот тушеное мясо, вот пирожок с яблоками. Тебе чай с молоком или с медком? Коржики тоже медовые», ; доброе лицо матери сияло радушием. Я смущенно улыбался, пробовал то одно, то другое кушанье не в силах огорчить отказом милых родных.
Лиза взяла надо мной опеку, рассказывала все новости, которые произошли за это время в городе, со знакомыми и друзьями. Отобрала целую стопку книг, которые, по её мнению, должны были меня интересовать, и советовала, чтобы я как можно больше времени проводил дома. Я действительно три или четыре дня никуда не выходил из дома, нежился в чистой мягкой постели, читал газеты, которые удавалось найти, мне было интересно все, что происходило дома. В тот момент я действительно понял, как мне дороги мои самые родные и близкие люди и как я им благодарен за ту заботу и участие, которые они проявили по отношению ко мне. Происшедшее сплотило всю семью и, казалось, что ничего не предвещает близкой разлуки.

Однако следствие по предшествующим событиям продолжалось, были арестованы многие мои знакомые по социал-демократическому кружку, некоторые слушатели училища, поэтому я чувствовал, что обстановка становится все тревожнее и тревожнее.

В любой момент по вольным или невольным показаниям моих товарищей я вновь мог оказаться за решеткой, а в этом случае будущее было совсем туманное. Друг отчима адвокат Петрусевич посоветовал уехать из Москвы на некоторое время, чтобы не попасть в жернова следственной машины, которая все больше набирала обороты. В дальнейшем, как оказалось, он был прав. После моего отъезда пару раз приходила полиция, которая по поручению жандармского следователя должна была доставить меня на допрос. Отчим сказал им, что я уехал в Петербург, где поступил работать в филиал иностранной компании, а затем, возможно, уеду за границу. Поверили они или нет, сказать трудно, но больше домой не приходили.
Отгремели громовые раскаты революции, отзвенели песни свободы, истлели красные стяги на заводских трубах, в деревнях мужики залезали на свои печки после «боевых» походов по помещичьим экономиям.

Города  были наводнены войсками, тюрьмы забиты правовыми и виноватыми, центры левых в большинстве своем разгромлены, за подозрительными толпами ходили по пятам полицейские шпики и агенты охранки.Первая российская революция закончилась. Начались реакция и гонение инакомыслящих и несогласных.

«Хозяин земли русской»; Николай II; пригласил к себе верноподданных депутатов Государственной думы и сказал, что смута и волнения на Руси его монаршей волей искоренены; порядки богом вверенного ему государства остаются незыблемыми; крамола по-прежнему будет искореняться всеми имеющими у правительства средствами и способами. Если новая дума хочет быть думой, она не должна забывать своей миссии: обсуждать государственные дела лояльно, слушаться правительство покорно и не тешить себя никакими оппозиционными иллюзиями ибо оные тоже будут искореняться в зародыше. Так было и так будет.

Депутаты хорошо знали, что слова царя не расходятся с делом: вырванную революцией куцую конституцию он упразднил с завидной легкостью, а две предшествующие думы разогнал с поразительной бесцеремонностью и может с успехом сделать то же самое с нынешней третьей. Депутаты почтительно заверили монарха, что они и не помышляют становиться в оппозицию к его величеству, а, наоборот, приложат все старания к тому, чтобы быть в оппозиции ко всему, что не согласуется с пониманием свободы Его Величества, и поддержат любые начинания правительства Столыпина.

И поддерживали: драконовские проекты законов, направленных против элементарных прав и основ гражданской жизни человека; ассигнования на помощь несчастным помещикам, потерпевшим от «разбойнических действий революционных партий и лиц»; ассигнования на церковно-приходские школы и помощь церкви; заем в четыреста пятьдесят миллионов рублей у банкиров Европы на пополнение отощавшего в борьбе с крамолой государственного бюджета; одобрение деятельности Министра иностранных дел Извольского и его заигрывания с Японией и с персидским шахом Магометом–Али, словом, поддерживали все, что правительство намерено было провести через русский парламент.

Но с Извольским вышел конфуз: пока он хлопотал о помощи персидскому монарху да пока порученец царя полковник Ляхов добирался до Тавриза, персидские конституционалисты вынудили Магомета-Али удрать из Тегерана. Но Извольский выкрутился: в конце концов, он дипломат, а не военный и не его дело выручать изгнанного персидского владыку; его дело – беспокоиться в первую очередь об интересах своего собственного монарха и обставить предстоящий визит его в Европу так, чтобы ни одна самая ушлая европейская газетка не пронюхала, что за сим визитом последует. О царской дипломатии на Среднем Востоке мне впоследствии рассказал мой младший брат Николай, который в конце двадцатых и в начале тридцатых годов работал в Персии посланником Советской России. И в какой-то мере это ему удалось, и европейская пресса затаила дыхание: что же задумал русский двор и какой еще лакомый кусок вознамерился прибрать к рукам? Всю Персию? Или Босфор и Дарданеллы? А может быть всю Турцию? А заодно – все Балканы? Ведь не случайно  же король Великобритании ездил в Ревель  на свидание с Николаем Вторым. И далеко не случайно и то, что в Петербурге только что гостил черногорский князь Николай, конечно же, просивший русского царя обуздать Австро-Венгрию и раз и навсегда пресечь ее притязания на Боснию и Герцеговину.
А этот визит русского монарха к английскому, о котором шли всякие пересуды на всех перекрестках Европы, – только ли ответный визит вежливости? Или формальное разделение сфер влияния в Персии, Афганистане и Тибете?

Как бы там ни было, а пресса Европы была встревожена не на шутку. Русское самодержавие оправилось от внутренних бурь и потрясений революции и переходит в наступление на европейском театре действий, к счастью, для благообразной Европы, пока на дипломатическом театре действий. Но вот вопрос: как отнесется ко всему этому Вильгельм Второй? А если ему достанется довольствоваться всего лишь пустой бумагой, именуемой Берлинским трактатом, в которой  были ясно расписаны сферы влияния великих держав Старого Света?

И пресса всех столиц Европы гадала: если русский царь поедет прямиком в Лондон, минуя Берлин, Рим, Вену, все станет ясным: Вильгельму Второму придется двинуть свои дивизии к русской границе и тем показать всем и каждому: Германия никогда не согласится с любой перекройкой карты мира, если она Германия, и не получит от этой перекройки то, что положено ей, великой державе.

Но это будет война. Всеевропейская. Мировая. Ее неосязаемый запах, как запах озона при грозе, витал над Европой. Еще осталось немного времени, еще осталось чуть-чуть такого изменчивого и нестабильного мира, как последней струйки песка, неумолимо бегущего в песочных часах.

А пока Европа с легким нетерпением и зудом, проявлявшемся в нотках истеричности газетных публикаций, ждала, что скажет, а не, дай бог, и сразу сделает Россия. Там хорошо запомнили уроки истории и надменные британцы, и прагматичные французы, и любители порядка немцы, и страдающие от запоздалого шовинизма австрийцы, когда пытались закрыть окно для русских в Европу или потеснить ее в других традиционных регионах влияния, чем  все это закончилось. Россия становилась все больше, а армия ее подходила все ближе и ближе к такому родному европейскому дому.

Тут и начинаешь понимать этих самых европейцев, почему они не сказать боятся, но с опаской относятся к России. Да потому что за эти двести-триста лет западный европеец понял, что русских бить нельзя, а кто не понял, тот быстро убедился в этой простой истине, потеряв престиж, территории, миллионы жизней или просто статус великой державы. Поэтому у них «на корочке» в подсознании записано: с ними, с русскими, ухо надо держать востро, а еще лучше, если эти русские сами между собой пусть дерутся или выясняют отношения, кто у них там главный патриот или кто больше всего европеец, или самый демократичный демократ, или самый либеральный либерал, или самый большой коммунист. Да кто их там разберет! А лучше всего, если бы граница Европы проходила после Урала, тогда ну никак русские в европейцы не попадут, а значит, и нет тебе европейской культуры и не причастен ты к европейской цивилизации и, вообще, «вас тут не стояло». Бред? Да, бред. Однако, как мы помним, этим самым бредом кое-кому удалось увлечь миллионы и миллионы совсем не глупых людей и даже наиопытнейших или, лучше, прожженных европейских политиков.

А если бы забежать лет эдак на сто вперед и спросить своих внуков: «Эй, ребята, а что там впереди у России? Может быть, вы уже построили коммунизм, который еще начали строить при мне, и вы живете без войн, горестей, страданий? А, может, деньги отменили, так как они потеряли свою товарную ценность, или рубль стал главной валютой мира и окончательно похоронил всякие там доллары, фунты и прочие бумажки? А, может, у вас и партий никаких нет, а уж тем более каких-то оппозиций, государственных дум? Ну, чего у вас наверняка нет, так это, наверное, «бедных» помещиков, или они сейчас по-другому как-то называются, например, олигархи, которым нужны государственные ассигнования как потерпевшим от «разбойнических действий третьих лиц, конкурентов, в условиях экономического кризиса». Ну, что молчите, ребята? Сказать нечего или есть  что, а, понятно, есть, но все нецензурное. Ну, тогда молчите, наперед знать или гадать, значит, бога гневить».

Я, конечно, не экономист, я артист и даже не трагик, скорее комик – артист цирка, но и моего ума хватило, чтобы понять ;, наверное, прав был старый еврей Карл Маркс, когда еще в девятнадцатом веке сформулировал основной экономический закон, закон о прибыли и ее распределении. На его фоне все последующие нобелевские лауреаты в области экономики смотрятся как разработчики 10-й поправки к данному закону.

Мое участие в тех далеких революционных и военных событиях для того времени было слишком незначительным по сравнению с другими действующими лицами, которые,  как они думали, делали историю страны.

В начале 1906 года я возобновил тренировки и стал набирать прежнюю спортивную форму. Кроме того, в Москве как бы замерла театральная и цирковая жизнь, многие труппы разъехались с гастролями по провинциальным городам России, где обстановка была более спокойная и публика охотно и с удовольствием посещала представления столичных артистов.

Я переговорил с несколькими антрепренерами передвижных цирков, которые собирали атлетов для организации чемпионатов борьбы во время гастролей на юге страны. Условия были не очень выгодные, но у меня и выбора не было, поэтому я согласился поступить в труппу цирка Лихачева, который уезжал в Кишинев.
Дома я рассказал о своих планах. Было грустно, впервые мы расставались на неопределенное время. Отчим и мать согласились, что для меня  это будет лучшее решение при создавшихся обстоятельствах. Очень была расстроена Лиза, из всех детей она была самым близким мне человеком. Братья отнеслись к моему отъезду достаточно спокойно, взяв с меня обещание присылать им открытки из городов, где мы будем гастролировать. Это было их новое мальчишечье увлечение.
Сборы были недолгими, так как я терпеть не мог чемоданы и слезы при расставании. Эта привычка у меня сохранилась на всю жизнь, что мне очень помогало в моей дальнейшей гастрольной, военной и ссыльной жизни. Мы расцеловались на прощание, и с небольшим саквояжем я уехал на вокзал.

Начинался новый этап моей жизни. Детские и юношеские годы остались позади. Я впервые самостоятельно должен был принимать решения, за которые впоследствии нес полную ответственность. Я считаю, что мне повезло. Сложившиеся обстоятельства и возможность заняться любимым делом позволили мне принять решение, которое, как оказалось в дальнейшем, было правильным. Я никогда не жалел о сделанном выборе, а те трудности, которые оказались на моем пути, только усиливали желание достичь поставленной цели.