Письмо кембриджскому другу

                Не пуста Европа, но, знаешь, как-то разрежена.
                Д.Х.  Из частной переписки

Dear Sir Дима!

Вот я и выкроил время порассуждать в ответ на твое последнее послание о свободе, как она нам является и как мы ее воспринимаем.
    Начать бы хотелось с очаровательного анекдота, рассказанного Зиновием  Зиником (бывшим диссидентом, а ныне русскоязычным английским писателем, живущим в не очень понятном статусе в поместье какого-то английского ленд-лорда, о чем он и сочиняет свои романы). Так вот, этот З.З. описывает прием на лужайке дома одной английской дамы, в котором участвовал И. Бродский, на тот момент новоиспе-ченный нобелевский лауреат. Лауреат солировал, и птички аккомпанировали его голосу. Внезапно через низенький каменный забор,ограничиващий территорию хозяйки, перегнулся сосед: твидовый пиджак, очки, трубка, серые патлы. Он гневно размахивал трубкой и тыкал ею в воздух – в сторону Бродского, стоявшего к нему спиной. Наконец джентльмен разразился следующей речью: «Я стою здесь, сэр, вот уже добрый час, сэр, и слышу, сэр, исключительно ваш голос. Это занудство. Вы иногда должны дать возможность и другим вставить слово. Сэр!». И сосед скрылся за забором. Его кожаные туфли проскрипели по дорожке к дому. Потом громко хлопнула дверь. В наступившей тишине щебетали птички...
    Вот вам, sir, иллюстрация к теме свободы в английском и российском исполнении. Живя в России и имея весьма обширный круг знакомств, я постепенно возненавидел большие parties, где любому из участников было что сказать, но ни у кого не возникало охоты что-нибудь послушать. Обычно этот тип взаимодействия приводил к фазовому расслоению, когда возникали маленькие группки, но и в парциальных разговорах а deux  либо а trois участник замолкал только для того, чтобы переждать, пока иссякнет партнер, и тогда продолжить с того места, где он тебя перебил пять минут тому назад. Другой вариант – когерентное состояние party, когда кто-нибудь один решительно захватывал кафедру, и все остальные не имели выбора, кроме как внимать. И не было соседа с трубкой за забором. 
    Так вот, по моим понятиям, свобода – это не просто постоянный диалог с Создателем. Это вообще диалог. Только два свободных человека способны к диалогу. Свободный человек не охраняет свою территорию от пришельцев и вторженцев. У него вообще нет огороженной территории, поэтому он открыт к диалогу с кем угодно. Например, к воображаемому диалогу с идеальным партнером (как Кончеев с Годуновым-Чердынцевым – в набоковском «Даре»). Он готов и монолог выслушать, если уж партнер ему такой попался. Потому что свободы у свободного человека отнять нельзя, кроме как забрав его в рабство (или забрив в армию). Но даже и в условиях тотальной регламентации остается местечко для свободы (вспомни эссе Альбера Камю о Сизифе и его камне или описание службы Сократа в афинском ополчении у Платона).


Достичь свободы в принципе очень просто. Нужно только точно знать   свое     место в мировом устройстве. Если оно тебе известно, тебе не нужно ничего охранять – вселенная и так принадлежит тебе, или, что то же самое, ты – ей.


    Это просто в принципе, но довольно сложно в частности. В особенности сложно совкам, детям Совы. Матушка Сова делала все, чтобы никто из нас никогда не узнал свое истинное место и предназначение, потому что на каждого из нас в отдельности и на всех в совокупности  у нее имелись свои виды. Даже отдельный свободный человек был ей опасен, а группа свободных людей – это уже смертельная опасность, и компетентные ее органы имели своей главной задачей искоренение этой заразы в зародыше. Железный занавес, внутренние враги и постоянные происки международного империализма были обручами на бочке, в которой мы все мариновались. Это все уже давно сформулировано у Оруэлла, Кестлера и других, но я упоминаю общеизвестные обстоятельства и механизмы, чтобы напомнить, что все мы – и оказавшиеся на Западе, и оставшиеся внутри – есть продукты распада той самой бочки. Так где же и когда  нам было искать свое личное место в мироздании? Ответ: здесь и сейчас. Вариантов здесь есть два – на исторической родине и в постисторических палестинах. Насчет сейчас я бы сказал, что нынче уже поздновато и начинать надо было позавчера.
    Начнем с пространственных координат. Историческую родину и мы, и обсуж-даемые нами компатриоты покинули, так что рассмотрим остальные пять шестых суши. Мы как будто с тобой согласились, что американский вариант нам неинтересен, поскольку слоган «America, love it or leave it!» многое поясняет в механизме тамошних свобод. Остается Европа в двух вариантах – англосаксонском и средиземноморском. Из северного варианта мы исключаем Германию по причинам пугающего сходства немецкой свободы с ее российской кузиной. Скандинавию мы тоже вычеркиваем, поскольку скандинавы ощущают себя как малые северные народы с периферии. Остаются голландцы, ирландцы и англичане. В средиземноморском варианте я с сожалением исключаю Пиренеи – отчасти по причине их исторического неблагополучия, отчасти из-за недостаточности собственных прямых наблюдений. Остаются французы, итальянцы и греки. И жители Эрец-Исраэль.      
    Cредиземноморская свобода замешана до некоторой степени на анархическом отношении к жизни. В том смысле, что греко-латиняне свое общество принимают не слишком всерьез, особенно в части государственных установлений. Итальянская и греческая цивилизации претерпели столь много исторических изменений, что никакие современные новации не могут всерьез изменить давно установившийся тип отношений внутри этноса. В наших терминах они там все уже давным-давно нашли свое место и инстинктивно знают границы своей свободы, а значит, ею обладают. Я думаю, что это относится даже к жителям мафиозного итальянского юга. Посторонние с севера и востока не имеют никаких шансов разделить это ощущение внутренней свободы, которое местным дано от рождения. Франция – дело несколько иное. Галльская цивилизация гораздо моложе, но зато французы пребывают в центре мира. Они владеют лучшей частью Европы. У них – Монтень, Паскаль и Декарт. Они придумали Liberte, Egalite, Fraternite… У них – Париж со всей его международной требухой. Но французская свобода весьма относительна, и синдромом шовинизма галлы несомненно страдают. А это означает внутреннюю неуверенность в прочности своего положения в мировом колесе. Потому и к чужеземцам они гораздо менее терпимы, чем другие латиняне. К тому же они так и не изжили свой национальный позор последней мировой войны и не очень определились со своим колониальным наследием... Так что человеку из бочки фонарь французского рационализма не светит.
    Вернемся на север. Нидерланды, свет души моей. Голландцы соорудили свою свободу собственными руками. Они отвоевали ее у моря и ветра, у папы римского и короля испанского. Зажатые между трех тяжелых жерновов (Англии, Германии, Франции), они сумели не сократиться в маленький народ типа каких-нибудь датчан. Они благоустроили свою болотину до невероятного совершенства, нашли правильный баланс между волей и обязанностью, порядком и либерализмом. Они потрясающие мастера компромисса, но тверды в однажды принятых решениях. У них королева гуляет в болотных сапогах по лесу вокруг своего скромного дворца, а патриции с удовольствием женятся на желтых индонезийских красотках. Они не боятся впускать к себе арабов и суринамцев, хипарей и сексменьшинства со всех концов света... Они точно знают свое место на земле, хотя я не поручусь насчет неба. Возможно, это их не очень сильно заботит. Хорошо быть свободным голландцем, можно даже стать им, въехав в Голландию с любой стороны... но я не поручусь насчет неба. Если вопросы миропорядка тебя волнуют больше, чем вопросы благоустройства, то плоская Голландия покажется тебе тесноватой и пресноватой. Так что ты вряд ли ощутишь себя свободным в том смысле, какой мы с тобой обсуждаем.
    Ирландия. Вполне легендарный остров, о жителях которого мы знаем в основном из литературы, причем большей частью англо-ирландской. Это Джонатан Свифт, Бернард Шоу, Айрис Мердок... Отдельно высится Джеймс Джойс, сложивший дублинскую одиссею ирландского еврея Леопольда Блума. Я подозреваю, что ирландцы, несмотря на свою тяжкую историю, а может, и благодаря ей, обрели-таки свою внутреннюю островную свободу. Они, было, все потеряли, обратились в абсолютное историческое ничтожество, разбежались со своего острова кто куда... но при этом сохранили свой бесподобный ирландский юмор, здоровую склонность к умеренному пьянству и способность ко всем искусствам. А теперь и у них на острове жизнь, как я понимаю, худо-бедно наладилась и пришла в некоторое гармоническое равновесие, несмотря на нерешаемую проблему Ольстера. Они восстановили из небытия свой древний язык, они почти простили грехи угнетавшим их англичанам. Они с точностью до диаспоры хорошо представляют свое место на земле и не забывают о существовании Создателя.  Короче, они подозрительно похожи на нас – евреев!
    Вопрос о еврейской свободе мы оставим на сладкое, а теперь давай переправимся на соседний остров, где и вы проживаете, sir. Я подозреваю, что мы не должны доказывать друг другу, что Англия, возможно, – единственное место на земном шаре, где индивидуальная свобода почти свободна от посягательств. Почему это так  случилось именно в Англии – я затрудняюсь объяснить, но исторически  Англия неуклонно развивалась в сторону освобождения личности (как водится, с отдельными отклонениями, например, в эпоху Кромвеля или во времена Питта Младшего). И это при четкой стратификации общества почти на протяжении всей ее истории! Но если принять определение свободы, данное в начале этого текста, то стратификация вовсе не мешает, а в каком-то смысле даже способствует ее достижению. Великолепный образчик свободного англичанина Лоуренс Стерн был священнослужителем, жестко привязан-ным к своей социальной роли, но это никак не препятствовало его свободному самовыражению. Лорд Честерфилд, составивший для своего сына кодекс прагматической морали и набор приемов поведения джентльмена в обществе, вроде бы учил его всячески применяться к обстоятельствам, в которых он может оказаться на своем жизненном пути. Но в конечном итоге лорд учил своего наследника чувствовать себя свободным и среди себе подобных, и среди «низших». А когда в послевоенной Англии социальные перегородки стали более гибкими и проницаемыми, возникли такие феномены внутренней свободы, как Beatles внизу и Lady Di наверху… Насколько свободным может себя ощущать в Англии чужестранец, ты знаешь лучше, чем я, так что я свой дифирамб на этом месте обрываю. И перехожу к наиболее трудно формулируемому предмету: свободный еврей в Эрец-Исраэль. 
    Если следовать тому же определению в рамочке, то в Израиле свободны только «харедим» (ортодоксы). Это свобода добровольного гетто. Жители этого гетто с точностью до городского квартала знают свое место на земле, их отношения с Богом урегулированы до последних мелочей, обязанности перед государством сведены к минимуму, а кажущееся гетто в действительности имеет отделения по всей Ойкумене. Человек из Меа-Шеарим у себя дома и в Бруклине, и на Rue des Rosieres в парижском квартале Marais, и в лондонских ешивах... Что касается всех остальных – то мы живем в становящемся государстве, куда все только что или недавно приехали со своим багажом. Багаж этот всё еще до конца не распакован, хотя те, кто приехали первыми, уже успели умереть. Их дети вменили заслуги первопоселенцев себе, хотя сами они где родились, там и пригодились. Плюс неразрешимые проблемы с «двоюродными братьями», уходящие корнями в библейские времена. В общем-то никто из нас не имеет шанса найти свое истинное место в этой стране, просто потому, что ее еще по-настоящему нет. Как не было Соединенных Штатов в середине XIX века. Но это означает, что вместо статического определения свободы (того, что выделено в начале письма) следует пользоваться динамическим. Страна находится в процессе становления, и твое место в ней есть траектория свободного полета, или падения, или диффузионного перемещения. Крошечные размеры страны (обобщенное гетто) не мешают, а способствуют этим динамическим процессам. Еще четверть века назад Израиль был дремучей провинцией на окраине западной цивилизации, но сегодня ситуация совершенно иная, и жизненная траектория почти любого израильтянина выписывает петли в самых разных частях цивилизованного (а иногда и третьего) мира. И я полагаю, что человек, рожденный для свободы, может погоняться за ней и на этой узенькой полоске земли, граничащей сразу с тремя мирами. Тем более, что место для Последней Битвы тоже назначено здесь (Har Megiddo вблизи шоссе № 65), а сессия Страшного Суда состоится в парке вблизи музыкального центра Альперта (проезд от центральной иерусалимской автостанции автобусом 24-го маршрута – не в Шабат!).

    Теперь мы, собственно, можем перейти к основному предмету нашего диалога – «компатриотам, которые подличают и унижаются, хотя у них есть, наконец, возможность жить свободно». В этой твоей инвективе ключевое слово – наконец. Ведь у всех нас переход из того мира в этот пришелся на более-менее последнюю фазу жизни, а первая – наиболее важная – прошла под крылышком Софьи Власьевны (Совы, Системы или как ее там). Все мы в той или иной степени страдали профессиональным идиотизмом: будучи спецами в своем деле, которое требовало человека почти целиком, в остальных вопросах мы оставались младенцами. Ну, не совсем, конечно, ибо кое-какое общее образование у большинства из нас было, и той небольшой части общего интеллектуального ресурса, которую мы тратили на не связанные с наукой материи, на выработку «общего мировоззрения» хватало. К тому же у каждого или почти у каждого было какое-нибудь гуманитарное хобби – история, музыка, поэзия, на худой конец... Но что это были за история, музыка, поэзия! Они кроились в основном из того скудного материала, который можно было почерпнуть из родительских либо собственных библиотек, практически не отличавшихся одна от другой в условиях тогдашнего гуманитарного дефицита. «Новый Мир», «Иностранка», в самом лучшем случае «Вопросы литературы», или «Журнал Московской Патриархии» у особо продвинутых...  Би-Би-Си и прочие голоса поставляли нам альтернативную точку зрения на нас же из-за бугра, плюс кое-какой самиздат. И все это, в сущности, было совершенно неважно, ибо читая и переваривая эту скудную пищу, мы откладывали ее в защечные мешки или еще куда подальше, а в реальной жизни оставались теми же совками, послушно принимающими и выполняющими правила игры. Иезуитская иерархия общественно-научных ценностей, созданная во времена «отца народов», заставляла даже лучших из нас бесстыдно плясать под дудку Системы. Должности, академические звания, поездки, премии – на все эти морковки мы ловились не хуже, чем гуманитарная интеллигенция.
    О какой, собственно, свободе могла в нашем случае идти речь? Даже диссиденты, за редчайшими исключениями, были не ближе к этой свободе, чем цепные псы, которых на них спускала Система. И вот... оковы рухнули. Свобода нам лает радостно у входа. И с каким же багажом мы переступили порог? Что мы знали о свободе, кроме принятой в наших кругах условно-демократической манеры обращения друг к другу без чинов и отчеств, воспоминаний о походной романтике и либеральной атмосферы наших летних и зимних школ? Все эти детские привычки не имели никакого значения и смысла в том мире, где мы внезапно очутились. И большинство из нас их отринуло без сожаления. С чем же мы остались в результате? А вот с теми самыми гладиаторскими навыками борьбы за морковки, которые выработала в нас Система. Из опыта прошлых эпох мы знаем, что рожденный и воспитанный рабом может стать только вольноотпущенником. Именно из вольноотпущенников состоит в основном наша научная диаспора. Она на все сто процентов старается использовать свой недюжинный интеллект, чтобы освоиться в этом мире. Освоиться – значит выучить правила игры, оценить свои возможности и максимально их использовать за тот укороченный срок, который ей отведен. Какое все это имеет отношение к феномену и ноумену свободы? Вообще говоря, ровно никакого. Освоиться – значить устроиться в существующих обстоятельствах, а вовсе не найти свое истинное место. Вольноотпущенник может выглядеть бОльшим патрицием, чем урожденный Гракх (читай «Пир Тримальхиона» Петрония). Он будет 150%-ным американцем, убежденным австралийцем, европейцем или еврейцем, но стать свободным он вовсе не стремится. Он хочет стать «одним из них», а вовсе не самим собой. Чтобы стать самим собой, нужно было начать думать раньше... Поэтому на твой риторический  вопрос имеется риторический ответ: они (мы) действуют ровно так, как умеют, как научила суровая советская действи-тельность, а поскольку цели у них (у нас) те же, что и в старые добрые времена, то и средства, их оправдывающие, тоже те же.
    Ладно, теперь давай обсудим положение тех, которые думали раньше и успели освободиться, хотя бы частично, от своей старой чешуи еще до рокового пересечения линии паспортного контроля. Человеку этого сорта, в общем, не позавидуешь. Начав думать раньше, он успел стать чужим на своей исторической родине, уйдя во «внутреннюю эмиграцию». Приземлившись на другой стороне, он вскоре обнаруживает, что из внутреннего эмигранта он превратился во «внешнего иммигранта» со всеми вытекающими для социального статуса и самоощущения последствиями. Далее у него есть по меньшей мере два пути. (I) Продолжать процесс внутренней эмиграции теперь уже в условиях внешней. В этом случае он быстро превращается в маргинала, ложится на дно, и мы теряем его из виду. (II) Продолжать поиски своей свободы. Тогда он, скорее всего, переходит в конечном итоге в хорошо известное из родимой истории состояние «космополита безродного». Общество лиц, достигших этого состояния, «небольшое, смешанное и бесхитростное», по определению мессира W. К великому моему сожалению, в качестве компактной группы проживания в реальной действительности эти люди существовать не могут (за исключением, возможно, каких-то эзотерических сект в Индии), однако в мировой литературе эта мечта была несколько раз воплощена. Телемская обитель у Рабле, Общество розенкрейцеров у Гёте и Жорж Занд, паломники в страну Востока у Германа Гессе...

   Л и р и ч е с к о е     о т с т у п л е н и е .   

   Когда я был юным идеалистом, я не то, чтобы верил, но как-то отчетливо себе  представлял, что вот однажды встречу человека, который посмотрит на меня внимательно и поманит за собой. И мы придем в какой-то обширный кабинет с плотными драпировками на окнах. В глубоких креслах будут сидеть джентльмены и испытующе на меня смотреть. Я им что-нибудь промямлю про свои идеи и устремления, они снисходительно, но не обидно посмеются... и скажут, что решили заняться моим  Education Sentimentale. Кто-то из них станет мне наставником и откроет мне истины, о которых я не смею пока догадываться... и далее все в соответствии с одним из упомянутых выше литературных источников. Через какое-то время и я буду занимать одно из глубоких кресел на регулярных собраниях, и новый трепещущий юнец будет что-то мямлить про свои устремления, и мне предложат стать его наставником. Ну, и так далее.

   С той поры прошло лет сорок-пятьдесят. Учителей жизни я так и не встретил, и до истин пришлось докапываться самому. То, что я узнал про масонские ложи из случайных источников и нечаянных знакомств, довольно сильно расходится с прекраснодушными литературными представлениями XIX века. Трепещущие юнцы, правда, иногда мне встречались, что было, то было. Но я нисколько не упрекаю своих покойных соблазнителей. Сама идея Телемской обители гораздо сильнее любого ее реального воплощения. Человек, увы, смертен и, следовательно, слаб. Реальные умники, собравшись в количестве более двух, начинают соперничать, ревновать, бороться за влияние на другие умы – ну, ты это все прекрасно знаешь на примере вашего Общежития имени монаха Бертольда Шварца, то есть, я хотел сказать, Института имени Дау. А вот умники в количестве двух – это совсем другое дело. Телемскую обитель в виде виртуального образования такой малой плотности, что только парные взаимодействия в ней и возможны, я себе вполне представляю, особенно при современных средствах коммуникации. Возможно, она существует. Возможно, мы с тобой являемся ее членами-корреспондентами.
    Осталось обсудить последний «практический» вопрос.  Где на нашем глобусе найдется место этим самым космополитам? Вообще-то, по определению, местом жительства космополита является весь глобус, хотя имеется мнение, что для космополита любая страна является чужбиной... Но как бы то ни было, должно ведь существовать какое-то место на земле, где находится шкаф с твоими любимыми книгами, стол с твоей любимой лампой и сад Академа с любимым маршрутом для прогулок. Пусть это будет одна из стран, оставшихся в моем списке. Например, Англия. Или Израиль. А в другие места мы будем наезжать при случае. Или принимать у себя гостей – бывших компатриотов, каждый из которых имеет ровно столько свободы, сколько умещается в его измордованной иудео-христианской душе.

                К.К.  17-27 июля 2000, Ришон-ле-Цион, Израиль