Фронтовые будни солдата

 
Эшелон, которым я ехал на фронт, уже вторую неделю находился в пути. Ехали по северным районам, Житомирской губернии, среди высохших, истоптанных полей. Сражений здесь не проходило, но затоптаны поля были воинскими частями, формировавшимися тут же, непосредственно в губернии, обозами со скотиной, сопровождающими любое крупное воинское соединение, наконец, беженцами, покинувшими родные места.

Мимо проплывали обнищавшие села, сиротливые хутора и местечки. И только там, где по пути встречались леса, унылый пейзаж сменялся спокойным, умиротворяющим. Чем ближе к месту боевых действий, тем чаще останавливался эшелон – дорога впереди была забита.
Наш эшелон состоял из двух десятков вагонов, где разместился 58-й запасной полк, входивший в состав 15-й дивизии. Я ехал вместе с полковым лазаретом в отдельном вагоне, поэтому условия у нас были лучше, чем в других вагонах, не было такой скученности. В солдатских теплушках было душно, погода стояла жаркая, а на многочисленных остановках и на станциях, а иногда просто в поле офицеры не разрешали солдатам покидать вагоны. Было много случаев отставания солдат от своих частей.

В тылу фронта свирепствовала контрразведка. Теперь она набиралась из строевиков и запасных, ничего не смысливших в розыске, а то и просто из проходимцев, которых в мирное время никуда не брали, а теперь ради карьеры они лихо стряпали липовые дела о шпионаже. Контрразведчики, игнорируя Министерство внутренних дел и корпус жандармов, гражданскую администрацию и военные власти, пытались бороться со спекуляцией, дороговизной, политической пропагандой и даже с рабочим движением, но своими неумелыми действиями лишь провоцировали волнения и забастовки.

Любого промышленника, рабочего или предводителя дворянства могли по недоказанному обвинению выслать или месяцами держать в тюрьме. С солдатами обходились просто жестоко. В лучшем случае – это военный трибунал и штрафная часть, а в худшем обвинение в дезертирстве, военно-полевой суд и немедленный расстрел. Так как солдат при себе не имел никаких документов, доказать что-либо было практически невозможно. Это касалось также и унтер-офицеров вплоть до фельдфебеля, выслужившихся за 8-10 лет из простых солдат.

Сословие «вольноперов», в котором я имел честь состоять, имело некоторые послабления по сравнению с солдатами. Конечно, мы не имели таких прав, как офицеры, но у нас на руках были документы, которые подтверждали принадлежность какой-то определенной воинской части, а офицеры, ехавшие вместе с нами, смотрели сквозь пальцы на некоторые наши вольности. Например, на вынужденной остановке можно было выйти из душного вагона и отойти на десяток-другой шагов от станционных строений, как в лицо неожиданно ударял диковинно-чистый, уносящий в далекое детство животворный воздух. Я укладывался на спину, подложив под голову руки, и погружался глазами в густую матовую синь украинского неба. Отходить далеко от поезда не рисковал – случалось, что эшелон трогался внезапно.
Лежать на траве среди прохладной пахучей зелени после вагонной духоты было приятно. Сознание в эти минуты словно засыпало, переставая мучить неразрешимыми вопросами и изнуряющей душевной болью. Мимо в тыл проходили многочисленные составы с раненными, увечными. Отдельно на открытых платформах везли искореженные пушки. Моральный дух армии и так не высокий, угнетался еще больше от всего увиденного. Такое настроение царило не только в солдатских теплушках, но и в офицерских вагонах, только здесь тоску заглушали карточным винтом и коньяком. С последним было хуже. Запасы, взятые из дома, почти закончились, а купить что-то на вокзалах было достаточно трудно. Вполголоса офицеры чертыхались и поминали недобрым словом царя-батюшку.

Ведущий достаточно аскетический образ жизни, практически непьющий, да к тому же находящийся под каблуком свой жены, государь часто выдвигал, как ему казалось, передовые идеи, которые могли бы привести к всенародному процветанью и просвещению. На деле же это приводило к озлобленности населения и непониманию даже у таких его верноподданных, как офицеры.

Война дала повод Николаю Второму осуществить одну такую заветную мечту о народной трезвости. Производство и потребление любых спиртных напитков, включая пиво, было запрещено. Итог: доходы казны упали на четверть, а тайное винокурение приняло такие размеры, что акцизные чиновники опасались  докладывать  о  них  министру финансов, не говоря о государе. Премьер И. Горемыкин на упреки своего предшественника В. Коковцова беззаботно отвечал: «Ну и что, напечатаем еще бумажек, народ их охотно берет».

Знакомые слова. Ну, наши времена ничем от прежних не отличаются. Так начинался развал финансов, достигший пика к 1917 году.
Валяясь на вагонных нарах, мне было интересно узнать все, что касалось солдатской жизни. До этого я почти не сталкивался ни с рабочими, ни с крестьянами. Мой круг общения – это городские обыватели, пришедшие поглазеть на цирковых артистов и спортсменов, как на заморскую диковинку.

В 1915 году, несмотря на огромные потери, большинство солдат – это вчерашние крестьяне, но встречались и молодые рабочие, особенно из отраслей, не работающих на оборону, которые не имели большого производственного опыта. Войну и свое участие  в ней они воспринимали как должное, как судьбу. Люди были разные, даром, что всех их нивелировала одинаковая на один покрой на один цвет, солдатская форма. Деревенские – проще, доверчивее, любили вспоминать дом, семью. Городские ; сдержаннее, иной раз угрюмее. В основном же – это покорно-безответная масса офицерских слуг, почти что рабов, их немудрящие разговоры, слепое подчинение издевательским иной раз требованиям унтер-офицеров только обостряли отношения.

Уже по приезде на место назначения, это было в Белоруссии недалеко от Ковно, в самом начале я стал свидетелем неприятного столкновения между двумя офицерами нашего полка, приехавшими только что вместе с эшелоном. Один из них, вчерашний юнкер, а теперь новоиспеченный подпоручик и командир взвода расправлялся с молодым солдатом за неточное выполнение команды. Когда солдат осмелился возразить, разъярившийся офицер с силой хватил его по лицу. Находившийся рядом прапорщик Дыбов, бывший землемер, наскоро обученный и призванный, шагнув вперед, заслонил собой солдата. Взбешенный подпоручик небольшого роста, вечно левофланговый в юнкерском училище, весь свой гнев перенес на прапорщика, который был на голову выше. Он подпрыгивал и орал что-то о своей офицерской чести, о мужланстве расплодившихся штафирок, требуя, чтобы тот не только извинился перед ним, но и понес наказание. Все это происходило на глазах у всей роты.

На шум вышел командир роты уже воевавший несколько месяцев,  капитан Шишов и быстро разобрался в ситуации. Прапорщика с солдатами он послал к интенданту, чтобы получить какое-то снаряжение, а подпоручика позвал к себе. Офицер, весь красный и дрожащий от злобы, а, может быть, и стыда, последовал за командиром и, взбежав на крыльцо хаты, скрылся за оглушительно хлопнувшей дверью. Чванливый офицер получил по заслугам и, главное, может быть, не станет заниматься рукоприкладством. А вообще, обстановка была не из приятных, хотя с приезда сюда прошло неполных два дня и целиком разобраться в ней было еще трудно. Однако этим инцидент не закончился. Кто-то из офицеров проболтался в штабе полка. Командир полка сделал замечание капитану Шишову о недопустимости дрязг между офицерами, и тот пришел злой, как черт, и пообещал, что, как только представится возможность, он пошлет подпоручика на рекогносцировку на нейтральную полосу, чтобы он на деле показал свои отвагу и скопившийся боевой пыл. Прапорщику же было сказано, что заигрывать с солдатами нельзя и если спускать все с рук, то о дисциплине можно забыть. И, вообще, надо заниматься делом, продолжать обучение солдат, так как скоро полк выйдет на боевые позиции.
В боевые действия полк еще не вступал и находился в резерве.

Летом к июлю 1915 года пали все русские приграничные крепости на территории Восточной Польши, в том числе и Ковно, разоруженный в предвоенные годы. Его железобетонные сооружения могли выдержать снаряды лишь 6-дюймовых орудий, а русское командование не сомневалось, что артиллерию большего калибра подвезти невозможно. Однако немцы сумели это сделать. Гарнизон Ковно был собран с миру по нитке: в дополнение к 6000 ратникам ополчения и сотне только что произведенных прапорщиков генерал А. А. Брусилов выделил нашу боевую дивизию, но сильно истрепанную и насчитывающую всего 1800 человек, вместе с нашим запасным 58–м полком. Генерал-лейтенант де Витт, недавно назначенный командиром этой дивизии и возглавивший крепостной гарнизон, не имел времени даже разбить людей по полкам, батальонам и ротам. Разношерстную толпу высадили из вагонов в Ковно за 10 дней, когда немцы начали атаку крепости. В начале августа после недельного сопротивления крепость пала.

Но это было через две недели, а пока я приступил к своим должностным обязанностям ротного фельдшера. Получил личное оружие – солдатский наган, отличавшийся от модели, предназначенной для офицеров тем, что не был самовзводом. Под моим началом было 12 санитаров, которые были обязаны выносить с поля боя раненных и 4 подводы с ездовыми. Ротный лазарет представлял собой большую палатку, где размещались стол для обработки ран и два десятка носилок. Старшим санитаром был ефрейтор Прохор Коровин, уже послуживший и имеющий медаль за то, что вынес из под огня с поля боя раненого офицера.

Много позже, когда мы уже узнали друг друга лучше и не раз вместе попадали в переделки, он признался, что вытащил того поручика в тыл, так как было так страшно, что ни о чем не думалось, а хотелось как можно быстрее оказаться в тылу, где пули не свистели над головой. Единственной возможностью легально покинуть поле боя было либо ранение, либо помощь в эвакуации раненых. Тут как раз и подвернулся этот самый поручик. Как говорил сам Прохор, офицера ранили в спину и было непонятно, кто стрелял ; то ли противник, то ли свои, тем более что поручик был изрядная сволочь и гнал солдат в атаку, а сам пытался отсидеться в окопе до последней возможности. Мне тут же вспомнился наш подпоручик, который избил солдата. Да, тяжела может быть жизнь младшего офицера на фронте, особенно для глупого и чванливого.

Моя рота в составе 58-го полка прикрывала левый фланг линии обороны   Ковно. Мы то медленно и неуклонно продвигались вперед, не встречая заметного сопротивления, то почему-то возвращались на прежние позиции и некоторое время оставались в полном бездействии. Причины этих маневренных действий не только роты, но, по-видимому, и всей дивизии, были малопонятными, не только для солдат, но и для большинства офицеров.

В один из таких дней рота получила приказ занять большой холм, густо обросший кудрявым дубовым кустарником между грядой других холмов, куда были направлены другие роты. Я с санитарами двигался вместе с пехотной цепью, чуть отстав, чтобы видеть как можно больше солдат, и при необходимости послать туда своих людей. Перед операцией капитан Шишов предупредил меня, чтобы я с санитарами находился как можно ближе к наступающей цепи, но в то же время и не забегал вперед. А еще он предупредил, что если увидит, что санитары прячутся и не поспевают за наступающими, то он пошлет нас вытаскивать убитых с нейтральной полосы, перед окопами. Это, по его мнению, значительно укрепляет боевой дух вольноопределяющихся и других хитрецов, отлынивающих от строя.

Сначала я хотел вспылить, но, увидев внимательный, изучающий взгляд капитана, понял, что этот уже побывавший не раз в бою человек знает, что говорит. Я молча козырнул и заверил, что никогда трусом не был, раз надо быть в строю, буду, и санитарам отсиживаться за спиной роты не дам. Впоследствии я убедился, что это был глубоко порядочный человек. Его любили солдаты и уважало начальство. Несмотря на то, что в конце пятнадцатого года русская армия отступала и награждение отличившихся солдат и офицеров было достаточно редким событием, он был награжден за храбрость офицерским Георгиевским крестом 4-й степени. К сожалению, через несколько недель он был тяжело ранен в голову и умер, несмотря на все усилия, его не успели даже вывезти в тыл.

Мой первый боевой опыт хотя и был ошеломляющим, но оказался совершенно не тем, чего я так усердно ждал и боялся. Я опасался всегда непосредственной, лицом к лицу, встречи с врагом, с человеком, которого надо убить своей рукой в упор. Однако неприятель был где-то за гранью видимости.

Возбужденный и взволнованный первым поручением я был больше всего озабочен тем, чтобы не осрамиться перед солдатами и командиром. С новым еще непривычным ощущением ответственности за возложенное дело.

Было раннее утро – солнце еще не поднялось. Туман окутывал прозрачной подвижной пеленой нижнюю часть холма, возвышающегося перед нами. Это случайная естественная завеса мешала определить, так ли безлюдна эта тихая кудрявая горка, какой она казалось издали.

По мере приближения к холму туман редел. У подножья горки оказалась скрытая кустами маленькая речушка, которую мы легко перепрыгнули. Над нашей головой изредка пролетали снаряды и взрывались впереди на другой стороне холма. Мы продвигались достаточно быстро без всякой стрельбы. Когда первые солдаты добежали до вершины горки, они без команды начали стрелять куда-то вниз. Достигнув гребня, я увидел, как по противоположенному склону скатываются вниз фигуры противника. До них было метров 100 – 150.

Увлеченный общим порывом я выстрелил несколько раз, пока барабан нагана не опустел. Конечно, попасть на таком расстоянии из револьвера было невозможно, но, как говорится, не важен результат, а важно участие. Когда вокруг тебя стреляют, удержаться невозможно. И еще, для себя я решил, что при первой возможности поменяю солдатский наган на офицерский самовзвод. У меня, естественно, хватало сил одним пальцем взводить курок нагана, но стрелять после этого прицельно просто невозможно. Не знаю, что делали другие в такой ситуации, у кого сил было поменьше.

Стрельба со стороны нашей роты была беспорядочная, даже сумбурная. По-своему это была разрядка на то напряжение, которое присутствовало в каждом из нас отчасти из-за чего-то неизвестного, страшного, как и все, что казалось непонятным на войне. Наш дружный и плотный огонь заставил неприятеля в серых мышиного цвета шинелях выскакивать из зарослей и перебегать от куста к кусту все дальше и дальше от нашей цепи. Беспорядочная пальба стала стихать, тем не менее, некоторые серые фигурки продолжали падать и оставаться неподвижными. Может быть, это был лишь защитный прием? Чтобы понять это, требовалось время. Солдаты не ждали и скатывались по склону холма вслед за убегающим противником. Горка была наша. Вскоре к роте присоединились и другие подразделения. Вся цепь холмов была занята нашим батальоном.

В этой суматохе я совсем забыл, что должен направлять санитаров к пострадавшим. К счастью, таких было немного. Рота потеряла одного убитым и трое солдат получили легкие ранения. Перевязку быстро сделали сами солдаты и их отправили на подводе в батальонный лазарет. Внизу у подножия холма мы нашли и двух раненых германцев, которых тоже подобрали и на подводе под охраной отправили в тыл.

К вечеру неожиданно посыльный передал приказ отходить, и командир второго взвода прапорщик Суриков приказал нашему флангу вернуться на исходные позиции. Так для меня прошел первый бой.

На ночь рота расположилась в одном из хуторов, одиноко стоящих среди полей, небольших холмов и перелесков. Я ворочался с боку на бок и никак не мог заснуть, переживая еще раз дневные перипетии. Иногда мозг начинала сверлить мысль о «смысле всей этой военной бессмыслицы». Хотелось с кем-то поговорить, узнать, что чувствуют другие. За время дороги, да и здесь за эти несколько дней я ни с кем особенно близко не сошелся: с солдатами из-за различий в интересах и образе жизни; с офицерами из-за кастовости офицерского корпуса. Конечно, все эти различия отчасти нивелировались в условиях военного времени, а с учетом событий семнадцатого года почти сошли на нет. Товарищеские отношения у меня сложились только с Николаем Суриковым. На фронте, как и в поезде люди, знакомятся и переходят на «Ты» очень быстро.

До войны это был талантливый молодой педагог, с успехом преодолевавший рутину гимназических программ, за короткий срок он успел завоевать любовь учащихся. Он преподавал русскую литературу в старших классах. В одном ему удалось создать библиотечку по истории литературы, не только русской, но и мировой. Нравилась учащимся, особенно девушкам, его внешность. Высокий, чистый лоб мыслителя, обрамленный мягкой копной каштановых волос, темные глаза, голос его был выразителен. Его тянуло к декламации, к сценическому искусству.
Талантливый молодой человек, либеральных взглядов, имеющий небольшой доход, но честолюбивый, мечтающий путешествовать за границей ; таким показался он мне, когда мы познакомились за эти несколько дней. Простые и незатейливые радости фронтовой офицерской жизни его не очень интересовали, а уязвленные невниманием другие офицеры стали относиться к нему прохладно.

И вот война. Она поколебала твердую почву под ногами, отняла равновесие. Вложенное насильно в руки оружие обескуражило его окончательно.
Наше знакомство было приятным событием для обоих. Мы оба ухватились друг за друга, как двое утопающих за соломинку, и если не могли плыть самостоятельно к спасительному берегу, то поддерживали один другого на поверхности.
Я вышел из хаты и увидел, что кто-то курит на одной из санитарных повозок. Сам я тогда не курил, да и в дальнейшем не очень пристрастился к табаку. Подумав, что это кто-то из ездовых, я собрался вернуться в дом и попытаться заснуть, но присмотревшись в предрассветных сумерках, узнал прапорщика, который полулежа, неторопливо дымил. Я подошел и также удобно устроился на свежем сене.
Лежа на мягком душистом сене, мы снова и снова ворошили в себе впечатления минувшего дня.

 ; Беда не в том, Миша, что я не приспособлен еще как следует к военному делу, ; с горечью признался он. ; Наоборот, я испытывал нынче, каюсь, необычайный подъем, но мне непереносимо вспоминать об этом и думать, в дальнейшем, пожалуй, я буду все больше привыкать и даже радоваться нашим победам.

 ; Ты на себя клевещешь, Николай. Какой ты, к черту, вояка? Какая там радость от пресловутой победы! ; возражал я, лежа с запрокинутыми за голову руками и пристально глядя на отсвет лунного луча, скользящего по стене.
 ; Нет, ты не хочешь понять, ; волнуясь, перебил он. ; Я сам обнаруживаю в себе, как это ни странно, командира, это особое напряжение и физическое и мозговое, четкое осознание стоящей передо мной задачи, которую во что бы то ни стало необходимо преодолеть. – Если бы я сражался, представим, с ясной, определенной и прекрасной целью, а то…

Я все следил за пляской лунного луча, проскальзывающего в окно сквозь кружево каких-то прозрачных листьев. О чем говорить? Все равно ничто не изменится. Он вертел папиросу в руках, ему, наверное, хотелось курить, но на сене курить было нельзя. Помолчав немного, он сказал:
 ; Мы втянуты в эту канитель ; ничего не поделаешь пока. Завоевать авторитет у солдат, да и у начальства невредно и для будущего. По-всякому может развиться в дальнейшем история. Меня угнетает другое. Знаешь, пойдем покурить, ; предложил он, приподнимаясь. ; Меня душит без папирос.

Осторожно ступая между лежащими на земле телами спящих, мы выбрались за ворота.
Плотный, налитый золотом лунный серп тяжело висел над вершиной крутого холма. Порывистый ветер то и дело набрасывал на него темную сетку из крутящихся во все стороны ветвей огромного дуба. Сетка то затемняла месяц, то сползала с него, словно разрываясь под его рогами.
 ; Уф, здорово как! И красота, и воздух, и затишье! ; я полной грудью втянул в себя по-осеннему пахучий ночной воздух.
 ; Да, здесь дышать приятнее, ; заметил Суриков. Совсем рядом ; темный, но с бликами лунного света, гудящий под ветром ; возвышался густой, величественный лес.

И все же, несмотря на пленившую их чистоту и свежесть воздуха, мне тоже захотелось закурить.
 ; Меня угнетает другое, ; повторил Николай начатую им еще на телеге фразу. ; Дело не только в боевых действиях. Дело вообще во всей обстановке.

Не сговариваясь, мы быстро пошли по направлению к декоративно освещенному месяцем лесу. У выхода из хутора прохаживались часовые. Вокруг стояла тишина. Молчали и окрестные холмы. Суриков оглянулся назад на захваченную им нынче горку.

 ; Завоеватель! — усмехнулся он. ; Что-то будет дальше?
 ; Дело в обстановке, ; настойчиво продолжал Суриков, когда мы выбрались из лабиринта лагеря, ; в невыносимой обстановке вокруг. Мерзкое отношение к солдатам я предвидел, зная его и по литературе, и по рассказам, но то, что творится здесь, превышает все мои представления. А этот жуткий антисемитизм, ты его замечаешь? ; прапорщик сморщился, исказив свое красивое, тонкое лицо, и опять начал жадно втягивать себя папиросу. ; Это не просто неприязненное отношение к евреям, это издевательство, глумление. Знаешь ты вольноопределяющегося Левенбаума? Прекрасный малый, умница, с образованием. Но акцент у него сильный, а это, изволите видеть, коробит господ офицеров, особенно ротмистра Сулержицкого из штаба полка.

 ; Он нарочно вызывает его на разговор перед солдатами, а потом изощряется в передразнивании его выговора. По-актерски у него получается. Как будто случайно. Солдаты покатываются со смеху. Вообще-то солдаты относятся к Левенбауму хорошо, но этот мерзавец ротмистр издевается над ним. Не могу этого выносить! Суриков смял пальцами окурок и с силой швырнул его в кусты.

 ; Разумеется, отвратительно, ; вздохнув, сказал я, ; разве я не то же чувствую, что ты!
 ; Оскорблять так похабно и на каждом шагу ни во что не ставить своего подчиненного, ; заговорил опять Суриков, ускоряя шаг, ; а потом гнать его на смерть, в защиту чего? Что должен защищать Левенбаум? Родину? Уклад ее? Да нет у него родины, а уклад... ; Суриков закашлялся.

Мы дошли уже до темной стены леса и остановились.
 ; Повернем? — предложил я. ; Ты кашляешь, здесь сыро.
 ; Эх, все равно! — прапорщик безнадежно махнул рукой, однако повернул назад.
Я запрокинул вверх голову, с восхищением глядел в небо.
 ; Гляди, Коля, какая красотища! ; невольно вырвалось у меня.

Лунный серп, передвинувшись вправо, висел уже не над холмом, а высоко плыл над деревней, весь посветлевший, ставший воздушнее. Прозрачные волны облаков рябились вокруг его.
 ; Эх! ; воскликнул я. ; Ты не представляешь себе, Коля, как это жалко потерять из-за обычной случайной пули! Боже мой! ; я смотрел и не мог насмотреться, почти мучительным взглядом вбирая в себя небесный пейзаж.
Суриков с соболезнующей усмешкой смотрел на меня.

 ; Нет, Николай, вот и видно, что ты меня не понимаешь, ; прервал его возбужденно я. ; Может, я и не так все понимаю, что вижу сейчас тут, может, совсем ничего не понимаю. Дело не в этом. Такие моменты дают, как бы тебе объяснить, особое постижение всего происходящего, всеохватывающий синтез.
Хорошо! ; выразительно произнес я, засмеявшись. ; Удивительно хорошо! ; И тут же подхватил товарища под руку. ; Идем, идем, ты простудишься.
Мне уже не раз приходилось сталкиваться с этим характерным покашливанием и с этим румянцем на щеках. Особенно у моих коллег, цирковых артистов.

Недостаточное питание, истощение нервной системы, нехватка лекарств ; все это приводило к бичу того времени – чахотке. Было искренне жаль товарища. Усиленное питание и сухой воздух Крыма, а еще лучше Италии могли спасти или хотя бы поддержать больного. К сожалению, мы были одинаково далеко как от одного, так и от другого.
 ; Ах, Миша, как бы я хотел встретиться и дружить с тобой вне войны, ; сказал Суриков.
 ; А что ж, ; подхватил я, ; разве это уж так неосуществимо? Авось выживем!
Мы подошли к повозкам. Приятно пахнуло теплом и запахом сена.

Мне захотелось поскорее улечься, чтобы в тишине думать о своей новой, возникшей в его воображении картине. Прапорщику хотелось только спать, спать, спать.
Лунная мозаика, плясавшая у него раньше перед глазами, переместилась в сторону двери и, обегая по ней на пол, подобралась к ложу.

Прошло около недели с того вечера, как батальон расположился в районе Ковно. Дни проходили спокойно, несмотря на то, что за новой грядой холмов, совсем близко лежало и новое селение, более обширное и богатое, с высокой готической киркой, с солидными каменными постройками, в которых накрепко утвердились германцы. Казалось, эта близость не мешала враждующим войскам. Ни те, ни другие, словно, и не собирались вышибать друг друга из облюбованных ими позиций.

В батальоне возобновились учебные занятия, наладился почти мирный быт. Но вот нынче пронесся слух о готовящемся будто бы вражеском наступлении.
Хотя настроение в ротах и было напряженным, к ночи пересилила усталость. Располагаясь на ночлег, солдаты не заводили душевных разговоров, какие вели последние дни перед сном, а с неудовольствием прислушиваясь к шуму ветра и к стону под его напором старых вязов, вздыхали и тут же ; почти сразу, с деловитой мыслью успеть выспаться; засыпали.

Слухи о приближающемся наступлении противника подтвердились через пару дней. Это было летнее наступление немцев 1915 года на Центральном фронте.

Как почти всегда бывает, наступление противника застало обороняющихся врасплох. Артиллерийская подготовка наступательной операции немцев позволила им получить значительное преимущество. Мы потеряли много артиллерии, находившейся слишком близко от передовых позиций.

После артиллерийской подготовки, длившейся почти все утро, вызвавшей значительные разрушения не только окопов первой линии, но укреплений крепости три дивизии противника заняли в течение ночи исходное положение и на рассвете следующего дня после короткой артиллерийской подготовки бросились в атаку и овладели первой линией окопов, а на некоторых участках и второй линией. Введенные с запозданием для отражения наступления две неполные дивизии корпуса, находившиеся в резерве, существенного влияния на ход боя не оказали, так как вводились в бой по полкам и в разное время.

С продвижением в глубь оборонительной полосы наступающие части сначала были остановлены пулеметами из неразрушенных бетонных гнезд с проволочными заграждениями, главным образом, на обратных скатах высот. Требовалась дополнительная артиллерийская подготовка. 14 августа на рассвете началась вторая артиллерийская подготовка, а затем три дивизии ландвера (регулярного ополчения) снова пошли в атаку, которая на участке в районе города Гродно была остановлена нашим встречным контрударом.

Начатые бои продолжались всю ночь и день, и после ряда повторных атак войскам противника удалось продвинуться далее второй линии окопов и с наступлением темноты захватить оборонительные сооружения крепости.

Потери за три дня доходили в среднем до 50 %, а утомление частей было столь велико, что подготавливавшаяся новая контратака была отложена.
В течение последующих двух дней противник не раз возобновлял артиллерийскую подготовку и несколько раз ходил в атаку, но значительного успеха не имел, продвинувшись в центре всего только на 2-3 километра.

На нашем участке бои были не столь напряженные. Артиллерийская стрельба нас практически не коснулась, так как полк находился на левом фланге обороняющихся войск в 3-4 километрах от крепости Ковно. Все атаки были отбиты исключительно ружейным и пулеметным огнем. В нашей роте за эти несколько дней потери составили около десяти человек убитыми и человек двадцать раненными, из которых двое были моими санитарами, и это несмотря на то, что они имели повязки с красным крестом и были без винтовок, а с носилками. Кроме того, выбыли из строя два офицера – командиры взводов.

К счастью, тяжелораненых не было, поэтому и не было никаких сложностей. Ранения были пулевые, все сводилось к обработке раны дезинфицирующими средствами, ее зондированию, если это было возможно, с последующим наложением повязки. Всех раненных быстро отправили в тыл.

Несмотря на то, что бои были достаточно интенсивные и не шли ни в какое сравнение с первой моей атакой, я ни разу не выстрелил из табельного револьвера, не потому, что испугался и спрятался, а потому, что просто не было времени. Мой фартук ; белый халат солдату не положен настолько пропитался кровью, что потом его еле отстирали. Кроме того, вся гимнастерка тоже была заляпана кровью и мне пришлось взять у каптенармуса другую, на смену.
После двух дней боев пришел приказ о подготовке контратаки силами полка. Затем, как было сказано, из-за тумана, атака не состоялась, потом была перенесена на день, а, в конечном итоге, и совсем отменена под предлогом недостатка патронов. Потом пришел приказ об отступлении, и мы сначала медленно, а затем быстрее покатились на восток.

Главнейшими причинами неудачи, как потом объявили, являлись недостаточное количество артиллерии, плохая разведка укрепленной полосы и слабая подготовка комсостава.

Уже позже, через несколько лет в двадцатых годах, когда я был командиром Красной Армии, мне пришлось изучать на курсах подготовки старшего комсостава некоторые операции Первой мировой войны. Эти курсы вели замечательные преподаватели, бывшие офицеры Генерального штаба и преподаватели Академии Генштаба Российской армии. В их числе мне запомнились - полковники Семенов и Виленский, один из которых вел «Тактику наступательного боя», а второй – «Структуру управления войсками». Это были высококлассные специалисты, сумевшие даже для такого малообразованного контингента, как наш некоторые плохо читали и писали с ошибками ; донести основы современной военной науки. Некоторые выпускники Академии Генштаба царской России служили в Красной Армии и дослужились до высших армейских званий, например, маршал Б.М. Шапошников ставший начальником штаба РККА, бывший полковник, но большинство были уволены в начале и в середине тридцатых годов, по мере замещения выпускниками с пролетарским происхождением. В основном уволенные были репрессированы с помощью наркома НКВД Ягоды, а оставшиеся в армии ; уже Ежовым и Берией. Мне приходилось во время заключения в лагере на Колыме и последующей ссылки в Красноярском крае встречать этих бывших офицеров. С ними было интересно беседовать, но большинство из них были морально подавлены, а некоторые сломлены. Мало кто из них дожил до освобождения из лагеря.

Но попадались и такие, которые в начале Великой  Отечественной войны, в 1941 году, были освобождены, занимали ответственные должности, а потом, после окончания войны, в конце сороковых годов, снова были арестованы и чаще всего отправлялись в ссылку лет на пять. Это было бесчеловечно. После окончания войны была массовая демобилизация, из армии увольнялись миллионы людей, как солдат, так и офицеров, многие были ранены и поэтому имели право на пенсию после войны. Не хотелось думать, что советское государство таким образом боролось с оптимизацией пенсионных расходов.

Изучая основы военной тактики и стратегии, мы узнали, что русские потери в весенне-летних операциях 1915 года составили 1,4 млн убитыми и раненными и около миллиона пленными. Среди офицеров процент убитых и раненных был особенно высок, а оставшихся опытных строевиков втягивали распухавшие штабы. Кадровых офицеров приходилось по пять ; шесть на полк, во главе рот и часто батальонов стояли подпоручики и прапорщики, прошедшие шестимесячную подготовку, вместо обычной двухгодичной.

В начале войны военное министерство допустило коренную ошибку, бросив подготовленных унтер-офицеров на фронт рядовыми. Их быстро повыбило, и теперь полковые учебные команды на скорую руку «пекли» им замену. Рядовых старого состава оставалось по несколько человек на роту. «За год войны, - отмечает генерал Брусилов, - обученная регулярная армия исчезла; ее заменила армия, состоявшая из неучей». Винтовок не хватало, при каждом полку росли команды безоружных солдат . Только личный пример и самопожертвование командиров пока еще могли заставить такое войско сражаться.

К концу лета пятнадцатого года почти вся Польша, Галиция, большая часть Литвы и часть Латвии были заняты противником, однако дальнейшее его наступление удалось остановить. Фронт застыл на линии от Риги западнее Двинска (Даугавпилс), и почти по прямой до Черновиц в Буковине. «Русские армии купили эту временную передышку дорогой ценой, а западные союзники России сделали мало, чтобы отплатить России за жертвы, принесенные последней для них в 1914 году», ; отмечал военный историк Б. Лиддел-Гарт.
 
Отступать пришлось через леса Западной Белоруссии, которые чередовались болотами. Санитарная часть двигалась вместе с обозом, доставлявшим в полк обмундирование и боеприпасы. Помимо подвод, запряженных лошадьми, были в обозе два грузовика, хотя неимоверно трудная дорога не давала машинам преимущества перед телегами. Путь оказался одинаково тяжел для любого транспорта. Густой нескончаемый лесище, размытые ливнями проселочные дороги и древесные гати, в грунте которых вязли машины телеги, лошади и люди. Наконец, обоз остановился, что это за остановка? Никто не спрашивал, сколько будем стоять, может быть, это привал на несколько часов с принятием пищи, а может всего лишь короткая остановка. Мимо нас в голову колонны прошагали солдаты из взвода сопровождения.
Все реже сверкавшая молния освещала застывшую, как сказке, колонну повозок, густо облепленных живыми тела людей, кучами привалившихся к ним. Все крепко спали.

Следовало бы трогаться дальше, но жаль было людей. Beдь и такая сомнительная передышка может хоть немного поддержать их силы. И даже для охраны лазарета я решил никого не поднимать, а остаться сам подежурить.
Постепенно мне удалось принять более удобную позу, повернувшись на пеньке так, что стало возможным, не тревожа ног, приткнуться боком к стволу соседнего дерева.

Гроза уносилась далеко на восток. Дождь стихал. Громовые удары слышались, как стук детского молоточка. А может быть, это так казалось, ибо я засыпал, с каждой минутой все крепче и непробуднее.
Проснулся я от ощущения резкого толчка в плечо. Вокруг по-прежнему было темным-темно. Фонарик, подаренный мне в Москве братьями, давно перегорел. Я чувствовал, что рядом кто-то стоит и узнал санитара Коровина.

 ; Господин фершал! Подымать надо народ. Кто-то, видать, подбирается до нас. Может, вражья разведка? Послухайте вот, вроде цокают кони. Далече еще. Эвона с того боку. Тама развилка была, помните?

У всех на слуху были новости о прорыве вражеской конницы, которая нападала на наши обозы и арьергарды и серьезно трепала их.
 ; Может, это наши возвращаются? ; предположил я.
 ; А наши возвернулись уже. С полчаса как прибыли, ; неожиданно сообщил Коровин. ; Недале, говорят, как с полторы версты нам ходу осталось.
 ;  Так что ж ты меня сразу не разбудил? ; огорченно воскликнул я, кляня свой неуместный сон.
 ;  Дюже вы крепко спали, господин фершал. Да и солдаты тоже. Непривычные они ; выспаться им назрело. Подымать их сейчас?
Отдаленное медленное цоканье, вернее, чавканье по жидкой грязи лошадиных копыт приближалось. Оно не было массовым. Вероятно, два-три всадника. Но откуда шла та боковая дорога?
 ;  Подымай, разумеется! ; решил я. ; А к развилке пошли кого-нибудь посмотреть. Пусть не по дороге, а лесом пойдут.
Когда солдаты и возчики были разбужены, сзади из черной тьмы послышались крики солдат:
 ;  Наши! Это наши едут. Кульеры со штабу дивизии! Через несколько минут я уже беседовал с одним из подъехавших верховых, поручиком Варовым, как он себя назвал.

При свете электрического фонарика, оказавшегося у вновь прибывшего подпоручика, я мог разглядеть его лицо с небольшой каштановой бородкой, блестящими, напряженно-вопросительными глазами. Размокшую и мятую фуражку он держал в руках.
 ; Да мы же с вами встречались! — обрадованно вскрикнул я и, заметив удивленно-воспросительный взгляд, пояснил: ; В доме издателя Саблина. Разве не вы так вдохновенно читали там отрывок из «Мцыри»? Напряженный взгляд Варова смягчился.
 ; Чего на свете не бывает! ; Он порывисто протянул руку. ; А вы, по-видимому, приятель младшего Саблина?
 ; Он самый. Вальтер Михаил, ; назвал себя я.
 ; Да… «Мцыри», ; задумчиво произнес Варов. ; Это было давно, в другом мире, а может, и вовсе этого не было. ; И тут же меняя тон на официальный, осведомился, как добраться до командира полка?
Он везет ему пакет из штаба дивизии.

Я разъяснил ему положение и утешил, что штаб полка должен быть впереди совсем близко.
 ; Это приятно, ; мягким, но хриплым, простуженным голосом сказал Варов. ; Мы все, вероятно, в одинаково плачевном состоянии сейчас. ; Он посмотрел на свою фуражку и на такую же мою, тяжелым бесформенным комом облеплявшую голову.
Обоз тронулся. Варов предложил мне проехать часть дороги верхом, велев сопровождавшему его солдату отдать коня мне. Обе лошади, спотыкаясь, нехотя перебирали усталыми ногами.
 ; Что происходит в дивизии? ; задал вопрос я. ; Скоро ли по нашим следам предполагает пожаловать сюда сам командир?

Варов повернул ко мне резко нахмуренное лицо.
 ; В том-то и дело, что положение дивизии сейчас весьма не определенно, ; приглушенным после кашля голосом выговорил он, ; Два полка находятся опять на правом берегу Немана, то есть повернули назад.
 ; То есть как? ; я опешил. ; Что же побудило к этому? Предполагаемое наступление неприятеля?
 ; Не ведаю.
 ; Тогда почему же наш полк один прорезает леса и горы навстречу врагу? ; недоуменно спросил я. ; Вы представляете, что может случиться, если мы действительно столкнемся тут с немцами?
 ; Представляю, ; справляясь с кашлем, произнес Варов. ; Но я, пожалуй, сообщу вам, зачем я сюда прибыл. Через час-другой вы все равно об этом узнаете. Дело в том, что командир дивизии срочно отзывает ваш полк в обратном направлении.
 ; В обратном направлении? ; с еще большим изумлением переспросил я подпоручика. ; Зачем же полк был послан сюда? Наш обоз ; это частица полка, а весь полк? Он-то для чего проделывал этот никчемный путь?
 ; Тсс! ; мягко остановил поручик. ; Не надо, чтобы сообщение мое преждевременно просочилось к солдатам. А вообще, разве вам понятно, что совершается сейчас в зоне войны? Да и во всем мире, пожалуй? ; спросил Варов, усмехаясь.
 ; Да, да, конечно, вы правы. Но все-таки...

Я был потрясен сообщением и не мог сразу перейти к обобщениям.
Подумать только, опять тем же путем обратно! Где же логика командования? В чем смысл этих переменчивых, взаимно уничтожающихся приказов?
Лес впереди редел. Он, словно, редел и наверху, ; очевидно, подходил рассвет. В густой, будто вязаной завесе лесного потолка прорывались то там, то здесь неровные серые дырки. Проснулось небо.

Когда обоз выбрался, наконец, из плена леса, перед глазами предстала просторная, окутанная дымчатым туманом живописная долина.

Слева на горе просвечивал сквозь темную зелень елей красавец замок. На его шпиле, на готической башне и на узких башенных окошках блистало солнце. Парк вокруг замка золотился слегка уже оранжевой листвой. Долина внизу все еще курилась, но не бесцветным, а опаловым дымом. Вдали, перед въездом в ворота парка, виднелся ажурный мост через голубую ниточку речки, охраняемый крохотными фигурками часовых.

Подобные красочные пейзажи мне приходилось нередко видеть на заграничных открытках. Солдатам же эта невиданная ими дотоле диковинная панорама казалась видением сна, наваждением.

 ; А кто же в этих хоромах там царствует?
 ; Штаб наш, говорят, воцарился.
Выехав на просторную, открытую дорогу, подпоручик заторопился. Я вернул коня солдату, и оба «кульера», легко перегнав обоз, рысью направились к мосту.
Я мерно ступал в такт солдатским шагам, ни о чем уже не думая, испытывая еще большую, чем раньше, усталость, еще большую, чем раньше, потребность, как в физическом отдыхе, так и в забвении всех, всех мучивших меня вопросов.
К всеобщей радости приказа о передислокации полка так и не последовало. После тяжелейшего марша люди потихоньку стали приходить в себя. Совершенно неожиданно узнали, что неприятель – мадьярский гренадерский полк ; расположился совсем рядом с нами, буквально в километре от нашего штаба.

Каким образом мадьяры попали на Центральный фронт, в Восточную Польшу, так и осталось загадкой, поскольку венгры воевали гораздо южнее, против нашего Юго-западного фронта.

Прошло около недели с того вечера, как батальон расположился около древнего шляхетского замка, на крестьянских хуторах. Дни проходили спокойно, несмотря на то, что за новой грядой холмов, совсем близко, лежало и новое селение, более обширное и богатое, с высокой готической киркой, с солидными каменными постройками, в которых накрепко утвердились венгры. Казалось, эта близость не мешала враждующим войскам. Ни те, ни другие, словно, и не собирались вышибать друг друга из облюбованных ими по¬зиций. В батальоне возобновились учебные занятия, наладился почти мирный быт. Но вот нынче пронесся слух о готовящемся будто бы вражеском наступлении.

Хотя настроение в ротах и было напряженным, к ночи пересилила усталость. Располагаясь на ночлег, солдаты не заводили душевных разговоров, какие вели последние дни перед сном, а, с неудовольствием прислушиваясь к шуму ветра и к стону под его напором старых вязов, вздыхали и тут же ; почти сразу, с деловитой мыслью успеть выспаться - засыпали.

Ночи еще стояли достаточно теплые, поэтому я предпочитал спать на санитарной повозке с сеном, под навесом, завернувшись в шинель и подложив под голову фельдшерский саквояж. В эти дни относительного спокойствия стрельбы практически неслышно было, по приказу командира батальона все ротные фельдшеры обучали повзводно солдат делать перевязки, оказывать первую помощь. Работы было много, кроме того, надо было каждый день проводить осмотр и выявлять больных, которых с каждым днем становилось все больше из-за некачественной пищи, и невозможности в полевых условиях организовать полноценную санобработку, а проще помывку. Большинство привыкли к бане, а местные обычно использовали кадушки с горячей водой, в которой мылись все члены семьи, начиная со старшего и заканчивая самым младшим. Причем вода не менялась и не подогревалась. Солдаты брезговали таким мытьем и поэтому обходились кто как может. Вместо мыла часто использовали свежую золу. Господа офицеры тоже стали потихоньку приобретать «квартирантов» вшей, хотя им было проще, денщики получали все в первую очередь.

Я смолоду привык обливаться холодной водой, что и делал каждое утро. Раздевшись по пояс, выливал на себя ведро, а то и два холодной воды. Это придавало силы и бодрость на весь день. Единственное, что вносило дискомфорт для меня в армейской жизни, так это недостаток калорийной пищи. Я привык для наращивания мышечной массы, которая необходима при больших физических нагрузках, потреблять много белковой пищи, т.е. мяса, масла, яиц, молочных продуктов, а в армейском рационе преобладали крупы, картошка и рыба. Поэтому при всяком удобном случае я старался купить что-нибудь съестное в любом крестьянском хозяйстве, чаще всего это было обычное сало, которое не полностью, но все же помогало поддерживать минимальную физическую форму. За два месяца службы я похудел почти на десять килограмм, но и приобрел большую выносливость, чего мне иногда не хватало на борцовском ковре.

Как говорится, нет худа без добра. Я втянулся в армейские будни. Мне нравилось, что весь распорядок дня известен, и я знал, что буду делать через два или пять часов. Ко мне с уважением относились солдаты, я не заискивал перед офицерами. Большинство соблюдали субординацию и говорили мне «Вы», а с некоторыми младшими офицерами у меня сложились и товарищеские отношения. Отчасти это объяснялось и тем, что по возрасту я был старше большинства из них, успел повидать и страну, и побывал за границей, также по служебному положению, был относительно независим. Правда, профессия спортсмена и циркового артиста не была слишком уважаемой среди некоторых офицеров, особенно кадровых, кто кичился своими связями или дворянством и при случае мне давали об этом знать. Так и протекала достаточно спокойно моя армейская жизнь, пока я не столкнулся и с другой стороной фронтовой жизни.

Проснувшись на рассвете, я выбрался из телеги и начал делать ежедневную разминку, которая обычно занимала минут пятнадцать. После чего уже хотел перейти к обливанию, как увидел, что ведра пустые, а, следовательно, надо было идти к роднику.

Утро было свежим и ясным и, главное, редкостно тихим. Ночной ветер угомонился, удрал в горы. Прозрачное небо на востоке, наливаясь густым янтарем, готовилось к встрече с солнцем. Мокрая росистая трава во дворе с готовностью обмыла сапоги. Обширная, как лесная поляна, площадка была вся в движении. Несмотря на ранний час, дежурные солдаты таскали хворост для кухни, гремели ведрами, денщики чистили офицерские сапоги.

Ну, как, ребята, живем? ; поздоровался я.
Здравия желаем, господин фельдшер! ; нестройным, но веселым гулом раздалось в ответ. Ближайшие солдаты прибавили: ; Живем, не тужим, а помирать и вовсе не хотим.
 ; Как вода, хороша? ; осведомился я у солдата, только что принесшего два ведра чистейшей прозрачной воды.
 ; Вода тут ; лучше не надо, ; ответило несколько голосов. ; Махонький ручеек, а бедовый. Проводить?
 ; Надо полагать, я и сам не заблужусь.

Отношения с солдатами у меня ровные, доброжелательные, некоторые даже заискивали, старались в чем-то угодить. Все это объяснялось достаточно просто, деревенские в большинстве своем были неграмотные и я по их просьбе писал им домой в деревню письма, которые там читал либо священник, либо староста, а когда письма приходили оттуда, я читал их адресатам и поэтому был в курсе новостей примерно половины роты. Помогал людям я совершенно искренне, и солдаты это ценили.

Отправившись за водой, меня вскоре нагнал один из таких солдат, размахивающий пустым ведром.
 ; Надо больше влево забирать. Такой чудный ручей, я вам доложу. Не с земли протекает, а самого камня сочится. Ей-бо! Камень своей силой пробивает. Может он чудотворный, господин фершал?
Я уже достаточно хорошо знал этого хрупкого сложением солдата Андрея Мухина, расторопного и пытливого.
— Может, он чудотворный? — настойчиво повторил он вопрос.— А как распознать, чудотворность эту? Ведь с одного раза ее не спытаешь?
Я усмехнулся, так как был, сколько себя помню, безбожником.
 ; Не спытаешь, ; подтвердил я. ; Ты что же, Мухин, пожалуй, веришь, что лесная водица сможет и от смерти уберечь?
 ; А то нет? Я думаю, все может быть, ; серьезно ответил солдат, поднимая на меня большие серые, с темным ободком, блестящие глаза. ; Только, конечно, прежде всего спытать надо.
 ; Вот это правильно, дорогой мой. Во всем проверка нужна, ; мягко улыбаясь, сказал я. Спорить всерьез мне не хотелось.
Мы спускались по крутой, обрывистой тропинке. Высокая трава здесь доходила почти до колен.
 ; Господин фершал, а какие тут орехи знаменитые находятся! ; всполошился вдруг Мухин. ; Хотите, я вам сейчас в это ведрышко наберу?
 ; Нет, не надо, ; остановил я его. ; Лучше забирай свою чудодейственную воду и марш назад! И вода там нужна, и дело там тебя ждет. Орехи еще пусть повисят. Мне эта подобострастность уже стала надоедать.
 ; Слушаю,— Мухин понесся вперед к ручью. Я пошел за ним медленно, со вкусом вдыхая душистый запах росистой травы.

Лес вокруг был упоительно тих. Хрустально звенела в ветвях ближайшего исполинского дерева одинокая птица. Солнце не спешило подниматься над лесом, застряв в его чаще. Кое-где только пробивались сквозь гущу желто-багряной листвы его тонкие красноватые нити. Одна такая ниточка дрожала, дробясь и ломаясь в неглубокой кристально-чистой воде ручья. Даже когда Мухин зачерпнул воду, ручей не замутился.

Я пошел по рассыпчатому каменистому бережку. Мне хотелось дойти до знаменитого камня, из которого «чудом» просачивается вода.
Камень оказался совсем близко, под широким шатром ивы. Я залюбовался деревом. Нигде раньше он не встречал таких очаровательных красавиц ив, как здесь. Конечно, и дома ивы были прелестны, но здешние поражали своей величавостью, неохватной ширью мягких плакучих ветвей. Вот и эта; она была, как мать, простирающая на десятки аршин свои объятия для защиты каждого, кто устал, кто жаждет отдыха под ее ветвями. Я подошел ближе камню.

Это была прямая, почти плоская скала, высотой в два-три метра. Она нависала над ручьем, и вода действительно не вытекала из какой-либо щели, а как бы сочилась со всей ее плоской поверхности, словно это был не настоящий камень, а какой-то бутафорский, пропускающий через себя воду материал. Любопытно! Падая, вода вскипала внизу пузырчато-воздушной пеной. Я обошел камень, заглянул, так сказать, за кулисы «чудесного действа» и само собой, разумеется, обнаружил, как и предполагал связь камня с землей. С силой бьющий из земляных пор родник заливал поверхность скалы.

Вода была холодненькая! Но умываться под стекающими по широкому камню струями было неудобно.
 ; Все благо. Бдения и сна приходит час определенный, ; вспомнил я, опрокинув зачерпнутое ведро на берегу ручья и растирая на ходу лицо шею полотенцем. Захотелось даже побегать, чтобы согреться...

Над лесом уже поднималось медлительное солнце, играя в прятки с ослабевшими и рвущимися на части тучками. Отставив руку с ведром подальше от себя, солдат легко и торопливо начал подниматься по тропинке.

Я повернул к опушке, как вдруг услышал за собой торопливые шаги. Обернуться не успел. Выстрел прозвучал, как гром в такой тишине.
Сначала мне пришло в голову, что это Мухин нечаянно нажал на спуск, но тут вспомнил, что у того не было винтовки. Солдаты ходили за водой в сторону нашего тыла, и поэтому никто не брал с собой винтовки. Значит, враг. Откуда здесь, в тылу, за пару верст от передовой, появился неприятель.

Бросив в сторону ведро, которое с шумом покатилось по склону, я выглянул из-за дерева, которое скрывало меня, и увидел шагах в тридцати двух венгерских гренадеров, которые держали винтовки на изготовку. Судя по всему, меня они не видели, а также не подозревали, что в двухстах саженях от них находятся две сотни русских. Несомненно, выстрелы были услышаны в нашем расположении, и через несколько минут здесь будет, по меньшей мере, взвод охраны. Я пытался рассмотреть, где же Мухин, но ничего не видел.

Осторожно вытащив револьвер, я взвел курок и осторожно выглянул с другой стороны дерева и тут же увидел бедного солдата. Он лежал на спине в нескольких шагах от меня, а его серые глаза, не моргая, смотрели в небо. Было понятно, что он мертв. Мадьяры направились к нему, о чем-то переговариваясь. Подойдя и наклонившись над Мухиным, один из них стал быстро ощупывать карманы убитого. Мне было удобно прицеливаться. Пуля вошла за ухом мародера, и он повалился на Мухина. Выстрел заставил, стоящего солдата, отпрыгнуть назад и выставить перед собой штык. Это был опытный солдат. Взводить курок еще раз я не стал и понадеялся на свою силу, пытаясь опустить рукоять нагана на второго. Но я совершенно не знал приемов штыкового боя и поэтому не успел заслониться от клинка. Я почувствовал резкую боль в правой грудине, но второй раз он ударить меня не успел. Левой рукой я перехватил винтовку и выдернул ее из его рук, а правой еще раз ударил рукояткой нагана.

Он обмяк. Я попытался еще раз ударить, но внезапная слабость помешала мне. Во рту почувствовался привкус крови. Я сглотнул раз, другой, но ее становилось все больше и больше. Понял сразу, что повреждено легкое. Тогда чисто интуитивно, как на борцовском ковре, левая рука обхватила его шею с одной стороны, а правая обхватила с другой стороны. Получился «замок». Этот прием называется «двойной нельсон» и он рассчитан, как болевой на удушение. Обычно в борцовской схватке через 10-15 секунд, неудачник уже стучит ладонью по ковру, предупреждая, что он повержен и признает свое поражение. На ковре такой прием надо проводить с особой осторожностью, так как человек быстро теряет сознание.

Здесь же чувствуя, что мое сознание меркнет, я резко подмял противника под себя и упал на скрещенные руки. Последнее, что услышал, это хруст его шейных позвонков, а потом наступила темнота.

Сознание пришло ко мне спустя некоторое время. Очнулся я от того, что меня перекладывали с повозки на операционный стол. Как пошутил мой начальник, полковой хирург, волноваться нет причин. Штык пронзил грудную клетку, немного зацепил ребро, пробил легкое и вышел со стороны спины. Мне «повезло», что на вооружении германцев была винтовка системы «маузер», снабженная плоским штык-ножом. Это был настоящий тесак размером сантиметров 40-50. Поэтому этот штык, как нож сквозь масло, прошел через мои ребра.

Например, куда более тяжелые раны наносил штык от знаменитой русской винтовки Мосина, которая снабжалась трехгранным штыком, оставляющим глубокие объемные раны, плохо заживающие.

Так как полк уже несколько дней не участвовал в активных боевых действиях, то госпиталь был почти пустой. Тяжелораненные были эвакуированы в глубокий тыл в стационарные госпитали, легкораненные обычно долечивались в батальонных лазаретах. Сначала лечение протекало нормально, и рана быстро зарубцовывалась, но примерно недели через две вдруг поднялась температура, состояние резко ухудшилось, и я почувствовал, что начинаю задыхаться.

Диагноз поставили быстро – пневмония. В поврежденном легком начал развиваться процесс воспаления и несколько раз гной выкачивали из легкого. При том уровне развития хирургии, который был в начале двадцатого века, это была достаточно болезненная процедура, хотя при операциях уже вовсю применялся, как анестезирующее средство хлороформ, но, к сожалению, до открытия первого антибиотика; пенициллина еще оставалось 15 лет. Поэтому основная смертность при ранениях была не от тяжести ран, а от осложнений, которые обычно сопутствовали процессу выздоровления.

Не избежал этой участи и я. Несколько дней я был буквально на грани жизни и смерти. Высокая температура, горячка, бредовое состояние – это все симптомы тяжелого воспалительного процесса. Здесь многое зависит от организма человека, от его иммунитета. Кризис наступил на четвертый день. К счастью, мой организм справился с такой тяжелой задачей и постепенно я пошел на поправку. Если сначала я думал, что через две или три недели меня выпишут и я успею на пару недель съездить домой, то после осложнения врачи настояли, чтобы я долечивался в тыловом стационарном госпитале, где уход был значительно лучше.
Пользуясь «привилегированным» положением в медицинской службе полка, мне предложили на выбор два госпиталя для долечивания ; один в Харькове, а второй в Самаре. Конечно, я выбрал Харьков. Где-то там также в госпитале работал врачом мой шурин Володя Тарусин.

Я написал в письме домой, что скоро по служебным делам буду в Харькове и надеюсь повидаться с Володей. О своих болячках ничего не стал говорить, расстраивать родных не хотелось, тем более что, по-моему, все обошлось. Еще я просил, если удастся, сообщить мне, как найти шурина, все-таки он был военврач, а судьба военного человека непредсказуема. Сегодня он в глубоком тылу в Харькове, а завтра во фронтовом госпитале в Вильно.

Санитарный эшелон шел до места назначения несколько суток. За это время примерно пятая часть раненых была снята с поезда в связи со смертью. Такой большой процент умерших имел место из-за неоказания вовремя квалифицированной медицинской помощи. И дело было не в невнимательности поездных врачей или недостаточном уходе сестер милосердия, а в том, что в прифронтовых госпиталях вовремя не делали серьезные операции: ампутации, резекции желудка, нейрохирургические операции и т.п. Врачи опасались проводить операции из-за нехватки оборудования и медикаментов. Считалось, что всем необходимым должны владеть стационарные медицинские учреждения, находящиеся в тылу, где после операции раненные должны пройти еще курс реабилитации. Однако потеря нескольких суток транспортировки перед операцией была губительна для тяжелораненых. Поэтому здесь в большей степени действовала система естественного отбора ; сильный выживает, слабый погибает. Не хотелось бы думать, что этот принцип был использован каким-то образом военным ведомством, при организации медицинского обслуживания военнослужащих.

Кроме того, процесс реабилитации выздоравливающих занимал иногда несколько недель, которые проходили в стенах госпиталя, из-за чего не хватало коек для вновь поступающих раненных. В коридорах, вестибюлях госпиталей постоянно стояли кровати ;  не было мест.

В эшелоне, а позднее в госпитале еще раз убедился в прекрасных душевных качествах русских женщин, служивших сестрами милосердия или простыми санитарками. Эти незаменимые помощники и врача, и самого раненного работали в тяжелых условиях. Среди них были девушки городские: фабричные, дочки купцов и служащих, учительницы, студентки, выходцы из дворянского сословия и даже великие княжны, дочери монарха были сестрами милосердия. Всех их объединяла любовь к родине, патриотизм, сострадание и желание помочь слабому.
В Харьков мы приехали в конце ноября. Часть раненных, особенно тяжелых, сняли с поезда и отправили по госпиталям, а часть, в том числе и меня, размещать было негде, и несколько вагонов поезда, продержав три дня на станции, отправили дальше на восток. Наш путь лежал в Самару, по тем временам в глубокий тыл. Я еще не догадывался, что через два-три года опять попаду в эти места, но уже занесет меня сюда гражданская война.

Я очень расстроился, что не удалось повидать Володю Тарусина, узнать новости о семье, поговорить с близким человеком. Меня уже практически не беспокоили боли в груди, но иногда предательски внезапно нападала слабость, и временами, я даже терял сознание. За время путешествия в поезде, а оно длилось почти месяц, лежа на полке, я многое обдумывал, что со мной было, что есть и что будет. Для себя я уже решил, что не буду продолжать карьеру профессионального атлета и циркового артиста как говорится и возраст не тот, и здоровье оставляло желать лучшего. Не всю же оставшуюся жизнь будет продолжаться эта война, ну, еще год или два, и она закончится. Так думал я, лежа на больничной койке. Тогда и в мыслях у меня не было, что воевать мне придется долгие пять лет, а форму я сниму через пятнадцать лет.

А пока поезд медленно продвигался на юго-восток в старинный русский город Самара, привольно раскинувшийся на красавице Волге. Наш эшелон пропускал не только воинские составы, двигающиеся на Запад из бескрайней Сибири чаще всего, это были плохо обученные, бородатые и иногда по внешнему виду диковатые, но крепко сложенные крестьянские мужики. Реже попадались поезда, заполненные  уральскими или забайкальскими казаками. Они сильно отличались от серой бесправной солдатской массы, состоящей из мужиков. Это были уже готовые воинские команды со своими начальниками, лошадьми, вооружением. У них не было такой муштры, как в обычных частях, но привычка повиноваться и уклад жизни, выработанный в них с детства позволял считать их самыми надежными воинскими соединениями Российской империи. По стойкости, преданности царю с казаками можно было сравнить только гвардейские части, которые в основном состояли из выходцев дворянского сословия.

Наконец, мы добрались до места назначения и нас разместили в здании городского коммерческого училища. Каменный пол вестибюля и ступени были выщерблены годами. Узки и мрачны были узкие коридоры. Сказывалась старинность постройки, но оборудование и персонал считались одними из лучших в городе.
Это был и госпиталь, и лазарет для выздоравливающих. Здесь как бы были два отделения. В госпитале делали операции, проводили перевязки, а в лазарет переводили, чтобы человек восстановился окончательно и набрался сил. Здесь собрались две сотни людей, которым через две - три недели, а, может, через месяц снова придется надеть шинель и ехать на фронт.

Сначала меня поместили в хирургическое отделение, в палату «ходячих» больных, где перевязки делали через день. Затем через пару недель, после одного из ежедневных обходов, мой лечащий врач Александр Васильевич перевел меня в лазарет, где я стал ждать выписки.

Время шагало быстро. Незаметно подошел новый 1916 год. Тихо и торжественно, с молебном, прошло Рождество. Заканчивался январь. Весь город утопал в снегу. Такое количество снега не помнили даже старожилы. Суровые метели несколько раз прерывали железнодорожное сообщение.

За время моего пребывания в Самаре мне удалось посетить цирковое представление, в котором участвовали некоторые мои знакомые. Состязания назывались «Приволжский чемпионат» и включали в себя не только борцовские, но и соревнования по поднятию тяжестей. Соревнования проходили в цирке Есиковского, который делал полные сборы. Состав чемпионата даже для такого времени года подобрался хороший. В «парад» входили Вахтуров, Долгов, Коста Майсурадзе, Пульман, Мортон, Хлебников и др. Арбитр – необъятный дядя Пуд. Без поражений после первого круга шли нижегородский богатырь Вахтуров, Долгов и Майсурадзе. Громадным успехом пользовался симпатичный молодой великан Добрыня (Рощин), который боролся очень корректно. Коста Майсурадзе после каждой своей победы с легкостью прима-балерины танцует лезгинку под дружные аплодисменты публики. Пульман верен себе ; кричит, рычит и не скупится на болевые приемы, от которых трещат шеи и конечности соперников. Он весь, точно, налитый мышцами, при весе около 120 килограммов. Наблюдая за поединками, я обратил внимание, что некоторые борцы работают в новой стойке, на прямых ногах, которая раньше практически не использовалась в России. Хороши были в технике борцы-легковесы Зноско и Мортон.

Гиревиков было всего пять человек, но результаты, которые они показали, вполне могли быть и в любом столичном состязании. Все атлеты были в тяжелом весе. Например, выжимание двумя руками Краузе сделал при весе 230 фунтов, а толчок правой рукой  Нейланд довел до 206 фунтов.

После соревнований мы собрались в театральном буфете. Пришли Вахтуров, Долгов, Майсурадзе и Пульман. Я был очень рад повидать старых знакомых. Мы немного выпили шампанского, а потом перешли на чай. Сидели долго, вспоминали товарищей, которых уже никогда не будет с нами. Живо обсуждали новости, которые приходили из других городов. Я с удовольствием окунулся в привычную мне спортивную атмосферу цирковой арены и как бы отдохнул душой, обсуждая такие близкие мне по духу новости. Разошлись уже за полночь, и я, возвращаясь в госпиталь, вновь и вновь прокручивал в голове услышанное.

Через неделю мне предстояло пройти военную комиссию и вновь отправиться на фронт. Рана не болела, да и приступы слабости больше не беспокоили. Но судя по всему, моя спортивная карьера закончилась и как спортсмен я уже никогда не выйду на арену. Было немного грустно, я прощался с профессией спортсмена, нарушался привычный уклад жизни, предстояло выбрать новый путь. Какой он будет? То, что он будет связан со спортом, я не сомневался. Скорее всего, это будет работа тренера. У меня были интересные мысли по методике подготовки спортсменов, которые можно было проверить, только работая с начинающим атлетами.

Мой первый спортивный реквизит состоял из подков, цепей, металлических прутьев, гвоздей. Со временем я понял, что многократные попытки выполнить трюк – разорвать цепь или согнуть толстенный металлический прут – приносят ощутимые результаты в развитии физической силы. А ведь это и были широко известные ныне изометрические упражнения. Таким образом, чисто эмпирическим путем, основанным на опыте, я пришел к убеждению, что большую атлетическую силу можно развить, сочетая в тренировках динамические упражнения с изостатическими. Эти результаты были позднее опубликованы, как система изометрических упражнений с цепями.
За время выступлений накопился большой опыт организации и проведения соревнований, как по борьбе, так и по тяжелой атлетике. Также для меня оставался и еще один род деятельности – работа в цирке, но уже не артистом с силовыми номерами, а скорее всего организатором, например, инспектором манежа или что-то подобное. Хотелось скорее приступить к новой интересной работе. Однако впереди было еще несколько лет войны и работы по созданию и укреплению Красной Армии, прежде чем мне удалось заняться любимым делом.

Наступил февраль, а врачебной комиссии все не было. Не только я, но и другие мои товарищи по несчастью мучились неизвестностью. Не то, что мы боялись снова попасть на фронт, в действующую армию, но многие после ранения, особенно выходцы из средней полосы, мечтали попасть домой, хоть на неделю, повидаться с родными и немного отдохнуть душой. Ведь больной всегда вылечивается быстрее, если находится в безопасности, в домашней обстановке, среди близких людей. Некоторые мои товарищи мечтали хоть на несколько дней попасть домой, повидать детей, приласкать жену, поделать что-то своими руками, подлатать крышу, поправить забор или упряжь, да мало ли дел найдется у крестьянина особенно весной.

Начало 1916 года ; это последнее время, когда еще была возможность получить краткосрочный отпуск после ранения даже для солдата, особенно, если он был отмечен медалью, Георгиевским Крестом или еще каким-то знаком. Через несколько месяцев об этом нечего было и мечтать. Сначала было летнее наступление Русской армии, а затем, когда германцы, чехи и венгры незначительно отступив, начали контратаковать, армия сначала немного, а затем все больше и больше отходила на восток.

Перед выпиской из госпиталя меня пригласили к начальнику, где находились два офицера, капитан и штабс-капитан, которые занимались комплектованием команды для ускоренных курсов прапорщиков военного времени. Я выслушал все доводы, которые они высказали, в том числе и о патриотизме, и о несознательности некоторых молодых людей, которые имеют возможность послужить отечеству с наибольшей отдачей, а не хотят, и ответил, что предпочитаю остаться солдатом, так как меня не интересует профессиональная военная служба, а служу я по призыву. Еще некоторое время они пытались воздействовать на меня, через, подходя то с одного бока, то с другого, но я твердо стоял на своем. Тогда один из них спросил, Не социалист ли я, который выступает против войны.
 ; Нет, ; ответил, я. – Всю сознательную жизнь занимаюсь только спортом и цирковыми выступлениями, которыми и зарабатываю на жизнь.

После этого меня отпустили и вызвали следующего. По-моему, нас «вольноперов» было человек 8 - 10 в госпитале, а согласились пойти учиться примерно половина. Одним из них был Леонид Шполянский, племянник знаменитого сахарозаводчика. В госпитале он прославился тем, что мог в любое время суток найти спиртное и «девочек». Его услугами пользовались не только унтер-офицеры, конечно, кто имел возможность оплатить услуги Лени, но и офицеры, лежавшие в соседнем отделении, которые брали у него взаймы и на пирушки, и на карты. В результате почти половина офицеров при выписке отдавала все деньги, полученные от государства как подъемные, на долечивание, на отпуск. Причем, как говорили, ссужал Шполянский деньги под весьма высокий процент. Само появление Шполянского в госпитале тоже отдавало скандалом. Ранение он получил не в сражении, а в заурядной ресторанной драке, где заработал удар стулом по голове, когда приставал в не совсем трезвом виде к женщине. Случалось, Леню иногда поколачивали и свои за обман в картах или за высокий процент, который приходилось отдавать, и чужие, городские парни. Эти били за своих девушек, которых он успел соблазнить. В результате появлялись новые «ранения» и вольноопределяющийся Шполянский продолжал лечение в военном госпитале.
 
Небольшая пирушка, которую я устроил перед отъездом для «вольноперов», (такова традиция), прошла скучно и быстро. Мы немного выпили, обсудили мое новое назначение и договорились, что будем писать друг другу, хотя все понимали, что едва ли у нас будет время, и, скорее всего, мы уже никогда больше не встретимся. Однако я ошибся, весной в семнадцатом, на Петроградском вокзале, я встретил Шполянского, уже подпоручика, который, несмотря на свой офицерский чин, достаточно шумно приветствовал меня, солдата. Он не обращал внимания на косые взгляды других офицеров, которые не одобряли такое панибратство, и предложил тут же отметить в ресторане нашу встречу. Вот такой был Леня Шполянский, немного жуликоватый, веселый, никогда не унывающий и не обращающий особого внимания на остальных. Я заметил, что в ресторан солдатам заходить запрещено, да и времени в обрез. Но он тут же предложил пропустить по маленькой в вокзальном буфете. Мне совсем не хотелось задерживаться в столице и загреметь в комендатуру, так как вокруг шныряли патрули. Я был проездом, ехал с фронта в Москву, поэтому времени было мало.

Не огорчившись отказом, он каким-то образом притиснул меня к вокзальной колонне и продолжал одновременно и спрашивать, и говорить. Как ему удалось оттеснить меня весом в два раза большим, чем он, а силой, наверное, в пять раз большей, для меня так и осталось загадкой. За какие-то десять минут я узнал, что было с ним за этот год и что он собирается делать сейчас. Оказалось, что он включен в состав русской военной миссии, которая должна через неделю морем из Севастополя отправиться в Париж, где будут согласовываться поставки продовольствия и обмундирования русской армии в наступающем году. Время командировки всего две-три недели. В связи с чем, ему как члену этой почетной миссии необходимо иметь достоверную информацию обо всех веселых кабачках Парижа, где можно весело провести время, и о местах скопления местных девиц легкого поведения.

Тема французской любви была очень модная в начале двадцатого века в России. Причем название «французская любовь» мало касалось целомудренной любви классических французских писателей, таких, как  Золя, Бальзак, Флобер, и даже Мопассан, наверное, покраснел бы от тех подробностей, которые так смаковали авторы таких романов. Любовными романами зачитывались, их можно было найти как в чемоданах молодых офицеров, так и в дамских ридикюлях. Перипетии красивой, несчастной или счастливой любви (в зависимости от закрученной интриги) живо обсуждались как среди дам, где при приближении мужчин они стыдливо умолкали и краснели, как будто их поймали на чем-то неприличном, так и среди молодых повес в офицерских мундирах, которые с кажущимся безразличием за рюмкой коньяка пытались показать таким же безусым юнцам свой богатый опыт в любовных похождениях.

Париж, Париж – это была Мекка для любви и … для гурманов. Если честно, меня больше интересовало последнее, хотя второе без первого выглядит значительно бледнее. Однако. "Revenon, а nos moutons".
Перед выпиской из госпиталя медицинская аттестационная комиссия определила, что я могу продолжать службу вольноопределяющимся второго разряда в должности фельдшера. Согласно разнарядке первого марта 1916 года, я должен был явиться в расположение 2-й Латышской бригады, находящейся на тот момент на Северном фронте в районе Митавы.

Впереди были почти две недели, как я должен был прибыть к новому месту службы. Было жаль, что меня не направляют в свой полк, к которому я уже привык, и как большинство фронтовиков после ранения, хотел  туда же вернуться.

Мне очень хотелось заехать домой хотя бы на два-три дня, чтобы повидаться с родными, скинуть шинель, зайти в цирк, чтобы повидать знакомых. Окунуться в свой привычный мир и хоть немного почувствовать себя свободным человеком.
Учитывая, что все равно дорога лежала через Москву, это было вполне выполнимо. Единственная трудность – это движение поездов, которое осуществлялось по законам военного времени. Впрочем, из Сибири в Центральную Россию, в том числе в Москву, поезда ходили достаточно регулярно, и мне удалось за два дня добраться до дома. Так как свою съемную квартиру мне пришлось сдать перед отъездом, с вокзала я приехал сразу домой к родителям. Заранее я никого не предупреждал перед отъездом, так как не знал, что получится с отпуском. Поэтому мой приезд стал неожиданностью для всех. Братьям пришлось потесниться и переехать одному к другому. В квартире проживала также сестра Лиза вместе с ребенком, моей племянницей, которую до этого момента я никогда не видел. По-моему, это был первый грудной ребенок, которого мне пришлось брать на руки. Я боялся ненароком сделать неосторожное движение и причинить малышке боль. Видя мое затруднение, сестра быстро пришла на помощь, забрав ребенка и заметив, что когда пойдут свои дети, я быстро научусь обращаться с ними.

  Время в отпуске бежит так быстро, как никогда. Не успел оглянуться, как пришло время уезжать, но я успел повидать почти всех, кого можно было найти в Москве в это время. Я встретился с друзьями артистами и атлетами, работающими в цирке Саламонского на Цветном бульваре, хотя уже с 1913 года фактически возглавлял его И. Радунский, или Бим, один из прославленных музыкантов дуэта Бим-Бом. Как тогда выражались, они были «гвоздем программы». Трудно забыть эту талантливую пару! Как живой, стоит перед глазами красавец Станевский – «Бом». Он и на манеже был красив. Ничего утрированного, гротескового в его облике не было. Элегантный костюм, почти полное отсутствие грима ; таким был внешний вид Бома. Только парики он менял, выходил то в рыжем, то в зеленом, то в красном. Эффектен был и Радунский ; Бим с напудренным лицом в «бриллиантовом» клоунском комбинезоне, искрящемся при свете лампионов. Успех эта пара всегда имела огромный, хотя, надо сказать, что от злобы дня они отходили все дальше и дальше, обращая главное внимание на музыкальное исполнение на эксцентрических инструментах.

С удовольствием посмотрел программу бывшего цирка Никитиных на Триумфальной (Маяковского) площади. Особенно понравились силовые номера, которых я еще не видел.

Наиболее любопытен рекорд в «доношении»: атлет Лурих поднимал правой рукой штангу весом 105 кг и, удерживая ее вверху, брал с пола гирю в 34 кг и тоже поднимал вверх. Из цирковых трюков наиболее интересны – растяжка с двумя верблюдами и удерживание на поднятой вверх руке пяти человек.

Другой оригинальный номер продемонстрировал атлет Якуба Чеховской. Это был сенсационный силовой трюк – он пронес по кругу на одной руке шесть солдат гвардейского полка, за что был награжден почетным «золотым поясом». Этот рекордный номер, по-моему, до сих пор не удалось повторить ни одному атлету в мире. Сам же Чеховской демонстрировал его постоянно в своих выступлениях. Не менее удивительны и другие номера атлета. Делая «мост», Чеховской держал на себе десять человек. На его грудь устанавливали помост, на котором размещался духовой оркестр из 30 музыкантов. На плечах атлета 40 человек сгибали двутавровую металлическую балку. Через его грудь проезжали 3 грузовых автомобиля с публикой.

С удовольствием встретился со старым другом Ваней Заикиным. Его последнее увиденное мною выступление, искренне меня порадовало. Он здорово прибавил в режиссуре силовых номеров. Теперь это было полностью театрализованное представление, а при подготовке всего циркового представления ему отводилось целое отделение. Если  в афише стоит фамилия Заикина, то цирк переполнен зрителями.

Несколько человек выкатывают на тележке громадный морской якорь. Он весит ни мало, ни много двадцать пять пудов! Публика, предвкушая необычное зрелище, затаила дыхание: что-то сейчас будет! Сделав интригующую паузу, на арене появляется шпрехшталмейстер. Хорошо поставленным баритоном он произносит – и слова его гулко отдаются под куполом цирка: «Рекордный трюк! Единственный исполнитель в мире! Русский богатырь Иван Заикин».

Оркестр, громко и слегка фальшивя, играет туш. Под вопли восторженной публики, любящей все необычное, богатырское, уважающей силу и гордящейся, что этот силач – свой, родной, русский парень, появляется Заикин. Его мышцы рельефно играют под кожей. Он статен и красив. Сделав круг почета, поймав букеты цветов и раскланявшись, он останавливается перед грудой металла – якорем.

– Неужели подымет? – спрашивает соседа молодой купчик в шелковой косоворотке. – Дак это невозможно! И бык не свернет такую железяку...
Его толкают в бок, он замолкает. Заикин с гипнотизирующим вниманием рассматривает якорь.

В цирке уже никто давно не дышит. Господи, неужели?.. И вдруг, зацепив руками-клещами громаду якоря, рванул вверх. Мгновение – и якорь на широченной спине атлета. Вновь вздыхают трубы, гремит бравурный марш, затем оркестр переходит на знаменитую «Дубинушку». Заикин, не спеша, с достоинством вышагивая, обходит арену с якорем на спине. ...Восторгу публики нет предела!

Что еще умел делать Иван Михайлович? На длинной штанге, лежащей на плечах атлета, висели десять человек. Медленно, затем все ускоряясь, Заикин начинал вращать этот колоссальный груз. На афишах это называлось просто – «Живая карусель». На плечах Заикина (а иногда и на одном плече!) сгибали металлическую двутавровую балку. Он ложился на арену, на грудь ему опускали деревянный помост, по которому проезжал автомобиль с пассажирами. Из толстого полосового железа завязывал «браслеты» и «галстуки», рвал цепи.

Журнал «Геркулес» писал о Заикине: «Вкрадчивой, кошачьей поступью выходит на поклон Заикин. Мускулатура Геркулеса Фарнезского. Горько ошибается тот, кто, глядя на его застенчивое лицо, думает, что его борьба мягка, как его улыбка. Это один из умнейших борцов мира, беспощадный в борьбе и пользующийся своей колоссальной силой в такие моменты, когда противник менее всего ожидает его нападения. Долго приходится раскланиваться на все стороны бывшему авиатору, бросившему свои полеты под облаками для цирковой арены».
 
А вот характеристика Заикина из альбома «Борцы» : «Один из русских чемпионов мира. Человек, у которого голова не только для мостов и пируэтов. Среди борцов носит почтительное прозвище «кацап», что значит «палец в рот не клади». Страшно силен, очень ловок и очень хитер в борьбе. Среди его знакомых Илиодор, Куприн, Распутин, Жакомино... Летал на аэроплане и поражал всех безумной храбростью. Изобрел «Гришу Кащеева», номер – сгибание рельса и чин для себя ; «капитан воздуха». В бенефис выходит в бурлацком костюме и под звуки «Дубинушки» несет на плечах огромную пустую бочку (которую в дальнейшем наполняют водой и он продолжает с ней выхаживать по арене). Прошел жизненную дорогу по торному пути – был дворником и крючником, а теперь стал помещиком и знаменитостью. Через плечо одевает для «парада» серебряную ленту, что делает его похожим на фельдмаршала».

Посмотрев выступление, зашел за кулисы и встретил нескольких знакомых цирковых, с которыми приходилось вместе работать в труппе. Посидели в гримерке, вспомнили знакомых. К сожалению, с Заикиным в тот раз встретиться не удалось. Иван Михайлович как знаменитость на весь вечер был ангажирован в качестве почетного гостя то ли съездом текстильщиков-промышленников, то ли внеочередным слетом купцов-зерноторговцев.

Возвращаясь домой по вечерней шумной и залитой ярким светом витрин Москве, немного взгрустнулось. Вспомнил, что произошло за последний военный год, как уезжал от такой знакомой и привычной жизни. Но впереди меня ждала дорога, новые знакомые, сослуживцы, военные будни, которые полностью определят, как я буду жить и буду ли жить вообще.

Я не знал, хотя что-то подсознательно чувствовал, что скоро вокруг меня произойдут изменения. Через несколько месяцев все так перевернется, все полетит в тартарары, и найти опору, чтобы оглядеться и осознать, что же происходит, будет не так-то просто.

Всю жизнь я оставался оптимистом. Во всех неприятностях старался найти что-то приятное, доброе, которое либо уже произошло и надо его найти, либо должно произойти и надо немного подождать. Поэтому, отодвинув мрачные мысли, стал готовиться к новым событиям, переменам, которые вот-вот должны случиться.
Мое новое место службы было недалеко от Вильно, где в то время находилась ставка Северного фронта.

К концу 1915 года немцы заняли Митаву и начали теснить нас к Западной Двине, но новые перегруппировки Главного командования и здесь поставили преграду в достижении намеченных ими целей. В район Риги была перекинута 12-я армия, которая и удержала в своих руках широкий левобережный плацдарм у Риги и небольшой плацдарм у Якобштадта. Также неудачно было наступление противника и на Двинск, где 5-я Русская армия, действуя против флангов 10-й Германской армии, удержала в своих руках плацдарм на левом берегу реки у Двинска .
За весь 1915 год ярко определилась разница стратегического положения сторон. Центральная коалиция (сторонники Австро-Венгрии) твердо решила к указанному моменту ограничиться обороной на Западе и, избрав Восточный театр главным, продуманно вела подготовку мощного удара в Галиции.

Англо-французы наметили использование сложившейся на их фронте обстановки для развития своей материальной мощи (ни дня без прибыли) и одновременно  готовили операцию на второстепенном театре военных действий с целью вывода из строя Турции. Расчет намеренно ставился на восточного союзника, т.е. на Россию, который, будучи богат людскими ресурсами, мог безболезненно для своих друзей притянуть на себя крупные силы австро-германцев. Естественно, жизнь русского мужика мало значила для западноевропейской  демократии, что еще раз подтвердилось во время Второй мировой войны при открытии так называемого Второго фронта.

Справедливости ради надо отметить, что и сама российская, да и позже советская власть тоже не была озабочена сбережением людских ресурсов. Россия-матушка большая, бабы еще нарожают. Интересно, а кто-то задумывался, если вдруг в будущем они не захотят или эмансипированные мужики не смогут? Что будет со страной, с ее огромной территорией и малочисленным и далеко не богатым народом? Конечно, помогут соседи. С Востока ; трудолюбивые, как муравьи, но такие унылые и многочисленные, как тараканы, что того и гляди вытиснут хозяев из квартиры. С Запада ; сытые, богатые, развращенные, как римские патриции, но все равно жадные, ведь денег мало не бывает, а тут под рукой такие богатства почти пропадают: нефть, алмазы, золото (газ еще не оценили), ведь этих русских учить и учить, пока они подрастут, чтобы дотянуться до уровня просвещенного Запада.
Сначала попробовали колонизировать. Снарядили одного из записных европейцев национал-демократа Гитлера, но промашка вышла. Как любой культурный европеец, тот решил сначала, чтобы ноги зря не топтать на необъятных буераках России, потренироваться на асфальтовых дорогах и ухоженных аллеях Европы. Приехать на машине, потренироваться, а затем домой, отдохнуть, восстановить силы, и затем в поход, на Восток ; «Drang nach Osten!».

К сожалению, эти «коварные азиаты» не поняли «просвещенного порыва» западной демократии и … Результат всем хорошо известен. По-моему глубокому убеждению – это не последняя попытка «помочь» России стать подлинно демократичной, культурной, но … бедной страной. Есть и более изощренные способы захвата чужой собственности, например, концессии или участие иностранного капитала в управлении и распределении национальных богатств другой страны. Время идет, способы грабежа и насилия совершенствуются и внешне облагораживаются, только сущность остается неизменной - беспредельная жадность и зависть, зависть к такому непонятно неунывающему и безбашенному соседу.

Однако все это впереди, а пока, я как бравый солдат Швейк, в переполненном солдатском вагоне, на деревянных нарах с лежавшейся соломой еду на фронт, чтобы опять сразиться с ненавистным врагом. Иногда меня посещал вопрос: а как я должен себя чувствовать, стреляя в австрийцев и германцев? Может быть, голос крови неизвестной мне родни и бедного неудачника, моего отца, как-то дает о себе знать. Слушаюсь, прислушиваюсь; тишина, ничего не слышу и ничего не чувствую. Да по-другому и быть не могло. Я всегда ощущал себя русским. Родился в Российской империи, мать российская поданная, да и воспитание в семье меня и братьев всегда было в духе патриотизма и любви к родине. Вот к монархии любви не было, скорее, было неприятие и непонимание, как могут взрослые люди, даже пожилые и уважаемые в обществе, унижаться и целовать руку другому взрослому человеку, пусть даже и царю. По-моему это просто пережитки средневековья. А лично к Николаю II, скорее, было безразличие, из-за скандалов, связанных с Распутиным, ограниченности самой личности царя и любви к свободной неоседлой жизни спортсмена и артиста. Места любви к самодержцу российскому и царю в моем сердце не было, но любовь к русскому народу была у меня всегда.

В мирное время от Москвы до Прибалтики можно добраться за сутки, а во время войны поезд двигался почти неделю, и пока я валялся в госпитале, был в Москве и ехал на фронт, т.е. к лету шестнадцатого года там произошло следующее.

Русское командование не переставало «долбить» Карпаты и, хотя начинало постигать германский замысел, но, терзаясь между соблазном проникнуть в Венгрию и тревогой за устойчивость своего крайне растянутого фронта, не могло решиться, опасаясь прорыва своего фронта. Для германского командования стало ясно, что австро-венгерские силы сами по себе быстро теряют боевую упругость. Они уже не в состоянии были предпринять крупную операцию даже при значительной прослойке Австрийского фронта германскими войсками. Последние были вкраплены на протяжении всего фронта, подпирая наподобие корсетных прутьев, как говорили немцы, дряблое тело австрийской армии.

На совещании Главного штаба в конце мая в Холме ярко выяснился размер ослабления русских армий за истекший период кампании 1915 года. Некомплект снова достиг полумиллиона людей, и пополнение его встречало прежние затруднения из-за недостатка винтовок.

К этому времени на всем Европейском фронте на русской стороне действовали 108 пехотных дивизий, 16 стрелковых бригад и 35 кавалерийских дивизий. По штатам в этой массе должно было находиться свыше 1500000 штыков, фактически же, едва насчитывалось 1000000.
 
Качество пополнений было крайне низко, так как люди по той же причине почти не были обучены стрельбе. Не хватало офицеров. Войсковое материальное имущество износилось, и большая часть его была утеряна во время длительного отступления. Недостаток в боевых запасах был огромный. В подвижных запасах армий Юго-западного фронта налицо имелось не более 40 % положенных боевых комплектов. В войсках повсюду под влиянием тяжелых неудач замечалась моральная усталость. Для Главного Командования ясно обозначалась очередная задача данного момента ; сохранить таявшие армии до осенней распутицы, которая должна была положить предел активным операциям германцев и позволить приняться за восстановление сил.

Недостаток снарядов не давал возможности наносить удары всеми тремя фронтами. Поэтому роль Северного фронта была ограничена только демонстрациями преимущественно на Рижском направлении.

К началу апреля 1916 года на Северо-западном фронте наступило позиционное затишье, в течение которого главком генерал Алексеев принялся за восстановление боеспособности своих армий, достаточно расстроенных за время зимних операций. Были полки, имевшие не более 1000 штыков. Но, вместе с тем, Алексеев не хотел «оставаться в бездействии», и в письме от 15 апреля в Ставку он предлагал вопреки своим прежним взглядам теперь же возобновить вторжение в Восточную Пруссию для нанесения частных ударов также ослабленному за зиму противнику. Николай II на этот раз не согласился с такой беспредметной операцией и указал Северо-западному фронту держаться строго оборонительного положения, так как главный удар намечен южнее. Осуществлялась подготовка знаменитого брусиловского прорыва.

Бездействие не способствовало планомерным действиям войск в Прибалтике, и немцы стали продвигаться к Митаве и Вильно. Ввиду такого положения генерал Алексеев образовал из войск Риго-Шавельского района новую армию, получившую наименование 5-й армии, во главе которой был поставлен генерал Плеве. На армию Плеве была возложена задача прикрытия обширного пространства от реки Неман до Балтийского побережья и вытеснения оттуда вражеских войск.

Ставка обязала Балтийский флот оказывать содействие этой армии, удерживая Моонзунд, обеспечивавший сообщение флота с Рижским заливом. 5-й армии удалось приостановить распространение немцев, но вытеснить их из этого района оказалось невозможным, и, таким образом, они сохранили за собой выгодную базу для развития наступления.

Дорога от станции Одинг, где разгружались все воинские эшелоны Северного фронта до места назначения, заняла у меня почти двое суток. Почти все 30 километров пришлось пройти пешком. Много времени занимали проверки на заставах, где стояли казачьи разъезды, которые останавливали почти всех военнослужащих, передвигающихся индивидуально или воинской командой в 3-5 человек. На каждой заставе проверку проводил либо офицер, либо унтер-офицер контрразведки, который долго и подробно уточнял, куда следует военнослужащий. Причем не играло никакой роли, куда едешь ; в сторону фронта или в тыл. Такие проверки проводились для всех независимо от чина.

Я наблюдал, как унтер-офицер с нашивками фельдфебеля, скорее всего недоучившийся студент из разночинцев, таким образом «мариновал» штаб-офицера, как тогда говорили, на мотоциклетке, который, очевидно, был порученцем и перевозил документы. Капитан покраснел и молча кипел от гнева, но терпеливо отвечал на вопросы фельдфебеля. Казаки, присутствовавшие рядом, во главе с их командиром-сотником покатывались со смеху, тем самым добавляя страданий офицеру. Наконец, все закончилось и, получив документы, офицер уехал, бросив на прощанье презрительный взгляд на казаков. Меня поразило, что казачий офицер-сотник, не поставил нижних чинов на место, когда те насмехались, по сути, над унизительной процедурой для офицера, устроенной для него фельдфебелем. Но позже, узнав лучше казаков на службе, их быт, привычки понял, что тот же казачий офицер – это тот же рядовой казак, выслужившийся из нижних чинов.
Казачий офицер, как правило, не оканчивал военное училище, а всю премудрость военного устава, командные навыки он получал во время обязательной для казака военной службы, которая начиналась дома в станице с 16 лет  и продолжалась всю жизнь. И даже получив офицерский чин, он так и оставался казаком, а в мирной жизни ; пахарем. Редко кто из них выбивался из своей среды и становился землевладельцем. Чаще всего все его богатство состояло из купленных у более бедных соседей нескольких наделов земли и найме тех для сельхозработ. По сути, он так и оставался мужиком, работал в поле вместе с нанятыми работниками, питался с ними за одним столом и подчинялся, как все войсковому атаману. Казаки в основном были так называемыми середняками, меньше бедняками и зажиточные ; кулаки.

В офицерской среде казачьи офицеры держались особняком. Их сдерживало настороженное, а иногда неприязненное отношение других офицерских чинов по отношению к выходцам из мужиков, из нижних чинов.

Наряду с таким офицерством, существовало и другое, перманентное, так называемое служивое казачье дворянство. Для подготовки казачьих офицеров были организованы казачьи училища: в Оренбурге, которым одно время командовал атаман А. Дутов, возглавлявший антибольшевистскую борьбу на Южном Урале, а в Новочеркасске ; атаман А. Каледин, который пытался организовать сопротивление большевикам на Дону, но не поддержанный казачеством застрелился.

Казацкие части отличались воинской дисциплиной, усердностью в службе и преданностью престолу. Как легкую конницу их часто использовали при развитии наступления, действий в тылу противника, а также при проведении различного рода охранных и карательных мероприятий. В обороне при ведении позиционной войны казацкие части обычно отводили в тыл и использовали для охраны коммуникаций.
Так, медленно, но упорно то двигаясь пешком, то иногда на подводе, приглашенный сердобольным ездовым, я постепенно продвигался к своей части. Мужик при лошади, пусть даже в армии, это не солдат. Все его мысли о доме, о землице, которая без него, наверно, пропадает, о полуголодных детях, о жене, которая, чтобы прокормить ребятишек, нанимается батрачить. Сколько таких историй я услышал, пока неспешно продвигался к линии фронта!

Выросший в большом городе и привыкший чувствовать себя небогатым, но свободным и независимым, меня поражали эти угнетенность и рабская покорность деревенского русского мужика. Русский городской мужик ; рабочий, ремесленник, даже дворник, это уже не забитый, всего и всех боящийся человек – это пусть еще полностью не состоявшаяся, но уже почти осознающая себя личность.

Позже на фронте сначала просто наблюдая, а потом и принимая участие в различных митингах, собраниях, комитетах, не раз убеждался, чтобы заставить мужика действовать, причем не особенно важно, какое действие. Возможно, это будет митинг,  возможно, это будут выборы солдатского комитета, а, может, это будет солдатский бунт с офицерами на штыках, мародерством и прочими атрибутами народной ярости.

Неважно, какое это действие, необходим инициатор-агитатор, который сначала пробудит интерес, затем зажжет основную массу, а затем, как часто у нас бывает, что получится. Тогда в 1916 году недовольство редко превращалось не только в бунт, но даже в волнения военнослужащих. Дисциплина была еще достаточно крепкая, контрразведка, усиленная жандармскими офицерами и работавшими с ними агентами, работала эффективно, поэтому возмутители спокойствия в военное время да в прифронтовой полосе редко проживали более трех суток, с выполнением всех необходимых судебных казуистических положений. Ведь военно-полевой суд в царской армии руководствовался судебным положением, разработанным еще Петром Первым в 1709 году для армии, а тогда люди были бесхитростные, излагали свои мысли четко и ясно, не допуская толкования закона исполнителем, ведь, для себя писали.

Правда, ради объективности следует сказать, что такие суровые меры помогают поддерживать воинскую дисциплину только до определенного времени, пока условия жизни не станут невыносимыми даже для солдат, которым как бы и терять особенно нечего. Ведь солдат внутренне должен быть готов  к смерти постоянно, особенно в боях, на фронте, на то он и солдат.

Я не раз наблюдал и во время Первой мировой войны, и во время гражданской, что приводило к страшным последствиям солдатского мятежа. Чаще всего это были причины, несвязанные с какими-то политическими требованиями, это появлялось потом, на волне уже начавшихся волнений, митингов, четко сформулированные политическими активистами из среды военнослужащих и в дальнейшем перерастающие в погромы, насилие, убийства и оставление окопов.

Какие чаще всего были причины? Это могли быть некачественная пища, отсутствие обмундирования, особенно обуви или теплых вещей. Редко приходилось слышать о недовольстве из-за грубости и рукоприкладстве офицеров по отношению к подчиненным. Такие конфликты улаживались сами собой. Во-первых, сами офицеры не провоцировали солдат, потому что, откуда прилетит пуля во время атаки никто не знает и разбираться никто не будет, а во-вторых, хороший и грамотный командир ; это лишний шанс уцелеть во время боя.

Но находились и такие, которые действовали по принципу, чем хуже, тем лучше. Особенно такие стали появляться уже в конце войны из среды анархистов, и если сначала с ними разбирались сами солдаты, доходчиво и быстро, правда, дело до смертоубийства никогда не доходило, то позже, когда военная ситуация на фронте стала значительно ухудшаться, а обеспечение почти прекратилось, для определенной части солдат их призывы стали более актуальными и понятными.
Тем не менее, как показала предыдущая и последующая практики, идеи анархизма никогда в России не имели благодатной почвы, а что касается революционных идей социалистов, базирующихся на идее диктатуры народа, то это было более понятно и устраивало многих. Причем сначала агитаторы и проводники политических идей социал-демократических партий не разъясняли, что это будет диктатура не всего народа, а только его передовой и наиболее сознательной части – пролетариата. Если с диктатурой все было ясно ; была бы шея, а хомут найдется, то, кто будет выступать в качестве народа, предстояло определиться в ближайшее время.
Сам пролетариат, как бы хорошо он организован не был, не может руководить сам собой, нужна еще более организованная и сознательная его часть, например политическая партия, которая и возглавит революционный процесс, а потом потребуется и еще более организованная и сознательная часть партии, которая всем этим будет руководить, а также самая сознательная и вооруженная, которая будет все это защищать.

Такими политическими агитаторами и стали социал-демократы на фронте, будущие революционеры и проводники идей Ленина. Через несколько месяцев они станут основными проводниками революционных идей на фронте. А пока, в шестнадцатом году, мало кто мог отличить одних агитаторов-революционеров от других. В основном это были эсеры (социал-революционеры), анархисты и социал-демократы двух видов: большевики и меньшевики. Причем большевики вначале были в явном меньшинстве, как среди солдат и матросов, так и в различных комитетах, а меньшевики ; наоборот. В сухопутных войсках наибольшее влияние имели социал-демократы, а на флоте ; анархисты. Эти различия проявились позже, весной семнадцатого года, когда ситуация обострилась по всей стране, после Февральской буржуазной революции. В начале лета 1916 года было относительно спокойно, а недовольство в армии если и проявлялось, то подспудно и не выходило за рамки воинской части.

Штаб 2-й Латышкой бригады находился в местечке Плаканен недалеко от Вильно. В бригаде были 4 батальона, а общая численность составляла около 3 тысяч бойцов. Меня направили в 3-ю роту первого батальона на должность ротного фельдшера. Прибыл на место я уже к вечеру и сразу доложился командиру роты поручику Виркинсу, который посмотрев документы, потом ; на меня, сказал: ; Хорошо, что Вы уже понюхали пороха и мне не придется учить Вас, как вести себя во время боя.
- А  еще хочу предупредить Вас, - добавил он, дымя папиросой, ; если санитары будут продолжать красть спирт в лазарете и продавать его солдатам, то Вас ждет тоже, что и Вашего предшественника – разжалование, а, может быть, и военно-полевой суд.

 ; Хорошее начало службы, ; подумалось мне.
Сначала я хотел уточнить, что разжаловать меня нельзя, так как я уже рядовой, а погоны «вольнопера» с меня может снять только командир бригады, но я так устал с дороги, что отказался бы даже от обеда, хотелось побыстрей устроиться, прилечь и отдохнуть.

Командир тоже что-то уловил в моем усталом взгляде и, коротко кивнув, отправил устраиваться. Уже практически в темноте я нашел санитарные двуколки, около которых стояла большая палатка, где и размещался ротный медицинский пункт. Как оказалось, меня уже ждали, слухи в любой воинской части распространяются быстро, и временно заменяющий фельдшера старший санитар Райнерс, проворный мужичок лет пятидесяти, помог мне устроиться на ночь в палатке. Он также побеспокоился и о котелке гречневой каши с мясом, заботливо укрытом шинелью. Райнерс так старался угодить мне, что я даже загадал для себя, предложит он выпить ворованного спирта или нет. Честно говоря, я бы согласился, но он, очевидно, опасался так сразу предлагать незнакомому человеку выпивку.

Я полез в свой мешок, достал фляжку с водкой, с которой никогда не расставался, и сделал несколько глотков. После чего с аппетитом, не спеша поужинал. Райнерс стоял здесь же, переминаясь с ноги на ногу и молча наблюдая за моей трапезой. Да, болтливостью он не отличался. Но меня удивило не это, а то, что, как при своей молчаливости он продемонстрировал свою услужливость.

 ; Ему бы в театре прислугу играть, подумалось мне. ; Хорош будет наш лазарет – фельдшер цирковой артист, санитар – мим, а остальные – коверные . Командир роты будет доволен.

Глаза просто слипались и, поблагодарив санитара, я тут же улегся на приготовленном прошлогоднем сене, которое терпко пахло конюшней. Наконец-то, можно было закрыть глаза, вытянуть усталые ноги.

 ; Раз, два, три … четыре … ; я уже спал.

Радужный круглый свет бил в глаза. Откуда появился это сверкающий шар? Я приподнял голову: круглое маленькое зеркало, прикрепленное к шесту, удерживающему палатку, поймало солнце и распространяло  по палатке его сияние.
Отбросив шинель, я вскочил с соломенной подстилки. Тело немного ломило после столь мягкой постели, но чувствовалась бодрость, и настроение было превосходное. Сброшенные вчера вечером сапоги аккуратно стояли рядом. Этот пожилой латыш мне начинал не нравиться. Непривыкший к прислуге, а всегда надеявшийся только на себя, я начал злиться на такое обхаживание, решив, что при первой же встрече поставлю все на свои места.

Палатку переполняли снопы солнца; старый вяз кидал на отдернутый вход палатки короткую узорчатую тень. Ночью прошел сильный дождь, земля разбухла, покрылась дымчатым водяным бисером. Утренний воздух бодрил своим холодком, заставляя более энергично проделать свою обязательную десятиминутную зарядку.

Эти простейшие упражнения я делал всю жизнь, начиная  с детства, потом в гимназии, несмотря на большие нагрузки, и в цирке, в тюрьме, на лесоповале и на пенсии. Менялись упражнения, нагрузки, время зарядки, но она всегда сопровождала меня в течение всей жизни.

Приведя себя в порядок, прошел через лесок в расположение нашей стрелковой роты, где вчера получал указания командира. Тропинка шла через небольшую рощу. Здесь еще все было прохладно, мокро, между березами светились лужи, прошлогодняя листва и мох прогибались под ногами. Дятел бесшумно пронесся над вершинами. Лес пробуждался вместе с людьми, в стороне протрещали под чьими-то ногами сучья. Слышались голоса то справа, то слева. Утро было просто очаровательным. Слева показался берег небольшого болота. Рассвет стыл в орешнике оранжевой дымкой. Еще несколько метров, и я вышел на опушку, за которой начинались позиции роты.

Эти оборонительные линии представляли окопы полного стрелкового профиля, но с весьма малым количеством блиндированных сооружений; прочных бетонированных построек не было вовсе. Проволокой была оплетена сплошь только первая линия; перед тыловыми линиями проволочные заграждения были узки и ; только на некоторых участках. Я, конечно, не специалист в военной фортификации, но даже моих небольших знаний и весьма скромного фронтового опыта, хватило понять, что укрепления были сделаны кое-как.

Через несколько дней я узнал из разговоров офицеров, что позиция, которую занимала бригада, страдала вообще недостатком глубины, ; это были линии окопов, слабо между собой связанные закрытыми ходами сообщений и не имевшие солидных опорных пунктов. Главным же недостатком укрепления позиции было отсутствие самостоятельных тыловых позиций. Оборонительные рубежи на pеке Вислоке не были укреплены. Только на расстоянии 10 километров от первой оборонительной позиции имелись окопы второй линии, а при наступлении германцев через пару часов вся бригада будет оттеснена к реке и, если не успеет переправиться, то будет уничтожена. Сначала это как-то нервировало, почему никто не хочет исправить создавшееся положение, но через неделю при разговоре с ротным я узнал, что эта позиция всей бригады временная и буквально через пару дней придет приказ о передислокации.

Избитая фраза «нет ничего более постоянного, чем временное» оказалась наиболее подходящим описанием действий на нашем участке фронта. Это была «резиновая война». На этой неделе мы наступаем и продвигаемся на 2-3 километра вперед. На следующей неделе германцы наступают, и мы отходим на пару километров назад, и так в течение всего лета и осени 1916 года. С того времени, как я приехал на фронт и попал в состав 2-й Латышской бригады, она за полгода вплоть до января 1917 года продвинулась вперед на 12 километров.

Все объяснялось тем, что ни у нас, ни у немцев на этом участке боевых действий не было достаточных сил для того, чтобы провести наступление, которое изменило бы обстановку на Северном участке фронта.

За эти полгода запомнилось то, что я впервые столкнулся с применением нового вида оружия – минометов, которых у нас не было. Все основные военные события проходили южнее нас ; на Южном и Юго-западном направлениях, в том числе и знаменитый брусиловский прорыв.

Генерал Брусилов, заменивший Иванова на посту Главнокомандующего Юго-западным фронтом, решил произвести по одному прорыву в каждой армии, что, естественно, приводило к распылению сил его фронта между всеми армиями. Армия к лету 1916 года была пополнена укомплектованиями, на обучение которых в самих войсках было обращено особое внимание, для чего в каждом полку были созданы запасные батальоны, кроме того, в каждой дивизии были 2 саперные роты и специальные команды для позиционной войны. Однако случаи нарушения службы все учащались. В апреле 1916 года в 8-й армии появляются первые случаи братания с австрийцами, но не с немцами.

  Русский солдат тоже чувствовал утомление войной, но в массе не потерял еще боевой стойкости, и, в общем, боеспособность русской армии была выше, чем австро-венгерской.

Решительные успехи армий Юго-западного фронта под командованием генерала Брусилова заставили австро-германцев перебрасывать свои резервы на фронт к югу от Полесья. С англо-французского фронта германцы сняли несколько пехотных дивизий, а австрийцы с итальянского ; 6 пехотных дивизий. В этом заключается существенная помощь, оказанная русскими своим союзникам в тяжелые для них дни операций у Вердена и в Трентино.
 
Русское командование и сам Брусилов провели большую предварительную работу. Для операции прорыва были выбраны закаленные войска. Они были снабжены обильной артиллерией до самых крупных калибров, минометами, большим количеством снарядов. В части назначены были офицеры, хорошо усвоившие на фронте наиболее важные новые приемы боя. Были приняты особые меры к сохранению тайны подготовки. Войска везлись окружным путем. Никто не знал о своей задаче до подхода к станции высадки. На почте был установлен самый строгий контроль. Был предпринят ряд демонстративных операций для отвлечения внимания от направления главного удара.

Но эти успехи русской армии повлекли за собой большие потери, которые на одном Юго-западном фронте определяются в 497 000 бойцов. Ведение дальнейших операций и подготовка к кампании 1917 года потребовали дополнительных призывов новобранцев и ратников ополчения, всего около 1900000 человек и 215000 лошадей. Эти дополнительные призывы вызвали серьезное недовольство среди населения России.

Крупные успехи наших войск вывели Румынию из нейтрального положения, и она выступила, наконец, на стороне держав Антанты, но это выступление явилось запоздалым почти на 2 месяца, так как наступательные операции русских армий постепенно замирали.

На Северо-западном фронте наступило позиционное затишье, в течение которого Главнокомандующий генерал Алексеев принялся за восстановление боеспособности своих армий, достаточно расстроенных за время зимних операций. Были полки, имевшие не более 1000 штыков. Но вместе с тем Алексеев не хотел «оставаться в бездействии», и в письме в Ставку он предлагал возобновить вторжение в Восточную Пруссию для нанесения частных ударов также ослабленным за зиму германцам. Николай II на этот раз не согласился с такой беспредметной операцией и указал Северо-западному фронту держаться строго оборонительного положения, так как главный удар был перенесен на юг.

На Северном фронте частная операция, получившая название Митавской, была возложена на 12-ю армию в Рижском районе. Операции была поставлена ограниченная цель: овладеть выдвинутым участком неприятельской позиции на правом берегу реки Аа и попытаться внезапным ударом прорвать расположение противника на участке Олай ; Плаканен. В этой операции участвовала и наша 2-я Латышская бригада.
К концу 1916 года 12-я Русская армия генерала Радко-Дмитриева занимала район южнее Риги (Рижский плацдарм), оборонительная линия которого проходила от Рижского залива до левого берега Западной Двины. План операции генерала Радко-Дмитриева заключался во внезапной («без выстрела») атаке укрепленной германской позиции на участке между Тирулем и железной дорогой Рига ; Митава с задачей овладения последней. Не сочувствуя столь широкому замыслу, Главком Северным фронтом генерал Рузский разрешил операцию, но лишь «в смысле боевой практики для войск» с обязательством обойтись силами только своей армии.
 
Позиции немцев были сильно укреплены, но все же они были застигнуты врасплох. Никаких резервов не было. Мы встретили сопротивление только на первой укрепленной линии, а на последующих линиях никакого сопротивления оказано не было. Атака наших войск на рассвете 5 января увенчалась полным успехом. Укрепленная позиция противника была прорвана нашим соседом, 6-м Сибирским корпусом, в двух местах.

В районе Олая, на участке 2-го Сибирского корпуса, события приняли совершенно неожиданный характер. Дело в том, что в войсках 12-й армии давно уже шло глухое брожение на политической почве, но командование армии старалось его затушить самостоятельно.

7-й Сибирский корпус под предлогом разложения дисциплины был срочно переброшен на Румынский фронт. Неудачное для армии Митавское наступление подало повод к открытому восстанию. Инициативу взял в свои руки 17-й Сибирский стрелковый полк, который отказался идти в атаку и предъявил политические требования: конституционное правление с ответственным министерством. Часть войск сибирских корпусов присоединилась к 17-му полку. Знамя восстания подняли простые солдаты.
Известие о восстании разнеслось по фронту немедленно и на время парализовало прорыв атаковавших войск. Прежде всего, изложенные события в районе Олая отразились на ходе операции соседней 14-й Сибирской дивизии. Лишившись поддержки со стороны 2-го Сибирского корпуса, полки названной дивизии также восстали и начали откатываться в исходное положение. Некоторые части открыто перешли на сторону восставших. Германцы, отбросив наступавших, собрали кулак, используя резервы, и сильным ударом в левый фланг латышской дивизии заставили последнюю очистить городок Скангаль.
 
Руководители восстания ; унтер офицеры и солдаты мятежных сибирских полков в числе 92 человек были преданы полевому суду и казнены. Многие сотни солдат сосланы на каторгу. Наступление 2-го Сибирского корпуса в районе Олая не состоялось.

Наша 2-я Латышская бригада удержала в своих руках местечко Граббе. Успех германской контратаки объясняется тем, что 1-я Латышская бригада при прорыве первой неприятельской линии и в лесных боях понесла большие потери и сильно расстроилась, а посланные ей поддержка опоздала. 2-я Латышская бригада отбила все германские контратаки и закрепилась в захваченном районе.

Наступление 5 января сыграло роль усиленной рекогносцировки, обнаружившей катастрофическое положение 10-й Германской армии: резервов почти не было, а фронт был прорван. Верховное Командование могло захватить инициативу общего наступления на германском фронте в свои руки, но для этого в Ставке должны были выйти из позиционной инертности. Начальник штаба Верховного Командования генерал Гурко предложил наступать на Курляндию, чтобы, угрожая флангам и тылу Двинской группы противника, заставить последнего отойти от линии Западной Двины.

Эта директива была выполнена. Главком Северным фронтом генерал Рузский сразу же понял не только катастрофическое положение Германской армии, но и важные последствия этого непредвиденного обстоятельства и приказал развернуть операцию в армейском масштабе: овладеть Митавой и произвести вторжение в Курляндию. С этой целью он усилил 12-ю армию, и обратился к генералу Гурко с просьбой о поддержке. Но все предложения генерала Рузского были отклонены. Наступательные операции были прекращены, войска начали закрепляться.
 
С начала 1917 года все большую силу начинает набирать обороты разрушительная машина революционных политических событий в России. Февральско-мартовская буржуазно-демократическая революция только усилила этот процесс дезорганизации армии и распад российской государственности.

Вспыхнувшая буржуазно-демократическая революция свергла монархический строй в России. Власть перешла в руки Временного правительства.
Падением самодержавия в первую голову воспользовались представители буржуазных слоев ; кадеты, октябристы, создавшие «первое правительство от революции», которое все-таки не было полновластно.

С первых дней Февральской революции в классовой борьбе за превращение империалистической войны в гражданскую армия сначала настороженно, а потом все решительней пошла за той силой, которая олицетворяла собой авангард этих масс, т. е. за рабочим классом и его вождем ; Российской социал-демократической рабочей партией.

Основная задача большевистских военных организаций, которых в частях к началу революционных событий было уже огромное количество, заключалась в том, чтобы как можно скорее вырвать армию из-под влияния буржуазных и мелкобуржуазных партий. В апреле по примеру Петрограда и Москвы создались большевистские военные организации и в других местах: Рыбинске, Иваново-Вознесенске, Луганске, Донбассе и т. д. В Финляндии и особенно в Кронштадте партийные, большевистские организации в основном состояли из матросов и солдат.

В Прибалтике сильные позиции были у социал-демократов, которые поддерживались местными националистами. Особенно сильные позиции были у националистов в Литве, которые ратовали за Литовскую республику в границах средневековой Ливонии, куда входили не только новгородские земли, но и часть Польши, Латвии и даже Пруссии. Играя на национальных чувствах населения, позиции таких национал-социал-демократов были достаточно сильны.

Наиболее широко пропагандистская работа была развернута в Петроградской военной организации большевиков. Но постепенно наряду с развертыванием работы военных организаций большевиков в указанных выше городах эти организации начинают развивать такую же работу в окопах и землянках на фронте.

Съезд депутатов армии Западного фронта, проходивший в апреле 1917 года в Минске, на котором выступили представители большевиков, был одним из первых больших толчков в работе по этому направлению. Кроме того, с середины 1916 года в армию из-за нехватки новобранцев стали призывать политических ссыльных, имеющих богатый опыт пропагандисткой работы.

Старая армия при этих условиях, естественно, выходила из повиновения офицерству, несмотря на старания Временного правительства и его обоих военных министров Гучкова и Керенского сохранить армию как орудие для продолжения войны.

При таких условиях Франция и в особенности Англия, первоначально, видимо, очень довольные происшедшей политической переменой в России, так как не без основания считали Временное правительство своим «приказчиком» и более надежным, чем была монархия, очень скоро разочаровались. Развитие революции отнюдь не обещало сохранить тот буржуазный порядок, который старалось упрочить Временное правительство.

Буржуазно-демократическая революция постепенно перерастала в революцию социалистическую, что становилось опасным для всего капиталистического мира. Учитывая складывающуюся в России политическую обстановку, трудно было ожидать наступления Русского фронта. Его до июля семнадцатого года и не было. В июле же наступательные операции происходили лишь короткое время, да и то, как отдельный эпизод, уже не повторявшийся до окончания войны.

Февральская буржуазно-демократическая революция в России сразу же приняла совсем не тот характер, которого ожидали союзники. Буржуазия, опираясь на меньшевиков и эсеров, с первых дней февраля пыталась использовать революционные преобразования для продолжения войны. Вся страна и, в первую очередь, солдатская масса жаждали мира. Рабочий класс и крестьянство под большевистским влиянием все более и более проникались сознанием, что без свержения буржуазии невозможно добиться ни мира, ни хлеба, ни земли. Состояние русских вооруженных сил не давало никакой возможности предпринять наступательные операции в большом размере.

Наступлений в первую половину 1917 года не было. Только в июне Керенскому удалось временно подготовить часть армии к наступательным действиям, что и привело к бесполезным июльским атакам сохранивших еще какую-то боеспособность войск.

Пока же вся работа русского командования, кроме внутреннего переустройства армии, сводилась к насыщению войсками Северного фронта, прикрывавшего Петроград. Формально это проводилось будто бы для прикрытия Петрограда от возможности занятия его германцами. В действительности же войска стягивались к столице для борьбы с большевиками и революцией. В то же время германское командование и не собиралось предпринимать на Русском фронте какие-либо операции. Наивно приписывая развал русской армии себе, оно почти не препятствовало развивавшемуся на фронте братанию, не понимая еще всего революционизирующего значения последнего не только для русского солдата, но и для германского.

Из тех событий, которые развернулись в первой половине 1917 года, и из хода операций этого периода уже можно было предвидеть, что вторая половина года не сулила англо-французской коалиции возможности достигнуть согласованных действий на всех театрах. И они, действительно, вылились в форму отдельных, мало связанных друг с другом операций, которые можно примерно подразделить на две группы — до половины сентября и до конца года.

В начале мая, когда портфель военного и морского министра получил А.Ф. Керенский, началась лихорадочная подготовка к активным действиям на фронте. А.Ф. Керенский переезжает из одной армии в другую, из одного корпуса в другой и ведет бешеную агитацию за общее наступление. Фронтовые комитеты, где большинство мест принадлежало меньшевикам и эсерам, всемерно помогали А.Ф. Керенскому.

Для того чтобы приостановить продолжавшийся развал армии, А.Ф. Керенский приступил к формированию добровольческих ударных частей. «Наступать, наступать!» — истерически кричал он, где это только можно, и ему вторило офицерство и фронтовые, армейские полковые комитеты, особенно Юго-западного фронта. Солдаты же, находившиеся в окопах, к приезжающим на фронт «орателям», призывавшим к войне и наступлению, относились не только безразлично и равнодушно, но и враждебно.

Большинство солдатской массы было, как и прежде, против всяких наступательных действий. «Для того чтобы оздоровить солдатскую массу», по мысли Керенского и Временного правительства, необходимо было влить в нее новые, свежие силы. Было сформировано учреждение с громким названием «Всероссийский Центральный комитет по организации добровольческой революционной армии». А это учреждение выделило из себя Исполнительный комитет по формированию революционных батальонов из волонтеров тыла. Чтобы показать, что данное учреждение «начало жить», оно выпускало воззвания, наполненные трескучими фразами, рассчитанными на одурачивание народных масс, о спасении отечества, о войне до победного конца, с призывами к наступлению на фронтах и т.п.

Настроение же этих масс иллюстрируется одной из цитат типичного письма солдата того времени: «Если война эта скоро не кончится, то, кажется, будет плохая история. Когда же досыта напьются наши кровожадные, толстожопые буржуи? И только пусть они посмеют еще войну затянуть на несколько времени, то мы уже пойдем на них с оружием в руках и тогда уже никому не дадим пощады. У нас вся армия просит и ждет мира, но вся проклятая буржуазия не хочет нам дать и ждет того, чтобы их поголовно вырезали».
 
Таково было грозное настроение солдатской массы на фронте. В тылу же ; в Петрограде, Москве и других городах ; прошла волна демонстраций против наступления под большевистскими лозунгами: «Долой министров капиталистов!», «Вся власть Советам!». У нас в бригаде тоже прошли митинги и выступления представителей различных политических партий. Но если весной, на пике революционного воодушевления наиболее популярными были лозунги эсеров, «Долой самодержавие!», «Свобода!», «Братство!», «Равенство!», то к лету, когда первая эйфория уже прошла и наступила более трезвая оценка событий, на первое место вышли прагматичные требования коммунистов-большевиков «Долой войну!», «Земля крестьянам!», «Фабрики рабочим!». Четко. Ясно. Лаконично.
Лидер партии большевиков В. Ленин (Ульянов) ; единственный из политических  лидеров горячего лета семнадцатого года ; опубликовал в Петрограде свои «Апрельские тезисы», которые стали реальным планом действий большевиков по приходу к государственной власти в России. Эти тезисы были опубликованы и широко распространялись пропагандистами-большевиками среди солдат-фронтовиков. Прошли такие обсуждения и у нас в части. Но в таких воинских соединениях, как наша стрелковая бригада или эстонский батальон, или, например, башкирская кавалерийская дивизия, при решении любых вопросов, а политических тем более, накладывался национальный колорит.

Особенностью национальных военных частей в русской армии того периода было то, что большинство солдат и унтер-офицеров не говорили и не понимали русского языка. В обычной жизни и даже в условиях боевых действий,  команды начальниками отдавались на родном языке, на латышском, эстонском, татарском, башкирском и др. Правда, все офицеры были обязаны говорить и писать на официальном государственном языке – русском.

Среди частей, сформированных по национальному признаку, некоторые офицеры были выходцами из русских губерний, которые, как правило, и являлись кандидатами на более высокие должности. Это, конечно, задевало офицеров, выходцев из национальных меньшинств. Как-то находясь по служебным делам в штабе бригады, стал свидетелем разговора нашего ротного командира поручика Виркинса с  помощником командира бригады капитаном Вормсом. Такие разговоры часто бывали в офицерской среде того времени.

 ; Почту привезли? Что слышно нового из России? ; поинтересовался ротный.
 ; В Петрограде лидер партии большевиков Ленин обнародовал свою политическую программу, какие-то тезисы, ; откликнулся Вормс.
 ; В чем смысл этого опуса? И есть ли что там, об этом вселенском бардаке, который вокруг нас? Развал воинской дисциплины язвит сердце каждого честного офицера, ; ворчливо заметил поручик.
 ; Мир – народам, земля – крестьянам, власть – Советам, хлеб – голодным! ; проскандировал раздельно и четко капитан.
– Программа поражает своим политическим размахом – заметил поручик.
 ; Если большевикам удастся ее осуществить, господин Керенский может укладывать чемоданы. Этот господин на классовых противоречиях революции вырос выше собственного роста. Но когда дело дойдет до классовых битв, или, не дай Бог, до вооруженных столкновений, он сморщится, как воздушный шарик, помяните мое слово капитан.

То, что происходит вокруг и что ждет страну в ближайшее будущее, обсуждали не только офицеры, но и генералы, и солдаты. Но если для офицеров знание русского языка позволяло получать информацию из газет, журналов, наконец, просто из общения между собой, то для нижних чинов таких возможностей не было.

В национальных военных частях основная проблема, которая возникала в отношениях между солдатами и окружающим миром, ; это трудность в общении, получении достоверной информации о том, что происходит в стране и за ее пределами. Недостаток информированности восполнялся даже тем, что в части ходили немецкие газеты, которые сбрасывали немногочисленные немецкие летчики в расположении латышских частей, чтобы показать, что сопротивление не имеет смысла и лучше латышам разойтись по домам. В повседневной довоенной мирной жизни латышский язык использовался наравне с русским, особенно в приграничных районах с Пруссией.

В 1915 году по просьбе местных земств были созданы особые отряды латышских стрелков: латыши хотели сформировать стойкие национальные части для защиты Прибалтики от германского наступления. Батальоны добровольцев сыграли большую роль и в обороне Латвии от немцев, и в Гражданской войне. К середине 1917 года в русской армии насчитывалось 9 латышских полков, часть из которых были сформированы в 5-ю Латышскую дивизию, а часть сформированы в две латышские бригады.

Доверие, которое мне оказали мои сослуживцы по батальону при выборе членом солдатского комитета бригады, во многом объяснялось тем, что я был достоверным источником столь нужной информации солдатам, которые практически не владели русским языком. Я был одним из них, солдатом, я был грамотен, и за эти несколько месяцев в бригаде довольно сносно научился говорить и понимать на латышском.

Я читал столичные газеты и тут же переводил на латышский язык, организовывал дискуссии, а вспоминая свой небогатый революционный опыт 1905 года, даже пытался организовать, как мне тогда казалось, из наиболее сознательных солдат группу активистов, которые могли бы реализовывать в части решения солдатского комитета.

Мое отношение к политической борьбе вызревало не один день. Я вырос в интеллигентной семье, но чувство собственности никогда не довлело во мне. Мне пришлось пройти жесткий жизненный отбор, как в переносном, так и в фактическом смысле. Пятнадцать лет назад я вступил на путь профессионального борца, который закалил мою волю, сделал меня сильным и независимым, с чувством собственного достоинства. Мне не хватало знаний, хотя и знал три языка, опыта политической борьбы, чтобы адекватно оценить происходящее вокруг, поэтому я учился, учился по книгам, которых было мало, и были это скорее брошюры, чем настоящие книги, учился читать газеты, и не только о спортивных и театральных новостях, учился у других, с кем меня сталкивала жизнь, и у которых, как я считал, можно было чему-то научиться.

Я начал активно заниматься самообразованием в семнадцатом, когда большинство остальных, которые еще только придут руководить после гражданской войны разрушенным народным хозяйством органами политической и государственной власти, еще только начинали осваивать букварь.

По прошествии стольких лет могу с гордостью отметить, что поговорка «Учиться никогда не поздно» актуальна во все времена, например, как выжить с небольшим куском хлеба и миской водянистой баланды на лесоповале, на Колыме, в течение десяти лет, когда тебе уже пятьдесят.

В семнадцатом году один из авторитетнейших людей того времени Владимир Ильич Ленин лишь через пять лет скажет: «Учиться, учиться и еще раз учиться…».
Перед летним наступлением произошла перегруппировка и в верховном, и в высшем командовании на фронтах. Вместо Алексеева был назначен Брусилов, а вскоре на место последнего, т.е. Главнокомандующим армиями Юго-Западного фронта, был назначен Корнилов с комиссаром при нем, эсером Савинковым.

В военном отношении план наступления был разработан по указанию союзников еще до Февральской революции, т. е. царским правительством. По этому плану основной удар предполагалось нанести армиями Юго-западного фронта, причем Северный и Западный фронты активными действиями должны были помогать наступлению Юго-Западного фронта.

Наступление на Западном и Северном фронтах, начатое во второй половине июля, сорвалось. После невиданной по мощности и силе артиллерийской подготовки войска почти без потерь заняли первую неприятельскую линию и не захотели идти дальше. Начался уход с позиций целых частей. Всякие активные действия на обоих фронтах к северу от Полесья прекратились.

На российском театре военных действий после известных уже операций на Юго-Западном и Румынском фронтах все внимание обеих сторон привлекал на себя Петроградский район. Захват революционной столицы и даже решительная угроза ей имели весьма важное значение. Оборона Финского залива была основана на действиях Балтийского флота.

Идея этой обороны состояла в том, что линейные корабли, действуя в безопасном тыловом маневренном районе, должны были препятствовать своим огнем снятию противником русских минных заграждений и выходу на свободную воду, где противник легко мог использовать численное превосходство своих сил. Имевшихся у нашего флота шесть  линейных кораблей было едва достаточно для фронтальной обороны побережья Финского залива длиной в 20 миль. Надежное обеспечение ее было основано на взаимодействии кораблей с батареями крупных орудий, расположенных на флангах позиции и на острове Нарген, но основные события разыгрались к югу от Финского залива в районе Риги.

Подготовка наступления на Ригу велась германцами давно. Уже в начале августа летчиками было замечено, что германцы производят усиленные инженерные работы на левом берегу Западной Двины, в лесах были замечены многочисленные бивачные огни. Агентурные сведения и перебежчики указывали, что наступление противника ожидается в конце августа или в начале сентября.

Германское командование решило окружить 12-ю Русскую армию наступлением на оба ее фланга, сомкнув кольцо окружения севернее Риги. Главный удар предположено было вести на город Икскюль. Одновременно с указанными действиями на суше в Рижском заливе должна была появиться германская эскадра и произвести десант.
Для подготовки переправы через Западную Двину против Икскюля было сосредоточено большое количество артиллерии. Мощный артиллерийский и минометный огонь должен был сломить сопротивление русских войск и открыть путь через Западную Двину на Восток.

Правый фланг 12-й армии был выдвинут на левый берег Западной Двины, на так называемый Митавский плацдарм. Левый фланг ее тянулся от Икскюля до небольшого городка Огера по правому берегу Западной Двины. Против Икскюля на левом берегу удерживался небольшой изолированный форт под названием «Остров смерти», но после длительного сопротивления этот форт был оставлен нашими войсками, что в значительной мере облегчило германцам форсирование Западной Двины и дальнейшее наступление на левый фланг в наш тыл.

На этом участке армии были расположены два стрелковых корпуса и армейский резерв ; наша 2-я Латышская бригада. Пополнения из тыла не прибывали, люди старших возрастов были уволены или сами ушли домой на полевые работы, украинцы уезжали на Украину, поэтому  число стрелков в ротах было невелико. Командный состав практически утратил влияние на солдатскую массу. Штабы отсиживались в тылу. Фронт едва держался.

Вся полнота власти в армии официально была сосредоточена в «Искосоле» (Исполнительный комитет солдатских депутатов), большинство членов которого были сторонниками Керенского. Но «Искосол» давно уже не имел влияния в армии, оно перешло в руки очень сильной левой организации, в которой были представлены почти все части 12-й армии. Эта организация стояла на большевистской платформе. Членами этой организации от 2-й Латышской бригады были 5 человек, одним из которых был я.

В июне произошла смена командующего 5-й армией. Новый командующий армией генерал Парский неожиданно объявил себя эсером, что было нонсенсом среди царского генералитета. 

Первая линия русской позиции была расположена по краю открытого берега Западной Двины. В восьми километрах южнее, по реке Егель, была устроена замаскированная лесом вторая оборонительная линия.

Оборона этой важной в стратегическом отношении позиции, была возложена на только недавно сформированную, но мало боеспособную 186-ю пехотную дивизию. Для ее усиления был послан 130-й Херсонский полк, расположенный на Огерском участке. Местность на участке 186-й дивизии была болотистая, покрытая лесами.
Форсирование немцами Западной Двины началось ровно в 4 часа утра 1 сентября. Эти магические 4 часа утра, еще не раз станут трагическими символами не только для России, но и для всего мира, и прежде всего, как показала история, для Германии.

Батареи противника открыли огонь по Икскюльским позициям, снаряды тяжелых орудий громили окопы и артиллерийские склады. Вскоре на этом участке взлетели на воздух пороховые погреба и были подбиты многие орудия. Шрапнельный огонь обрушился на позиции 186-й дивизии. Спавшие в палаточном лагере люди бежали, за пехотой последовали уцелевшие артиллеристы. На месте остались лишь те части 130-го Херсонского полка, которые находились в дивизионном резерве.

Артиллерийская канонада продолжалась, германские батареи выбрасывали по опустевшим окопам дивизии десятки тысяч пудов металла и отравляющих веществ.
Сразу возникла паника, противогазов не хватало. От массовой гибели людей спасло то, что ветер внезапно поменялся, как часто бывает в районе морского побережья, и газовое облако медленно поползло обратно на немецкие позиции. Там начались такие неразбериха и бегство, что при желании можно было захватить вражеские окопы  без единого выстрела и собрать богатые военные трофеи, но среди наших таких смельчаков не нашлось.

Все смотрели, как загипнотизированные, в том числе и я, но, казалось, не было никаких сил, чтобы двигаться. У всех в памяти были ужасы, описанные очевидцами  и опубликованные русскими газетами о германских газовых атаках под Верденом. Там погибли десятки тысяч людей с обеих сторон. Немцы начали газовую атаку, а ветер тоже поменял направление и многие германские солдаты умерли в страшных мучениях. Немецкое командование официально четыре раза применяло отравляющие газы на русском фронте, и все четыре раза неудачно, с потерями для атакующей стороны. Я за все время пребывания на фронте пару раз слышал, что наши войска тоже применяли отравляющий газ, но эффект от его применения был весьма скромен, он применялся в небольших количествах, из-за опасения самим оказаться жертвами такой атаки.

Через несколько часов канонада утихла, и немцы приступили к наводке понтонных мостов. Противник двинулся по обеим сторонам железной дороги на Ригу и, почти не встречая сопротивления, вечером 2 сентября подошел к предместью Риги. После полудня начали переправляться артиллерия и парки. К вечеру 2 сентября противник, а именно 2-я Гвардейская гренадерская дивизия, был на правом берегу Западной Двины.

Первый отпор германские гвардейцы получили от нашей 2-й Латышской бригады, выдвинутой из армейского резерва и занявшей участок Шталь ; Линденберг. Между латышскими стрелками и германской гвардией завязался весьма упорный и кровопролитный бой, длившийся до вечера 2 сентября. Этот бой был самым тяжелым, в котором мне пришлось участвовать за все время войны, рота потеряла две трети личного состава, причем убитыми половину. Погибли почти все офицеры роты, лишь подпоручик Иванов, бывший инженер-путеец из Риги, командир второго взвода остался в строю. Со мной были лишь верный Райнерс и два санитара, которые помогали раненным, не успевшим отправиться в тыл. Я получил контузию от близкого разрыва тяжелого снаряда и ничего не слышал правым ухом. За день было примерно пять атак немецких гренадеров, а в промежутках между ними нас утюжила дивизионная артиллерия, но больше всего мы потеряли от германских минометов, которые доставали даже в щелях.

За день мне пришлось сделать несколько десятков перевязок, и даже несколько срочных ампутаций, чтобы закрыть тяжелые раны на перебитых конечностях, иначе раненные просто не доехали бы до госпиталя из-за острой кровопотери.
Голова гудела, руки отяжелели от перетаскивания тяжелораненых с перевязки на перевязку на двуколки. Ближе к вечеру подпоручик Иванов собрал оставшихся солдат и унтеров в окопе, который был ближе всех к командирскому блиндажу, и приказал занять круговую оборону. Стрельба практически прекратилась, лишь правее, в расположении первого батальона бригады изредка слышались выстрелы. Иванов два раза посылал солдат для связи с командиром батальона, а позже и в штаб бригады, который располагался в трех километрах южнее, но ответа так и не было, посланные солдаты тоже не вернулись.

Лишь через два часа для усиления к нам прибыли два взвода из четвертого батальона, который практически не пострадал, так как находился севернее за лесом, и дивизион бронеавтомобилей из резерва 12-й армии. Основной удар германцев пришелся на 130-й Херсонский пехотный полк и наши три батальона 2-й Латышской бригады.
 
К вечеру в штабе 63-го пехотного корпуса, к которому относилась и наша бригада, имелись совершенно противоречивые сведения о положении на Икскюльском участке. Так, командир соседней с нами 186-й дивизии доносил, что вопреки всяким ожиданиям войска сражаются с большим упорством.

Командир 63-го корпуса поверил донесениям более благоприятным и уехал в Ригу для доклада командарму о том, что все обстоит благополучно. Но в штабе армии были получены сведения уже от авиации о том, что немцы навели мосты против Икскюля и переправляются на правый берег.

В штабе 12-й армии и в детище Керенского «Искосоле» посмотрели на события на Икскюльском участке довольно своеобразно. На объединенном заседании командующего армией и представителей от штаба армии и «Искосола» были приняты следующие постановления: 1) действовать общим фронтом против наступления германских империалистов; 2) для сохранения спокойствия эвакуацию Риги не производить до особого распоряжения; 3) членов Исполкома солдатских депутатов и представителей левого блока распределить по корпусам, причем им безотлучно быть в самых опасных местах; 4) перебросить к Икскюлю все свободные резервы (2 пехотные дивизии, 1 кавалерийскую бригаду и 6 батарей) и, перейдя в контратаку, отбросить германцев обратно на левый берег Западной Двины; 5) штабу армии оставаться в Риге.

Правее латышей были поставлены ударные части, в том числе и такая новинка военной мысли Временного правительства, как ударные женские батальоны. По-моему, их было сформировано два или три, численностью каждый 600 – 700 человек. Если не ошибаюсь, ни при царском правительстве, ни позже при советском, никогда военные части не формировались по половому признаку. Исключением можно считать несколько военных эскадрилий, так грозно называемых ночных бомбардировщиков, а, по существу легких, 2-местных, учебных самолетов «У-2», изготовленных из фанеры и применявшихся во время Великой Отечественной войны.

С помощью такого пополнения Временное правительство собиралось спасти многомиллионную армию, которая таяла на глазах, и начать новое наступление против немцев.

С такой помпой созданные и отправленные с оркестром из Петрограда на Северный фронт, в район Митавы, женские батальоны совершенно себя не оправдали. Эти мужеподобные дамы в мужских галифе, в гимнастерках, туго обтягивающих устрашающего вида бюсты, с эмблемами на рукавах, на которых были изображены череп и скрещенные кости, и армейских сапогах разбежались при первом артиллерийском налете, побросав винтовки. Большинство из них  укрылось в близлежащих воинских частях на правах дам полусвета (при царившей в то время анархии и безобразиях это стало возможно), а некоторая часть сумела вернуться в столицу, где с успехом заседала в различных советах, в том числе и  фронтовиков.
Немцы, не испугавшись столь грозного оружия, как керенские «ударницы» продолжили наступление на рижском направлении. По предложению германского командования наступательные действия должны были привести к занятию Рижского плацдарма и перехвату путей отступления 12-й армии. Наступление было начато одновременно по всем трем направлениям. Решающее значение придавалось действиям 2-й Гвардейской дивизии со стороны Икскюля и 205-й Баварской дивизии со стороны взморья.

На помощь нам подошла 5-я Сибирская пехотная дивизия, которая с ходу заняла оставленные позиции. Местами сибиряки переходили в контратаки и заставляли германцев отходить. Выбить сибиряков из укрепленных позиций германцы не могли и залегли перед русскими окопами.

Затем подошли еще две сибирские пехотные дивизии, которые заняли вторую оборонительную линию. В бой вступила и артиллерия Усть-Двинской крепости.
Потери с обеих сторон были значительные. Ввиду неприбытия ожидавшихся подкреплений, вечером по приказанию командующего армией, наша 2-я Латышская бригада была отведена на третью оборонительную линию на реке Большой Егель. Германцы остановились на реке Малый Егель и выдвинули вперед авангарды. Неудача 2-й Гвардейской германской дивизии на реке Малый Егель свела к большому минусу весь эффект наступательной операции немцев.

  Вечером 2 сентября стало ясно, что окружение 12-й армии не удастся.
На 3 сентября генерал Парский решил на Рижском плацдарме обороняться, а на Икскюльском участке перейти в контратаку и отбросить германцев обратно на левый берег Западной Двины. Эта контратака осталась на бумаге, так как из назначенных для нее частей 110-я пехотная дивизия с утра 3 сентября была увлечена общим потоком отступления, а 24-й пехотная дивизия и 5-й Кавалерийской дивизии без боя ушли в тыл. Утром 3 сентября на позициях на реке Большой Егель в районе Рекстыня осталась только наша 2-я Латышская бригада.
 
С утра 3 сентября германцы возобновили наступление на всем фронте. Их артиллерия делала свое дело, заставляя своим огнем наши части отступать. Так были брошены Рижский плацдарм и Рига. Войска и штабы отходили на Венденские позиции.

Русскому командованию были хорошо известны не только намерения германцев относительно островов, но и время высадки. Однако к тому времени командованию не чем было командовать, поэтому не были приняты меры ни к обороне островов, ни к их своевременному очищению. Благодаря этому германскому флоту и десантной дивизии, несмотря на сильное противодействие отряда кораблей Балтийского флота, легко удалось овладеть островами и Рижским заливом с 12 по 17 октября.

Этим, по сути дела, активные боевые действия на русском театре Первой мировой войны заканчиваются. Все остальное, что происходило с военной точки зрения, представляет мало интереса. Это были военные действия некоторых вооруженных групп людей, решающих свои политические вопросы с помощью иностранных войск, в данном случае с помощью немцев.

События, которыми были наполнены три последних месяца перед Октябрьской социалистической революцией, представляют собой больший интерес. После военного совещания в Ставке 29 июля вместо Брусилова главковерхом был назначен генерал Корнилов, который считался человеком способным принять необходимые быстрые и решительные меры для усмирения революционных масс. Керенский и Корнилов беспощадно боролись с революционными настроениями у солдат, но ни тюрьмы, ни расстрелы, ни расформирования частей помочь уже не могли.

После государственного совещания, которое было созвано Керенским в Москве 12 августа 1917 года для укрепления упавшего после июльских дней авторитета правительства и на котором Верховный Главнокомандующий генерал Корнилов выступал как «спаситель» отечества, события пошли еще быстрее. Англичане и французы также возлагали большие надежды на генерала. Корнилову казалось, что он пользуется поддержкой большинства политических сил.
Однако события, которые предшествовали этой встрече в той же Москве показали, что сложившаяся ситуация – это лишь видимая часть айсберга, который представлял собой политический кризис, о который разобьется не одна партийная посудина постцарской России.

Если в Петрограде падению самодержавия предшествовали всеобщая забастовка, демонстрации и столкновения с полицией в течение двух дней, то в Москве к вечеру 28 февраля население вышло на улицу и направилось к Городской Думе. В огромной толпе собравшихся перед ее зданием время от времени раздавались крики, и сквозь ее строй гимназисты, студенты, рабочие проводили то огромных, увешанных медалями городовых, то околоточных надзирателей.

Новый командующий округом полковник Генерального штаба Грузинов принял парад войск Московского гарнизона, выстроившихся на Красной площади, а городской голова фабрикант Челноков произнес перед ними речь. «Теперь-то, ; говорил он, ; под руководством Временного правительства Россия доведет войну до победного конца» . Так закончилась буржуазно-демократическая революция в Москве.

Еще до поездки в Москву на государственное совещание генерал Корнилов 20 августа отдал распоряжение собрать в районе Невеля три казачьи дивизии  и 1-ю Черкесскую кавалерийскую дивизию. Эту переброску частей он объяснял тем, что Петроград не совсем обеспечен от возможного перехода германцев в наступление на Ригу и Петроград. Конечно, такое объяснение было только ширмой, так как в это время у Корнилова уже созрел план захвата Петрограда.

Лето проходило. Оно было беспокойным, лето семнадцатого года. Чувствовалось ; нарастали события более бурные, чем весной. Рабочие активно помогали районным и заводским партийным организациям большевиков в подготовке к решающим революционным схваткам с Временным правительством. Оно тоже не дремало.

Созванное двенадцатого августа в Москве Государственное совещание ставило, по-видимому, задачу сплотить контрреволюционные силы страны, предотвратить назревающую пролетарскую революцию.

В ответ на созыв этого совещания вспыхнули массовые забастовки. Рабочие начали объединяться в боевые отряды Красной гвардии. На заводах Москвы проводили военное обучение.

Зрительный зал Большого театра был торжественно декорирован красными полотнищами. Сцена тоже была вся в красном. Зал блистал хрустальными люстрами.
Если бы не знать, по чьей инициативе и с какой целью созывается это Всероссийское совещание, если бы явиться сюда до прибытия «высокопоставленных» граждан, миллионеров-фабрикантов, сохранивших еще свой внешний лоск, и блистающих мундирами генералов, если бы очутиться здесь, пока зал еще пуст, можно было бы подумать, что сама революция осенила его своими алыми знаменами, что под его сводами про-звучит интернациональный гимн Свободе.

Но иллюзия быстро рассеивалась по мере наполнения зала. Нет, не революционное настроение вызывало убранство театра, оно отдавало ложью, кощунством.
Время приблизилось к трем. Зал быстро наполнялся. Повсюду слышался мягкий звон шпор, негромкий говор, запахло крепким мужским одеколоном, духами. Капельдинеры в ливреях услужливо помогали входящим искать предназначенные для них места. Все это напоминало премьеру в Большом.

В три часа десять минут на сцену вышли члены Временного правительства. Зал встретил их длительными рукоплесканиями. Сторона, на которой находились представители левых партий, однако, не хлопала.Центральное место в президиуме занял Александр Федорович Керенский, министр-председатель, как он величался. Направо и налево от него уселись остальные министры. Кроме стола президиума, помещавшегося не в центре сцены, а чуть сбоку, были установлены ряды кресел для почетных гостей. Можно было разглядеть Брешко-Брешковскую, Веру Засулич, Кропоткина. У Керенского был торжественный вид. Он полагал, что в эти знаменательные часы должна будет решиться трагическая судьба многострадальной России.

 ; По поручению Временного правительства, ; начал он, ; объявляю Государственное совещание, созванное верховной властью государства Российского, открытым. ; Керенский сделал короткую паузу и добавил: ; Под моим председательством как главы Временного правительства.
Зал откликнулся аплодисментами.
В партере слева поместились представители Центрального исполнительного комитета эсеров и эсдеков, в правой части партера сидели члены Государственной Думы всех четырех созывов. Ни Головин, ни Хомяков, ни Гучков, ни Родзянко не были забыты, а как же без них.

В бывшей царской ложе восседали иностранные дипломаты. Литерные ложи были отведены товарищам министров и во¬енным. Они считали созыв нынешнего совещания энергичным поворотом правитель¬ства к такому рубежу, за которым должна восторжествовать новая, более твердая линия правительственных действий, может быть, даже ; с участием армии.

Вначале была речь председателя Московской земской управы. Он верно изобразил неприглядную обстановку, сложившуюся на местах. Но призыв к единой власти, верховной и совдеповской, по общему мнению, ; сплошная ерунда. Стремиться к единению значит тянуть неприличную ка-нитель, называемую новым порядком.
Большинство присутствовавших военных жаждали скорее услышать Лавра Георгиевича Корнилова, ставшего за это короткое время уже верховным. «Вот кого бы на место нервозного Керенского!» ; с любовью к Корнилову думалось им.

Очевидно, и большинство собравшихся гражданских деятелей ждало с нетерпени¬ем выступления главкома. Когда он появился на сцене и Керенский с полупоклоном, широким жестом указал ему путь к трибуне, гром аплодисментов раздался в зале. Молчал только левый партер, где были депутаты от социал-демократов.
Раздались возгласы:

 ; Встаньте! Встаньте все!
Зал поднялся, продолжая аплодировать. Слева понеслись крики:
 ; Холопы! Лакеи!
Справа — ответные крики: ; Хамы!

Колокольчик, очевидно, надрывался звоном в руке председателя, но в общем гуле голосов, хлопков, окриков собравшихся его не было слышно. Корнилов поднимает вверх руку, ждет. Постепенно шум спадает. Слышен голос Керенского:
 ; Я предлагаю собранию сохранять спокойствие и выслушать первого солдата Временного правительства с должным к нему уважением.

Корнилов получает возможность говорить. Но нет в его словах бодрости, нет снисхождения к нервам собравшихся. Сдержанно поприветствовав совещание, он почти хмуро заявляет:

 ; Я был бы счастлив добавить, что приветствую вас от лица тех армий, которые непоколебимой стеной стоят на границах, защищая русскую территорию, достоинство и честь России. Но с глубокой скорбью я должен открыто сказать ; нет меня уверенности, что Русская армия исполнит без колебаний исполнит свой долг перед Родиной.

Зал застыл в оцепенелом молчании.
 ; Моя телеграмма от девятого июля о восстановлении смертной казни на театре военных действий против изменников и предателей всем известна.
Осторожные, утверждающие слова хлопки были ответом.

 ; Причина, вызвавшая мое решение, ; это позор Тарнопольского прорыва. Подобного доныне Русская армия еще не знала. Позор этот ; прямое следствие того развала, до которого довели нашу когда-то славную и победоносную армию влияние извне и разрушительная пропаганда, ; отчеканил Корнилов веско и с такой злобно-предупреждающей интонацией, что многим в зале стало не по себе.

Корнилов стал приводить факты развала. Сила большевистской пропаганды показалась стихийным бедствием, болезнью вроде чумы или проказы, жалостно разъедающей организм армии. Да и не только армии...

Корнилову дружно хлопали и военные, и представители торгово-промышленных организаций, и земцы, не говоря уже о министрах, чувствующих себя не менее шатко в своих креслах, чем банкиры и фабриканты в своих.

Речи министров, так же, как речи финансистов, звучали панически, но по смыслу между собой не гармонировали; министры требовали увеличения денежной помощи стране, финансисты роптали на чрезмерные налоги. Страсти разгорались. Цели и помыслы участников совещания тянули их в разные стороны. И в аплодисментах речам не слышалось прежнего единения.

Три дня продолжалось московское совещание. И чем беспокойнее звучали голоса в разукрашенном и блистающем огнями зале Большого театра, тем сплоченнее и решительнее проходили повсюду собрания рабочих и возникали забастовки против съезда, прикрывающегося фальшивым именем революции.

В заключительном слове Керенский попробовал выразить надежду на то, что все, в конце концов, подчинят свои личные желания единой общей цели.
На этом и закончилось с такой помпой созванное Всероссийское совещание. Через неделю о нем уже никто не вспоминал, а еще через неделю «спаситель России» генерал Корнилов сдаст немцам Ригу.

Успехи германцев на Рижском направлении входили в политические расчеты генерала. Последний как Главковерх сознательно не принимал мер к укреплению важного Рижского района и усилению его боеспособными частями и резервами ни в предвидении, ни во время самого германского наступления. Корнилов, сдавая Ригу немцам, рассчитывал создать угрозу революционному Петрограду. Эти действия Верховного явились прямым предательством интересов страны. Для решения внутренних политических проблем привлекались иностранные войска, причем вместе с ними должны были убивать русский народ, те, кто вчера воевал с захватчиками.
К сожалению, Корнилов ничего не захотел сделать для наиболее отличившихся воинских частей в недавнем наступлении немцев. Они не были отведены для отдыха и переформирования, а были просто брошены на растерзание наступающим германским частям. Это касалось и латышских частей. Поэтому ничего удивительного, что когда понадобилось спасать столицу от подступивших к городу немцев и заодно прикрыть саму ставку от восставших Петроградских рабочих и солдат, во всей армии, кроме нескольких казачьих сотен, не нашлось ни одного соединения, которое бы поспешило на выручку. Да и сами казаки быстро отошли к городу и укрылись в казармах Семеновского полка.

8 сентября началось движение кавалерийской дивизии генерала Крымова на Петроград. В своем приказе от 7 сентября 1917 года Крымов приказывал не позднее утра 14 сентября занять Петроград и навести порядок «самыми энергичными и жестокими мерами».
 
Однако сам Керенский, боясь потерять власть в результате установления Корниловым военной диктатуры, испугался и призвал все силы к противодействию Главкомверху.

Революционные комитеты рабочих и солдат, в которых большинство уже представляли социал-демократы, быстро организовали красногвардейские отряды. Они выступили против двигающихся войск генерала Крымова. Железнодорожники препятствовали переброске эшелонов с кавалерией, в которых вскоре появились признаки разложения. Они перестали слушаться приказаний своих офицеров и остановились.
Крымов, чувствуя себя ответственным за невыполнение приказа, застрелился. Результатом этого столкновения были полное отчуждение солдатской массы от командного состава и еще более сильный рост в армии большевистских, революционных настроений.

Сам Корнилов рассчитывал с помощью армии усмирить разбушевавшуюся революционную стихию и навести в стране порядок. Но, как показал дальнейший ход событий, он и поддерживавшая его группа генералов и офицерства просчитались. В истории выступление Корнилова, как для правых, так и для левых осталось, как мятеж генерала. Это, наверное, единственное, что оценивалось всеми политическими деятелями того времени одинаково как предательство.

Вызов, брошенный выступлением Корнилова, имел своим последствием окончательный крах меньшевистско-эсеровского влияния в солдатских массах. Керенский 30 августа объявил себя Верховным Главнокомандующим. В качестве начальника штаба он пригласил генерала Алексеева, который из-за своей непопулярности в войсках практически не имел влияния. Состояние же всех вооруженных сил в сентябре было следующее. В «не подлежащих оглашению» сводках донесений о настроениях армий, которые составлялись военно-политическим отделом генштаба, можно найти такие выводы: «Общее настроение армии продолжает быть напряженным, нервно-выжидательным. Главными мотивами, определяющими настроение солдатских масс, по-прежнему являются неудержимая жажда мира, стихийное стремление в тыл, желание поскорее прийти к какой-нибудь развязке. Кроме того, недостаток обмундирования и продовольствия, отсутствие каких-либо занятий ввиду ненужности и бесполезности их, по мнению солдат, накануне мира, угнетающе действуют на настроение солдат и приводят к разочарованию».

В этой же сводке приводится донесение командующего 12-й армией, который, пишет: «Армия представляет собой огромную, усталую, плохо одетую, с трудом прокармливаемую, озлобленную толпу людей, объединенных жаждой мира и всеобщим разочарованием. Такая характеристика без особой натяжки может быть применена ко всему фронту вообще».
 
25 октября (7 ноября) 1917 года произошел вооруженный захват власти в Петрограде красногвардейскими отрядами, которыми руководили большевики,  Временное правительство в Зимнем дворце было арестовано, государственная власть перешла в руки восставших. Председатель Временного правительства и Верховный Главнокомандующий Керенский бежал, сначала из Петрограда, а затем под прикрытием иностранной дипломатической миссии из страны.

К сожалению, следует отметить, что за всю войну ни одно русское наступление не было поддержано англо-французскими войсками на Западном фронте. Войска союзников находились в стадии «перманентной обороны» до Амьенской операции, то есть до августа 1918 года. С военной точки зрения Россия выполнила свой долг перед союзниками, и, как было не раз за последние 300 лет, вместо благодарности получила упреки и вооруженную интервенцию.
Неизбежным следствием такого развития событий был выход России из Первой мировой войны.