Эротическая проза 3

                Глава 7
          
Конец лета они провели в южных путешествиях.  Максим вернулся в Москву загорелым, абсолютно здоровым и неподдельно веселым. На пляже в Ялте он увидел девочку-подростка лет десяти – одиннадцати, каштановые с рыжим отливом волосы, они вспыхивали на ярком солнце пожаром, чуть полноватая, но гармоничная фигурка в ситцевом купальнике, первые признаки – маленькие холмики грудей – зарождающейся женственности. Почему-то эта девочка привлекла его внимание. Её лицо было таким чистым и ясным, а в глазах читались мечтательность и ожидание необычной судьбы.  А потом она ему приснилась; они ночевали в палатке, и Максим вдоволь налюбовался южным небом, расшитым по темно-синему бархату многочисленными серебряными крестиками звезд; - та самая девочка с пляжа, но уже взрослая рыжеволосая девушка.
Сон развеялся после пробуждения и забылся.
 
Вернувшись в Москву, Максим засел в библиотеке и быстро прошел курс английского за десятый, предстоящий ему класс. Но в последний день лета внезапно умерла бабушка. Варила на веранде варенье из слив и вдруг, схватившись за грудь, осела. Врачи констатировали смерть от сердечного приступа. Дед, прожившей с ненаглядной Наташенькой сорок пять лет,  быстро сдал, к осени слег, и прозорливо  сообщил сыну, что конец его близок. Он потребовал, чтобы  Николай немедленно прописал к нему внука.
- Не оставлю ни метра этому неблагодарному государству! – сердился он. –  И еще у меня есть кое-что вам в наследство. – Загадочно добавил он. – Ваш старик не нищий… 
Дед полез в старомодный комод и вытащил шкатулку, где хранилась бабушкина коллекция  брошей, сережек и  бус. Он покопался в недорогой ювелирке; бабушка выросла в суровых условиях Сталинской  индустриализации всей страны и щеголихой никогда не была; потом высыпал содержание шкатулки на стол и внезапно побагровел. 
- Ты помнишь  изумрудное ожерелье? – Обратился он к сыну. – Я тебе его показывал несколько лет назад.
- Помню. – Сказал Николай и честно добавил. - Смутно.
- Ты его не брал?
- Зачем оно мне? – удивился Николай.
Дед сжал руками лысую голову.
- Наташа никогда его не надевала. О том, что оно у нас есть никто, кроме нас троих не знал, и оно пропало. - Дед помолчал, размышляя. - Николай, во время похорон Наташеньки здесь толклось много разного  народу, но комод-то был заперт на ключ. Однако,  кто-то сумел его открыть и украсть колье. Кто? – Он посмотрел на сына, немного задумался и  сообразил, старый мастер разведки, кто. - Только у твоей, с позволения сказать… жены, была возможность. Ты ей рассказал об изумрудах?
- Я сам о них совершенно забыл, да и видел их мельком лет двадцать назад. Нет, я не говорил.
- И всё-таки это колье видели чьи-то жадные, вороватые глаза. – Дед задумался.  – Но я могу и ошибаться. Надо перетряхнуть всю квартиру, вдруг Наташа куда-нибудь его переложила, а мне забыла сказать. Но лично  я в это не верю.
Максим вспомнил, как в тот же день отец учинил мамаше скандал, требовал вернуть драгоценность, но она все резко отрицала, да так убедительно, что, наконец, он ей поверил. Действительно, она не знала о существовании изумрудного сокровища. Свекровь, ненавидевшая сноху, никогда не демонстрировала ей своих драгоценностей – ни золотых, усыпанных бриллиантиками часиков, ни броши в виде стрекозы с прозрачными, сапфирово-аметистовыми крылышками, ни кольца с настоящим, цвета голубиной крови, рубином в обрамлении мелких розовых турмалинов, ни серег с крупными серыми жемчужинами. И даже никогда их не надевала. Эти вещицы остались лежать в шкатулке. Пропало только уникальное колье.
- Она, - убежденно сказал дед, - вор со стороны взял бы всё! Доказательств, однако, у нас нет. Но ты тщательно всё обыщи. Правда, если она украла, то и припрятала надежно. Не то, что мы, раззявы. – И, вздохнув,  добавил загадочную фразу. – Легко пришло, легко ушло.
Он подошел к книжному шкафу и, вытащив том детской энциклопедии, перелистал его и протянул сыну слегка пожелтевший листок бумаги, размером с большую открытку. Отец, взглянув на неё, внезапно побледнел.
- Это…настоящий? – Изумлению его не было границ.      
- Дега. – Веско сказал дед.
- Откуда?
- Не задавай лишних вопросов, Николай. Зачем тебе знать, то чего тебе не надо знать? Скажем так, те, кому это принадлежало прежде, уже умерли, а их наследники исчезли. И не беспокойся, я этот рисунок, как и ожерелье, ни у кого не отнял, ни украл. Смело бери. – Дед задумался. - Я не слежу за  ценами на произведения импрессионистов на мировом рынке, но думаю, что они весьма высоки. Продай его и  воспользуйся деньгами для обеспечения будущего Максима.  Скоро уже он станет совершеннолетним, и ты, наконец, будешь свободен от этой ужасной женщины. – Старик улыбнулся жалкой улыбкой. - Жаль, только жить в эту пору прекрасную…
   
Вечер - темный, сырой, октябрьский вечер. Асфальт, лоснящийся от дождя, огоньки машин, отражавшихся в лужах,  тот вечер поздней осени, когда следом за ненаглядной Наташенькой  ушел и дедушка, Максим запомнил навсегда. 
Они с ребятами из класса сидели на спинках лавочек  в малюсеньком скверике на углу Сретенки и Садового кольца, пили пиво и поедали сочные чебуреки, которые умели так вкусно готовить только в двух местах в Москве – здесь, в маленькой чебуречной и в павильоне на Ярославской улице. Ребята щедро делились друг с другом выдумками о летних амурных похождениях, и рассказывалось о них языком грубым, бывалым, с массой похабных подробностей и неприличных деталей.
Стайка подростков дружно ржала над этими выдумками, но только они двое – Максим Соболевский да его лучший друг Игорь Серов, гордо носящий оригинальное прозвище Серый, могли бы порассказать такие истории, для которых юношеского воображения и знаний, почерпнутых из стыдливо спрятанных отцами, подальше от любопытных глазенок чад, журналов с обнаженными красотками, явно не хватало. В их рассказах фигурировали в основном какие-то невероятно-сексуальные бабёхи буквально  вгрызающихся в прыщавых онанистов и бросающих их в огнедышащую пучину наслаждений… Но Максим молчал, старательно вырезая перочинным ножиком на скамейке выстраданную годами фразу – «Десятый «Б» - пидарасы!»
Серый, догрызая стынущий на промозглом ветру чебурек, сплюнул на ботинок отличнику Овсянникову, бледному юноше в телескопических очках, книжнику и фарисею, в данный момент художественно свистящему небылицы о своих постельных подвигах, и серьезно сказал:
- Заткни фонтан. – Он изобразил на лице мечтательное, слегка придурковатое выражение. - Я вам сейчас поведаю правду о чистой любви, охватившей меня этим летом.
Серый был умный парень, сильный духом и телом, настоящий вожак стаи и пользовался беспрекословным авторитетом у одноклассников. Ребята придвинулись нему поближе и, сбросив с ушей навешенную Овсянниковым лапшу, приготовились выслушать подлинную историю из жизни. Репутация честного Серого была безукоризненна и ему верили безоговорочно.
- Слушай меня сюда! – Начал свое повествование он. -  Как-то в детстве  я услышал разговор двух мужиков, что  татарки физиологически очень отличаются от обычных женщин…
- Это чем же?
- Ну, в общем, как я понял, главный женский орган у них поперек.
- Ты чего несешь? Как это может быть?
- Как у жабы рот. – Коротко пояснил Серый, с трудом сдерживая смех.
- Бред! – Пропел античный хор. – Ты чего – псих?
- И решил, что я, как будущий естествоиспытатель и ученый  на собственном опыте должен убедиться или опровергнуть эту точку зрения.- Глубокомысленно изрек Серый.
- Похвально, юноша. - Соболевский вырезал последние три восклицательных знака и насмешкой взглянул на друга.
- В общем, решился я на этот опыт – без остатка отдаться науке. Но в городе сделать это было затруднительно, и я с нетерпением дожидался каникул. Мать, как всегда, загнала меня в пионерский лагерь под Загорском. Скукотища, доложу я вам, господа, смертная. Но тут мой хищный взгляд упал на молоденькую и хорошенькую медсестру. Под предлогом поставить…
- Палку, блин, – ввернул ехидный  Акимов, по кличке «внук слонопотама», тощий и коварный с врагами, как пират Карибского моря.
- …градусник, - укоризненно взглянув на Акимыча, продолжил захватывающее повествование Серый, - я нанес ей визит. Стояла дичайшая жара, и  девушка пребывала в одном только белом халатике,  надетом прямо голое тело. Сиськи – во, - он отвел свои руки на полметра от своей груди, - и все остальные части вполне съедобны. Но, запустив ей за пазуху шаловливые ручонки, я получил увесистую оплеуху и претензий  больше не имел. Оказалось, её уже пользовал начальник лагеря.
А я бродил по берегу в тоске. Пока не обнаружил на кухне посудомойку с красивым именем – Лира. Лет эдак под сорок и с тремя неизвестно от кого нажитыми отпрысками.  Семейка, доложу я вам, еще та. Жили они в хибаре у въезда в лагерь круглый год  - её папашка – вечно пьяный сторож и по совместительству вор. Ему даже ухо однажды отрезали, поймав на воровстве в соседнем дачном поселке. Но к этому лету он исчез:  то ли сам повесился в приступе белой горячки, то ли повесили  его – дело темное. И тут его доченька, яблочко недалеко от яблоньки укатилося,  пошла в разнос – напустила полный дом молдаван и давай с ними пить и гулять. Раньше её порочные наклонности хоть папашка-мусульманин как-то сдерживал.
- Ты же сказал что он алкоголик?
- Аллах вино запретил пить, а про водку в Коране ни гугу. – Назидательно сказал Серый. - В общем, своим тиранством он до поры до времени сдерживал порочные наклонности своей доченьки и драл её всеми подручными средствами. А тут полная свобода! Две её старшие девчонки уже подбирались к четырнадцати-пятнадцати годам и были подстать мамочке, но я, во избежания неприятностей, решил оставить их в покое. Рано созревшие девицы постоянно терлись вокруг граждан свободной Молдавии, якобы строителей. Только что, интересно, эти безрукие цыгане могут построить, не понимаю? А мать поощряла, она-то хорошо знала цену своим девочкам – некрасивым, плохо образованным и дурно воспитанным. Настоящим внучкам Ворабья, так прозвали её папашку-самоубийцу. А как на самом деле – я не узнавал. – Пояснил он приятелям. - С такой-то наследственностью на них мог жениться только дремучий молдавский крестьянин и то, только затем чтобы перебраться поближе к Москве. Но девиц оставляю в покое и перехожу к прелестной их мамашке.
Дождался я момента, когда она поддала на работе и, покачиваясь, пошла домой. Дело было на закате… - эллегически добавил он, - и природа шептала ей – «Надо добавить»! А тут я с бутылкой вина. Ну, она и поползла за мной к близлежащим кустам. Или стог там стоял? В общем, неважно. Повалил я её в стог… Или в кусты? Уже не помню. Кажется в кусты. Или в стог?
- Да какая разница? Не томи! – Взвыл хор.
- А что это у нас господин Соболевский сегодня помалкивает? – Переключился Серый.
- Солист нашей оперы  – ты. - Отпарировал Максим.
- Ладно, не томи, Серый. Детали давай. - Жалобно простонали подростки.
Серый, нарочито медленно дососал последние капли пива из бутылки и выразительно заглянул в пустое горлышко, как в дуло.
- Чего-то еще выпить охота, и покурить. И от пары-тройки горячих чебуречков не откажусь.
Отличник Овсянников, прущий на золотую медаль, как Матросов на амбразуру, вызвался слетать за пивом, стрелять сигареты отправился развязный Акимов, а математического гения Двойрика отрядили за чебуреками.
- Не нравишься ты мне сегодня, Макс, - сказал Игорь. – Ты, вообще после этого лета какой-то смурной.
- А ты чего на татар взъелся? Не можешь простить им трехсотлетнего ига?
- Я не на всех татар, а конкретно на эту дуру. До сих пор тошнит до чего гадко. Словно собственную мать трахнул. – Пробурчал  Серов. – У той трое детей от разных мужиков. А у моей мамочки – четверо! Зачем нас столько, если толком нечего жрать? Квартира - две клетушки. Я сплю на кухне, провонявшей проклятым минтаем, – слово «минтай» он буквально выплюнул, морщась от отвращения, - и тушеной капустой. Весной раскопали клочок целины под морковку и картошку по Савеловскому направлению, у черта на куличиках.  Все остальные полосы отчуждения  у других дорог уже захвачены такой же нищетой, как и мы. Я ненавижу эту жизнь и ненавижу себя за эту ненависть. Так что, Соболь,  сижу я здесь, пью пиво, и идти домой мне совсем не охота…  Я на курсы итальянского записался.
- Зачем-с?
- Мне языки легко даются. Дай, думаю, выучу. Вдруг пригодится. – И мечтательно добавил. – А в Италии сейчас апельсины созревают, небо над Флоренцией голубое-голубое…
- Отец хочет уехать.
- С концами? – Сразу сообразил умный Серов. – Но вы, вроде, не евреи.
- За деньги любую национальность купишь.
- А ты ехать  не хочешь?