Митькины вечера

…Ох, и любил Митька эти вечера.  Бывало, сиживал подолгу на некрашеных   певучих ступеньках  родной хаты и слушал, слушал, слушал….
         Ступеньки эти, мамка Митьки,  загодя ещё по светлому, мыла и проскрёбывала  небольшим  обрубком   старой косы, а затем натирала свежесорванным степовым разнотравьем, добытым сестрой Таисьей на задах за огородами, уходившими в бескрайнюю  вольную степь.   Дурманяще – медовый с горечью духмян,  исходящий от  ещё влажных ступенек, переплетался с дымком самосада  тлеющего в огромной цигарке скрученной заскорузлыми пальцами  деда Митрия,  в честь которого он и был назван при крещении 7 лет назад.
         Иногда  Митька приоткрывал дверь и тогда к этому запаху подмешивался  сладковато - приторный дух разогретой вощины,  идущий от  запаленных   бабкой свечей   в святом  углу. В нем она творила молитвы, ежедневно поминая  каких-то  неизвестных  Митькиному уху:  Ахванасиев, Михаилов, Сэмэнов,  Явдокымов, Лукэрий и прочих   человеков. Они со слов бабки Серафимы Кузьминичны, хоть и значились   убитыми  или умершими, но почему-то вечно  невидимо сновали по всей хате и хозяйновали на базу. И куда бы Митька не напрвил свои замызнаные   босые ступни, следили за ним и ехидно наушничали бабушке  обо всем, что бы он не утворил.
         До сих пор для Митьки так и осталось загадкой, как в полутьме они смогли узреть  что  он, предварительно зачинив двери и занавесив  кухваенкой окошко в стряпушне,  скомкав и убрав  в сторону материну зависку, накинутую на  медный тазок с  каунячим медом, ложкой сгребал сверху подстывший  нарды;к  и облизывал её сам и при этом, не забывая про верного своего спутника,  шелудивого пса  Кадыка. Так же он, иногда потирая   мягкую часть тела, в недоумении размышлял: Как эти «всевидящие»  смогли дознаться, что именно он отрезал у дядькиного нового хромового ботика язык  для своего нового пряща?..  Ведь  как он не спирал это злодейство  на батьку, деда или сестёр Дашку,  Варьку и  Тайку, эти «вездесущие» всё равно нашептали бабке Серафиме  на ухо, и как казалось Митьке в тот момент,  они явно ещё при этом  тыкали в него пальцами…
  Он  почесал зазудевшее «место»  и вдохнув носом и ртом чудного аромата прислушался:
 
– Помяны, Господи,  души усопших раб Твоих. Упокой, Господи,  отрокив –младэнцив. Помяны, Господи, православных  воинов…– тихонько пела бабушка, а мамин голос, чуть по громче,  перечислял всех  тех  о ком Митька только что вспоминал с содраганием.

…– Ахванасия, Кузьму, Юхима, Стэпана, Сэмэна, Явдокыма….Хрыстыну, Акулыну, Лукэрию …

– Ще тильке почалы, –подумал Митька  и прикрыл двери,

Он  опять вдохнул и  потянулся и  при этом, негромко  чихнув, поглядел на деда. Тот,  опустив на грудь  лысоватую седую голову  и сложив, на вищневом  струганном цэпке, крест накрест  кисти  рук увитыми выделяющимися венами с узловатыми длинными пальцами, в которых дымилась дотлевающий чинарик, сидел  на накренившейся  лавченке, притулённой к свежепобеленой, перед Святой Троицей, стене хаты.
Старик, тоже взглянув ласково на внука, насмешливо спросил:

– Шо, козак,  вид  тютюну вчадив?

– Та не-е-е, комарь в носи  танцюе, – смешком ответил Митька.

–Хиба цэ комари?  Колысь буллы ось такэзьни,  бувало  хату складэм, так воны за ничь  саман увэсь порастягують и доли покыдають, – оживился старик тронутый вниманием внука и весело засмеявшись, продолжил,  –  а було  на вэчэрныцях дивчатам юбкы на голову пиднималы,  а хлопьцям шапкы знималы.

Митька,  смешливо хмыкнув в  кулачок,  представив  хуторских девчат с задратыми юбками и спидныцями, после чего покраснев,  опустил  глаза, стушевавшись от собственного видения. Желая  поддержать разговор, он,  обращаясь к старому спросил:

– А чого вы, дидусь,  вэчэрять з намы нэ сидаетэ? Мамка сёдни картоплю  з  цибулей на олии наварыла, та коржи-складани напэкла, а бабаня помадорив  насбырала, ужэ и у нас  пийшлы пэрви.

–  Пройшло тэ врэмя, унучок, як я таку  йижу  ковтав, зараз вона мини нэ лизэ.  Бувало кабана в трёх  с братамы за вэчор зьидалы та горилкы два видра, та галушкы з кадушки.

Дед Митрий опять перевел разговор в щутейное русло и  прищурив подслеповатые глаза усмехнулся в кудлатую  белую  нечесаную бороду.   Митька, вытаращив  глаза, представил  огромного кабана и тех огромных братьев  деда,  вместе с ним сидящих вокруг оного с кружками и  ножами, выхватывающих с кадушки  жирные галушки, вместе с тем весело поющими песни…Он зажмурился и видение исчезло.  Дед замолчал и опять опустил голову.
     Митька, пораздумав, припомнил, что дед и вправду давно уже не садился за общий стол. Ему, почему-то, бабка готовила еду в отдельном  маленьком чавуне, и кормила старика прямо в пристроенной сбоку хаты стряпушне. Иногда Митьке  было жаль деда,  и он обедал вместе с ним,  смачно   хлебая варево из его  глиняной чеплашки.  Однако это  не мешало ему через небольшой промежуток  времени сидеть и за общим столом, где вся семья, не мешая друг-другу, начиная  череду с Митькиного отца Фёдора и  дядьки Петра,  принимала пищу. Домочадцы, поочерёдно  набирая в деревянные ложки  из большой глиняной миски приготовленную снедь, не спеша отправляли её в рот.
        Правда по праздникам, Дед Митрий, в  трохи побитой молью черкеске из   доброго сукна  темно серого цвета при наградах,  сидел во главе  праздничного стола прямо под иконами. В таких случаях, Митька,  широко раззявив рот  сравнивал его с  изображенным на иконе  Святым Мыколой, стоящим рядом с другими  ликами  Святых в углу хаты на полочке в цветах и рушниках, любезно вышитыми мамой и бабушкой. А так как дед был ему все-таки давно знаком, то   он всегда сравнения свои завершал в пользу деда Митрия.  Правда  малец  никогда про это ни кому  больше не говаривал, так как один раз, за такие озвученные сравнения, получил от того же деда не бо;льный но обидный удар облизанной,  дедом же, деревянной ложкой.
           Митька  потрогал когда-то  пострадавший лоб и снова  прислушался. Вокруг хаты уже  вовсю гудели резким тягучим  скрежетком цвиркуны, и словно вторя им с берега   поросшей камышом  речушки  заводили с придыханием свой   вечерний переклик  лягушки. Гуднул одиноко колокол, на хуторской  церквушке, возвещая что дьякон закончил читать  вечернюю. Вот   вдалеке  гундосо прохохотал   худудуд . Запоздало замычала чья то корова, подгукивая припозднившуюся   с дойкой хозяйку.

– Дай пройты,  – скорее почувствовал чем услышал,  Митька, негромкий  голос старшей сестры Таисьи, добавившей при сем унизительно трескучий шалабан во всё тот же многострадальный лоб.  Она бы влупила и второй рукой, но слава всем Святым, в ней она держала  теплый пахнущий парным молоком подойник бережно укутанный по краю  её же  платочком – косынкой.

–Та иды вжэ, – плаксиво нявкнул Митяй  трохи отстранившись  в сторонку. – Выкормыла мамка дылду,  – уже более дружелюбно прибавил  брат, глядя в след проплывшей лёгкой поступью сестре.

Дед,  вскинув голову, тоже  проводил внучку  добрым взглядом  и добавил:
– Занэвистылась,  ластивко,  ой хочь бы дожиты до высилля.

–Та вона ны хоче ще,   насадыла  яких то дыковыных гарбузив и кохается з нымы на городи. Каже, на Покрова воны ии прыгодятьця. На вэчэрныци ны ходэ, и хлопцив лякаетця якычко скаженных,   ду… – вступил в диалог Митька, ехидно докладывая деду, что творится  с сестрой и её душой. Но поперхнулся на половине слова, услышав сзади скрип дверей.

 – Молочка, дидуся,  хочитэ,  с пид  Мартуси, я ии вжэ добрэ раздо;яла, такэ вкуснэ, и мэдом пахнэ.

В дверях стояла Тая в накинутой поверх  кохтыны бабушкиной клечатой шали. Красивая и статная, с тяжёлой пшеничной косой переброшенной через плечо мирно возлежащей на не по девичьи высокой   большой груди. Запах  молока и сена исходил  от её пышущего  спелостью тела. Улыбаясь вишнёвыми припухлыми губами, она держала небольшой  глэчик с процеженным через марлю  парным молоком от недавно отелившейся молодой коровы. Дед Митрий  подскочил и  с явным удовлетворением от оказанного внимания, радостно  заговорил  с внучкой.
 – Та выпью, Таичко, выпью, дитятко, тилькэ  у кружци вынэсы, будь ласка. Та цёму  шыбэнныку тэж дай,  ныхай посмакуе, можэ  скорише выростэ та выстыгнэ  жэнытысь, щёб и в нёго на свайби погулять було б диду.

– Я жэнытысь ны буду, я на вийну пиду и  охвицером стану, так шо дедушко ще поживэш, – молвил Митька, принимая из рук сестры неполный глиняный сосуд из которого она добрую толику отплеснула деду в прихваченную ранее  бронзовую кружку, привезенную им  по молодости ещё из турецкого походу.

         Дед пил, причмокивая и фыркая в бороду, подражая ему, Митька так же степенно пытался кряхтеть и чмокать, но у него больше было похоже на  простое пускание молочных бульб. Дед допил и вытряхнул капли молока на землю,  отдал кружку Таисьи. Вторя ему, малец  «домучив»   содержимое глэчика, демонстративно - нарочито перевернул посуду вверх донышком и затем так же протянул  его  сестре. Забрав  утварь, девушка неслышно исчезла в  одвирках и прикрыла за собой дверь.
       Смерклось, всё гуще скрежетали в траве цвиркуны, начали нехитрый перелай   дворовые  собаки.    Где то по над речкой на  дамбе, прячась под старыми вербами, захлёбываясь повела разговор гармонь.  Звонкий смех девчат перемеживаясь с резким роготом  подгулявших парней,  придавали     озорно-зазывающий колорит начинавшихся  вечерних гуляний казачьей молодёжи. Глухо простучав  копытами, прошло с пяток верховых лошадей, и  откуда-то   из далека  донеслось призывное ржание, чьей то кобылы.  Девчачье пение с одновременным смехом и подвизгиванием  будоражило  сознание  пробиравшимся к  вечерницам парубков…

Митьку ничего  это не будоражило. Он посмотрел на посапывающего деда, который уже склонил голову на сложенные  руки. И вновь ушел в свои детские думки.
      Батянька его,  почему то  не молился  перед иконами. Нельзя сказать что он не обращал на них внимания.  Иногда он  запаливал серными спичками погасшую  лампадку.     Крестился на образа когда приходил домой после долгой отлучки, или  недолго стоял перед ними, когда куда -то уезжал. Бывало, занавешивал их   поздним вечером, когда все  расходились спать по своим кроватям.    
            
        Молились у иконостаса в основном женщины, приучали и Митьку,  а он не оказывался. Но почему-то не мог запомнить, ни одной молитвы и на требования бабушки повторять за ней слова молитв и песен, нес такую чушь что, в конце концов,   всем стало лучше,  когда Митька вечерами  сидел на ступеньках рядом с дедом.   
         Правда, не всегда ему «везло». Набедокурив в лёгкую, и не отхватив телесного наказания, его  отдавали в руки правосудия маме Ирине  или тетке  Ганне, являющейся  женой дяди Петра, и ещё  по неведомым  Митьке обстоятельствам, она считалась его второй мамкой,  то есть крёстной.
        Обычно по праздникам она и водила его, взяв за руку, как малого, в хуторскую церкву. И там  постоянно поправляя его,   и тыкая  своими пальцами ему в лицо  и пузо, учила  как следует молиться  Богу.  Митька абсолютно не понимал какая разница   левой или правой рукой он накладывает Святое знамение на себя, но присмотревшись,  сообразил что тетка Ганна в чем то права.  Потому, как и  краснолицый  батюшка и длинный, как батих, дьячок, да и все  казаки - прихожане и даже сестры  Тая  с двоюродными  сестрами Дашей и Варей, тоже крестились правой рукой. Объяснений он не помнил, хотя ему их втолковывали каноны. А переспрашивать ему всё было недосуг, хотя засыпая в кровати, он давал себе обещание,  что назавтра обязательно спросит.
     Так вот именно тетка, а иногда мама,  по наущению бабки и её «всевидящего  конвоя», ставили его перед иконами  и заставляли просить у Бога и всех Святых прощения за совершенный грех.
Мучениям Митки не было предела…. Мало того что во время экзекуции тетка  или мать громко читали молитвы и заставляли  их произносить и его, но  она еще, видимо не торопясь ни куда, заставляла все повторять сначала. Митька пытался  хитрить и специально коверкал слова, надеясь на Божью помощь, что его как всегда выгонят на крыльцо, а там, на баз и на волю к речке, ловить лягунов и истязать их соломиною. Но  видимо и Бог был на их стороне, потому как хитрость сия  быстро исчезала путем подсыпания под Митькины колени гороха и мелкой квасоли. Странно что батяня одобрял их действа, и дядя тоже.  И что самое непонятное дед, друг- соратник, про горох этот,  сам ехидно подсказывал этим истязателям.  Потом им надоедало  его воспитывать или появлялось, какое либо, дело, причем у всех и сразу. Видимо  Бог принимал Митькину сторону, и его выгоняли  из хаты. Однако,  не забыв   приказать, что - либо сделать по хозяйству или помогать кому - либо из домашних. Впрочем, длилось это всегда недолго и его прогоняли проч.
         Дед  никогда не молился с «бабами» как он их называл. Но Митька ведал что дед верит в Бога и сильно, потому как не единожды видел что  тот,    нечасто но достаточно последовательно уходил   на конюшню «до конэй», и там откуда то из ему только ведомого места  вытягивал свёрток  с  иконой и фотографиями.  Затем  подолгу, молча, смотрел на них, разложив перед иконой  так же размещенной на старом потресканом пеньке акации.   Смотрел и плакал, сильно всхлипывая и  обильно заливаясь слезами. Напоследок беря фотографию очередного, все-таки  крестился, и молвил только  «Спасы и помылуй  Господи».  Митька,  бывало, подкрадывался сзади,  но хорошо рассмотреть, кто изображен на карточках  так и не смог.
Однажды он спросил у деда Митрия об этих людях, на что он ответил:
–  Прыйдэ врэмя и ты пизнаешь про их всэ, а як  пиду я до Бога то ты будэшь молытысь и за мэнэ и за их разом.

Хоть Митьке и не хотелось так же сидеть возле пенька и плакать, но он искренне знал, что не подведет деда и молиться будет обязательно, ну может правда по-своему.

 P\S

– Товарищь старший лейтенант,   «гансы» защевелились и начинают выдвигаться  в обход позиций соседа…

Митька, молча, смотрел на вынутые  из планшета старые пожелтевшие фотографии казаков, павших однополчан своего деда.  Посмотрел в глаза своему отцу, затем дядьке Петру. Наконец  остановил взгляд на  фотографии своего деда, сделанной по Митькиной просьбе  на его свадьбе в  29 году.  Было тогда деду 96 лет. А через восемь дней дед Митрий  Юхимович Бекет   отошел к Господу, с именем Которого он  ходил в бой, с молитвой к Которому он хоронил своих боевых товарищей. Облысевший с выпавшей редкой бородой дед уже не был  похож на Святого Николая Угодника.  Но глаза и  та  светлая  благодать, которая была заложена  в его дедушке до самой кончины,  полностью соответствовала  характеру  присущему  святому заступнику и  утешителю  казачьих душ.    Сестра Тая и мама Митьки с её мужем Ермолаем и досматривали деда до самой его смерти… Жаль не было на свадьбе,  ни бабушки ни крёстной тетки Ганы, ни отца ни дядьки Петра,  они сгинули все в годы лихолетья…
 
–Товарищь старший лейтенант, Дмитрий Фёдорыч, немци,  кажу, движения начали непонятные…

 –Чую… Коня давай!

Вестовой исчез, во входном  проеме. Митька неспешно собрал  в стопку фотографии, напоследок, молча, посмотрел в глаза деду,  раскрыл партбилет   и вложил  в него карточки.  Заученным коротким  движением  поместил всё в планшет, но через секунду вынул и переложил  в левый карман гимнастерки под ордена и медали.  Посмотрел на плакат призывающий отомстить за легендарного  комкора генерала Доватора, кем-то пришпиленного к бревенчатым сырым стенам. Затем как всегда, перед   любым делом, перекрестился прочитав привычно короткую бабушкину молитву, поименно вспомнил  её «вездесущих и всевидящих», зная что они сейчас смотрят на него. Привычным движением  перекинул ППШ через шею, поправил батину шашку,  набросил бурку  и выглянув в проем блиндажа шагнул в бессмертие 

Лях Андрей
Станица Уманская
25. 01.2016 г.


Рецензии