Картинки из детства ч. 2

                МЫ ЛЮБИЛИ КАТАТЬСЯ

  Если вы спросите любого маленького мальчика лет пяти-шести – хочет ли он прокатиться на автомобиле, то никогда не услышите – нет! Лицо вашего юного друга будет светиться от предстоящей поездки, а в глазах – когда, когда?..
На первом этаже нашего деревянного дома жил дядя Ваня Будылёв. Он работал шофёром на скорой помощи. Его красная санитарная полуторка, у которой был железный кузов-салон с задней дверцей, и на которой перевозили больного вместе с носилками, иногда останавливалась у дома. Для нас это был маленький праздник.
 
  Мы ждём около машины возвращения дяди Вани и, когда он подходит совсем близко, начинаем канючить: «Дядь Ваня, прокати… ну, дядь Ваня!... ну, хоть до угла…»

  Он улыбается и, молча, как-то по-доброму делает движение рукой снизу вверх, что означало, - залезай, малышня! Потом достаёт из-за спинки сиденья «кривой стартёр» и заводит свою красную «ласточку».
 
  В городе было мало машин. Мы знали гараж, в котором грузовых машин было – ну, штук десять. Половина этих машин постоянно ремонтировалась, и тогда кому-то из нас доставался забракованный подшипник, конечно же, для самоката.
Прокатиться на автобусе – тоже было большим удовольствием. Большой красный автобус, с одной передней дверцей ездил по улице Советской от вокзала до аптеки. Аптека называлась Первой, она и сейчас на том же месте.

 Это был единственный маршрут в городе, который обслуживали всего два автобуса. Говорят, что до этого времени автобусов в городе не было. Но вот недавно я обнаружил такую информацию – «…есть упоминание, что первый автобус появился в нашем городе летом 1931 года». Что это был за автобус, какой маршрут?..
 
  Город наш тогда совсем маленький был, и на картах обозначался самым мелким кружочком, под которым писали – население менее 50 тысяч человек. Недавно и совершенно случайно я узнал, что по переписи 1939 года население города составляло всего 27,2 тысячи человек. Сейчас, когда я пишу эти строки, население города в десять раз больше.
 
 Между вокзалом и аптекой всего-то три остановки: «военкомат», «почта» и «гостиница». От одной остановки до другой билет стоил двадцать копеек, а за полный «маршрут» - восемьдесят. И когда в наших карманах появлялись мелкие деньги, мы шли к этой самой аптеке, чтобы за сорок копеек прокатиться две остановки – до почты. Радости было!… Но обратно шли пешком.
 
  Летом, перед самой школой, а я это хорошо помню, что таких автобусов было всего два. Но скоро появились другие маршруты и другие автобусы, у которых были уже две двери – и передняя и задняя.

 Где брали деньги? Да очень просто! Находили пустую бутылку, и тщательно мыли с песком и крапивой. А если на горлышке был маленький скол, то залепляли его расплавленным сургучом и придавливали монеткой. Водочные и винные бутылки запечатывались в то время картонной пробкой и чуть-чуть заливались сургучом. А со сколами на горлышке бутылки не принимали. И нам было не понятно – откуда берутся сколы, если раскупоривались бутылки простым ударом ладони по донышку. Бывало, что с бутылками нас разоблачали, и тогда приходилось быстро уходить с опущенной головой.
Бутылка стоила рубль двадцать. От аптеки до почты за эти деньги можно было прокатиться на автобусе втроём.
 
 Были в городе и извозчики. К приходу поезда у вокзала всегда собиралось несколько тарантасов, запряжённых хорошо ухоженными лошадьми. Это были «такси» того времени, они могли везти пассажира в любое место. А платить – как договоришься. Спросите сейчас десятилетнего школьника, - а знает ли он, что такое тарантас?

 -Ну, было, только давно очень! А тарантас – это лошадь и маленькая карета без крыши, вот и всё!

 Сейчас, возможно, кто-то удивится, когда услышит, что в пятидесятые годы у городской медицины была своя конюшня, свой штат конюхов, свои лошади и тарантасы, на которых в экстренных случаях врач приезжал к больному. И было всего две красных полуторки - два автомобиля скорой помощи. На одной из таких красных полуторок и работал наш сосед – дядя Ваня.
 
  В автобусах строгие кондукторши зорко следили за теми, кто уклонялся от платы или оплатил две остановки, а ехал уже третью.
 -Чего моргаешь, а ну - плати! Я церемониться не буду… мигом у меня вылетишь…


                ПОХОДЫ ЗА ЗЕМЛЯНИКОЙ

 Во дворе к этому времени сплотилась небольшая компания ребятишек. Это были не только те, кто жил в двух домах с общим двором, но и ближайшие соседи.
В летние дни по утрам, когда родители были уже на работе, мы собирались на брёвнах около сарая и строили планы на день. Если день не обещал быть жарким, и купаться никого не тянуло, то в запасе всегда было два варианта - или идти в лес и собирать ягоды, или рыбачить. Когда принималось решение в пользу ягод, то все разбегались по домам, чтобы найти литровую стеклянную банку и быстренько смастерить из алюминиевой проволоки ручку на горловине. Кто не умел этого делать, тому всегда помогали. Я не понимал, а почему надо обязательно стеклянную банку и только литровую.
 
 -Литровую и стеклянную, чтобы как у всех! Не понял что ли?...
Вот это - «чтобы как у всех», дошло до меня позже. Это было для того, чтобы никто из родителей, бабушек, соседей не мог никого упрекнуть, что ягод набрал меньше, чем кто-то.
 
 Землянику собирали в июне после того, как на базаре появлялся первый продавец ещё незрелых красно-белых ягод.
Нас набиралось человек семь, а иногда и больше. И вот мы, дворовая команда, налегке, с единственной банкой в руке шли через заливные луга, прыгали с кочки на кочку, пока не выходили на твёрдую землю. Доходили до сосновой рощи и продвигались вдоль опушки в сторону железнодорожного моста.

 Перед заливными лугами надо было обязательно разуться. Делалось это для того, что если нога соскользнёт с кочки и увязнет, чуть ли не по колено в илистой почве, то обувка всё равно останется сухой и чистой. Так и перебирались мы через эти заливные луга – в одной руке банка, а в другой обувка. И ещё добрый задорный смех, когда кому-то не повезло, и он соскальзывал с кочки.
 
 Когда банки наполнялись доверху, собирали ягоды в рот. И так продолжалось до тех пор, пока кто-нибудь не произносил: «Брр! хватит, пожалуй, а то брюхо уже болит, да и комары!...»
 


                А КАК ХОТЕЛОСЬ...

  Мечтают все. Вряд ли кто будет спорить, что это не так. И если вспоминать о своих детских мечтах, а эти мечты могут быть только серьёзными, то у меня их было много. Пожалуй, это и не мечты, а желания, потому что мечта – это очень и очень значительное и то, что сбывается не сразу, а, бывает, что и не сбывается никогда.
 
  Первая мечта или огромное моё желание в восемь лет, – это попасть на озеро Мартын и  поймать там крупного окуня, хотя бы одного, но обязательно крупного. Я попробую объяснить почему.
 
  Вот представьте летнюю теплую субботу, когда взрослые ещё на работе, а во дворе соседский мальчишка, недавний квартирант со второго этажа соседнего дома, которого я даже не знаю, как звать, сидит на своём крыльце и вырезает из сосновой коры поплавки. Потом плющит молотком на кирпиче кусочки свинца для грузил, привязывает крючки и всё это сопровождает неторопливым рассказом о том, как в прошлый раз он полчаса вываживал вот такого окуня, а в самый ответственный момент этот хищник перекусил леску. Да, да! Не леска порвалась, а именно перекусил её вот такой окунище. Был ли на самом деле этот окунище, который перекусил леску, или нет, но детское воображение уже рисует захватывающие картины сражения с этим озёрным зверем.

  Я слушаю, а когда наступает пауза, говорю, что и у меня есть бамбуковая удочка и что на ней очень-очень крепкая леска и крючок очень острый, и что такой-то снастью можно выловить любого окуня – не перекусит!
 
  Мальчишка, сидящий на крыльце, года на три-четыре старше, на меня посматривает снисходительно, и все упоминания о моей крепкой леске на бамбуковом удилище и остром крючке остаются незамеченными. Он даже не просит показать ему эту удочку, а мне так хочется помчаться домой, достать из дальнего угла сеней свою снасть и произнести с гордостью перед носом этого мальчишки – вот, смотри!
 
  От такого равнодушия мне становится грустно, и я понимаю, что труды мои сейчас напрасны, все мои намёки о желании поехать на рыбалку, да с ночёвкой, так и останутся без должного внимания.
 
  Ближе к вечеру во двор въезжает видавший виды «козлик» с брезентовым верхом. Из него выходят трое взрослых мужчин. Через несколько минут эти мужчины укладывают рюкзаки с рыбацкими принадлежностями, котелки, какие-то тёплые вещи на ночь, потом спохватываются, - забыли топор. А я всё это время кручусь около машины, тайно желая, чтобы меня пригласили поехать или хотя бы спросили – хочу ли я на рыбалку. Но до меня никому нет дела. Меня ни о чём не спрашивают, и лишь изредка кто-то из взрослых проводит огромной ладонью по моей стриженой голове и улыбается. Наконец, они находят топор в сарае, велят мальчишке усаживаться на заднее сиденье и выезжают за ворота.

  Как я завидую этому мальчишке! Я смотрю на оседающую дорожную пыль, а в голове - песчаный берег озера, бронзовые стволы сосен, водная гладь, кувшинки и осока вдоль берега, а за этими кувшинками на водной глади поплавок, который после лёгкого шевеления устремляется в глубину. Как мне хотелось, как хотелось!
  И вдруг я смиряюсь с мыслью, что сегодня этого не будет, даже если… потому что моя любимая бабушка всё равно меня не отпустит.

  От грустных мыслей меня отвлекает приближающийся грохот самоката, катящегося по деревянному тротуару. У этого самоката колёсами служат подшипники – спереди большой, с крупными шариками, а задний поменьше. Отталкиваясь левой босой ногой от занозистых досок тротуара, мой ровесник всё ближе и ближе. Он широко улыбается и, шумно выдохнув, останавливается рядом. У меня такого самоката нет.
 
 -Дай прокатиться!
  -На, только вот тут гвоздь надо подколотить, неси кирпич…
 
                ФРИЦЫ
               
   Забор был из длинных досок, прибитых горизонтально одна над другой на полусгнившие и покосившиеся столбики. Бывало, кто-то из мальчишек, перелезая через него, падал в заросли малины и крапивы, увлекая за собой оторвавшуюся доску. Незадачливый верхолаз, превозмогая боль и не раскрыв рта, быстро покидал место преступления, чтобы не навлечь на себя гнев всёвидящих бабушек, которые в летние дни с раннего утра занимались своими огородными делами.

   А за забором была улица. Проезжую часть мостили тогда деревянными чурками. Чурки пилили из брёвен, каждая была сантиметров по двадцать пять в длину. А потом мастеровые люди укладывали их на песочную насыпку, пристукивали молотками, чтобы выровнять, и забивали клинья в пространство между кругляшами. Такого дорожного покрытия хватало от силы года на три. Время делало своё - и приходили женщины-рабочие с ломами, выковыривали эти сгнившие чурки, складывали их в кучи возле дороги, чтобы позже, уже высохшие, отвезти для нужд городской бани. Но дрова были нужны не только для бани и, естественно, их воровали.
 
   Вот за этим забором и собирались мы, мальчишки со своими радостями, заботами и обидами, не понимая ещё, что это самое счастливое время в нашей жизни. Некоторые из нас ждали возвращения отцов, надеялись. А другие уже вдоволь насмотрелись на слёзы матерей, в чёрных траурных платках, которые, казалось,  никогда не будут сняты с поседевших голов.
 
    И мальчишки в этом возрасте переставали быть просто детьми, а становились не по годам взрослыми. Всеми силами старались они помочь семье, младшим братьям, сёстрам. И не было тогда в дворовых, ребячьих компаниях ни одного мальчишки старше десяти-двенадцати лет. Потому что в тринадцать, выдав себя за четырнадцатилетнего, можно было попасть в фабрично-заводское училище, в ФЗУ, где одевали, кормили и даже обували в очень крепкие ботинки, которые позже за их износоустойчивость стали называться в народе – ЧТЗ, (Челябинский тракторный завод).
    
   По утрам раздавались гудки. У каждого завода было своё время для гудка. Даже не имевший часов, знал – сколько времени оставалось до начала работы. И каждый завод гудел по-своему, выдавая свою ноту. Но вот заканчивалось гуденье, пустели тротуары, а за забором у подобия шалаша уже собиралась наша босоногая компания.

   –Ре-бя! Фрицы идут! – Мы прилипали к щелям в заборе и всматривались в приближавшуюся колонну. Впереди шёл солдат с автоматом, а позади – колонна пленных. Их было не меньше сотни. Шли они как-то вразнобой, не в ногу, и от этого шествия по деревянным чуркам возникал гул, который понемногу стихал, когда перед нашим забором появлялся второй солдат-конвоир с таким же автоматом на груди.

   Одеты они были в свою военную форму, многократно стиранную и штопаную, но аккуратно подогнанную. На головах были матерчатые серо-зелёные фуражки и пилотки тоже не русского пошива. Сапог на ногах не было, а только ботинки. Между собой они негромко разговаривали что-то обсуждая, иногда улыбались, и эти улыбки вызывали в нас какую-то необъяснимую злость и даже ярость.
   –У, гад, он ещё и лыбится! А где Серёга?

   Серёга был сыном судьи, мать его тоже работала где-то в прокуратуре, и он в нашей компании был единственным обладателем пневматического пистолета. С этим пистолетом он приходил в наше зазаборье и давал по очереди выстрелить. Свинцовые пульки давно кончились и, прикладывая все свои детские силёнки на разгибание ствола, заряжали его зелёной ягодой черёмухи, которую иногда приходилось заталкивать в ствол с большим трудом.
 
    С расстояния восьми-десяти метров эта косточка вызывала ощутимую боль. Стрелять в лицо или, вообще, в голову мы боялись, взрослые нас могли поймать и сурово наказать, поэтому целились всегда чуть ниже ремня. Когда черёмуховая косточка попадала куда следует, немец вздрагивал, гладил больное место рукой и грозил пальцем в сторону забора. Нетрудно было догадаться, кто находится в зарослях за этими старыми гнилыми досками.

   Но сегодня Серёги не было. Родители за какие-то провинности отобрали у него пистолет и строго-настрого запретили выходить из дома.

   –Надо к «Рекорду» сходить, там у китайца резина есть! Рубль за метр, красная такая. Я видел. Две рогатки получится. А кожинку можно от ботинка отрезать. В школу ещё не скоро, а там… Посильнее шнурки затянуть – никто не заметит. У кого сколько? Давай сюда…

   Колонна уходила всё дальше и дальше, а мы разбредались, думая, где бы раздобыть рубль, чтобы купить у китайца метр красной резины, и завтра утром уже во всеоружии снова собраться за этим забором и достойно встретить колонну фрицев.

                ХЛЕБ
 
   В девять открывались хлебные магазины. Их в нашем маленьком городе было мало. Мы знали четыре, а где-то был пятый, но туда было далеко, и продавали там хлеб не каждый день. С зажатыми в кулаке деньгами и хлебными карточками, обгоняя друг друга, мы прибегали к магазину и занимали свои позиции.

    Появлялась лошадь, тащившая телегу с огромным ящиком, в котором на деревянных решётках лежали ещё горячие, с неповторимым хлебным духом буханки. Звякали дверные запоры, решётки с хлебом заносились внутрь. А десятки глаз жадно сопровождали каждую из них от ящика до распахнутых настежь дверей.
 
    Но вот заканчивалась разгрузка, и нашей задачей было первыми ворваться в магазин и оказаться у весов и вделанного в прилавок длинного ножа, которым продавщицы ловко разрезали буханки, выкладывая на весах пирамиды из половинок, четвертинок и маленьких треугольных довесков.
 
    Получив положенное и прижав хлеб с четвертинками и довесками к своему животу, возникала проблема – как, из этого набитого до предела людьми помещения, выбраться на улицу и не растерять все эти довески. Поэтому  прямо здесь у прилавка они отправлялись в рот. Каким вкусным был этот ржаной хлеб далёкого послевоенного  детства!
 
    Солнце поднималось выше, раскаляя лучами всё к чему они прикасались - останавливалось. Даже движение воздуха и тающие на глазах облака казались привязанными невидимыми нитями к чему-то поднебесно-высокому и непонятному. Всё живое стремилось укрыться в тень, и только мы – босоногая команда в одних трусах, обжигая ноги на тротуарных досках, спешили к реке.
 
    Какой она была чистой, эта наша река. С невысокого мостика были видны наклонённые течением водоросли, ракушки на золотистом дне и рыбы, точнее их тёмно-серые спины и хвосты, вальяжно виляя которыми они демонстрировали свою беззаботность и  независимость.

                ОБУЧЕНИЕ  МУЗЫКЕ

    В одно из октябрьских воскресений, когда я уже учился в первом классе, мама повела меня поступать в музыкальную школу.
Радости я почему-то не испытывал и всю дорогу доказывал, что в Доме пионеров есть кружок народных инструментов и что там тоже учат играть. Про этот кружок я знал от своих дворовых товарищей, которые иногда приносили домой домры и демонстрировали своё умение исполнением простеньких мелодий. Например – «Во саду ли, в огороде…»
 
   Каждый культурный и воспитанный человек должен уметь играть на музыкальном инструменте. – Твёрдым голосом повторяла мне мама.
Деваться некуда, я молчал и шёл.

   Школа эта располагалась в двухэтажном деревянном здании на улице Карла Маркса. Сей-час нет этого дома, нет этой улицы, её переименовали. Почему переименовали? Да, потому,  пожалуй, что надоел людям Маркс со своим призраком, который долго бродил по Европе и на-брёл, совсем не случайно, на нашу страну. А кому нужны призраки? Вот и переименовали. Переименовали и улицу Коммунистическую, и Свердлова…

   Отвлёкся, будь оно неладно! Вернусь к музыкальной школе. В коридоре сидели мамы и бабушки, а около них, такие как я. Мы тоже садимся, смотрим на дверь и ждём. Дверь класса время от времени открывается, и серьёзная дама приглашает войти очередное «музыкальное дарование».

   Но вот назвали мою фамилию и мама, слегка подтолкнув меня вперёд, бесшумно закрыла за мной дверь.

   -Встань вот здесь! – произнесла строгая женщина, сидящая вполоборота у пианино. Сейчас я постучу карандашом по этой вот крышке, а ты постарайся запомнить, чтобы потом повторить.

   И она стала тихонько настукивать по крышке пианино какую-то мелодию. Что она настукивала, я не понял и, тем более, не запомнил.

   -Повтори! – она отдала мне карандаш и показала место на крышке, где я должен был про-стучать то же самое и, естественно, отличиться.
Я стал стучать так, как обычно с ребятами настукивали на заборе привычную мелодию: - «старый барабанщик, старый барабанщик, старый барабанщик крепко спал…»

   -Ну, ладно! – сказала моя экзаменаторша, - а петь ты умеешь?
   -Конечно, умею!

   -Тогда спой что-нибудь!

   И я запел. Меня считали скромным и даже застенчивым мальчиком, потому что я всегда отнекивался от всяческих выступлений на публике, особенно когда просили исполнять стишки, стоя на табуретке перед гостями. А в этот раз я решил – чего стесняться-то, я набрал полную грудь воздуха и громко запел: «Расцветали яблони, да груши…» После исполнения одной этой строчки меня остановили.

   -Достаточно! Скажи, юный друг, ты хочешь учиться музыке?

   -Не-э!

   -Тогда зачем же ты пришёл?

   -Мама привела…

   На этом моё «музыкальное образование» не закончилось. Зима пролетела незаметно и, когда на тополях кричали грачи, моя мама снова решила приобщить меня к музыке. Но через два или три месяца учительница, к которой я ходил два раза в неделю, честно заявила моей маме, что…

    «Медведь, медведь!... Ох, уж мне этот медведь! Дать бы этому медведю в морду…» - Это строчки из моей повести «Радуга в октябре».
Осенью кто-то из нашей дворовой компании предложил идти в Дом пионеров и записаться в авиамодельный кружок.
 
    И мы пошли. Но строить модели самолётов записались не все. Кому-то захотелось строить модели кораблей, а кому-то учиться фотографировать. Был и хореографический кружок, и кружок народных инструментов. В него-то я и записался, втайне надеясь, что этим обрадую своих родителей.
 
    Кружком народных инструментов руководил Эрик Сапаев. Это был очень добрый, улыбчивый человек. В то время он был студентом музыкального училища и в свободное время подрабатывал, занимаясь со всеми, кто хотел приобщиться к музыке.

    В этом кружке учили играть на домрах, мандолинах и балалайках. Все инструменты лежали открыто на стеллаже, и только контрабас стоял в большом угловом шкафу. Однажды, придя на занятия раньше назначенного часа, я увидел, как вместе с другими старшеклассниками, репетируя перед каким-то концертом, на этом контрабасе играла девушка.

    Из всех инструментов я присмотрел балалайку. Мне она показалась проще других – на ней было всего три струны. Ноты, как нам объяснили, мы будем учить в следующем месяце, а пока надо научиться правильно держать в руках инструмент. После трёх-четырёх занятий наш руководитель под собственную ответственность стал давать нам домой инструменты. Я до сих пор помню, где должны быть указательный и средний палец левой руки, чтобы «сыграть» первые ноты – «во саду ли, в огороде…» А больше – и не просите, не умею. Не научился!
 
    Уж как тогда случилось, но моё внимание привлёк фотокружок.

    Я закончил учёбу в институте, приехал на короткое время домой и узнал, что Эрик Сапаев стал знаменитым композитором, что он написал много различных музыкальных произведений и первую марийскую оперу «Акпатыр». И я с гордостью рассказывал друзьям, что посещал кружок народных инструментов, которым он когда-то руководил. А потом его не стало – известная российская болезнь…



                ДИАФИЛЬМ ПРО НАСТЕНЬКУ

  К своим друзьям-товарищам мы приходили запросто. Вежливо стучишь в дверь, и когда её открывают, говоришь по установленному стандарту: «Здрасте! - Называешь имя того к кому пришёл, например, Коля, Витя… и добавляешь – дома?» После твоих трёх слов тебя оглядывают с головы до ног, смотрят – не грязная ли у тебя обувка, и распахивают перед тобой дверь – заходи!

  Вот так однажды я пришёл к своему другу, который вместе с маленьким братиком сидел за столом и медленно вращал колёсико фильмоскопа. Я сел рядом. Луч был направлен на выбеленную печь и цветные кадры менялись один за другим.

 -Ладно, это не интересно! Сейчас будем про Настеньку смотреть. Не видел?

 -Нет!

  Из круглой пластмассовой баночки он извлекает ленту и заправляет её кончик в фильмоскоп.

  -Вот, смотри, как фашисты убивали наших людей!

  Я не помню, что было написано в титрах под кадрами. Но вот - первый кадр, второй, третий – горит подожжённая фашистами деревня, а кругом снег и на этом снежном фоне Настенька, от которой фашисты добиваются каких-то сведений, но она молчит, и тогда фашисты привязывают её к изгороди. Изгородь загорается. Ещё кадр и ещё… огонь всё ближе и ближе к Настеньке. Пламя охватывает Настеньку…
 
  Маленький братик моего друга закрывает лицо руками, потом громко плачет и убегает в другую комнату.

 -Он всегда в этом месте плачет.
И я ничего не могу ответить, у меня сдавило горло и я тоже готов заплакать. И пока плёнка укладывается в свою пластмассовую баночку, я после глубокого вздоха спрашиваю:

 -А про Ваню Андрианова у тебя плёнки нет? Знаешь, он по снегу от немцев к нашим пополз, чтобы предупредить, а немцы в него из пулемётов… Но он дополз и всё рассказал, и наши победили. А потом Ване орден дали.

 -Знаю, я в «Родной речи» читал.
 
  Прошло много лет, слово «фильмоскоп» заменили другим, современным словом «диапроектор». Появилось много самых разных диафильмов для детей: и младшего, и школьного возраста, но пропали куда-то эти старые ленты первых послевоенных лет. И сколько я ни искал в Интернете диафильм про Настеньку, найти не удалось. Может быть, лента про Настеньку называлась как-то по-другому?

                ЛИСЁНОК

    Утром июльского дня, когда лес ещё не полностью утратил прохладу, а солнце стремительно поднималось к зениту, предвещая жару, мы с отцом ехали на велосипедах, рассекая жирную, дорожную пыль.

        В двенадцати километрах от города был  посёлок, в котором жил приятель отца. Звали его Иван Семёнович. Отец познакомился с ним в госпитале, уже после войны, где оба они долечивали свои раны. Там-то, в госпитале Иван Семёнович узнал, что мой отец с детства занимался пчёлами и предложил ему купить у местных пчеловодов ульи и поставить их в его огороде. Единственным условием было, чтобы отец научил Ивана Семёновича ухаживать за пчёлами. Отец тогда с радостью согласился, а Иван Семёнович даже дал отцу часть денег на покупку четырёх ульев.

    Отец вёз на багажнике фанерный ящик, в который должны были поместиться пять больших рамок с мёдом, если, как он говорил, пчёлы мёд запечатали. Медогонки у отца не было, просить её у кого-нибудь на время отец считал неприличным, и поэтому у нас на столе был только сотовый мёд.

    Проехали километров пять, и слева, в низинке появилась маленькая деревенька, а справа от дороги гречишное поле. И тут, на дороге мы увидели лисёнка, сидящего так же, как сидят кошки. Он смотрел на нас и не двигался. Отец спрыгнул с велосипеда, быстро положил его на бок и побежал к лисёнку. Я сделал то же самое и побежал за отцом. Лисёнок нырнул в гречиху, а отец на бегу стал снимать пиджак и через какие-то мгновения накрыл им беззащитное животное. Лисёнок шипел и несколько раз укусил отца за руку. Мы вернулись к велосипедам и поместили наш «трофей» в этот самый фанерный ящик. Выдвижная крышка задвинулась, и мы поехали дальше.
 
    Через два дня вернулись в город. Рамки с мёдом оказались не запечатанными, а в ящике приехал  наш пленник. Отец отгородил в сарае, где мы держали кур, угол. Аккуратно смастерил дверцу и крышу, и лисёнок стал там жить. Я был счастлив, мне не терпелось поделиться радостью со всеми своими друзьями. Единственным недовольным человеком была моя бабушка: «Придумали-то чего, в курятник лису пустили…»

    А ещё через два дня меня отправили в какой-то оздоровительный лагерь на две недели, и, когда я вернулся, лисёнка в сарае не было, он прорыл под ограждением ход и исчез.

    Нашёл его наш сосед Вовка Кирпичников, на три года старше меня. Лисёнка загнали в угол вишнёвых зарослей чьи-то собаки, а на их неистовый лай и прибежал наш сосед Вовка.  Он забрал лисёнка к себе, смастерил ему убежище и стал кормить его мышами, которых добывал на колхозном поле в пяти минутах ходьбы от дома.

    Мне хотелось забрать лисёнка к себе, но отец сказал, что это будет нечестно по отношению к Вовке, ведь он уже две недели за ним ухаживает и это получается у него очень хорошо.

    Кончились каникулы, началась школа и, приходя домой, и быстро выучив уроки, мы – мальчишки от восьми до тринадцати лет собирались у жилища лисёнка. Приносили еду, кто что мог, вели споры об атомной бомбе, сочиняя сказки о её величине и устройстве и даже не подозревали, что где-то в мире существуют холодильники, стиральные машины, телевизоры…  Прошло всего пять лет, как закончилась война и мы верили, что теперь, когда у нас есть атомная бомба, никакие фашисты на нас не нападут.

    Подошёл к концу и сентябрь. Начались холодные затяжные дожди. Стали возникать проблемы с питанием лисёнка, а впереди - зима.

    Вовка принёс лисёнка в дом и несколько дней оставлял его взаперти, надеясь, что лисёнок, подобно кошке, будет ловить мышей в отсутствии хозяев.

    Вовкина мать пришла вечером с работы, положила поленья в печь и, плеснув кросин,   зажгла спичку. Когда дрова вспыхнули, из печи раздался страшный визг. Вовкина мать догадалась, в чём дело и, обжигая руки, стала вытаскивать горящие поленья. Потом с помощью кочерги вытащила и лисёнка.
   
        Он был жив, скулил очень жалобно, чихал, а из глаз непереставая текли слёзы. Шерсть на правом боку выгорела и была видна красная с волдырями кожа. Он был почти неподвижен и, лишь когда чихал, тело его передёргивалось, и он лапой пытался провести от глаз до  кончика  носа, но это у него почти не получалось.

    Лечили его, как подсказывал детский ум и интуиция. Куда-то нести и показывать специалисту – в то время…  об этом и мысли не возникали.

    Приносили лекарства, какие советовали родители и что могли выделить из скудных домашних аптечек. Основным заживляющим средством служил красный стрептоцид. Таблетки разминали в ложке чем-нибудь твёрдым и щепотками посыпали на раны.

    Прошло ещё несколько недель, на боку у лисёнка стала появляться шерсть, но начались морозы и вопрос о кормлении стал главным.

    В нашей школе был зоологический уголок: черепаха, морские свинки, ёжик и ещё какие-то мелкие животные. Поговорили с учительницей, и она согласилась принять нашего беднягу под своё покровительство. Лисёнку выделили «жилплощадь» и мы ежедневно, а то и по нескольку  раз в день навещали его, принося какую-нибудь еду.

    Весной лисёнок заболел. Он совсем перестал есть, подолгу лежал на здоровом левом боку, свернувшись калачиком и, уткнувши мордочку в хвост, спал. И только когда скрипела дверь, он слегка поднимал голову и смотрел на нас грустными глазами.

    Потом его усыпили и отдали мастеру из местного краеведческого музея. Он сделал прекрасное чучело, ему удалось передать то же самое выражение мордочки и глаз, которое запомнилось мне в день его «пленения».

    Лисёнок стоял в кабинете биологии на лакированной деревянной подставке в одном из стеклянных шкафов. И когда я окончил школу, он всё ещё был там.

    Через несколько лет школу сломали и на её месте построили новую, современную.

        Признаюсь, в новой школе я ни разу не был.

               
                ПУЗЫРЬКИ, ЦЕЛЛУЛОИД, ПОРОХ

        Кто-то научил нас взрывать стеклянные пузырьки. Делалось это просто. В пустой пузырёк из-под одеколона набивались туго скрученные обрывки киноленты. Кинолента в то время делалась из целлулоида и была легко воспламеняема.

        Этим-то её свойством и пользовались юные взрывники. Пузырёк завинчивался пробкой и увеличительным стеклом, которое мы называли прожигалкой, солнечный луч концентрировался на плёнке. Плёнка начинала дымить, и уже ничто не могло остановить этот процесс внутри пузырька. Оставалось лишь бросить эту «гранату» как можно дальше.

        Взрыв получался громким. Бывало, что кто-то замешкается, сразу не бросит, и тогда на ладонях оставались серьёзные порезы. Был даже случай, когда осколки стекла попали в лицо и повредили глаз.

Обрывки испорченной киноленты и даже целые рулоны находились в большом железном ящике, который стоял за высоким забором во дворе конторы со скромным названием – «Кинопрокат». Как эта кинолента попадала оттуда в наши карманы, сейчас вряд ли кто скажет. Но попадала.

         А кроме киноленты из целлулоида в то время делалась и фотоплёнка, и расчёски, и многое другое. Но вскоре целлулоид заменили триацетатом, материалом не горючим и я могу лишь подтвердить, что из этого материала «гранаты» делать было бессмысленно – он не горел.

А прожигалки, эти линзы или увеличительные стёкла также извлекались из мусорного ящика во дворе оптико-механического техникума. Замечу попутно, что техникум этот просуществовал после войны недолго, а на его месте создали другой – радиомеханический, который существует и сегодня.

Страсть взрывать пузырьки исчезла как-то сама собой. Шло время, и мы узнали – что такое порох. Да и как мальчишки могли не узнать про порох, если он свободно продавался на рынке в магазине с названием «Охотничий». Сам магазин – это обыкновенная деревенская изба с сенями и большой русской печкой внутри.

Под стеклом витрины было всё - и рыболовные крючки, и латунные гильзы, и капсюля, и капканы, свистульки и манки на разную дичь, а на стене висели ружья, охотничьи лыжи, фотоаппараты и колёса для мотоцикла. На витрине пороха не было. Он находился на полу в железном ящике с замком. И только объявление, написанное от руки, сообщало, что порох в продаже есть.

       Картонная пачка в полкилограмма дымного пороха «Медведь» стоила пять рублей и тридцать копеек. А двести граммов бездымного «Фазана» в железной банке – восемь рублей. И никаких документов не требовалось, плати деньги и уходи.

И вот мы, собрав свои рубли и полтинники, покупали полукилограммовую пачку пороха и, отойдя в сторонку, начинали его делить - рассыпали в заранее приготовленные пузырьки с широким горлышком, и прятали в карманы.

-Теперь можно и повзрывать! 



            ШКОЛЬНАЯ ПЕРЕМЕНА

    Сентябрь 1953 года. Тёплый солнечный день. Я учусь в шестом класс. На переменке ученики выбегают на площадку перед центральным входом. Одни жуют, другие, собравшись в небольшие группки, обсуждает свои нехитрые проблемы, а кто-то, уединившись в сторонке подальше от глаз учителей, играет в орлянку.

    Из парадной двери выходит наш завхоз. В руке у него большой портрет. Кто на этом портрете мы ещё не знаем. Завхоз останавливается за длинным железным корытом, где и школьники и учителя моют свою обувь, и со всей силой ударяет портрет о землю. Рамка разламывается, холстина с изображением Берии у всех на виду.
 
    Потом поднимает деревяшки от рамки, ломает их об колено и брезгливо бросает на землю. Кругом собирается плотное кольцо школьников. Завхоз достаёт спички и поджигает образовавшуюся кучу.

    Все стоят и молчат. Проходит немного времени, уже и звонок на урок быть должен, но звонка нет, потому что дежурная уборщица, которая включает звонок, тоже стоит и смотрит как догорает холстина с изображением Берии, и как деревяшки от рамки превращаются в угли.

    Финал наступил быстро. Завхоз яростно топчет своими сапогами угли и сквозь зубы выдавливает из себя такие мощные монологи, которым в школе почему-то не учат. Но мы-то знаем, и учить этому нас не надо!

                ФУТБОЛ 
 
    Футбол в городе очень любили. Было два стадиона – «Динамо» и «Медик». «Динамо и сейчас, после долгих лет и переименований, всё там же - на левом берегу Кокшаги. А про стадион «Медик», который находился между улицами Волкова и Советской, сейчас никто и не помнит. Но именно на «Медике» зимой был отличный каток, где была тёплая раздевалка, и можно было взять коньки напрокат.

    Футбольные матчи проходили на обоих стадионах. Но чаще на «Динамо».

    Мост через речку у стадиона «Динамо» называли Большим. Он действительно был самым большим из трёх мостов в городе и только по нему ездили грузовики.

    И вот на этом мосту во время матча собирались сотни поклонников футбола, - им просто не досталось билетов на трибуны. Рьяные болельщики располагались всюду: и на заборах, и на крышах ближайших домов, и даже на деревьях.

    И вот, когда забивали гол, стадион, болельщики на мосту и все, кто видел происходящее, взрывались единым рёвом. Этот рёв нескольких тысяч здоровых мужских глоток был слышен на другом конце города.

    -Опять забили!

    -Кому?
 
    Футбол в то время был честным! Тогда не покупали и не переманивали игроков из одной команды в другую. Тогда на футбольное поле выходили и честно играли люди, любящие спорт, а не деньги. Футбол был спортом, а не бизнесом!

    Всё, что есть в футболе сейчас, - началось позже.
    Капитаном Йошкар-Олинского «Динамо» был Валентин Винокуров. Он служил в МВД, которое прежде называлось НКВД, и на погонах у него были четыре маленькие звёздочки. Меж собой мальчишки рассказывали, что будто бы дядя Валя раньше служил даже в личной охране самого Сталина.
 
    Взрослые ненавязчиво намекали детям, что к каменному зданию на углу улиц Комсомольской и Коммунистической с названием НКВД, желательно не подходить.
 
    У взрослых были причины так говорить детям.

                РАДИОПРИЁМНИК "МОСКВИЧ"

    Осенью пятьдесят пятого нам поставили телефон. Теперь можно разговаривать с друзьями, узнавать последние школьные новости и всяческие сплетни, и звонить домой, сообщая, что задерживаюсь там-то и там-то.

    А перед ноябрьскими праздниками отец купил радиоприёмник «Москвич», на задней картонке которого было написано, что у четырёхлампового приёмника два диапазона… – на средних и длинных волнах.

    В первое время мы целыми вечерами слушали музыку, радиопостановки, трансляции из оперных и драматических театров, Тарапуньку и Штепселя и, конечно же, Сергея Сергеевича Смирнова, его «Рассказы о героизме».

    Когда все укладывались спать, отец вплотную придвигался к радиоприёмнику и медленно вращал настройку. Через шумы и трески на средних волнах иногда прорывался «Голос Америки». Тогда отец быстро вставал и накрывал телефон подушкой.

    -Зачем ты это делаешь? – спрашивал я.

    -Вырастешь, поймёшь! Ты ещё многого не знаешь…

                *   *   *

     До 1954 года обучение в школах было раздельным. У мальчиков – школа называлась мужской, а у девочек – женской. А тут – раз, и всё смешалось! Девчонки ходили по коридорам нашей, вчера ещё мужской школы парами и с независимым видом. На нас - никакого внимания, будто нас - мальчишек и нет вовсе.

    За партами с девчонками никто не сидел. Но уже в девятом классе отношения стали проще и пропала напряжённость в общении. Этому было своё объяснение. И не только потому, что приходилось обращаться на уроках с просьбой – дай списать, но и на школьных вечерах.

    Первое время мальчишки, пытаясь научиться простейшему танго, танцевали друг с другом. Получалось скверно, а уж про вальс, и говорить нечего. Но у девчонок всё наоборот. Казалось, что танцам они научены с пелёнок. Поэтому, перебарывая свою мальчишескую заносчивость, приходилось подходить, кланяться и вежливо просить – научи! 

    Школьное образование было трёхступенчатым. В четырехклассных школах, или как их называли – начальных, учили арифметике, письму и чтению, преподавали рисование, пение и чуть-чуть физкультуру. Дальше образование получали в школах-семилетках, где учили не только грамматике и математике, но и иностранному языку. И после успешного окончания семилетки можно было поступать в техникум.