Жаворонок

С приближением рассвета тени становились мутно-серыми, а предметы, их отбрасывающие, словно проявлялись из темноты: недавняя расплывчатость приобретала чёткость, цвет и иное звучание. В открытую форточку врывались запахи, которые будоражили что-то внутри.
Девушка проснулась и села на кровати, поджав под себя ноги. Эта привычка осталась с детства. То ли пасмурность безоблачного неба навевала воспоминания, то ли сон, в котором она увидела свою, рано ушедшую мать.
 - Милый мой Жаворонок, опять не спишь? – слова матери всплыли из глубин памяти. - Дуняша, - обычно вопрошала мать шёпотом, обняв дочь за худенькие плечи, - может, поспишь ещё?
Девушка прикрыла глаза и словно перенеслась в то время. Она увидела на молодом лице матери улыбку. Вспомнила ощущение ожидания. Как мать угадывала, что она уже не спит, Дуняша не знала. Но она почти сразу же тихонечко входила в комнату, гладила свою «птичку» ненаглядную по голове, а потом, бубня что-то себе под нос, укрывала лоскутным одеялом её плечи и садилась рядом.
Со временем вопрос матери стал риторическим. Зачем вообще мать задавала его почти каждое утро, пока Дуняша не пошла в школу, она не знала, но те пять минут, что мать сидела рядом с ней, наполняли пространство звенящим светом. Это было их время, их тайна, их ритуал, о котором никто не знал. Дуняша молча прижималась к матери, ощущая тепло её тела, и улыбалась.
- Что ты там, за окном, рассматриваешь? – интересовалась обычно мать.
- Как ночь убегает…
Как-то Дуняша спросила у матери:
- А почему ты меня Жаворонком обзываешь?
- Не обзываю, а ласково называю. Это птичка такая, которая раньше всех просыпается. Она поменьше скворца будет. Ты скворцов у нас в саду видела?
Дуняша кивнула.
- У жаворонка белые рукава, по ним её легко узнать. Грудка беловатая с рыжеватым, в мелких пестринках. А спинка глинисто-серая. Она поёт рано утром, ещё до рассвета и весь день. Чаще всего её пение можно услышать весной и летом, осенью они поют редко. Когда начинают петь, они набирают высоту до восьмидесяти, а то и до ста метров, летают там кругами под собственное пение, а потом внезапно падают вниз.
- А на земле или на ветке дерева они поют?
- Только в пасмурный день поют, сидя на какой-нибудь кочке. Они простор любят, это полевые птички, не лесные.
- А как они поют?
- Так разве ж я смогу так, как они, - засмеялась мать. – Услышишь когда-нибудь. Тебе понравится. Они хоть и неяркие птички, а внимание на себя обращают…
-  Если я Жаворонок, то на кого наш Ванятка похож?
- Твой братик – на сову, он, как пить дать, сова. Не добудишься. Как только в школу просыпаться будет?
Мать вздыхала, целовала дочь в чуть вьющиеся волосы цвета спелой пшеницы и шла на кухню готовить кашу или суп, а Дуняша продолжала сидеть на кровати и смотреть в окно: там совершалось некое таинство. А потом эти ранние посиделки превратились в самое плодотворное время для размышлений.
И как-то так получилось, что все домашние с лёгкой руки матери стали звать Дуняшу Жаворонком, Ранней пташкой или просто Птаха. Не столько потому, что вставала с рассветом, сколько из-за необычайной худобы. Тоненькие ручки, торчащие из непомерно широких рукавов, напоминали крылья. Огромные глаза на чуть вытянутом лице, прямой, почти аристократический нос, аккуратный маленький ротик - ничего птичьего в её лице не было и, тем не менее, прозвище «прилипло» к ней. А уж со временем она стала весьма симпатичной девушкой, хотя и в двадцать лет казавшейся подростком на тоненьких ножках.
 Дуняша считала, что прозвище каким-то неведомым образом влияло на её характер, а может, и на судьбу. Оно вылетело за пределы их дома, оказалось вначале на улице, потом соседские мальчишки и девчонки, с которыми Дуняша пошла в один класс,  принесли его в школу, а из школы оно перекочевало в институт, потому что вместе с ней в одной группе оказался Петька, её сосед.
Она с удивлением отмечала, что её прозвище почему-то радовало окружающих, они и произносили его как-то ласково очень. Птаху опекали, и даже самые грозные и хулиганистые парни в её присутствии становились добрыми богатырями. И объяснить это сама Птаха не могла. Она будто светилась вся изнутри. Может, этот свет творил чудеса, может ещё что-то.
Когда Дуняша училась на третьем курсе института, мать попала в больницу и уже не вышла оттуда. Время словно застыло после смерти матери.
«Как, - подумала Птаха, - в неподвижном времени могут уходить дни»?
Но они уходили, ничего не меняя при этом. А потом этот океан времени насторожил её и, как ни странно, именно эта настороженность вернула привычный ход времени.
Отец очень сильно тосковал по матери, но потом всё своё внимание переключил на сына, который заканчивал школу. Проверял уроки, повесил в сарае боксёрскую грушу и стал тренировать Ваньку, чтоб тот мог защитить себя. Иногда после работы отец что-то мастерил вместе с сыном, они даже смотрели по телевизору футбол, который оба не любили. Зато с удовольствием копались в саду или в огороде. Купили цыплят, обсуждали, стоит ли разводить кроликов. А Дуняша взяла на себя хлопоты по дому. 
- Пап, - как-то вечером за чаем сказал Ванька, - на тебя наша соседка поглядывает. Она вдова. Женился бы ты.
Отец молча встал, упёрся кулаками в стол и почти торжественно произнёс:
- В нашем роду Петровых все однолюбы были. Я мать вашу любил. А жить с кем-то, чтоб не скучно было, не для меня, милый. Всё. Больше мы к этому вопросу возвращаться не будем, - он сел и, как ни в чём не бывало, продолжил пить чай.
- Да я в военное училище собираюсь поступать, - стал оправдываться Ванька, - а Птаха замуж выйдет, к мужу уйдёт. Кто о тебе заботиться и готовить для тебя будет?
- А вот об этом, Ванечка, не беспокойся. Я в Морфлоте служил, коком. Так что готовить умею. И весьма неплохо, заметь.
- А чего ж тогда дома не готовишь? – спросил сын.
- У нас Птаха есть. Каждый должен быть на своём месте. Мы дрова рубим, огород вскапываем, поливаем, живностью, вон, решили обзавестись. Сарай новый строим, потом крышу подремонтировать надо будет. Да мало ли дел для мужчин? У тебя ещё занятия в школе и в секции, у меня работа на заводе. А Птаха – обед нам готовит, стирает, гладит, порядок в хате поддерживает.
- И ещё учится, - добавил Ванька.
- Верно. У нас хорошая, крепкая семья. Жаль, что мамки с нами нет, она бы порадовалась, - отец склонил голову, чтоб дети не увидели навернувшихся слёз, - дай салфетку, - попросил он у сына, - в глаз что-то попало. Так, о чём это я? Ах, да, о правильном распределении обязанностей.
Птаха встала из-за стола и за спиной отца, глядя на брата, покрутила пальцем у виска. Ванька смущённо опустил голову.
- Из песни слов не выкинешь, - вздохнул он, - ты, это, бать, извини меня… за соседку. Она у меня спрашивала про тебя, ну и… я подумал…
- Проехали, - сказал отец. – Я же просил закрыть тему… навсегда…
Ещё на первом курсе института Дуняше пришла в голову мысль, что где-то есть поле идей. Где находится это самое поле, и какое оно, она особо не озадачивалась, но  каким-то странным образом набредала на него с закрытыми глазами и на ощупь выдёргивала из него, как созревшую морковку с грядки, одну давно созревшую идею и испытывала почти детский восторг, как малыш, получивший долгожданную игрушку. Она могла часами рассматривать её, а потом то ли от усталости, то ли от неумения, приходила растерянность: что делать дальше с этой идеей? И какой бы оригинальной или красивой эта идея не была, она отпускала её на волю, как птицу из клетки. И кто-то тут же подхватывал её. Иногда в шутку она называла себя «генератором идей».
- А что толку от твоих идей, – возмущался брат, - если ты их не в состоянии реализовывать?
- Глупый, - смеялась Птаха, - для этого есть другие.
- Ага, и премии с медалями будут получать другие, а тебе даже спасибо не скажут.
- Ну и пусть. Я не страдаю от этого.
- Нам лишние деньги не помешали бы, - заявлял практичный Ванечка.
- Тогда займись реализацией, - предложила Птаха.
- Твои идеи больше подходят для бюро бредовых идей. Хотя, - он почесал затылок, - все открытия и изобретения когда-то казались бредом. Может, ты хоть патентовать их будешь?
- Собственник в тебе проснулся. Похоже, заговорили гены прадеда. А чем отличается завершённость от зацикленности? – спрашивала она брата, улыбаясь.
- Птаха, ты меня достала, - сообщал Ванечка и больше не приставал к ней.
А потом Птаха познакомилась с молодым человеком, который учился в её же институте, только на последнем курсе физико-математического факультета. Высокий, весьма обаятельный, симпатичный. Птаха считала, что очки ему придают некую солидность. Он провожал её до дома после занятий, раз в неделю они посещали бассейн, а по пятницам сидели в читальном зале институтской библиотеки, обложившись редкими книгами. Ванька, увидев как-то его возле калитки, обозвал про себя «ботаником», но сестре ничего говорить не стал.
Толик был на редкость уравновешенным молодым человеком. А вот Птаха заводилась с пол-оборота и исключительно в его присутствии.
Жизнь преподносила ей урок за уроком, только почему-то материал усваивался с трудом. После многократного повторения ситуации, отличающейся исключительно по форме, но не по содержанию, она начинала видеть собственную проблему, но это ещё не служило гарантией того, что в очередной раз она не попадётся на ту же самую удочку.
Нет, конечно же, раз от раза она всё быстрее видела собственную ошибку, почти мгновенно распознавала ловушку, в которую попадала, но происходило это постфактум. И вдруг наступал момент, когда она поднимала ногу, чтоб в очередной раз «вляпаться» в разложенную на дороге коровью лепёшку, но срабатывал некий защитный механизм, доведённый почти до автоматизма, и она опускала ногу на чистое пространство. Оглядывалась и улыбалась: смогла, преодолела.
Но тут же напоминала себе, что нельзя расслабляться, иначе рассеянное внимание сыграет с тобой злую шутку. И она какое-то время внимательно смотрела себе под ноги, но потом успокаивалась, решив, что усвоила урок. И вот тут-то начиналось самое интересное: ей подсовывали ситуацию, упакованную в красивую обёртку, но суть от этого не менялась. И она либо предвидела, что произойдёт дальше, и благополучно избегала неприятности, либо на полпути осознавала конечный результат и меняла направление, либо вновь оказывалась там, где не должна быть, падала, поднималась, отряхивалась и смеялась над собственной неуклюжестью. 
- У тебя какая-то тренированная слепота. Ничегоневидение устраивает тебя, - как-то заявил Толик.
- Вот так сразу определил, навесил ярлык. А меня спросить не пробовал?
- Зачем? Если ты не видишь? – улыбнулся Толик.
Она понимала, что общение не должно превращаться в бой, когда стенка на стенку встаёт, когда нет ничего важнее победы, когда конкретный собеседник превращается в безликое существо, называемое «противник».
- Знаешь, Птаха, я как-то проснулся ночью с ощущением, что почти разгадал причину наших столкновений. Это было сродни озарению. Если нет давления с моей стороны, если я не настаиваю на собственной правоте, если я не агрессивен при разговоре и даю возможность высказать свою точку зрения оппоненту, то есть тебе, и слышу твои доводы, беседа не перерастает в скандал, и мы не расстаёмся врагами, - он поправил очки и улыбнулся.
Дуняша должна бы обрадоваться, что Толик почти нащупал причину их противостояния, но она вдруг ощутила, как растёт внутреннее сопротивление, как что-то топорщится внутри неё без видимой причины. И она, чтобы заглушить это ощущение, стала рассказывать смешную историю, произошедшую сегодня на лекции. Зачем? Может, чтоб не думать о том, что стучалось и рвалось наружу? Она словно увидела себя со стороны, как необязательные слова с лёгкостью вылетают из неё, некоторое время кружатся в воздухе, а потом бесследно исчезают. Странное ощущение, пугающее. 
«Это то, что обычно называют разговором ни о чём, сотрясанием воздуха», - подумала она и вдруг замолчала, оборвав себя на полуслове.
Она с удивлением посмотрела на Толика и вдруг произнесла:
- Как ты терпишь меня?
И вдруг как озарение, пришло понимание, что она спорит исключительно из-за желания равенства. А, поняв, растерялась ещё больше. Ей не хотелось быть глупее Толика, это было почему-то очень важно. Но почему? И вдруг опять все мысли смешались. Она либо боялась, либо не хотела увидеть истинную причину.
- Я глупая, - почти прошептала она.
- Да что с тобой, Птаха? – спросил Толик. – Ты сегодня какая-то никакая. Уж не заболела ли ты?
Она понимала, что в его вопросе, скорее, озабоченность. Тогда почему она воспринимает его слова, как издевательство?
- Нет! – почти выкрикнула она. - У каждой болезни есть симптомы. А симптомы моей «болезни» спрятаны так глубоко, что не докопаешься, их не видно. Поэтому и диагноз не поставишь. Вроде, внешне всё в порядке. Но ведь противоречия разрывают меня изнутри.  Мне порой кажется, что вся моя жизнь соткана из ожиданий: сладостных, горестных, мучительных, полных надежды и безнадёжных. Моменты ожиданий вытягиваются иногда в бесконечную прямую линию, больше похожую на повествование без начала и конца… И в этом ожидании я теряю ощущение реальности, я словно оказываюсь в придуманном мире. Я воюю с другом, я отстаиваю то, что отстаивать нет смысла, и не знаю, почему, - Дуняша замолчала.
- Не стоит забывать, что у любой утопии есть враги. Это здравый смысл и трезвый взгляд, - произнёс еле слышно Толик.
«А где их взять»? – хотела спросить Птаха, но промолчала.
Они шли по парку, и вдруг в наступившей тишине ветер заметался по траве и кустам, словно искал выход и не находил, а потом от некого отчаяния, что ли, стих всего на мгновение, после чего спокойно полетел дальше.
Толик вздохнул с облегчением. Он хотел что-то сказать, но Птаха повернулась к нему, и он увидел её пылающее лицо с огромными глазами. Она была прекрасна. Толик словно впервые увидел её, и все слова куда-то улетели, исчезли все умные фразы, растворились все мысли. Он остановился и вдруг закашлялся.
- Птаха, - прошептал он и снова замолчал.
- Ну, да, зашлась в очередной раз.
- Нет-нет, - поспешил он заверить её.
- Знаешь, мне по утрам хорошо думается. Представляешь, до чего я додумалась сегодня утром? – она улыбнулась. – А что если мы живём минутами мудрости и разочарования? Хотя я не удивлюсь, что уже кто-то додумался до этого и даже озвучил, просто я об этом не знаю. А ещё я просто ощутила, что с возникновением понимания, что твои усилия суетны и тщетны, короче бесполезны, вдруг становится не по себе, ты теряешься. А потом приходит мысль, а что если всё же среди бесцельности и бессмысленности есть высший смысл, высшая цель, о которой мы не ведаем, и именно поэтому не видим её? Значит, и в самом разочаровании он есть?
- А может ли быть разочарование в самом разочаровании?
- Не знаю, - призналась Птаха и испытала облегчение.
Она ощутила, что некий барьер между ними рухнул сегодня. Что-то изменилось. Ей стало легко и весело.
- Какое время года ты любишь больше всего? – спросила она.
- Сейчас конец весны. А я почему-то вспоминаю, как мы с отцом гуляли по осеннему парку. Мне тогда лет семь было. Запах прелых листьев после дождя, будоражил что-то внутри меня. И я всё силился вспомнить что-то и никак не мог, и от бессилия, что ли, вдруг расплакался. А отец испугался, потому что я не мог объяснить ему, отчего лью слёзы.
- А я однажды поздней осенью проснулась и увидела, что за окном летят  жирные снежинки, больше похожие на кусочки ваты, нежели на те снежинки, которые мы привыкли видеть. Они кружились и падали, чтоб растаять на земле. Но не успевали таять так быстро, поэтому через какое-то время вся земля стала в проталинах, будто природа перепутала что-то. Было ощущение, что вот-вот зацветут подснежники. Я тогда спросила у мамы: «Может ли время само по себе течь иначе, или кто-то может его повернуть вспять»? Она погладила меня по голове и сказала, что всё идёт своим чередом. И с этим надо смириться.
- А есть ли у сознания времена года? – вдруг спросил Толик.
- Возможно, да, а возможно, нет. Не могу ответить, потому что не знаю. Мы пришли. «Вот моя калитка, вот мой дом родной…», - засмеялась Птаха. 
- Мой дед получил участок в диком поле, поставил бытовку с верандой. Электричества нет, забора, естественно тоже, зато рядом с бытовкой из кочки, что почти напротив неё, бьёт родник и течёт по участку деда до озера. Чистейшая вода, возможно, даже целебная. Так что не надо рыть никакой колодец. С другой стороны озера – лес. А вокруг бытовки  цветут полевые цветы. Никакой цивилизации вокруг. До ближайшей деревни километров семь, через поле. Конечно, со временем там всё застроят, проведут электричество, появится дорога со столбами вдоль неё, с проводами, гудящими в непогоду. А пока там уголок первозданной природы…
- Зачем ты мне рассказываешь об участке деда в чистом поле?
- Хочу на выходные пригласить тебя туда. С ночёвкой.  Ночи сейчас тёплые. Там у деда в бытовке два дивана стоят и спальники имеются. Стол, керосиновая лампа. Есть и светильники на батарейках. Готовить можно на костре. В озере тоже вода чистейшая. Соглашайся.
- Я подумаю. Сегодня ведь только понедельник.
- Ты и не заметишь, как пролетит время…
- Не дави, - сказала Птаха и улыбнулась.
- Не буду, - произнёс Толик. – Но ты всё же подумай.
- Уже, - сказала Птаха.
- Что уже?
- Уже думаю, - засмеялась она и побежала к дому, послав Толику воздушный поцелуй.   
- Вот же, Птаха, - восхищённо глядя на неё, прошептал он.
Действительно, время до выходных пролетело очень быстро. В четверг Птаха сообщила Толику, что его предложение согласовано с отцом. Её отпустили, так что в пятницу после института они могут ехать.
- Здорово! – воскликнул он и запрыгал козлом посреди дороги.
- И что это было? – спросила Птаха.
- Танец. Это я так радость изобразил.
- Я не буду описывать, как это выглядело со стороны, и почему люди, идущие нам навстречу, шарахались от тебя. Танец, так танец. Тебе, наверное, видней, - улыбнулась Птаха. – Да, кстати, на каком транспорте мы отправимся на твоё поле чудес?
- На автобусе до ближайшей деревни, а потом пешком.
Поездка на дачу деда Толика стала настоящим событием для Птахи. Едва они вышли из автобуса, как к ним подошла какая-то цыганка и стала предлагать погадать молодым людям. Они отшучивались. И вдруг цыганка замерла, глядя куда-то за Птаху, пробормотала что-то по-цыгански и стала  извиняться,  а потом поклонилась и отошла в сторону.
- Что это с ней? – спросила Птаха.
Толик пожал плечами.
- Наверное, поняла, что на бедных студентах много не заработаешь. 
Они прошли через деревню, потом по тропинке через рощу, вышли на открытое пространство, с которого было видно лесополосу, а за ней начиналось огромное непаханое поле, превратившееся со временем в цветущий луг. Где-то почти в самом центре его возвышалась бытовка. Это была та самая цель, к которой они направлялись. Они вначале шли вдоль лесополосы, потом по цветущему лугу. Птаха то бежала вперёд, то пыталась танцевать, а Толик со смехом догонял её.
Родник, бьющий то ли из кочки, то ли из-под огромного камня, присыпанного землёй, поразил девушку. Она бросила свой рюкзачок возле крылечка и побежала умываться.
- Какая же мягкая вода, ласковая! – воскликнула она, а потом пошла вдоль ручья до озера.
- Ты знаешь, ты знаешь… - затараторила она, подбегая к бытовке, где Толик наводил порядок.
- Что? – испугался он.
- Какая там красота! А лес? Толик! Лес, словно из сказки. В озере вода такая, что видно каждый камушек на дне. Этого не может быть! Неужели деревенские не ходят сюда купаться?
- Вода ледяная даже в самую жару. Кто отважится в неё войти? Да и далековато. Возле деревни река протекает, пруд большой есть. И рядом.
Толик развёл костёр из дров, что дед предусмотрительно сложил под бытовкой. Они приготовили ужин. Закатное солнце постаралось на славу: оно едва коснулось деревьев, что росли сплошной стеной на другом берегу, замерло, словно разглядывая что-то, и вдруг нырнуло вниз, озаряя небо.
- Здесь и закат необычный, - прошептала Птаха. 
- Нам просто повезло, мы удачно выбрали время для поездки, - сказал Толик.
- Я где-то прочитала, что удача может стать средством заслуженного вознаграждения или наказания. Мы же не думаем об этом, когда просим удачи или желаем её кому-то. А вообще, что такое удача? – спросила Птаха.
- Это успех, нужный или желательный исход дела, - ответил Толик, словно перед ним был толковый словарь, в котором он прочитал ответ.
- Вот! – обрадовалась Птаха. – А когда люди едут в Индию, чтоб в одном из монастырей провести обряд на успех на год, разве это не вмешательство в Судьбу?
- Ты про кого сейчас говоришь?
- Про Татьяну, соседку нашу. Она такая радостная вернулась из Индии. Через месяц её повысили по службе. Вот! – восклицала она. – Работает обряд-то. А когда её через полгода обокрали, мой отец спросил, а теперь что? Она же со слезами на глазах ответила, что спрашивала у своего  преподавателя йоги, на что тот спокойно ответил ей, что это плата за её успех. Равновесие не должно нарушаться, - всхлипнула она. – А я не знала, думала достаточно того, что заплатила за ритуал.
- Если б знал заранее, где упаду, соломки б постелил, - так мой дед говорил. А ещё он говорил, что удача – вещь непредсказуемая.
 - Твой дед прав. Древние поэты описывали Фортуну как женщину с немалым чувством юмора. Она восседала над своим огромным колесом и меняла судьбы людей: жизнь, так удачно начавшаяся во дворце, могла закончиться в свинарнике, несчастные могли в одночасье стать счастливыми, бедные – богатыми. Колесо могло в любую минуту повернуться, чтоб всё изменилось. Но Богини Судьбы, что пряли и связывали нити человеческих судеб, не терпели тех, кто вмешивался в их работу.  Цыгане Трансильвании верили, что каждого ребёнка при рождении посещали три Богини Судьбы, которые и определяли его судьбу. Их решение не могло быть оспорено. Они сурово наказывали желающих изменить что-то на свой лад. 
- Ты хочешь сказать, что люди – пешки, для которых пишут судьбу. И их задача смиренно принимать прописанное. А как же свобода выбора? Мы выбираем что-то или не выбираем?
- В наших судьбах может быть прописан момент выбора. Конечно же, мы выбираем. Но где-то уже известно, что мы выберем.
- Это там, где прошлое, настоящее и будущее существуют одновременно?
- Наверное, - улыбнулась Птаха.
Толик принёс куртку, накинул на плечи Дуняше и сел рядом.
- А ты?
- Я у деда в сундуке нашёл тёплый свитер, второй куртки просто не было. Или тебе куртка не нравится?
- Мне всё нравится, - улыбнулась Птаха.  - А что тебя пугает? – спросила она.
- О, меня много чего пугает. Я заложник страхов. В детстве меня пугал сон про лифт. Он повторялся с определённой периодичностью. Лифт капризничает, скулит, трещит и всё же доезжает до нужного тебе этажа. Ты выходишь из него и вдруг понимаешь, что оказался в незнакомом месте. В последнюю минуту, пока он не закрылся, успеваешь влететь в него, а затем этот самый лифт почему-то выезжает из подъезда и мчится по улице, а ты ничего не можешь сделать. Он взбесился, кнопки не работают, ты не можешь его остановить. А он мчится и мчится куда-то. И как освободиться, ты не знаешь. Всё твоё тело сковывает ужас. Кто-то шепчет тебе на ухо, что все боятся. Не боится только  голая истина и то только потому, что ей терять нечего. Но там, во сне, тебе не хочется смеяться над шуткой Невидимки, потому что есть только одно страстное желание вырваться на свободу. Но  освобождение приходит только с пробуждением.
- А я как-то увидела сон, в котором оказалась в выпускном классе на уроке химии и мучительно пыталась вспомнить материал, а он, как назло не вспоминался. Я тупо смотрела на доску, на написанные на ней формулы и холодела от страха, что сейчас учитель вызовет меня к доске, а я ничего, ну, просто ничего не помню. Вдруг я во сне вспоминаю, что уже учусь в институте, что не должна сидеть снова за партой. Может, я просто пришла на чужой урок? Но вокруг мои одноклассники. Я вообще не могу понять, что объясняет наша химичка и что нам было задано на дом. Но нутром уже чую, что её выбор падёт на меня. У меня есть некие отрывочные представления, которые не складываются почему-то в общую картину. Она открывает рот, чтоб произнести мою фамилию,  и вдруг – вздох облегчения: я просыпаюсь в своей кровати, смотрю на надоевшие за долгие годы обои, на знакомый до боли пейзаж за окном и улыбаюсь. И этот сон тоже почему-то я вижу уже не в первый раз.  После очередного попадания на урок химии во сне, я даже хотела вновь учебник химии просмотреть. Только никак не могу найти объяснение, зачем мне это?
Ночь завладела пространством. Казалось, что мир сжался до отдельно взятой бытовки в поле. Толик залил почти прогоревший костёр водой из родника, поднял голову к звёздному небу и прошептал:
- Хорошо-то как.
Птаха, как обычно, проснулась очень рано. Она ничего не увидела за маленьким окошком бытовки, а в тёмном стекле её поразило собственное отражение в окружении странных теней. Может, именно поэтому Птаха вышла на открытую веранду на рассвете, изменив многолетней традиции? Или это дух поля позвал её к себе, чтобы она смогла уловить то самое мгновение, когда ночь растворяется, а первые лучи солнца пронзают пространство, трансформируя его.
Она замерла, потому что не могла разобраться, что же происходит на самом деле? Это простор несётся на неё или она постепенно растворяется в этом просторе, когда тишина такая, что ощущается движение каждой мысли. Застывшая на мгновение грань. Ощущение ирреальности и реальности одновременно. Учащённое сердцебиение. И словно взрыв изнутри, вспышка молнии. Странный выверт.
Ей показалось, что она видит поле, одиноко стоящую бытовку среди него, веранду, на которой она застыла, словно изваяние, с высоты птичьего полёта. Или это она и есть та самая птица, что парит в небе, встречая рассвет? А тогда кто остался на веранде? Кто стоит там и смотрит на жаворонка, купающегося в первых лучах солнца? И откуда, из каких глубин сознания всплыли слова Рильке:
«Она шла медленно, как по слогам,
Как будто опасаясь оступиться,
и так, как будто за преградой, там,
она вздохнёт и полетит, как птица».
Толик не мог понять причину тревоги. Он открыл глаза, и не увидел на соседнем диване Птахи. Он вышел на веранду, где стояла совсем продрогшая девушка. Она улыбалась, глядя в небо, и не замечала, что по её щекам катятся слёзы. Толик обнял её.
- Там, - прошептала она, - там жаворонок. И я почему-то могу видеть землю его глазами. И у меня захватывает дух от ощущения свободы, полёта. Мы были с ним как одно целое. А сейчас он там, а я здесь. Но то, что я испытала, никуда не исчезло, а может… - произнесла она, - может, я тоже могу летать, как он?
Птаха увидела промелькнувший страх в глазах Толика и улыбнулась:
- Я напугала тебя?
- Да.
- Потому что этого не может быть?
- Да.
Он вдруг ощутил, что её тело становится невесомым.
- А если это всё же возможно? – чуть слышно произнесла она.
- Но люди не летают, - вырвалось у него.
И вдруг он увидел, что её ноги не касаются пола, и крикнул:
- Нет!
- Что?
- Не улетай, - попросил он. – Я не смогу жить без тебя.
Её ноги снова коснулись пола.
- И я, - призналась Птаха.
Небо сиюминутно меняло краски. И вдруг они услышали песню жаворонка. В звенящие, следующие друг за другом трели, вклинивались звуки, заимствованные из голосов других птиц. Над полем пронеслось протяжное:
- Ти-и, ти-и, - и почти сразу же металлическое: - Три-ри-и, три-ик.
Жаворонок кружился над ними высоко в небе и пел, и вдруг внезапно словно упал вниз. Он уселся на ту самую кочку, из которой бил родник, а потом вновь взлетел и запел.
Толик слегка побледнел.
- Он, он поёт о моей любви к тебе, и я… - его глаза округлились, - я… я знаю его язык. Господи! Я  сошёл с ума. Девушка, которую я люблю, готова взлететь, я вдруг начал понимать птичий язык. Что это?
Она пожала плечами.
- Любовь, - услышал он собственный голос и вдруг успокоился, потому что нашёл объяснение тому, чего не должно быть.

Декабрь 2015 года