Трение сцепления

Из пункта А в пункт В навстречу друг другу с одинаковой скоростью по рыжему и липкому, как не застывший сургуч,  полу движутся  две училки. 
Первая вышла из кабинета математики (левая рекреация) и, сцепив куриные лапки за спиной, важно и чинно вышагивает, будто петух по своему курятнику. Она выставляет вперед подбородок, высоко поднимает ногу, тянет носок. Каждые 45 минут она честно несет свою караульную службу. Навстречу ей из кабинета литературы (правая рекреация), устремив огромные сиськи навстречу коллеге, тяжело движется наша бывшая классная. Она плывет медленно, переваливается, как груженая баржа. 
Через шесть секунд после начала равномерного движения учителей из левой рекреации вылетает пятиклассник, получивший от восьмиклассника жесткий пендель под зад. Ускорение от пенделя немалое, но рассчитать его - не в моих силах: я туповата. Прижавшись спиной к косяку кабинета химии (ровно середина коридора), я тихо жду, когда пятиклашка вмажется в левую надзирающую. Осталось примерно десять шагов до столкновения. Отклонений по курсу объектов не наблюдается. Уже девять. Восемь. Семь шагов. Попытка затормозить и свернуть не удалась… четыре гулких шага... 
Стены подпёрты такими же наблюдателями, как и я. Застылая, неживая природа, - школьная публика, - сонно ждет кульминации. 
Три гулких шага… 
- Наталья Сергеевна, а у вас сегодня помада! - радостно сообщает баржа петуху. - Сиреневая какая! Модная! Где взяла?
- Да, - гордится Наталья Сергеевна, - вчера такую очередь отстояла в галантерее на углу Байкальской с Уральской! Три оттенка выбросили, а пока до меня дошло, только этот остался.
- Ну, красота! - оптимистично врёт баржа. - Тебе идёт!
- Да я сама подумала: к батничку будет хорошо,- и училка, серая, как сгоревшая до пепла балка, одергивает рябенький батничек, улыбается мертвецким перламутром.
Это был момент, когда я впервые ощутила рифму между цветом и словом. Где-то в глубине моего сырого тела шевельнулось, мягко толкнулось удивление. Я вдруг увидела и услышала тысячу вещей: гулкий звук, отсчитывающий секунды до страшного столкновения; невыносимый свет софитов, как перед первым выходом на сцену; пепельное взволнованное лицо в театральном свете рамп, передовицы газет, объявляющие сроки катастроф; блеск «стальных тисков» капитала; сбор металлолома; гонка ядерных вооружений; атомный гриб на плотной толстой ножке, упёршийся шляпкой в испуганное небо; пустая комната с "видаком", первая порнуха, - та кассета, забытая родителями подруги, и тишина этой комнаты, взорванная немецкими воплями то ли счастливых, то ли изнасилованных; сгорающий дотла пост-апокалиптический мир, где на бескрайних просторах, запорошенных  атомным снегом, там и тут торчат, как горелые балки,  наши вечные сторожа - училки…
- Не идёт вам, - вдруг громко сказала я, и страшно испугалась собственного голоса. 
Училки уже сошлись в пункте С и стояли напротив меня, симметрично заложив руки за спины. Они синхронно обернулись. 
- Что ты сказала, Гарбер? - переспросила математичка.
Я попыталась слиться с косяком двери, но для толстой  девочки эта задача невыполнима. Я вжималась в деревянную балку до боли, мечтала провалиться сквозь стену в уютный химический рай, где на задней парте читал книжку Митя, умнейший человек в нашем классе. Он всегда говорил то, что думал, всегда без стеснения ковырялся в носу. Он был груб и потрясающе начитан. Наш комсомольский вожак Вова, жидко улыбаясь, спросил: "Мить, ты правда хочешь экстерном перейти из 7-ого в 9-ый? Зачем тебе это, Митя?", и Митя ответил ясно и чётко: "Да, хочу. Чтоб не видеть всех вас, придурков". Затем он спокойно, без ускорения, прошел к двери: мимо комсомольца, мимо портретов Платона, Сократа и Архимеда. Вышел вон. Не сильно, но весомо хлопнул дверью.
Апатичный класс вяло хихикнул. Никто даже не оскорбился; всем было плевать. Я смотрела, как уходит Митя, большой увалень с толстой книжкой в толстой руке, самый интересный парень в классе: восемь шагов до Мити, девять, двадцать… У Мити будет очень интересная жизнь, думала я. Он станет ученым; если захочет, даже академиком станет. Но он, наверное, не захочет… У него будет много идей и жена, которая его во всем поддержит. Он будет ходить в горы, как Высоцкий, и будет слушать песни у костра. Он поедет на Северный полюс, будет носить грубый вязаный свитер, отрастит усы и бороду. Он изучит там какое-нибудь сияние, откроет ледяную обсерваторию… Потом поедет на международную конференцию, сделает доклад и покорит мир. 
Огромный, неуклюжий, очкастый, подслеповатый, он станет моим идеалом мужчины. Всю свою женскую жизнь я буду сравнивать жест, которым мужчина снимает очки, с тем простецким Митиным движением, когда он, начитавшись, клал очки на парту, тёр толстыми кулаками усталые глаза. Даже ковыряние в мужском носу с тех пор не вызывает у меня брезгливости. Митины засаленные лацканы пиджака, Митина всегда взъерошенная челка и, о гадость, противная репа, которой он пытался угостить меня в первом классе, - всё это я буду любить. Тогда в школе я репу не взяла, фу. Она была надкушенная и некрасивая. Обычная репа, которую бабушка давала Мите с собой на завтрак... Его подранный и потертый портфель, его откровенная неряшливость - всё, всё я жадно унесу с собой. Почему я не любила репку в первом классе, ну почему? Возьми я эту надкусанную репку, у нас могло бы всё сложиться!
Какая вообще на вкус эта репа? 
Моя сырая плоть что-то варила в своем гормональном бульоне, что-то серое и мутное, как наша школа, студенистое, как еврейский бабушкин холодец, но не липкое, не дрянное, в отличие от желтой мастики, этой дряни, которая сейчас изменит ход коридорных событий.
Три гулких шага до столкновения…
Баржа гудела что-то грозное; петух закидывал клюв и кукарекал мне в лицо. 
Тут к гулкому звуку шагов стал примешиваться противный липкий звук жвачки, которая не желает расставаться ни с асфальтом, ни с подошвой. В те времена с жвачками было туго, и никто еще не заплевал импортным дефицитом асфальт. Однако звук от жвачки, прилипшей к сланцам, такой же, как от резиновой подошвы советской кеды, прилипшей к мастике.Траектория пятиклашки стала меняться. Он скакал, как кардиограмма инфарктника...
- Гарбер! Что ты сказала, повтори! - и баржа медленно развернула  корпус, -  в чем дело, Женя? - Я затравленно молчала, жалась к стене, вбивала седьмой позвонок в косяк двери, - Ну?  - качая прической римской матроны, баржа снова развернулась к Наталье Сергеевне. - Учится из рук вон, одни тройки. Способная вроде  бы, но такая расхлябанная, вечно болеет… Лично мне её справки по болезни никогда не казались убедительными. 
- Да-да, - качнулась в такт Наталья Сергеевна, - на нее Людмила Николаевна жалуется: по физике - из рук вон плохо. 
Тут мне нечего было возразить. На физике я или рисовала, или  сочиняла ужасные любовные стихи. Я вообще много рисовала: на последних страницах тетрадей и на форзацах учебников; на руках, на стенках. Вот вчера на физике  я пыталась нарисовать силу трения, - мы как раз проходили трение. 
Мне казалось, что картинки хороши. Беда в том, что, в отличие Мити, который вечно читал под партой и всё равно был готов поступать во все университеты, я не могла совместить физику и жизнь.. Например, коэффициент скольжения, этот  важный для влипшего пятиклассника параметр, не был мне знаком. Если б я внимательно слушала про коэффициент скольжения, я бы знала, что пятиклассник не долетит до середины коридора. 
Три очень липких тягучих шага до столкновения… Треск, похожий на треск жвачки, визг подошвы… В этом месте  уборщица, вертлявая женщина в пестрой косынке, плохо растерла восковую дрянь. Пацан поскользнулся, и за два шага до тощего зада Натальи Сергеевны растянулся медузой. Затем медуза, движимая не изученным мной законом физики, начала плавное вращение вокруг своей оси. Красота момента, точность подачи, - всё было как в фигурном катании (а тогда наши фигуристы брали только золотые медали!). В конце танца нас ожидает виртуозное торможение прямо у училкиных ног.
Трибуны оживились. Вдоль стен коридора зашевелилась, заблестела слюдяными глазками неживая природа: что же будет, что же будет?
В нашей школе всегда известно, что будет. Всё будет как полагается: пацан будет секунду лежать, раскинув руки и ноги, а потом медленно, еле соображая, начнет собирать конечности в кучку. Две церберши замрут над пятиклассником, забыв про меня.
А я буду спасена.
- Фамилия! Фамилия, быстро! Так, ты из какого? Из «А» или из «Б»? Кто твой классный руководитель? Быстро в класс за дневником!
Мальчик с расплющенным лицом и отпечатком чужого ботинка на заднице пытался отскрести себя от пола. Но школьная мастика держит крепко, метит восковым следом на века. Всё, что касалось школьного пола, становилось мёртвым, как и сама атмосфера 86-ого - застывшая, оцепеневшая перед взрывом жизнь. 
- Трение сцепления, — монотонно и равнодушно рассказывала на уроке физичка Людмила Николаевна, - это такая сила, которая возникает в контакте между двумя телами и препятствует возникновению  движения. Ау, Гарбер, рисуешь? Ничто не препятствует движению ручки по парте?  
Класс весело ржал. Комсомольский лидер Вова шутил:
- Гарбер страдает! Желает контакта с последующим трением! 
Возможно, я и желала. Об этом я писала стихи, когда не рисовала. Но стихи были очень плохими, так что не стоило слать их умному Мите.
 «Мои стихи как россыпь звёзд…», - выводила я сопливые трели в тетрадке по физике, и, когда Людмила Николаевна вызывала меня к доске, моя подружка Ленка заканчивала за меня рифму: «Не просыхаешь ты от слёз или от доз, но не всерьёз, ведь водка – это не твоё, кто много плачет, мало пьёт…» - вот у Ленки стихи получались отменные. 
- Ну что, Гарбер... двоечка тебе, - привычно сообщала физичка, пока я стояла с жалким лицом, - садись, страдалица, - и она была права: и по поводу двоек, и по поводу страданий.
Я была анемичная, пугливая, прилипшая к своим страданиям, как этот пятиклашка к полу. 
- Вставай, тебе говорят, - клевал злобный петух  пятиклашку, - дневник неси, кому сказали!
Пока училки орали на измазанное мастикой тело, я тихо «слилась» в химический кабинет. 
Мити тут не было; вообще никого не было. Но в подсобке что-то таинственно шуршало, будто на стол для опытов сыпались крупные кристаллы неизвестного химиката. Вчера на уроке химичка орала пронзительным, как завывание милицейской сирены, голосом: 
- Насыпаем небольшую горку кристаллов бихромата аммония на металлический лист! Смотрим! Внимательно смотрим!
Сейчас я тоже хотела посмотреть, и тихо, стараясь не скрипеть, подошла к двери подсобки. Шуршание то усиливалось, то затихало. Вот сейчас загляну и увижу  опрокинутый мешок, из которого, будто неисчислимые пески Петры, высыпается сверкающая масса бихромата. Я сделала ещё шаг. Шуршание замерло; тихий шепот, снова шуршание. Я почти не дышала; потом наклонилась всем корпусом, вытянула шею до предела, чтобы заглянуть за дверной проём. Казалось, у меня голова оторвётся..   
В подсобке напротив лазурного весеннего окна стоял стол. Над столом возвышался огромный бугор Митиной спины. Две нежные руки и две розовые ноги обрамляли спину.  Между Митиных ног был виден кусок шелковистой ткани - кусок юбки, - она и  шуршала так умопомрачительно, так сладко. Закинув невероятно кудрявую, золотую, как солнце, голову, старшеклассница Кира тянула напряженную шею к небу в окне.  Её тело будто спорило, упрямилось, отталкивалось от шеи, от окна;  оно напряженно рвалось куда то в Митю, вживалось в него, плелось вокруг него, как жадный вьюнок. А лоскут юбки всё шуршал, затихал, снова шуршал, колыхался. 
Вдруг резко, синхронно взметнулись розовые ноги.
И тишина. И снова тонкое переливчатое шуршание, химия, магия, тайна.
И невероятная в этом мире тишь…
А ведь здесь все всегда орали.
- Поджигаем! Смотрим внимательно! Класс! Я сказала, смотрим! - орала химичка. Кристаллы, корчась в огне, взлетали, как горящий пепел над вулканом. Кристаллы салютовали своему самосожжению…
- Наблюдаем красивую реакцию разложения бихромата аммония, я сказала! 
Кира резко оттолкнулась от Митиного тела. Вспыхнул, воспламенившись на солнечном свету, шар пружинных волос. Из-за Митиного плеча я увидела невероятно длинную Кирину шею, опрокинутый профиль, ярко-красный  кант искусанной губы. Я услышала вздох.
А потом будто шёлк натянулся и треснул по шву. Нет, это не юбка.  Это расходилось что-то внутри меня, раскрылся невидимый занавес: неизвестное существо, вынырнув из серого студня, ступило босой ногой на деревянную сцену… вместо привычного страдания рождалась живая боль.
Пол скрипнул, я замерла. Двое у окна вздрогнули и тоже замерли, слились в черную каменную тень. 
Тут раздался звонок: перемена закончилась. Захлопали двери, затопали ноги. Я рванула на своё место.
Химичка сегодня была злая, раздраженная.
- Видите, получилась аккуратная горстка пепла! – орала химичка. - Гарбер, куда ты там смотришь? Будущее за окном увидела?
Но я видела прошлое. В частности, прошлый урок физики.
- Трение сцепления необходимо преодолеть, чтобы привести два контактирующих тела в движение друг относительно друга, - по классу злой дробью катится смех, - не смешно, крошки, - Людмила Николаевна устала посмотрела на класс, - лучше б привели в беспокойство мозг, потёрли б левое полушарие о правое. Вы все тут корчитесь от смеха, а вам поступать. И есть те, кто учатся, пока вы ржёте. Вот Митя Левкис сидит тихо, видите? С трением мозга о мозг у него все нормально. Итак, трение сцепления также называют трением покоя... 
«Я  глупая, безнадежная. Может, мне отравиться? Или, может, уехать куда-нибудь, где люди простые, деревенские. Там я, наверное, приживусь, буду работать руками… да, руками», - тут я снова сбилась, охваченная ярким воспоминанием: на экране "видака" розовая немка держала двумя руками огромный, как атомный гриб, член, - "Про что это я… ни на чем не могу сосредоточиться…  не сдать мне экзамены...»
- Гарбер, ну что с тобой снова?! - заорала химичка, - ты будешь реакцию проводить? – я дёрнулась, и кислота из пробирки пролилась на стол, а со стола мерно закапала на колготы. Грубый серо-желтый нейлон начал корчиться,  спекаться;  острова живой обоженной кожи выступили из тусклой нейлоновой сетки.
  - Ух ты! – восхитилась Ленка. - Мы видим чудо из пробирки, умеет Гарбер делать дырки!
Дырки обнажили ноги; ноги горели, краснели; тонкая воспаленная кожа лопалась как нейлон, шелушилась, слезала, сползала.
- В 1779 году французский физик Кулон установил, от чего зависит максимальная сила трения покоя. Оказалось, она зависит от того, с какой силой прижимаются друг к другу соприкасающиеся предметы. Также было установлено, что трение покоя зависит от материала соприкасающихся поверхностей…
Рвалась в клочья заученная реальность, с невыносимо ярким бликом на тонких злых губах надвигалась на меня жизнь. Я чувствовала себя голой, липкой, беззащитной. Было страшно, я всё время падала; саднили вечно ободранные колени. 
Я была вся дырявая, через меня свистело время, как сквозняк. 
В 14 лет опереться не на кого. Никакого покоя, никакого трения.
А жизнь, сверкая рельсами, везла меня, безвольную, в неизвестном направлении.
- Примером силы трения покоя может служить эскалатор со стоящим на нем человеком. Вы стоите как вкопанные, остолопы вы эдакие, потому что трение покоя, но в то же время… - говорила Людмила Николаевна, но я её не слушала, а жаль. 

Мне стало бы легче, если б я узнала, что куда-то еду.