Воспоминание цвета любимых глаз

ТАМ, ГДЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯ УТРО ИЛИ ОДНАЖДЫ СРЕДИ ЗАПАХА ЗЕМЛИ

И мне ничуть не стыдно за себя, хлопающую босыми ступнями по горячему асфальту и прорвавшимся из под земли водопроводным лужам. Знать бы только, где кончается это утро, чтобы убежать подальше, за холмы и проволочные заборы, туда где деревья  упираются макушками в небо цвета лепестков горлянки, с ярким желтым глазком посередине. Лежать в сиреневой траве и, пока где-то наступает день, пытаться понять, чем пахнет лето.

Я медленно опускаю кисти рук в прохладное небо, и, рисуя по нему узоры из красной глины, чувствую как задорное солнце жжет мои неприкрытые пальцы. Переворачиваюсь на живот, окунаюсь носом в еще пахнущую утренней влагой землю. Сколько же в ней всего... Дедушкин старый, хрипящий, темный дом имел один большой стеклянный глаз. Это было широкое окно, выходившее на грядки с овощами, за длинными рядами которых, там, в глубине огорода, стоял старый барбарис. Под ним время от времени хоронили бесчисленные поколения полосатых котов и кошек. Стоял там и старый орешник, у его корней сезонно накапливались никому кроме мышей ненужные кучки дикого фундука. Однако изредка мы совершали туда голодные набеги, прокладывая тропы сквозь высоченную крапиву, будто нарочно оставленную мышиным королем в стражниках. Израненные, но не побежденные, наполняли мы грязные ладошки и подолы одежды свежими орехами в еще зеленой, сочной юбочке. Затем бежали на кухню жарить их с сахаром. Эти орехи пахли землей. Пахли так и книги в приземистом маленьком сарайчике, будто как-то неуклюже и впопыхах присевшем неподалеку от дома. Однако его неприкаянность всегда привлекала нас. Все дети во дворе знали, что его вечно сонные, полузакрытые ставнями глаза, хранят какую-то далекую память. Об этом говорили поблекшие от дождя и солнца чьи-то неумелые карандашные рисунки, вдавленные вдоль по периметру подоконников, бесчисленные тетради с чертежами, заметками и выцветшими картинками мужчин с учеными усами, болтающиеся на ржавых вешалках шинели, пиджаки и свитера цвета чердачной моли и крысиной неожиданности. Карауля чье-то прошлое, постепенно этот горбатый сарай сам стал полуживым воспоминанием с гнилыми брусьями в сенильной пасти. Но, прежде всего, хмурый, нестриженый дом, обросший плющем и седой бородкой белобрысого мха! Он ведь тоже пах землей. Было в нем что-то пенсионерское, скрипящий и морщинистый, он всегда очень по-старчески причмокивал своими тремя зубами, когда кто-то незадачливый прислонялся к его больному правому боку, либо ненароком задевал больные суставы напольных досок. Он весь был пропитан валерьянкой, настойкой из шиповника и сливовым вареньем. По ночам его мучила страшная бессонница, он то и дело переворачивался с больного бока на здоровый и наоборот, свистел в неприкрытый, пустой камин, задувая серым пеплом половики и мебель, хлопал глазами своих мутных, прищуренных окон. Он засыпал только под утро, когда пернатая железная кукушка из часового механизма пять раз выкрикивала свое звонкое "ку-ку!".

Всеми этими воспоминаниями пахла земля, в которую я зарылась носом, лежа в голубой траве. А где-то там, где наступил день, уже жарят пирожки с яблоками. "Самое время вернуться", - думаю я и уже сбегаю с холма, разинув рот, а в нем оседает пряный вкус ветра и сладкой сдобы, прилипая к нёбу и обветренным зубам.