Иями-тимиями-рамотэ

                Подарок для  правой ноги Диты фон Тиз
     В небе, синем и безоблачном, кружили права человека. Они медленно парили на восходящих потоках нагретого за жаркий июльский день воздуха, острым глазом выискивая зазевавшуюся полевую мышь, что впопыхах выскочит из норки, деловито потрет усики, понюхает враждебную природу нервно подрагивающим носиком, черным, влажным, страшным, пугающим своей кошмарностью и непреходящей жаждой деятельности, прошмыгнет к ручейку, торопливо озираясь глотнет воды и вот тут... Вот тут и обрушатся, как революция, неожиданная, нежданная, сверху всей тяжестью права человека. Мышь пискнет задушенным голоском, вздрогнет щуплым тельцем, придавленная правами человека к нежащейся в истоме разморенной духотой земле, подумает какие-то миллисекунды и передаст тяжкий груз бегущему за тростником суслику. Суслик пукнет от испуга, выругается русским матом и перекинет права человека седому бобру, неторопливой вальяжной походкой уверенного в себе индивидуума направляющегося к молодой бобрихе, чей призывный запах уже с вечера кружил седому бобру голову и навевал странные сны, в которых он в форме мичмана разгуливал по Маврикию, дымя трубочкой, озирая мулаток и думая о кружке чешского пива, что ждет за углом на столике открытой морским ветрам таверны, содержимой косоглазым индусом с тремя детьми и толстой женой, страдающей одышкой. Седой бобер крякнет и молча отдаст права человека дремлющему под лопухом ужу, извилистому, с желтой короной на плоской башке, раздвоенным языком даже во сне ощупывающим округу, испещренную следами Никиты Михалкова, плевками Майли Сайрус, ровными строчками следов жуков-навозников и фигурными отпечатками аккуратных лапок крыс, с длинными голыми хвостами и злобно оскаленными зубками алчных патриоток, не успевших зажевать или хотя бы попортить все, до чего дотягивался взор кругленьких живых глаз. Уж обосрется от неожиданности, впадет в оцепенение, задумается о Парламентской Ассамблее и петровском ботике, сгнившем много лет назад на берегах Яузы, яростно ударит хвостом и права человека отлетят в пруд к веселым лягушкам, истошными голосами славящих все достославное и неизбежное, логически вытекающее из смены времен года. Лягушки окружат права человека со всех сторон, будут прыгать и замирать, надувая горловые мешочки, переглядываться и перемигиваться, потащат права человека на дно, не совладают с весом и разочарованно выпинут их в небо.
     К вечеру, нагулявшись, налетавшись вдоволь, права человека вернутся ко мне, человеку. Мне их никто никогда не давал, не сможет отобрать, они всегда были со мной, с самого рождения. Отец, обезбашенный анархист и поху...т, пользовался ими ежедневно, ежеминутно, но вот мама невзлюбила отчего-то сразу и постоянно отгоняла их от себя, наверное, поэтому они и поселились у меня с моей старшей сестрой после смерти отца. Они обосновались в головах, смутно схожих тем неуловимым кровным родством, когда форма носа, подбородка, манера выражаться безошибочно показывают - родные, бля. Не знаю, как сестренка, а я часто отпускаю их полетать, как и я, мои права человека отличаются любопытством, у них очень длинный нос и широко открытые изумленные глаза, до сих не потерявшие способность радоваться самому простому : симпатичной девке с клевыми сиськами, кленовому листу, желтой пластинкой летящему по осеннему лугу, прищуренному взгляду кошки, когда она снисходительно и свысока смотрит на меня снизу, ее мелкие размеры не влияют на высокомерие и явное превосходство над двуногим приятелем, но я не огорчаюсь, такая она и не будет другой.
     Укладываясь спать, я кладу права человека рядом с Похом, плюшевым медвежонком, наглым и развязным, целыми днями кладущим с прибором на многочисленных мудаков, кишащих в СМИ и интернете, а потом рассказывающим мне о своих похождениях. Я хохочу от этих историй, иногда падаю на пол, держусь за живот, у меня порой болят мышцы живота, когда я слышу, как президент рулил экономикой, оппозиция требовала и протестовала, коммунисты молились, а Михалков сбацал очередной шедевр с собой в главной роли победителя всех врагов сразу, глубоко трагичного, как советский пятак, тонко сатирического голыми жопами немцев и сиськами ублюдочных звезд российского экрана, стремных, поганых, скучных. Наконец, я затыкаю кощунственный рот Поха сигаретой, целую в обе щеки права человека и засыпаю. И вижу сны.