Шива из бюро турбонаддува

В институте после написания дипломной работы мы получали распределение к рецензентам. Сказать, что я волновался, значит сильно смягчить. Я дико волновался. Не добавляли спокойствия «ободряющие» реплики преподавателей, мол, Вадим Борисович – мало того, что строгий рецензент, он еще и просто очень умный и очень опытный, видит вглубь на три метра.

Выхода не было: я позвонил на рабочий телефон грозного Вадима Борисовича, представился и, заикаясь и мямля, спросил, куда и когда принести дипломную работу.
- Да домой ко мне и приносите, - слабым голосом отвечал рецензент, - адрес-то знаете? Все приносите, записку, листы.

Он назвал дату, время. Я принес, оставил, узнал, когда забирать, и ушел в смятении.

Когда я пришел за рецензией, Вадим Борисович встретил меня в каком-то размягченном настроении. Он казался мне тогда ужасно старым, даже древним. До сих пор я видел его только в костюме – тоже старомодном, вроде бы довоенной постройки – с неизменным галстуком, в отутюженных до остроты брюках… Тут он открыл мне дверь в веселенькой голубой майке, чуть ли не в тренировочных штанах, в тапочках. Я, естественно, сразу узнал его, но, наверное, от удивления, у меня некоторое время двоилось в глазах: словно два Вадима Борисовича шло передо мной в комнату – один в строгом костюме, рассуждающий о тонкостях рабочего процесса дизелей, второй – в голубой майке, мятых штанах, убирающий со стола густо наложенные книги разной степени потрепанности. «Наша боль – Гватемала» - успел прочесть я на обложке верхней. «Господи! – подумал я, - Гватемала-то ему зачем?! Он же еле ходит!

Только с годами я понял, что внешность Вадима Борисовича совершенно обманчива. Через двадцать лет нашего знакомства он выглядел совершенно так же. Близко знавшие его люди говорили, что так же он выглядел и за двадцать лет до нашей с ним первой встречи.

Мы уселись возле полуочищенного от книг стола, и тут мне был учинен самый глубокий и дотошный экзамен. К концу его я совершенно изнемог, хотя внешне все выглядело, как неторопливая, с ленцой, беседа о том, о сем. Рецензент спрашивал совершенно неожиданные вещи. На тот момент я был уверен, что ему на самом деле очень важно знать то, что он у меня спрашивал. Словно его личный интерес пульсировал в каждом вопросе, словно его репутация, его работа, его жизнь зависели от того, что я скажу. Пожалуй, никогда в институте меня так не спрашивали на настоящих экзаменах.

В институте всегда было четкое взаимное понимание: это – предмет, это – билет, все вместе – экзамен. Напиши, расскажи и будь здоров. Вот тебе – зачетка, следующий! Здесь на мне заканчивалась жизнь. Я был началом и концом, разговор шел словно не о том, как толковать мои графики, а о том, как жить с этими графиками, как будет работать двигатель, что вообще из этого получится. Какой там экзамен?! Это – жизнь.

Я буквально взмок к концу разговора.

- Вы потом куда рассчитываете? – слабым голоском спросил Вадим Борисович, когда я уже укладывал листы графической части в тубус. Печаль слышалась мне в его голосе, вековая усталость от тупости таких, как я.
- В конструкторский, - безнадежно отвечал я.
Он покивал головой с таким видом, словно уже много лет именно такую пакость от меня и ждал.
- Ну, что ж,  - ответил он, вздыхая, - хорошо.

Мы попрощались, я забрал работу, спустился по лестнице и вышел из подъезда. На душе было пусто. Двор выходил на городской роддом №2. Двадцать один год назад я появился здесь на свет. Тут началась моя жизнь, практически тут же, совсем рядом она и закончилась. Ясно, что диплом мне не защитить, в конструкторский тоже не возьмут, и это – конец. Я присел на скамейку и развернул листок рецензии: в конце стояло «отлично» и подпись – ведущий инженер-конструктор В.Б. Пушкарев. Так почти на том же месте, что и первый раз, я родился снова.

Диплом я защитил, в конструкторский меня взяли, но попал я не в бюро турбонаддува, где работал Вадим Борисович, а в новый, только что созданный отдел. Мы соседствовали и топографически, и по работе. Это имело свои плюсы и минусы. Я не научился многому, чему, может быть, научился бы, сидя за соседним  с ним столом. Но, с другой стороны – большое видится на расстоянии. Я не видел мелких минусов и недостатков, которые бросаются в глаза в каждом из нас и каждому из нас, стоит нам только, как говорил Г. Торо, потереться шкурами друг об друга. Только интересное, только своеобычное, только вызывающее уважение вынес я из десяти с лишним лет дискретного общения с моим бывшим рецензентом.

Вторая половина девяностых – время ускоренного распада советских заводов. Это время еще найдет своего летописца. Как жили тогда инженеры? Речь сейчас не о главных инженерах и не о материальном достатке остальных. Многие четко ждали конец света. Многие пребывали в депрессии - не столько от стремительно падающего уровня жизни, но, главным образом, от удивительной новости: то, что они делают, Родине не нужно. Это было то еще открытие. Обнаруживались своего рода сумасшедшие, во всяком случае, неадекватные, способные не замечать плохого и грустного. Как в анекдоте: даже на кладбище эти люди видят не кресты, а плюсы.

Вадим Борисович, как и все люди, был подвержен то одним, то другим настроениям. Но существовала доминанта, которая в нем неизменно, то раньше, то позже брала верх: он верил, что «еще не вечер», пока он сам, его коллеги, знакомые и незнакомые делают то, что должны. Стоит ему опустить руки, выключить компьютер, убрать в ящик стола справочники, все кончится.

Насколько он был прав? Не знаю до сих пор. Так же, как не знаю, нужно ли было то, что он делал. Не знаю.

Среди многих очень грамотных, способных и даже талантливых конструкторов ЦКБ выделялось созвездие: человек пять-шесть. Туда невозможно было попасть по своему желанию или по приказу начальства. Это неофициальное созвездие сложилось счастливым случаем или Божьей волей – кто во что верит.

Общая черта моих Учителей: отсутствие внешних признаков героизма. Они не носили на рабочих пиджаках наград, не ставили на свой стол табличку с фамилией, должностью и ученой степенью, не надували щеки, не говорили свысока. Даже обидные порой вещи они не говорили свысока. Кто-то дает понять собеседнику, что он – большой человек. Кто-то старается стереть разницу. А кто-то не думает о том, большой он человек или маленький: некогда ему, он о деле думает.

Вадим Борисович занимал свое место в созвездии, но, хотя был звездой, внешне это совершенно не проявлялось. Он не обладал ни генеральской внешностью, ни генеральскими манерами. Не был он и ярко выраженным лидером. А уж рубахой-парнем его и вовсе трудно было назвать. Он был скорее закрытым, застегнутым. Существовала невидимая граница, определяющая дистанцию с окружающим миров. Нужно было много усилий или везения, чтобы попасть в ближний круг его общения. У него было свое чувство юмора, свои четко определившиеся взгляды, приоритеты, система ценностей. Кстати, самооценка была довольно высокой - это чувствовалось. Комплекс неполноценности для него был несвойственен, по крайней мере, я его в нем не замечал.

Не все его идеи встречали безоговорочную всеобщую поддержку. Другой мой глубокоуважаемый наставник, бывший начальник бюро головок цилиндров, Владимир Михайлович Шептунов, вернувшись в бюро после не очень гладкого разговора с Вадимом Борисовичем констатировал:
- У него тут – бред (он раздраженно ткнул пальцем в лист компоновки), тут (ткнул еще раз), но его бредовые идеи ценнее, чем то, чем мы все тут правильно и умно  занимаемся.

Шептунов был инженер от Бога, может быть, лучший из конструкторов, кого я знал в жизни. Это – к слову о том, признают ли одни «звезды» других.

Не знаю, делал ли кто-нибудь или сам Вадим Борисович статистический анализ собственных принятых и непринятых разработок и идей. Я знаю, что очень многое  было принято, но и работоспособность у него была большая.
 
Молодые специалисты в девяностые годы появлялись в КБ нечасто. Приходили случайные люди, приходили и романтики. Угнаться за Вадимом Борисовичем по работе, хотя бы только по количеству сделанного за отрезок времени, было почти невозможно. Очень трудоспособен. Иногда казалось, ну, сколько у него рук и голов! Как он все это успевает?! Тут подумать-то некогда, не то, что… Шива, просто Шива какой-то многорукий.

Сколько ни вспоминаю Учителей, все они имели разносторонние интересы. У кого-то это был сад, у кого-то путешествия, кто-то неплохо рисовал.Эта разносторонность, вопреки опасениям ленивых и скучных, не уменьшала результативности моих Наставников. Она словно помогала им работать. А, может быть, в самом деле, помогала. Вадим Борисович писал стихи и прозу. Причем стихи очень характерные для него: часто с подковырочкой, необидной, но чувствительной. Я уже не застал да и не был настолько близок к нему, знаю только по рассказам: в юности Вадим Борисович увлекался мотоциклом. Не мотоспортом, просто ездой на мотоцикле. Была трогательная история о том, как он уговорил приятеля - Эрнеста Иосифовича Бургсдорфа - поехать на мотоцикле в путешествие в Среднюю Азию. Не помню, куда именно. Не важно. За рулем сидел Пушкарев. Ехали они, ехали, долго ехали, и попросился "порулить" Бургсдорф. Дело было за городом, ГАИ не просматривалось, Вадим Борисович уступил  место. На этот раз ехали недолго: Эрнест Иосифович въехал в кучу гравия (нашел же на дороге!). Когда поднялись и отряхнулись, Пушкарев больше Бургсдорфа за руль не пускал. Для меня в этой истории мило то, что два уважаемых мной человека с давних пор были товарищами и остались ими до конца. А странно то, что мне легче Бургсдорфа представить мотоциклистом, чем Пушкарева. Кто видел их в 90-е годы, поймет меня.

Есть у некоторых людей печальная особенность: посвящают всю свою жизнь чему-то одному – заводу, лаборатории, больнице, библиотеке, а, когда выходят на пенсию, очень быстро умирают. Пропал интерес к жизни. Вадим Борисович отработал в КБ пятьдесят пять лет. Так много потому, что нравилось и получалось. Так мало потому, что сократили. Оптимизация кадров – так это называется сегодня. Уже уйдя с завода, говорил в интервью: «Я, если честно, первый месяц сижу дома, – улыбается Вадим Борисович, - сократили в конце концов, мою должность на заводе, где работал еще 18 лет после официальной пенсии. Но если вы думаете, что автор заводского гимна, более двадцати авторских свидетельств и патентов, а также около сотни инженерных компьютерных программ будет жаловаться на жизнь, то ошибаетесь. Мы, Пушкарёвы, все непоседы…»

Представлять себе этих людей монахами или одержимыми – большая ошибка. Они любили радости жизни, любили брать от жизни, но умели и отдавать.
И характеры у них были непростые, и работать с ними бывало тяжело, но отчего-то годы спустя вспоминаются именно они. А те - гладкие, ровные, на которых обижаться было не за что и спорить не о чем – те как-то выскальзывают из памяти. И фамилии забываются, и имена, и лица, а, если и вспомнишь кого порой, так только в связи вот с такими «Шивами», звездами, Учителями.

P.S. Нелишний раз обнаружил свою необразованность: не Шивой надо было назвать уважаемого Вадима Борисовича и коротенький рассказ о нем. Он был, скорее, Брахма и, может быть, отчасти - Вишну, ибо "Брахма был создателем мира, Вишну – его хранителем, а Шива – разрушителем" (дата обращения: 10.06.2020).