Певчий Гад. Тени страшного

Тени страшного

…отброшенные от огня детства тени завивались в сердце, как языки чёрного пламени, огня без накала. Мучали Великого всю его жизнь. Только вначале они были нестрашные, мягкие, почти ласковые… даже убаюкивали, бывало, перед сном, особенно в ранние годы. Позже вошли в накал, стали по-настоящему страшными. Это уже были не просто тени, они проявили, как на выдержанном негативе, картины страшного прошлого – там, в пред-жизни… и всё вились, и всё рисовали  новые, позабытые в этой жизни…

***
Плакал Великий, вспоминая детство, плакал… даже по разводам на клочках рукописей иногда видно, плакал…. а всё твердил своё неуклонное, беспощадное:

«…как она зачаровывала, предвечерняя тишина детства, где рассказывали друг другу страшные сказки, жуткие истории! Кто страшнее загнёт, тот и главный, тот в авторитете.
Как они завораживали и мучили, страшные детские игры! Жмурки, прятки, кондалы… другие, полузабытые, а то и вовсе забытые. Древние жестокие игры. В подоснове – дегенерировавшие заклинания и ритуалы, бывшие когда-то обычаями и  верованиями взрослых. Со временем отошли к детям.
Овечьи ужасы детской, скукоженной, запуганной всеми страхами мира души всё чаще и чаще проступают из баснословного былого, гнездящегося в душе, так и не осознанного, не осветлённого разумом. Не обезвреженного светом…
Или сила ужаса шла  изначально, и осталась в душе навеки, как незапамятные мамкины песни, страшные песни на ночь? Чем сильнее напугаешь, тем скорее заснёт «проклятущее» дитя…»


***
«Тени «страшного» прошлого – детства, запуганного няньками, бабками, мамками…   
Там всюду речь о здешнем и загробном мирах, не всегда ясно прочитываемая. Но сама жестокость, непререкаемость ритуальных законов и действ говорит за себя.
Там ломают и поворачивают внутрь глазницы, дабы увидеть прямоглядевшему иной, оборотный мир.
Там растут под  деревом груди с молоком.
Там гадают на печени.
Там рёбра открывают, как люк.
Там человек ничего особенного не стоит, как не стоит почти ничего медицинский подопытный, вынутый откуда-то из мертвецкой…
Игры магические и потому, наверно, жестокие. Тут не забава, тут речь о пересотворении человека, то есть, в некотором роде, о хирургической операции, а не просто детских развлечениях. Это – зёрна с жуковинами ужаса, разворачивающиеся в земле, это – пружины, распрямляющиеся во всю последующую жизнь человека на земле.
Они раскручиваются во всю свою скрытую мощь, а потом – бьют, бьют, бьют… бьют беспощадно, нередко в спину уходящему, решившему выйти из Игры…
Вот и здесь крошится золотой кирпичик целого, крупицами уходит в Океан, и здесь…
Каждый «звероящер» моего  поколения в «новой  реальности» помнит те детские подлости в играх: чуть дал слабину, попросил пощады, ушёл, ретировался, – в спину полетят камни. Хорошо, когда небольшие…»

***

                Дополнение к «детскому», как ни дико, из папки «Г…но»

«В нежной виногpадине сидят чёpные зеpна.
Итак,
Очень чёpные, тихие зеpна.
А потом?
А потом из пpозpачной осенней кpоны вылетают гpоздья воpон...
Ну, кого тут судить?
Размышляя и вглядываясь упоpно,
Я pазмыслил, потом pазглядел
Хоpошо подслащённый изъян и уpон. –
А не больно ли жаляща здесь
(Точно соты в огне)
Безобидная сласть, обольстительность миpа?
А не шибко ли сыт и медов независимый высвист пустот,
Чтоб не ахнуть – а мы тут пpи чём?
Может быть, мы отозваны с пиpа
(Стой, кто там!), и затеяна с нами игpа
(Руки ввеpх!), чтоб отвлечь нас, дуpных,
(Кто идёт?!.)

Кто идёт, тот идёт.

Я не знаю, не знаю... я только смотpю в сеpдцевину,
В огнеплод – сквозь завой жуковинок зеpнистых,
Чеpнеющих на сеpебpе,
В полунаклоны причин, виновато свивающихся,
Скрадывающихся в пружину,
И удары их в спину – вразброс –
Как щебёнкой в подлючей игре…»

***
                И ещё пара добавочек:

 « … слепые, но уже подлые котята, дети, изначально несущие в сердце Битву, бьющиеся с самого детства за всё – за ведёрко в песочнице, за девочку в классе, за хорошее место на кладбище...»

***
«…а может быть, слепыми рождаются те, кому перед смертью не закрыли глаза? Вот, запорошило до слепоты. Запорошило…»

***
Лицемеры

Запорошило память с годами, и запорашивает, запорашивает… это остро осознавал Великий. И старался записывать всё, показавшееся значительным… да и незначительным тоже, по свежим следам. Благодаря этому даже из остатков архива можно кое-что восстановить.
Ну вот, любопытный отрывочек, вероятно, отголосок воспоминаний о чудесной Балаклаве, где отдыхал после каторжной работы на плавбазе во Владивостоке. Добывал там с бригадой позабытую ныне селёдку Иваси… сказочного вкуса селёдку. Помню, ах как помню, – если правильного посола Иваси положить на тонкий ломтик белого хлеба, намазанного хорошим сливочным маслом – круче чёрной икры»! Ау-у, 70-ые, густозастойные, прекрасные годы!
Впрочем, о работе на плавбазе и отдыхе в Балаклаве отдельно. А пока…

«Это ль не апофеоз, это ль не гимн лицемерию?
«На городском пляже завелось Лихо.
Лиху от роду лет пять-шесть. Оно пропечено под солнцем до дьявольской черноты, кучеряво и дико. Дико нахально.
Этот башибузук каждый день прибывает сюда на маленьком двухколёсном велосипеде в полном одиночестве. И начинает терроризировать пляж.
Весь пляж – от мала до велика – тихо ненавидит его. И даже втайне побаивается. На него нет управы. Кто он такой – никто не знает. «Дикий мальчик» – думают про него. И – ненавидят.
Есть за что.
Он выбирает стратегически точное место на каменных, мхом поросших ступеньках, спускающихся в море, и начинает сладострастно изводить отдыхающих.
Он плещет водою на белотелых матрон, вздрагивающих от ледяных брызг и беспомощно взвизгивающих.
Он окатывает водой стариков, детей – всех. Радость его бурна, победна и звонкоголоса. Все ненавидят его и – боятся. Но диспозиция крайне конфузна: никто не знает чей он мальчик и какие меры воздействия допустимо предпринять.
Ситуация тупиковая.
А вождь краснокожих бесчинствует. Издаёт победные вопли, разносящиеся по всему пляжу, когда удаётся оседлать в воде какого-нибудь «культурного» мальчика и мучить его, методично притапливая с головою.
Он путается в длинных ногах красавиц, величаво восходящих из моря на сушу, и орошает их роскошные задницы пригоршнями песка вперемешку с ракушками.
Он обижает стариков, загорающих в шезлонгах, выливая на их дряблые, но уже тронутые нежным загаром животики струйки мутной водицы из игрушечного ведёрка. Старики, скрипя, возмущаются, но поделать не могут ни-че-го.
Его ненавидят все.
Утопить гадёныша – раз плюнуть.
А ведь утопишь, не похвалят. Не то, что слова доброго не скажут, простого «спасиба» не дождёшься. А ведь как ненавидели, как ненавидели!
Лицемеры, право слово, лицемеры…»

Вот такой случай». – Подытоживал Великий со значительностью.