Большое Вознесение. Ольга Ланская

Кто-то сказал однажды: не бывает такого-то.

Промолчала я.

Потому, что своими глазами видела над широким конюшенно-автомашинным въездом в бывший храм, где после революции устроили склад чего-то, чего именно, я не знаю, эту надпись, – старую, полустертую, но читаемую острыми детскими глазами. Потому и запомнилось, что непонятно было, про что она.
А мы загадки любили.

Вся Москва тех времен была загадкой, о чем мы ничего не знали, но присутствие чего чувствовали.

Вот, бывает так в жизни, что дети да животные, птички там всякие, да насекомые много знают, дано им это до определенного возраста. Не всем, конечно. Людям только до того, как болтливыми становятся, ну, а тем, божьим-то тварям, так навсегда. Хотя и они проговариваются. Но не каждому…

Мы с сестренкой тогда всю Москву босиком избегали – все нам было интересно, даже такие загадочные древние сооружения, где помимо фанерной дощечки со словом «склад», высоко, под куполом прочитывалась и такая странная надпись: «Большое Вознесение».

Так и запомнилось: широченный помост, всегда в грязных следах то от телег, то от машин, ведущий вовнутрь приземистой, как куличек с шишечкой, бывшей церкви и много-много солнца.

Жили мы все – и тетки, и их мужья, кто с фронта вернулся, и их дети неподалеку друг от друга – Сретенка, Третья Мещанская, Комсомольская, что налево перед площадью Дзержинского – много народу той коренной Ивановской фамилии было на Москве. Да и опричь ее немало семей проживало. И в Востряково, и в Берендеево, и в Переяславль-Залесском, и в Александрове – Ивановской слободе любимой, в монастыре которого, говорили, любил отдыхать Иван Васильевич да от врагов скрываться, Иван-то наш, батюшка, праправнук Ивана Калиты, собирателя русских земель…

Вот, говорят, «время»! А нам, тогдашним московским босоногим ребятишкам, оно тоньше паутинки казалось.

Мама моя была пришлая в этой семье – вдовой уже вышла замуж за младшего из восьми братьев – Ивана.

Как и я, ее дочь – своя-несвоя.

Но я этого не знала и знать, главное, не хотела. А потому были мы все на равных.
Чужих в семье не обижали. Наверное, обычай такой еще был тогда…

Любила я Москву, как ни один город мира. Не было ей равных, думала я.
   
Много с тех пор воды утекло, но всякий раз, приезжая из Санкт-Петербурга в Москву 90-х, а поездки все были по делу. Необходим нам был, как правило, визит в Мин.печати, – но перед ним и после — мы обязательно забегали в Храм Большого Вознесения.

Сначала по «коровьему съезду» – так его называли почему-то, поднимались к широким, чуть приоткрытым воротам – за которыми –полумрак и тайна…
Входили, не задерживаясь, прямо, готовые ко всему.

Но от прежнего ничего уже не было в храме…

Покупали в полумраке свечи и шли по доскам, уложенным, как деревенские мостки, прямо по земляному полу, к иконостасу. Его только создавали, и каждая икона, сияя неземным светом, стояла плечом к плечу в шеренге таких же небесных воинов.
А поначалу и мостков не было, и иконостаса.
Был земляной пол. И полумрак.

Но мы все равно заходили.
 
Потому, что, ободранный, обворованный до нитки, не считая паникадила, которое чудом, как рассказывали, сохранилось в тайном уголке чердака храма, превращенного в склад, с широким въездом для лошадей с телегами и прочим, — но храм! – уже освобожденный и освещенный, он всегда оставался Храмом, где они были обвенчаны: А.С. Пушкин и лучшая из сестер Гончаровых — Наталья.
 
И дух этого события никогда не покидал Храм у Никитских Ворот.
Никогда.

Как объяснить это? Не знаю...

Но в те редкие дни, когда  бываем мы в Петербуржском Храме на Большой Конюшенной, где его отпевали, каким бы несуразным, неуютным казался нам храм, мы все это мгновенно забывали, войдя в него. В нем властвовал тот же дух. Дух Пушкина…

«Нет, весь я не умру…»
 
И в такие минуты эти строки звенели не пророчески, а буквально.

,
Санкт-Петербург