Царские аллеи. Ольга Ланская

И в полудреме, опускавшейся на сад  глубокими, неразделенными на стволы и кроны сплошными тенями, даже не тенями уже, а густым вечерним сумраком, Лягуш бесшумно вышел из густой травы на тропинку и пошел наискосок. царственно неся знаки о судьбах всех времен, начертанные темным изумрудом по шоколадной, как мне показалось, спинке.
 
Может быть, не шоколадной вовсе, и я никогда не сказала бы так, если бы знала о том, что существует на свете коричневый бархат.

Но тогда, в полумраке аллей Дворцового Парка, где мы проводили все вечера, я этого еще не знала.

Я даже не знала, что за удивительное существо встретили мы сегодня вечером на старой аллее Дворцового Парка.
 
Лягуш казался воплощением всех времен,всех знаний о судьбах мира, и мы невольно застыли, стараясь не помешать ему идти своей дорогой.

До этой встречи мы медленно прогуливались вдоль аллеи. Почти невидимая в этот час металлическая сеть отделяла нас от родникового озера, из которого пил воду весь город.

Озеро поблескивало далеко внизу – между нами уже легла бездна наступающей ночи, и в ней не было ни огонька, ни светлячка, – потому и бездна, то есть беспросветная тьма, тьма, без дна. И, почему-то, описывая это, я вспомнила Валентина Катаева времен мовизма и подумала, что, наверное, пишу, как его ученица...

В центре озера еще отражалось небо, и оттого середина его казалась бледно лазоревой – солнце уже ушло низко, почти за горизонт, и тени неспешно спускались от царских аллей по сочным травам и неярким цветам к нему, в низину.

Но ни они, ни сетка не мешали нам рассматривать это древнее существо, предки которого наверняка мирно сосуществовали с предками динозавров (ах, есть ли жизнь на Марсе? – почему во все времена кровавых перемен их, затевавших эти перемены, так волновал вопрос о Марсе?)

Меня он никогда не беспокоил.

Мы стояли, разглядывали шествующего поперек аллеи хранителя древнейшего из самых древних посланий нам, и пытались прочесть это письмо на спине Лягуша, начертанное изумрудным по шоколаду.
 
Но читаешь сразу. Или нет.

Я поняла это однажды в старом Эрмитаже, где царил невидимый чужому глазу гулкий, глубинный переполох от начавшегося переезда части Эрмитажной экспозиции в помещения под Аркой Генерального штаба.

А было так.

Я уже рассказывала, как много лет искала в Эрмитаже однажды виденную малахитовую вазу, будто бы самим Данилой-Мастером сделанную, да не могла найти.
 
И вот, как-то в очередной раз ходила-ходила, потом спрашиваю у Хранительницы, не скажет ли она мне, где ваза малахитовая, которую я видела однажды?

Говорит она мне:
– Там внизу, есть ваза, какую Вы описываете. Но она не из малахита.
– Значит, не она.

И все-таки, не устояли мы. Пошли по лестнице  вниз…

Черное немалахитовое чудо, которое я искала столько лет, смотрит на меня с отчаяньем, словно спрашивает:
– Где же ты была столько лет?

– Я не тебя искала. Но ты прекрасна. И сделана по-уральски…

И вдруг вижу, как накренилась гигантская чудная ваза, как скошена шея ее, и слышу, как ей больно, как стонет, кричит она об этом  каждому, скользящему равнодушно мимо…

Вопреки всем правилам, я глажу ее и говорю тихонечко: ты потерпи. Вернется хозяин-то твой, вернется. Подправит дела…

Пошли мы дальше. А я все оглядываюсь – не она ли? Очень похожа. А при таком освещении все меняется. Иду так, чуть голову не вывернула – не расстаться никак. А тут, стоп. Преграда!

Огромный черный саркофаг – прямо на полу, в центре комнатенки лежит…

Останавливаемся. Как тут оказался египетский зал, думаю? Что за свалка?
И пошла я вдоль саркофага, словно кто за руку повел. Иду и читаю – а на нем иероглифы начертаны, крупно, мимо трудно пройти. А они мне рассказывают:

– Я не боялся врага и всегда встречал его лицом к лицу в бою открытом и честном. Но семь лет Нил испытывал нас. Точнее 9. Посчитай сама. Ты видишь хоть одного человека за моей спиной. Нет! Только воды. Поверни дальше… Это был скудный перерыв – так я его пометил. А потом снова вода. А за ней пришли чужие. Жадные и бессердечные. Они не знали, что такое милосердие. Нас больше нет, и ты, стоящий у моего саркофага, знаешь это не хуже меня.

Помню, уходили слякотным черным вечером в сиротские улицы Петербурга и позади нас, за красочным фасадом, дымились разоренные развалины Эрмитажа…
И вот, в полумраке аллей Дворцового Парка всматриваюсь я в начертания изумрудными знаками, и кажется мне, что послание это о прошлом, а не о будущем.
А прошлое меня е интересовало.

Мы еще постояли в аллее Дворцового Парка, заросшего  великими гатчинскими дубами, и смотрели на пришелицу, ворвавшуюся в наш быт и мир, – большую, неспешную, несуетную, такую родную земле и всему, из чего состояло ее существование.

Она исчезла в полумраке сумеречных аллей, ушла своим путем, своей дорогой куда-то, куда нам ходить было не дано.

Мы пошли дальше по тропинке, бывшей когда-то ухоженной аллеей, и за поворотом увидели большую круглую поляну.

Она казалась совершенно пустой, словно выбрал ее последний предзакатный, еще золотой луч солнца, чтобы отдохнуть.

Мы замерли в тени обрывавшейся здесь дубовой аллеи.
 
Что-то мешало шагнуть в этот солнечный круг, словно граница тени и света была физически непреодолима. И в этот момент мы услышали тихий серебряный звон, словно тронул кто-то какую-то невидимую сказочную струну, и она отозвалась на это прикосновение.

И, так и не поняв что это за звон и отчего он тут, в старых заброшенных царских аллеях, хозяев которых давно не было нигде, мы вдруг увидели на противоположной стороне внезапной солнечной поляны высокую, одетую во все черное женщину, тоненькую и гибкую, платье которой едва касалось зеленых еще трав.

Она медленно скользило по ним, а потом вдруг наклонялась и опустив руки что-то искала на земле, и осенние травы обвивали ее.

А когда она распрямилась, мы снова услышали тот странный звон, словно где-то неподалеку от нас кто-то пробовал играть на серебряных колокольчиках.
Звон стихал, женщина в черном снова плыла по травам, и снова наклонялась, собирая что-то, одной ей видимое, в траве.

И снова слышался тихий звон, когда она распрямлялась.
 
Такой тихий и чистый, который и мог только возникнуть в засыпающих почти пустых, царских аллеях.

И в какой-то миг мы увидели, как в руке женщины мелькнул маленький светлый бидончик. Это в него собирала она спелые желуди, и это они издавали тихий мелодичный протяжный звон, показавшийся нам странным.

И сказка померкла.

Я представила, как Женщина в черном длинном, каких давно никто не носит, платье  придет домой, перемелет собранные плоды на древней ручной мельнице, вращая по кругу ручку с черным шариком на конце, и сварит свой желудевый кофе. Мы жили в другую эпоху, когда уже почти никто не пил желудевый кофе.
 
Так нам казалось.

Потому что только в юности думаешь, что знаешь все.

Ольга ЛАНСКАЯ,
Санкт-Петербург

(Из цикла: "Пушкиновка")