Имбирная лилия. Часть1

Будь у меня небесный шёлк,
Расшитый светом солнца и луны...
Я шёлк бы расстилал у ног твоих.
Но я – бедняк, и у меня лишь грёзы...
Я простираю грёзы под ноги тебе!
Ступай легко, мои ты топчешь грёзы..
Уильям Йейтс

Москва – Гавана 1.
1983 год.

…В своем кресле у иллюминатора, в тринадцатом ряду, пока наш Ил 62 прогревал двигатели, выруливал к взлету и набирал высоту, оставляя внизу рыжеватые осенние лоскуты пригородов, я спал, и мне что-то снилось. Потом зазвенел особенно настойчивый звонок, которым подзывают стюардессу, и меня выдернуло из этого сна. Как всегда, моментально, за пределами понимания, произошел перескок от забытья к бодрствованию. Сон умер, и умерла навсегда жизнь, которой спящий жил в этом сне, с такой искренностью…
Иногда я думаю, быть может, и дневная жизнь так вот прерывается однажды от какого-то звонка. А мы еще некоторое время помним ее, как недавний сон. Но скоро забудем... Впервые мне что-то такое пришло в голову на похоронах отца. Вообще-то, мне подобные мысли не свойственны, я живу сегодняшним днем. Для философских размышлений о смысле бытия у меня есть подруга Нина, профессиональный философ.
С трудом разлепив глаза, я снова ощутил, как и в тот момент, когда поднялся по трапу, особый аэрофлотовский запах, отдававший какой-то химией. Возможно, у этой аэрозоли была задача скрыть недавнее пребывание в салоне самолета, в этом замкнутом пространстве, десятков людей с предыдущего рейса, их тел, дыханий, страхов. Меня этот запах, как снотворное, всякий раз усыпляет, стоит опуститься в кресло. Поэтому я стараюсь занять крайнее в ряду, чтобы уснуть, ткнувшись виском в прохладный иллюминатор и никому не мешать.
Осмотревшись, я заметил, что за час, прошедший с того момента, когда все, вошедшие в салон напряженно и сосредоточенно рассаживались по местам, все разительно изменилось. Вокруг в основном, выпивали и много громко разговаривали. Как будто нахождение в полете, над землей, над законами и предписаниями, вселило в людей небывалую воздушную свободу. Стюардессы то и дело доставали новые бутылки.
Рейс направлялся в Гавану с посадкой в Лиссабоне, и публика набралась на борт самая разнообразная. На противоположных от меня рядах кресел, через проход салона, сидели кубинцы с лицами кофейных оттенков. Одни были кофе с молоком – такого, как обычно стоит в граненых стаканах на раздаче в нашей ведомственной столовой. А другие – почти черный, натуральный, из помолотых на ручной мельничке зерен арабики, как делает Нина.
Впервые я находился среди соотечественников, изрядная часть жизни которых, судя по одежде, разговорам и особому выражению на лицах, проходила за рубежами родного СССР.
Два сиденья по соседству заняла пара, появления которой я не застал в бодрствующем состоянии. Теперь я искоса наблюдал за ними. Девушка, которая оказалась локоть к локтю со мной, была необыкновенна! Сон свалил меня еще до того момента, как она появилась со своим спутником, иначе бы я не заснул даже от хлороформа, не то что от аэрофлотовской химии. Поглядывая на нее, я понял значение слова «мулатка». Матовая кожа с медным отливом, ноздри, губы, скулы – все работа тонкого резца. И глаза, невозможного в Москве черного цвета. Когда я сглотнул слюну и невольно издал какой-то негромкий детский стон спросонья, что случается со мной довольно часто, она повернулась ко мне. Две огромные сверкающие маслины уставились прямо в мои глаза. Затем она одними губами улыбнулась, как бы приветствуя мое пробуждение и возвращение в мир живых и бодрствующих людей, не без некоторой иронии. В ужасе я подумал, что по обыкновению, наверное, еще и всхрапнул во сне рядом с ней.
— Извините, – и мимо ее коленок в черном капроне, и мимо коленок ее спутника в рубашке с наглухо застегнутым воротом, равнодушно смотревшего перед собой, я стал пробираться к проходу салона.
Пережидая очередь к туалету, я вновь поглядывал на свой тринадцатый ряд, а точнее на соседку. Похоже, это делал любой, кто бросал взгляд на людей, сидевших в креслах, так уж эта мулатка выделялась среди московских лиц. «Вот она, Куба!», – подумал я, замирая от ожидания того, что мне вскоре предстоит увидеть, а быть может, и пережить.
Большинство женщин на борту несли на себе густой макияж: прямо-таки холст-масло…. «Мы летим за границу», – говорили эти напыщенные краски на их лицах. Мулатка же была накрашена неуловимо, почти небрежно. И этих акварельных мазков оказывалось вполне достаточно. Одна из женщин, я заметил, поглядывала на мою соседку поджимая губы. хищно и завистливо.
…Долгих четырнадцать часов продлится полет. И мне нужна была эта вынужденная неподвижность в окружении незнакомых людей: в самолете хорошо думается. Прямо скажем, полет – рискованное предприятие. Исподволь ощущение опасности пробирается в тебя, и ты думаешь честнее. Или напиваешься и болтаешь всякую чушь.
Для обдумывания в полете у меня имелся список из двух пунктов. Первым значилось то задание, с которым я летел в Гавану, напутствия майора Филина, его внимательные, оценивающие взгляды на меня – справлюсь ли?
Уже три года, после окончания института я работал переводчиком – английский, испанский, португальский. На последнем курсе, когда мне «светил» красный диплом, к нам на кафедру приехали для беседы со мной два человека в серых почти одинаковых костюмах. И после защиты я был принят референтом в закрытое полувоенное ведомство, где теперь составляю переводы западных газет и журналов, теле и радиопередач, пишу отчеты на заданные темы. Например, «Новые направления во внешней политике США в странах Южной Америки». Или «Спекуляции нефтью на мировых товарных биржах». Последняя тема меня особенно захватила, так что я даже перестарался и написал целую статью для журнала «Международная политика». В общем, это именно та работа, о которой я мечтал, пока учился. Хотя моя подруга Нина, с ее вечной ухмылкой, говорила, что мечта быть референтом, «библиотечным жучком» – это мечта, ростом с пигмея. Ну, что ж, неделю назад у Нины пропали какие-либо основания для ее обычных колкостей. Мне самому живьем, а не в мечтах, предстояла командировка на другое полушарие, в эту самую Южную Америку, которую, если верить моим отчетам, «американская внешняя политика делает сырьевым придатком».
Меня командировали на Кубу. В результате невероятных перипетий судьбы я был мгновенно переквалифицирован из референта-переводчика в совсем другую ипостась, «агента международника», как я сам себя теперь называл. Прошел недельную ускоренную подготовку в службе внешней разведки. И теперь летел с заданием, о котором не мог и помыслить, пока не оказался в кабинете начальника особого отдела нашего ведомства майора Филина.
Мне вспомнился холодный огонек в его глазах. И, хоть я был здесь, в самолете, тот его взгляд, как будто делающий надрез скальпелем, невольно заставил меня выпрямиться в кресле. Официально я направлялся на конгресс переводчиком. Но на самом деле…
– Вот это твоя папка, товарищ переводчик. Твоя жизнь. Если я решу так, как собираюсь, через неделю ты… – майор положил свою широкую ладонь сверху на картонную обложку личного дела, как бы обозначив безраздельную власть над ней, и над судьбой того, чья фамилия значилась на обложке. Посмотрел мне в глаза, – летишь на Кубу. Ты, англо–испанист нужен нам в Гаване. Но… есть одно «но». Мне потребуется твое обещание, прежде, чем я решу отправить тебя туда.
Сухие твердые зрачки, выглядывающие ядрами из скорлупок глаз майора, будто из орехов, прикрепленных к твердой ветке носа, требовательно уставились на меня. Я согласно кивнул.
– Тогда слушай и запоминай… Кубинцы захватили американского летчика. Точнее сказать, он сам сдался. И как утверждает, намеренно угнал самолет со своей базы. Все это очень диковинно звучит. Его допрашивали уже раз пятнадцать – он твердит одно и то же. Мол, на самом деле он никакой не летчик, а… видишь ли, биржевой трейдер. Да не простой, а какой-то супертрейдер. Мол, миллионы долларов он делал из воздуха! И спрашивается, что тогда бежать из Штатов, где таким проходимцам, как он, полное раздолье? А летчик поясняет, что он играл на бирже деньгами мафии. Ну, и мафия, по его словам, не захотела отдавать ему часть куша от последней крупной сделки, и он понял, что его решили убрать. Пошел волонтером в ВВС, но они его, дескать, и там нашли. Поэтому, он просит убежища на Кубе...
Майор, в диссонанс своей фамилии, отнюдь не обладал мягкой округлостью форм ночной птицы. Он был высок, костист, на жилистой шее сидела голова с крепким подбородком и почти лишенным волос черепом, где иногда пульсировала выпуклая вена на левом виске. Если бы кто-то вздумал пошутить над ним, то по аналогии внешних черт попытался бы прозвать его «майор Пеликан». Но шутить по адресу начальника особого отдела никому в нашем учреждении даже и в голову не приходило.
Потирая висок, майор продолжал:
– Свой самолет он посадил на заброшенном кукурузном поле. Получил ранение, да потом еще и лихорадку подхватил, пока пробирался по джунглям. Состояние его ухудшается, так что он может долго и не протянуть. Но я чувствую, прочитав все их доклады, что он много чего не договаривает. Он что-то знает, этот летчик-матьего-трейдер... Или у него что-то имеется, о чем он промолчал. Любопытно, что биржевым спекуляциям его обучил какой-то русский, бывший наш... Понимаешь, переводчики тамошние все старики для него. Он примерно твоих лет. Так вот я и ухватился за эту последнюю возможность – отправить туда кого-то молодого, чтобы попытаться его разговорить, влезть к нему в доверие. Ну, ты понимаешь! У нас в распоряжении недели две – три от силы. Тебе надо будет подружиться с ним, что ли... В тебе есть нечто такое, располагающее. И потом – ты же написал статью про американские биржи, и спекуляции. И вот теперь самое главное...
На этот раз взгляд майора взял в прицел мою переносицу. Он произносил фразы, не сводя глаз с моего лба, точно хотел просверлить там дырку и вживить свои слова. Должно быть, это был такой трюк, чтобы внушать свою волю. Я послушно кивал.
– Когда ты получишь от него эту самую информацию, о которой он пока молчит. Или что-то другое, быть может, вещественное, ты передашь это лично мне. И больше никому. Он что-то знает… Может, какие-то коды секретные, какие-то формулы. Наши резиденты его проверили по Штатам, действительно, не врет. Буквально, за пару лет паренек из провинциальной Аляски, из семьи мелких торговцев, превратился в миллионера. И вот такой человек сейчас в наших руках. Я должен знать, черт возьми, как это у него получилось?!
…Опускаясь в кресло самолета, я намеревался начать обдумывать свой список, именно с того напутствия, которое получил от майора Филина. Но реальность распорядилась иначе. Мулатка радом со мной... Про особиста и задание как-то не думалось.
Под номером два в моем списке значилась подруга Нина. Выйдя сегодня утром из ее квартиры, я дал себе слово ответить на вопрос, мучавший меня последние месяцы – надо ли нам быть вместе? Высота в несколько километров и удаленность от Москвы представлялись мне наиболее подходящим положением для такого, как она говорит, «дискурса». Она старше меня почти на пять лет. Преподает философию в институте, где я учился. И всего несколько лет назад я был ее студентом, сдавал ей зачеты. Но уже год мы с ней любовники.
И тут я вспомнил обрывок сна. Мне являлась уже эта странная сценка раньше. …Нину засасывает в водоворот песка. Я держу ее за пальцы, и как бы не слишком напрягаюсь при этом, отчетливо видя, что ей остались какие-то мгновенья. Она же напряженно улыбается, глядя мне в глаза. И тонет…
Протиснувшись обратно, к своему месту около иллюминатора, я услышал, что пара разговаривает по-испански. Точнее, говорил мужчина, с акцентом, но свободно. Невольно, я стал вслушиваться и переводить для себя. Это был монолог, немного отдававший какой-то театральностью. Пока мужчина говорил, его спутница, сидела, сохраняя на лице полуулыбку. Примерно такую, с какой она посмотрела на меня.
– Помнишь, я возил тебя на Варадеро? Мы взяли старый «Понтиак» и покатили вдоль океана. Глубокой ночью, заехали в городок, сняли номер в отельчике. Но в темноте на тебя заползла какая-то сороконожка, и ты стала визжать и прыгать до потолка.
– Не выдумывай, Серж, – перебила его девушка, – я просто сняла с себя этого светляка-кокуйо. И выбросила в окно.
Мужчина, сделав паузу, продолжал.
– Остаток ночи, помнишь, пришлось досыпать в машине. Я подогнал ее к самой кромке пляжа, и там под шум волн мы уснули. А под утро был прилив, и когда я проснулся и открыл дверь, вода стояла у порогов машины. Я не стал тебя будить – под утро ты так смешно спишь: тихонько выдыхаешь, как будто тушишь свечи. Потом…мы надолго расстались с тобой, почти на год. Где я только не побывал тогда. На Курилах помогал разыскивать пропавших японских биологов. Там, где прямо от окраины города начинается дикая тайга, и бродят медведи. Японцы подумали, что это просто продолжение городского сквера, забрели слишком далеко, и медведица одним из них закусила…. А осенью я забрался с ученой экспедицией на Чукотку, и видел, как морские котики вертят головами направо и налево по бесконечному океанскому горизонту. Дотошные биологи рассказали мне, что так они, котики, пытались столетиями выследить приближение медведя или охотника с копьем. Но я не о том! Кажется, я пропустил это копье, милая моя, и теперь ранен. Но зачем-то обманываю себя… Что, вот, повстречаюсь с тобой, посмотрю на тебя, и все пройдет, рана сама затянется. Изабель, ты, как всегда, молчишь и улыбаешься…. И я боюсь, ты не сможешь жить со мной в Москве. А я не смогу с тобой в Гаване.
Клянусь, такой подсказки по поводу своего пункта номер два я не ожидал!
– Its beyond my control, – проговорил мужчина после паузы уже по-английски. Улыбка на лице его спутницы не менялась.
– «Это не в моей власти», – невольно перевел я полушепотом.
Мужчина сразу же уставился на меня.
– Вы знаете эту знаменитую фразу? – спросил он, разумеется, по-русски. Я подслушивал и был застигнут. Мулатка тоже повернулась ко мне и ослепила взглядом. Возможно, мне показалось, но я теперь уловил в нем отблеск какой-то воинственности, редкой в женских взглядах, которые мне приходилось отражать до этой встречи. Сначала я помотал головой, потом кивнул. И тут Изабель, в имени девушки я уже не сомневался, обратилась ко мне по-испански:
– В Гаване, в каком-нибудь сквере сразу же найдите имбирную лилию. Это наш национальный цветок. Он будет хранить вас.
Разумеется, я знал, что главным цветком Кубы является марипоза, из семейства имбирных, символ чистоты и непокорности. Вроде нашей ромашки. Однако, я затруднялся, надо ли мне обнаружить свое знание испанского.
– Извините, я случайно услышал. Это фраза из «Опасных связей», – наконец сознался я, по-видимому краснея, по обыкновению, – немного знаю английский.
– Давайте выпьем, что ли, – сказал мужчина и нажал кнопку звонка, затем повернулся ко мне и с шутливой скрытностью, которая имела целью его спутницу, произнес опять-таки по-русски, – берегитесь, юноша, на Кубе вас ожидают… о-очень опасные связи!
Я подыграл ему, кивнув.
«А что же у меня с Ниной? – спрашивал я сам себя, через мгновенье после того, как Серж отвернулся, и занавес его маленького театра временно был опущен. Ощущая некоторую взволнованность после всего, что мне пришлось услышать, я честно мог сказать лишь одно: в моем распоряжении не было ничего похожего на эту цветистую историю. Мы случайно встретились через три года после моего окончания института, посидели в кафе–мороженом на Тверской. А следующей ночью я остался в ее комнате, в большой профессорской квартире, где она жила с матерью и сестрой.
За год наших встреч я выучил ее, как учебник философии, по которому она когда-то принимала у меня экзамен. Она прикидывается строгой и колючей. Но на самом деле... Я уверен, когда она осталась одна сегодня после моих сборов на самолет, то плакала и всхлипывала, как ребенок.
Если честно, я имею некоторый успех у девушек – внешность, рост. А она совсем не красавица. Но когда она начинает говорить… Я прилипаю к ней, как железный пятак на морозе прилипает к языку – отодрать только с кровью.
…Стюардесса вытянула из бутылки протяжный пугливый звук и по просьбе Сержа передала ему пробку.
– Как будто стреляная гильза, правда? – произнес он, нюхая ее, – но, вместо пороха, пахнет вином. А чем пахнет вино? Морем, духотой кубинской ночи, поцелуями на балконе… Черт, я сегодня не к добру сентиментален: нюхаю пробку и, в самом деле, ранен!
Я тоже выпил бокал. Все потеплело вокруг – разбросанный в полутемном салоне свет, красные салфетки на приставных столиках. Вскоре Серж начал свой очередной монолог.
– Люблю эту тяжесть в руке, – говорил он вновь по-испански, разливая вино, – она заставляет тебя крепче взять бутылку за ее туловище. И ты словно обнимаешь женщину. Желанную, и еще не изведанную. Затем эта тяжесть перетекает в бокал. Вселенная, придумавшая закон притяжения, общается с тобой. И одновременно, поскольку ты думаешь о женщине, в этом действии происходит ваше первое свидание. Закон притяжения притянул вас… Рука, подносящая бокал вина, уже живет с ним одной жизнью – у вас общие вены с виноградником, взрастившим лозу, и они жаждут пролиться друг в друга...
Он говорил все время почти на одной ноте, монотонно, не выделяя каких-либо слов, немного сдавленным тембром. Говорил, так что приходилось с большим вниманием следить за его речью, чтобы понять некоторые логические связи. Видимо тем самым он заставлял слушателей напрягаться и как будто завораживал.
– Вы замечали, – Серж обратился ко мне, – в вине есть немного вкуса моря?
Я сдержанно кивнул, решив не уточнять, что вообще-то предпочитаю пиво. Особенно, если удается попасть в бар «Жигули» на Новом Арбате.
– Должно быть, вы направляетесь в Гавану по служебной надобности? – деликатно осведомился Серж.
– Да, – сознался я, – переводить,
– Ну вот, я знала: он понимает по-испански, – сказала Изабель, и подняла правую бровь с видом превосходства.
– Я не слушал ваш разговор, – пришлось оправдываться мне.
– Чепуха, – отмахнулся мужчина, – обычное дело между двумя любовниками с несовместимостью. Мы с Изабель летим в Гавану расставаться. Еще неделю другую мы будем вместе. Если вам понадобятся гиды по городу и окрестностям, найдите нас.
«Ну что ж, – решил я, – лучше и не скажешь. Похоже, у нас с Ниной тоже … несовместимость. И нужны мы друг другу только для каких-то сложных игр».
Я подумал, что наши отношения — это поиск смысла и понимание его отсутствия там, где мы его ищем. Точно у нас в руках два бруска, чтобы тереть их меж собой с надеждой искры, от которой вспыхнула бы сухая солома обыденности. Но искры нет…
Вся эта запутанная вязь чужих монологов и собственных мыслей подводила меня к тому, что я, должно быть, проснулся от своей прежней жизни здесь, на высоте десяти тысяч метров. А все прежнее, связанное с Ниной, с моей работой референта, с ее квартирой, где я чувствовал себя чужим весь этот год, осталось там, на земле, в Москве. Пробуждение неудержимо, на огромной скорости, несло меня навстречу невероятному будущему...
На этом я решил поставить точку в пункте номер два своего списка и направить мысли к кубинскому заданию. Мне вновь вспомнилось угловатое лицо майора Филина…
Но еще через полчаса полета, от вина и молниеносной перегрузки впечатлениями, сон вновь начал овладевать мной. Прильнув виском к прохладному иллюминатору, я повторял про себя с закрытыми глазами: «Найти имбирную лилию, найти имбирную лилию…»