Дорожные сборы

Есть одно преимущество в дорожных сборах: в преддверии поездки легко пишется.
Сначала я сочиняю поэтичный и цветастый список кофточек; затем подробно рифмую кофточки с сережками; затем кофточно-сережковый комплект подвергается проверке на соответствие косынкам и туфлям. В силу серьезного веса каблуков пара туфель должна компактно завершить образы двух кофт и еще одного платья.  Увлекаясь представлениями о прекрасной себе в прекрасной обертке, я незаметно перехожу от списка шмоток к подробной переписи приключений.
Так начинается женское путешествие.
Но в этот раз дорога предстоит тяжелая. Я беру я с собой смену белья, щетку и паспорт.
Придется сменить дорожный допинг на какой-нибудь иной способ обретения творческой свободы и соорудить в жизни что-нибудь недвижимое, но вдохновляющее. Например, литературный вид из окна. В американском кино всякие Кэрри Бредшоу  пишут сокровенное, сидя в комфортабельных квартирах с окнами в парк (причем, Central Park). Или, например, Джессика Флетчер. Практикует в умилительном деревенском особнячке в не очень старой Новой Англии. Вид из её окна абсолютно пасторальный: зеленый такой, нежно разбавленный белыми овечками. Мое же оконное обозрение убивает литературные порывы наповал: в лучах заката розовеет голое волосатое пузо ГАИ-шника, который, положив улыбчивый пупок на балконную перегородку, курит-курит-курит целый день в доме напротив… Возможно, это пузо должно породить во мне нечто криминально-чернушное и социально-беспросветное; разбудить гражданский дух и достоевский надрыв. Но рождается лишь апатия - непродуктивная, злая и махровая, как это самое волосатое пузо. Пупок сатанински ухмыляется, нивелируя всякий смысл жизни, кроме пива  с раками. Литература остается недостижимой,  как художественно увитые плющом пенаты. Покупка пенатов произойдет не скоро, или не произойдет нигде, кроме как в литературе.
А может и скоро.  Мы предполагаем, а Б-г располагает недвижимостью...
Загородный домик приобрел вдруг реальные очертания. Поэтому я собираюсь ехать и смотреть домик.
Печальны обстоятельства, сопровождающие появление в моей жизни этого объекта недвижимости. Умер мой свекор, оставив дом с идиотскими координатами: где-то посередь тамбовщины, где вероятней волки, чем английские старушки.
Свекор - человек для меня важный и весомый. Родство не было формальным, хотя общего у нас – только пара родственников: его сын и мой сын.   Свекор понятия не имел, чем я занимаюсь. Он никогда не спрашивал меня о работе или о «жизни вообще». А я не любила все то, что он любил: баню, мертвых глухарей и песни под баян.
Познакомившись со мной, он сначала был приятно поражен прелестной наружностью, затем  неприятно поражен чужеродным происхождением. Неприятное быстро забылось, ибо  свекор был мужик умный. Но виделись мы редко, и теперь я об этом жалею. Потеря моя, как оказалось, велика.
Двенадцать лет назад этот квадратный и кряжистый мужичок пришел ко мне в гости  с мешком сырой лосятины, и это совсем не способствовало взаимному интересу. Долг приличной невестки требовал изучения кулинарии, и лосятину я приняла достойно.  Справившись с дичью, я успокоилась.
Но устройство дикого дядьки-охотника сложней кулинарии. Жаль, что изображая невестку, я так и не распознала своего свекра.
Мой свекор считал «семейки» с валенками подходящим и абсолютно законченным ансамблем для утреннего выхода на крыльцо, причем в любой сезон.  Щурясь от солнца или от снежной белизны, он курил, и, выпятив круглый как у младенца живот, осматривал с крыльца свой хозяйский надел. По исторически сложившемуся со времен средневековья обычаю участок свекра обрамлен забором и канавой. По весне канава полноводна, а в остальные сезоны – полна мусора. Качественный кирпич и внушительные ворота – результат заводских связей свекра. Стройматериалы извлекались с заводской территории вместе со стройбригадой, - обстоятельной, медлительной и проявляющей неизменное почтение к свекру. Свекра на заводе действительно уважали, а так же любили, - в основном, бабы. Большинство любящих были кладовщицами, толи потому что свекор любил порыться в заводских закромах, толи потому что анатомия кладовщиц всегда наводит на мысль об этих самых закромах,  а так же о заготовках, запасах и удоях.
Последней из обласканных кладовщиц стала Люба, женщина голосистая и обиженная на жизнь, что незамедлительно проявилось на похоронах. Обиды свои Люба вопила страшным голосом, отпихивая от гроба мою старенькую свекровь, дважды окаменевшую несчастную женщину: сначала она замерла от горя, а потом от безобразной правды в виде Любы.
Короче, похороны были еще те.
Свекор всегда мечтал, чтобы на его похоронах пели и плясали цыгане. Как по мне, всяких плясок и воплей над гробом было предостаточно. Люба и другие менее активные любы, шуршащие бумажными цветочками и воспоминаниями, бесконечно промакивали уголки голубеньких и сереньких глаз уголками черного кружева. Вечно недовольный дальний родственник монотонно, как августовский комар, подзуживал меня убить Любу, предварительно отняв у нее нательный золотой крест покойного и всё присвоенное за годы незаконной любви имущество. Позвякивание цыганских монист легко заменяется бесконечными позвякиванием сплетен о «золоте партии»:  присутствующие, скорбя и сетуя, заботливо советовали наследнику порыться в подвалах папиного дома, ведь не мог же свекор «всех нас так оставить». Свекор был человеком щедрым, скорым на помощь, и его избалованное окружение по привычке надеялось на продолжение банкета.
Как по мне, так ничего он не хранил в подвалах. Он жил да добро проживал. И, что очень важно, получал от жизни несказанное удовольствие. На похоронах, куда пришли все персонажи его бурной жизни, цыганская фактура свекра сказалась во всей своей пестроте и искристости. Тут на похоронах я первый раз за много дней горько заплакала о моём свекре. Я плакала о каждой минуте, которую не живу как он – полной ложкой, а ложка вся в хохломе (не-на-ви-жу) и вся в меду (почти не-на-ви-жу).
Недавно нашла у свекра в квартире банку гречишного меда, привезенного с какой-то охотничьей стоянки. Мед этот, если вы помните, коричневый и тягучий, как вареная сгущенка. Было глубоко вкусно… так долго и глубоко, как только может тянуться одна ложка  меда, одно мгновение хорошей жизни. Вот и получается, что покойный свекор, в чьей квартире я изучаю его жизнь после его смерти, угощает меня Dolce Vita. 
Пусть земля ему будет пухом, а небо –  баней.
Ибо по-настоящему свекор любил только ее - баню. Он парился в ней с пылом, достойным доменной печи. Я всегда полагала, что баня – это пункт ближайшего назначения для непосланных еще подальше. Но свекор любил баню без слов и выражений. Она была жарче и регулярней всякой любы. Везде, где свекор жил и гнездился (а его территориальные притязания простирались до очень северных широт, ибо охотнику всегда куда-то надо), он закладывал избу и обязательно - баню. Заложив, он начинал праздновать. Все праздники свекра были во имя жизни людей на земле и смерти добычи на охоте. Местный лесничий всегда участвовал и в постройках, и в попойках. Свекра все любили, кроме, разумеется, глухарей, зайцев, уток, лосей и кабанов. Еще рыба, наверное, не в восторге была.

Сын мой мечтает пойти на охоту, а также любит по вечерам ходить в баню, что вызывает у меня священный еврейский ужас.

Еще свекор любил играть на гармошке. А на  старости лет он фундаментально освоил строительное дело, вместо обычной избы отгрохав себе домище с чугунными перильцами, странными оконцами, ну и с башенками, конечно. Дом возвышается среди заросшей крапивой деревни (500 км от Москвы по трассе «Москва-Дон»), а деревня - среди распаханных черноземных полей, на которых равномерно, как стёжки на дерюжке,  проклюнулись капустные головы. Меж полями – прерывистые ряды сиротливых  тополей, посаженные здесь из утилитарных соображений – ветер тормозить. Тополя чахлые и колышутся как-то оцепенело, будто гусиные перья из письменного набора русского поэта. Перья и чернила аккуратно сложены в саквояж, саквояж уложен в пролетку, а пролетка застряла в распутицу прямо посередь родины.
Под тополями в канавах валяются старые рифленые покрышки и скукоженные холодом  мужички в ватниках, причем ватники простеганы, аки поля капустой, и рифлены грязью, аки старые покрышки. Мужики от холода сворачиваются бубликом, и их уже нельзя отличить от покрышек на обочинах дорог.
Никакая одинокая церквушка не украшает горизонт.
Все монотонно между черным полем и серым небом, и лишь регулярные до тупости капустные кочаны метят линию, отделяющую пьянь, дрань и тополя от непривлекательных небес. Вот в таком месте построил дом мой свекор. И теперь на горизонте заместо церкви башенка с флюгером. Назвать башенку причудливой было бы нечестно; она  просто безвкусная и дурацкая - бесшабашная насмешка над всякой серостью.
Мне пора ехать в этот дом. 500 км по трассе «Москва-Дон».
Мне совсем не нравится этот дом.
И все же, дом – лучшее, что есть  на горизонте.
О, это не мой горизонт. В кухне дома нет никакой печатной машинки, да и никакой  иной машинки, включая кофейную, не предвидится. Это совсем не мой горизонт, это не мой вид из окна. Но что может лучше научить меня Dolce Vita, чем регулярное, как капустные кочаны, и старательное, как упорство первоклашки, письмо про эту самую Dolce Vita? Я буду писать неумело и неуклюже, нажимая на паршивое перо и создавая неожиданные ядреные кляксы – фантастические и живые черные дыры,  ведущие в иную реальность.
Я буду упорной и веселой в своем поиске сладкого, глубокого, долгого, как ложка гречишного меда, и мимолетного, как  всякое желание, счастья.