Вдребезги

Я помню, как дребезжит в груди ожидание иного, высшего дребезга: когда же он зазвонит, пузатый, важный как Мой-до-дыр, дисковый мой телефон. Я помню, что трубка - толстая и тяжелая, а ладошки у меня потные. Трубка дышит другим пространством, фонит космическими шумами, и там среди колких звезд и не пробитой ракетами черноты эхом разносится слабый голос очкастого парня. Ему двадцать первый год, а мне этот парень - самый первый.
Мне четырнадцать, и мир мой вздрогнул; затем медленно, тяжеловато сдвинулся с места. Большие галактики, продолговатые и пухлые, как леденцы на палочках, начинают грозное вращение, скрещивая, но пока не пересекая осей друг друга. Млечные сгустки сближаются, космические объекты готовятся к стыковке, как губы к поцелую. Мне - 14, ротация только началась. Круги ширятся, чернота поглощает время. Циферблат вдруг резко дергается, затем подло и проворно проворачивается, хотя стрелка не успела ни одной минуты: мне -  41.
Дребезжит в груди усталое, как нутро заводной куклы, волнение. Я не могу перестать ждать. Я знаю: в нашем космосе модная тенденция - белые скафандры; чудесные, легкие, из плотного натурального шелка коконы. Они хорошо сидят, не пачкаются, не допускают деформации внутренней мякоти. Они плотно прилегают, а когда надо, плавно превращаются, превращаются… плавно превращаются, прирастая, тая, тая, в непробиваемую дубленую кожу.
Навсегда.
- Слабак безответственный, - вяло роняет женщина, прикрывшая скафандром старые синяки и сквозные места ожиданий. Она уверенно впаяла зад в кресло; она давно и плотно сидит за мелким столиком в маленьком кафе. Она вещает; иногда делает паузы, грузные, как ее грузные груди. Паузы бесцветны, как и слова, и нужны, чтобы пригубить из мелкой чашечки, маленькой скучной чашечки, а в чашечке до дна - один хилый безвкусный глоток.  - Да и потенция не очень, - женщина погружается медитативным взглядом в переливчатый маникюр; не шевелится, отдыхает. И снова выныривает, чтоб глотнуть жидкую и стылую, ненавистную свою реальность, в которой нуждаются привыкшие к копоти, прокуренные жизнью трахеи.
- Не, ну не кому он нужен такой? Чего он трясется весь, а? Я же не прихожу к нему с чемоданами…

Тонкие стены пропускают звуковые и болевые волны. Но кто нас слышит, там, за стеной? Там дубовыми ногами уперлись в пол большие столы. Там плотно сидят мужики, изображая моряков, на лицах - изборождённые океаны, побелевшие обломки в трещинах кораблекрушений, осадки океанских штормов, а в паузах между штормами - богатые, прекрасные уловы: сети, полные рыб, причудливых морских гадин, живых, как змеи, водорослей; сети, в которых, будто в своих волосах, соблазнительно запутаны соблазнительные, как змеиные подарки, млечные дрожащие русалки. И не может моряк вспомнить, как сильно он радовался богатым уловам, и как сверкала, как трепыхалась, как ярко доживала свою жизнь всякая тварь в его сетях, живая скользкая тварь, такая яростная и все же такая покорная, готовая умереть в его ладонях...

- Достали со своими претензиями, - с ударения кружкой по столу начинает свой сказ, заводит свою песню мужик. Он пытается раскачиваться, преувеличено пьянеет, призывает забытый шторм; он ищет в себе затоптанную злобу, но внутри - только космос. Космоса мужик не боится, у мужика есть шлем и наушники.
- Весь мозг раздолбали, курицы, - через мобильное забрало он вливает внутрь пиво, чтобы нежным пенным плёсом успокоить тревогу, - оголтелые они, бешеные. То им бабла давай, то  поговори с ними, - долгий пивной глоток, как прорыв плотины: тело затопляют воды бывших океанов. Пиво спасет от крикливых целей и чужих планов на будущее. Пиво льется, наполняет приятным золотистым смыслом усталый член.
- Ну зачем мне это, а? Ни потрахаться, ни котлет пожрать спокойно.
-------
Я знаю, как по осени дребезжит оконное стекло мегаполиса; как оно трепещет, не в силах вырваться из модного белого стеклопакета. По стеклу трудно стекает струйка дождя, дрожит в унисон, исходит каплей.
И я, наконец, плачу.
- Странные они. Никому ничего не нужно, - женщина шарит по столу анемичной рукой, ищет последние объекты желания: или телефон, или сигарету.
Я уже окаменела. Никто мне не позвонит.
Я из последних сил ищу в себе боль, некрасиво дергаюсь, вдруг начинаю снимать под столом сапоги, раздираю молнию так, что рвутся колготки.
- Кофе, пожалуйста! Дайте мне горячего кофе! - вдруг понимаю, что трясусь и кричу. Мне срочно нужно лекарство, потому что -  какая радость, - мне больно!

Горячий кофе – терпкий признак жизни. Я ничего так не люблю, как горячий до выжигания розовых сосочков кофе. Горячая боль - признак жизни. Я ничего так не чувствую, как горячую жгучую боль.
Я жду, когда задребезжит…