Белый день неправдоподобный рассказ

Он шел по набережной. Она была узкой. С одной стороны ее ограничивали высокие дома, с другой деревья. И все же он часто отворачивался от прохожих и глядел на реку, на ее равнодушное однообразное всевременное течение и думал, что это все же лучше, чем скованная льдом неподвижная вода. Прохожие с любопытством взглядывали на него, как иногда смотрят на обычного с виду, но чем-то цепляющего человека. И вряд ли кто-то из них мог точно определить, что же такого примечательного в этом парне, но взгляд их примерзал, мысли обрывались на полудуме и тоже впадали в какое-то оцепенение. Однако стоило ему пройти мимо, они возобновляли свой ход с прежней скоростью, будто кто-то нажимал «play». Эта странная закономерность была отмечена им давно, наряду с замечанием, что смотрят всегда на того, кто старательно избегает какого бы то ни было внимания. Также давно он придумал себе в голове особый ящичек под названием Бордель, куда забрасывал «неполезные» мысли. С возрастом, их туда отправлялось все больше и больше, а к моменту нашего рассказа герой и вовсе разубедился в своей способности думать хоть о чем-то стоящем.
В тот день его особенно раздражали люди, и не особенно успокаивала река. «Бывает такое, - думал он, - что весь становишься больной, воспаленный, когда любое прикосновение, самое тихое, причиняет боль. То же сегодня с моей головой, только мне действительно больно».
День не задался с утра. Он лежал под одеялом и по одной с удовольствием перебирал мысли, поочередно отправляя их в Бордель. Ему казалось, что он распутывает разноцветные нитки, разматывает, раскладывает по цветам, а потом хоп! Одной рукой смахивает в ящик, который как-нибудь в будущем снова возьмется разбирать. Когда он дошел до «каждому свое: подростку – неразделенную любовь, вору – возможность украсть, собаке – хозяина, волку - злость», то сквозь полудрему начал различать грохот посуды на кухне, обычное переругивание соседей и монотонно нарастающий шум дороги за окном. «Снова забыл, что не один в этом мире» - это была последняя мысль, которая прямым путем отправилась в Бордель, где, надо сказать, идентичных ей в ящике накопилось немало, и теперь они, как и любое большинство, старались подавить количеством остальные разрозненные мыселки.
Он жил в комнате коммуналки, это единственная роскошь, которую он, будучи студентом, позволил себе. Не то чтобы он вообще не любил студенческие компании, просто любил их по времени. Выйдя из комнаты, как всегда, полностью собранный, он почти
рысцой направился на кухню и там стал с ловкостью акробата перемещаться между копошащимися и квохчущими соседками, чтобы приготовить себе нехитрый завтрак и что-нибудь с собой. До него долетали обрывки разговоров:
- А мой-то вчера что вытворил! Говорит, чек твой неправильный. Говорит, давал я…
- А он как разойдется! И давай, это самое, стучать! И орет, орет, а я так спокойно говорю…
- …эта стерва, значит, начала тут финтеля выкручивать. И вертит задом-то, да так, что шторы в соседней комнате колыхаются!
- Вить, а ты не слышал, чего вчера дядя Егор на бабку свою орал?
- Что говорить когда говорить нечего, - услышав свое имя среди этих кухонных разговоров, совершавшихся ежедневно со строгостью священного обряда, он всегда отвечал этой фразой, подслушанной им на одном театральном капустнике, куда пригласил его однажды друг-актер. Произнесенная с разной интонацией, она неизменно повергала слушательниц в ступор, и он искренне смеялся и выдумывал все новые варианты произнесения. Поначалу это было забавно, а потом просто стало привычкой. Но все-таки эта женская рать с завидным упорством каждое утро пыталась разговорить парня. Та, которой это удалось бы, считала бы себя этакой Верховной Жрицей, трудами заработавшей этот сан. Но орешек оказался тверд, и тем интереснее было играть этим захламевшим под рутиной семейных дел женским умам.
Уложившись в четыре минуты, он выскочил за дверь. Как всегда, до остановки попытался пройти иным, чем вчера, маршрутом. Его угнетал вид тех же людей и домов, потому он по возможности старался ходить разными путями, и смена времен года помогала разнообразить привычный вид городка. Но прошел год, и сегодня память все навязчивее преподносила ему старые картины, нагоняя тоску.
Он сел в электричку. Эти утренние поездки были самым любимым временем в сутках. Сначала он усаживался где-нибудь и поглядывал в окно, затем осматривал пассажиров. Если у него было хорошее настроение, придумывал им в голове имена и истории, которые привели их в этот поезд. Но сегодня утром вышел в тамбур, где было по-утреннему холодно и дымно. Сам он не курил, но вид этих зависимых и запах табака неизменно действовали на него умиротворяющее. Особые были лица у этих людей: отрешенные и словно безразличные ко всему. Глаза устремлены в никуда, а кажется, что в вечность, что, возможно, одно и то же.
Ему нравились эти люди, и окутывавший их туман, и горечь в горле от дыма. Это было его любимое время суток.
Но вот поезд дошел до станции. Стоя на верхней ступеньке, он думал, что попытайся сделать шаг к земле, та резко ускорит ход, завертится, и он упадет, не удержавшись на ногах. Соскочил. Завертелась.
В этой карусели мелькали лица и предметы, какие-то очень быстро и казались расплывчатым пятном, другие задерживались на мгновение, память делала слепок и они, отрываясь от него, растворялись в круговерти. Автобус, улицы, универ… А затем эта белая преподавательница по черчению заставила карусель остановиться. С первого взгляда они не понравились друг другу, и с первого дня она стала для него «белой». Вся такая маленькая, сухая, бледная-бледная. Идеально отглаженные светлые блузки, юбка чуть ниже колена, маленький каблук. Даже морщины у нее были словно проведены чертежный инструментом, и когда она хотела выразить какую-либо эмоцию на лице, то мысленно нажимала на пружину и специально сделанная морщинка точно выполняла указание.
Белая вот уже четвертый раз не принимала его чертеж, и если первые три раза ей удавалось хоть как-то обосновать свое недовольство, то сегодня она просто пустила в ход морщинку под названием «вы безнадежны» и протянула ему работу, а затем повторила отраженные на лице слова, добавив при этом «я вынуждена вам сказать». Он, по возникшей ли из ниоткуда привычке или от бессильной ярости, хотел ответить: «Что говорить, когда говорить нечего», и даже уже начал произносить, но вовремя спохватился, что морщинка под названием «ступор» у Белой вряд ли найдется, потому смешался и произнес нечто невнятное. Лицо преподавателя приняло выражение «ожидаемое превосходство», а он вышел, задыхаясь от ярости и бледнея на ходу.
И вот он идет по набережной и пытается не то чтобы загнать свои мысли в ящик, но хотя бы остановить их судорожный бег. Как только ему показалось, что они наконец-то начинают слушаться и замедляют движение, около уха как бой колокола зазвенело: «Свежий квас!» Толстая торговка, вся в поту от жары и труда, обмахиваясь газетой, продавала гуляющим свой товар. Как и все в этой аллее она обратила внимание на юношу, и тут же выбрала его жертвой своей нехитрой рекламы. Видимо, не сумев привлечь внимание несколькими позывами, она дождалась, когда тот поравняется с квасной бочкой, даже вышла вперед, чтобы в нужный момент быть поближе и во всю свою бабью мощь прогрохотала: «Свежий квас!» А потом натянула улыбку, сложила ручки на животе и так по-матерински сказала: «Кваску не желаешь?» Не стоит описывать, чего он действительно желал в этот
момент. Он быстренько скатал эту мысль и сунул на самое дно Борделя, но видимо что-то успело отразиться в лице, и торговка поджав губы ретировалась за бочку.
Он прошел еще немного, и чувствуя, что справляться с собой все тяжелее, спустился под откос и присел. Было видно людей на противоположном берегу, но они хоть казались маленькими и не пялились на него. Он закрыл глаза и постарался ни о чем не думать. Снова рядом послышался голос, но на этот раз он воровато проник в сознание и тихонько сказал: «У тебя одно желание». И скорее машинально, чем сознательно он спросил: «Какое?» - и уже потом догадался открыть глаза. Человек, не молодой и не старый, без особых примет, сидел рядом с ним и, загадочно улыбаясь, глядел на реку. Растянув уголки губ еще шире, человек сказал: «Да нет. Ты можешь загадать желание». Точно не понимая, что происходит, тем не менее, парень ни секунды не думал, что это глупый розыгрыш, или что он что-то не так понял. Все было как-то ясно и естественно. Лишь одно смущало его, но мужчина опередил вопрос: «Просто так. Я выбрал тебя, ты не будешь ничего должен».
- Что? Что мне нужно? Чего я хочу?
Мысли закружились беспорядочно, но он настолько увлекся ими, что уже не замечал чудовищного хаоса, одно за другим возникали желания, одно другого было странней.
- Деньги, удача, здоровье всех людей на планете.
Перебрав стандартный набор, он принялся за заветный ящичек.
- Остаться одному на планете, чтобы утро в прокуренном тамбуре длилось вечно, не готовить завтраки по утрам, чтобы все блузки у Белой стали цвета фуксии.
Впервые он понял, что его желания еще бредовее «нормальных человеческих», но поскорее отогнал эту мысль, стараясь сосредоточиться.
- Чтобы люди перестали верить всему, что говорят, чтобы на планете был здоровый баланс рождения-смертности, чтобы каждый узнавал в детстве свое призвание…
Мысли разлетелись как капельки воды в космосе, они плыли, иногда сливались, объединялись и не было среди них какой-то одной главной, их было много и все бесцветны.
Вдруг их ход нарушил знакомый возглас. Торговка видимо отошла от шока и взялась за привычную работу. «Холодный квасок в жаркий денек!» - неумолимо прогрохотал ее голос сверху, и все мысли, как по команде, лопнули, разлились по щелям. В голове стало пусто-пусто, потом появилась белая точка. Она стала разрастаться, увеличиваться, и вскоре заняла
все, превратив недавний хаос в белесую пустыню. Он почувствовал себя безмерно старым, он все понял.
- Я понял, ничего изменить нельзя, да? И вы знали с самого начала, что я пойму, да? И что я ничего не пожелаю тоже
Мужчина все так же мечтательно смотрел на реку, губы его не дрогнули, но в глазах промелькнуло что-то вроде гордости, минуту просидел задумавшись а потом сказал: «И все же есть кое-что. Не желание, конечно, но тебе понравится, прими в качестве подарка».
Виктор задумался. От реки нестерпимо бликовало белым в глаза, и он зажмурил их. Свет притих, но все же проникал сквозь тонкий слой кожи, раздражая зрачки, а затем вдруг потух. Десять секунд Виктор не хотел думать о том, как это вышло, просто дал отдохнуть глазам, а затем открыл. Он сидел все там же, но на земле была ночь. Рядом не было ни мужчины, ни торговки. Река стала живой, в ней играли блики от уличных фонарей и окон домов на набережной, они плескались, забирались в стремнину и устраивали там салки. В этот момент он любил эту реку, людей в домах, зажегших желтые огни, разговор ветра, легко различимый в окружавшей тишине, набережную, которая уходила дальше в темноту и неизвестность. Он поднял глаза вверх. Звезды излучали ровный свет, каждая свой, выбранный. И один луч далекой звезды вдруг нашел, в чем отразиться, нашел в уголке глаза стоящего далеко-далеко человека свое повторение. Виктор прошептал: «Спокойной ночи!» И спокойно пошел в темноту.