Pin Dronz, или по следам Мерлихунта...

 


Предисловие

Детство Валентин Александрович Баламутин провёл в селе Белыничи, что в Белоруссии. Начинается история его 20 декабря 1935 года. Это были трудные, тяжелые времена. Во время Великой Отечественной Войны село было оккупировано немецкими войсками. Я не хотел бы описывать здесь какими-то своими надуманными эпитетами жизнь людей в подобном режиме. Это лишне. Все, кто проявляет минимальный интерес к истории и к прошлому своих отцов и дедов в состоянии сложить об этом представление. Хотя бы из фильмов.  Оккупация продлилась три года: с июля сорок первого года по июнь сорок четвёртого.  Но ко всему можно привыкнуть. Даже к фашистским оккупантам. Хотя бы и лишь до какой-то степени. К тому же, дети не до конца могут понять страх взрослых. Их детские сердца укрыты щитом блаженного оберегающего невежества. Возможно, поэтому для местных шестилетних пацанов было в этом что-то по-своему интересное. Очевидно, чтобы понять до конца такой интерес, нужно было быть таким же мальчишкой и там жить.
Мать Валентин Александрович потерял в одиннадцатилетнем возрасте, а отец был воспитателем суровым. Долго разговаривать не любил. Однако, обо всём этом - дальше, и после...
В книге повествование ведётся от первого лица. Рассказывает сам Валентин Александрович. Форма повествования свободная. Текст умышленно подвергся лишь самой минимальной редакции, чтобы сохранить колоритные речевые обороты и весьма своеобразный слог. Хронология в целом не соблюдена. Данное повествование даёт возможность весьма прозрачно почувствовать происходящее в стране в затронутые времена, увидеть характеры и отношения людей. Фотографии, которые можно видеть на этих страницах сами по себе могут о многом рассказать. В представленных временных фрагментах имеет место не только отражение грустных и тяжелых сторон жизни в послевоенном Советском Союзе, но так же встречаются и моменты, над которыми трудно не рассмеяться. И вообще, рекомендуется воспринимать книжку с таинственным названием «Pin Dronz» с изрядной долей юмора. Тем, кто (возможно, пока ещё) «не в теме».
Данная книга является экспериментальным изданием, предназначенным, прежде всего для близких и друзей. Она включает в себя пока лишь не большую часть достаточно обрывочных воспоминаний. Эксперимент – есть эксперимент, поэтому правила орфографии здесь на втором плане. Как и все остальные правила, кроме случаев, когда они не искажают оригинальной речи рассказчика. Временами случаются небольшие повторения, много «не литературных» оборотов и выражений. Присутствует так же так называемая ненормативная лексика. Или, как ещё это называют, слова с ярко выраженной экспрессивной окраской.
Так, что – приятного чтения!


               





 




Pin Dronz
Или по следам Мерлихунта

К нам в гавань заходили корабли
Большие корабли из океана
В тавернах веселились моряки
И пили за здоровье атамана…


Женя…

В конце марта, примерно шийсят пятый год, в Томске.  Утро такое было солнечное, но холодное. Ну, и я на спортивном велосипеде «Спутник» выехал, в берете. Непонятно зачем выехал - кататься, вроде бы, холодно. Доехал до остановки «Политехнический институт» или «Лампочка» еще называлась. Ламповый завод.  Кондукторы объявляли в трамвае – Политехнический! или – Лампочка! Доехал и стал, ногу на тротуар так спустил.
Вдруг из бани выходит девушка в куртке, вроде, красной. В капроне, колоритная фигура.
-Вот это да! – говорю громко.


 
Почему-то побрел за ней. Как-то шел, шел. Как-то, вроде, заговорил. Так дошли до… переулок Будкеевский. Назначили встречу в этот же день. Вечером стало тепло. У нее был тоже велосипед, и поехали вместе за город.

 

В те времена работал я в институте ядерной физики механиком. Младший научный сотрудник. Сначала попал туда слесарем-экспериментальщиком. Ученые часто придумывают всякие приспособления к своим изделиям. Такие слесари их выполняют.


ФЗО…

1951 г.
Закончил ФЗО*, длинный корпус, черный, похожий на зековский барак.
Всех направляли кого куда для работы.
Дали четвертый разряд – штукатур. И меня направили в Шклов. А ФЗО было в Могилеве. Километрах в шестидесяти от Белыничей.  В Шклове я жил года два.
Отец мне сделал чемодан деревянный из тонких досок. Отец приехал и передал этот чемодан. Выходная одежда была – гимнастерка, брюки и бушлат. Ботинки, и рабочие, и они же и выходные, значит.
В назначенный день нас кто-то из руководителей повез на вокзал, и в Шклов. А там - пустой дом. Завезли потом кровати, тюфяки. Там мы строили льнозавод. Достраивали пристройки, а потом штукатурили домики. Когда штукатурки не было, переучивали на каменщика.
Утром пошли на работу. Показали где что делать. Где, как ели – никто не спрашивал. По утрам каждый что имел, то ел. Кто деревенский жил неподалеку – ездили домой, привозили продукты – жрали будь здоров!
В Шклове этом голодали тогда неделями. Однажды, голодая, пошли всей бригадой пешком в Могилев, 45 километров. Долго не переводили денег. Шел поезд, на ходу запрыгивали. Так я прыгнул, зацепился, но был слабый, не мог дотянуться. Ну и висел над шпалами, отбил себе ноги, едва не упал под колеса.
Пошли в Могилеве в контору (СУ-2 – строительное управление). Мы отстали от общей группы с Масловым. Он ссался сильно, вонял. Хороший пацан, правда. Матрац у него весь сгнил. А там на литейном заводе ларечек – там хлеб продавали. Продавщица отвернулась. Я схватил булку черного хлеба и тикать. Отбежали, и давай жрать! Потом животы болели. Побежали в управление. Долго мараколили нас там – выдали что-то типа аванса.
Когда возвращались без билетов, меня поймали и загнали в вагоне, чтобы сдать. Я в окно кинул кошёлку и выпрыгнул сам. Железнодорожник меня схватил, но не удержал.
В комнате жило тогда человек шесть или семь. А деревенские нанесли столько вшей! Я стал замечать, что когда они играли в карты, по ним вши ползали. В смежной комнате жил Володька Харитонов. Он работал жестянщиком. В один из вечеров прихожу и – кровати моей нет. Все ещё смеялись – вроде выкинули. Когда я уже стал психовать, Вовка этот и говорит: «Ну, ладно, ладно. Со мной жить будешь». Я был уже весь во вшах. Как-то он стал стирать. Говорит – давай что постирать. Покидал вещи в таз, залил водой горячей и увидел вшей. 
«Что ж ты, ****ь, не сказал то…?!!» Ну, потом перекипятил, отмыл голову. И всё нормально стало.
Потом заболел ангиной. Позавтракал соленой селедкой и весь день пил холодную воду. И заболел. Врачиха выписала бюллетень. Утром так схватило! Нарыв в горле. Выскочил в коридор, и дышать не могу. Мучаюсь. Молодая жена друга Харитонова зашла, посмотрела: «Что с Вами? Ой-ёй! Подождите-ка минуточку». И принесла молока. Сама в рубашке, с кровати. Молоко горячее, для ребенка. С содой. «Пейте!» - говорит. Стал пить – оно горячее, пошло, пошло. И прорвало нарыв. Потихоньку поправлялся. Но тяжело…
И тогда читали по радио бюллетень про Сталина. Он болел тогда сильно и помер, в конце концов. И я слушал и тоже подыхал лежал.
И Харитонов поговорил с кем-то, что молодой да больной – загнется. И отправили меня в Могилев.

Приехал я, значит, к тетке. А тетка находилась буквально через улицу, на соседней улице от ФЗО. Центральные улицы в Могилеве: Первомайская, потом Ленина, потом Радиоузел. Он был почти на Пионерской, она сходила немножко к оврагу – там был какой-то такой овраг – и дорога шла вдоль этого оврага. Овраг назывался – Машаковка.
Я, значить, когда приехал в ФЗО, то занятия уже шли. Я пришел к тетке и, значить, со слезами пришел. Там мне сказали: «… А тут уже занятия идут. Чё ты поздно так пришел то?» Ну и значить… А тетка работала в Доме Советов. Кажется, была на дежурстве. Она звонит этому начальнику – а она работала в этом Доме Советов в типографии, там выпускалась областная газета. Она звонит этому знакомому, соседу – директору ФЗО. Ну, договорились что-то, дескать, пусть приходит.
Ну, я пришел, а медсестра говорит: «Вам нужно комиссию пройти». Молодая такая девка была. Потом она у нас самодеятельность вела в ФЗО. Я участвовал там в хоре. Ну, и тетка кончила смену и повела меня на эту комиссию. А на комиссию повела в поликлинику. Сказали куда, значить, такой-то кабинет. А я носил то, только у меня было – штаны и рубашка. И больше ничего. И тетка спрашивает – как ему заходить? «Пусть раздевается догола». Представь себе – город, поликлиника трехэтажная, длинный коридор. И мы с теткой. Никого нет, сестры бегают. Ну, и мне говорит – раздевайся. А ничего нету – ни стола, ни лавки. Я тут прямо у двери раздеваюсь, и мне тут говорят: «Раздевайся догола!»
И вот представь себе: я снимаю рубашку, штаны, ну трусов то не было! И они меня вталкивают в этот кабинет. И там - полный кабинет ДЕВОК! Это студенты, как раз был день студентов. А я зашел голый, ну, они в халатиках, так на меня уставились и так засмеялись! Я, значить: «мэ – мэ – ммм..» - не могу ничего сказать! Потом тетка что-то такое сказала, вроде: да он на комиссию! В ФЗО, значить, надо чтоб прошел. Ну и они, значить, там – я как экспонат, их много: «Подойдите сюда ближе!»
Я уже не помню, что делали. Спросили то, там, присядь, что-то болит или чем болел когда, чем не болел. Ну, я от туда вышел еле живой! Я вот щас так думаю – насколько, вообще, так дико. Мальчишку не предупредили, ничего не сказали; просто вот так вот втолкнули туда, что можно было вообще одуреть. И тётка какая-то дурная была. Ну, зашла бы, сказала там – он из бедной семьи, что-то такое; у него нет матери, как ему? А она меня, значит – А! Раздевайся! И мне, - в коридоре люди ходют. Я раздеваюсь, понимаешь, голый стою. Ну, когда от туда уже вышел, как одевался – этого ничего уже не помню.
Ну, и пошел я в это сразу, в ФЗО это – оно недалеко тут. Всё можно было пешком проходить. Буквально, был центр тут. Кинотеатр «Родина» - такой, с большим порталом, уцелел после войны. Полностью был под шубу сделанный. Как раз за этой «Родной» и тётка жила. Пройти квартал. Ну, пришел я значить, выдали – иди, одевайся. Вот, опять! Одевайся так вот, в коридоре. Такой барак длинный, заходишь. Тут одно крыло идет сюда, чуть-чуть пройдешь вперед – и крыло другое. Тут комнаты с этой стороны и комнаты, кажется, с этой стороны. Да, с обоих сторон. И кладовка. Там была такая толстая - маленькая такая, как жаба – кладовщица, еврейка. Ну, она мне стала выдавать вещи мои. Мои, значить – раздевайся – забрала туда. Ну, то, что у меня было – связала тут же в узелок.
И тут подходят три пацана, уже одетые. Три проходимца. Она мне все кучей и подает, и тут шапка, и тут, я пока одевался, один из них – пришел специально без шапки – говорит: «Дай я померяю шапку». И я же слышу, понимаешь? И, когда я уже оделся, глядь – шапки нету! И настолько что-то это меня стукнуло – что я забыл! – что это он при мне же говорил, мол, померяю. Так он в моей шапке стоял! И тут эта еврейка. Ну, их трое, больше никого не было. – Всё, так шапки нет. Представь себе моё положение – всё вдруг новое, я во всём рваном был, заношенном. Как я был рад вот этой шапке! И вдруг этот мерзавец так вот и одел эту шапку, так и стоял в ней, и ушел. Они двое были в шапках, а он без шапки пришел. А у меня всё вылетело это, что вот именно он. Я вспомнил только потом, когда они переругались, и кто-то выдал, что вот именно он одел и украл эту шапку. И у меня настроение… И мне пришлось тогда остаться в той моей рваной, вислоухой такой, шапке. Эта шапка была не моя, а моего соседа Вити ветеринара. У него отец был ветеринар, и они ему купили новую, она мне даже была маловата, с ободранным ухом.
И когда утром построили – все стоят в шапках, а я стою в своей. И идет этот директор, подходит и говорит: «Ну, что ж ты, лопух такой!» Не стали даже разбираться. «Чё ж ты остался, разиня такой!» А я же не помнил, настолько мне эти нервы ударили, что я забыл. Я так хорошо помню, что он это сказал так: «Дай-ка я померяю шапку». – В куче лежит одежда: штаны, гимнастерка. И вот директор говорит, дескать, эх, ты, деревенщина.

*   *   *

И вот пол сезона я проходил в этой старой. Потом нашли, избили этого парня. Он был сирота, мать у него умерла. А он – такой, противный пацан. Там ему насовали. Помню, один парень был. Он был штукатур, мы вместе работали в Шклове. Довольно такой отвратительный пацан. Этот пацан… потом Макаревича они избили. И потом вообще вернулась мне эта шапка. Но было очень мне так досадно – отпускали домой, я ехал домой, а шапки не было. Я поехал в своей этой рваной. Такой отвратительный эпизод.
Были всякие там воспитатели, концорги, парторги… Ну, шапку мне вернули. Ту шапку они пропили или прожрали. Я не знаю, в чем он потом ходил.

… Ну, потом привели меня, значить, в комнату. Там было человек, наверное, около двадцати с лишним – здоровая была. Кровати стояли в три ряда. Моя кровать как раз была у двери. Дверь, моя кровать, и, кажется, никого больше не было…  Или еще одна стояла, не помню. Ну, и что вот для меня, значить, я пришел – и тут кровать, чистые простыни, одеяло, подушка. Я ложусь и ощущаю это блаженство, понимаешь?

Ну, с утра начали кормить. Вот, с утра встаешь – на зарядку. За стеной столовая была. Вот сидим, значить. Потом объявляют, какая группа идет: там, вторая – боевая! Наша, значить. У нас был такой воинственный преподаватель, наш руководитель. Ну, и вдруг дают тебе, значить, утром какую-нибудь кашу. Обычно – размазню на блюдечке, манной. Ну, чай, кусок хлеба, сахар. Потом, в обед первое, второе, или компот, или чай. И вечером давали что-то второе и чай с хлебом. Для меня казалось – что ты! Я то не ел сутками, а то я вдруг стал есть по три раза в день! Стал спать в чистой постели!
 
Могилев. 1952 г.
Было такое дикое потрясение нервное. Потом я заболел, переживал. Некоторое время прошло после этого. Вдруг я стал есть – и не могу есть. Вдруг вдыхаю – и у меня резкая боль по груди. Потом, через некоторое время я вообще отказался от чаю – не мог. И при том я еще отказался от чаю не по этому: я, еще когда был дома, то я долго ещё, как бы это, «рыбачил». Часто со мной случалось такое. И когда я первую ночь проснулся, значить, я – раз! – смотрю: я немножечко так нассал. Я так испугался! Что не стал пить чай, вроде того, что я не люблю.
Но это, понимаешь, вдруг – сахар! И после войны я вообще сахара не видел. Но я не стал пить этот чай.
Но вот от одного нервного расстройства, было, одну ночь не мог вообще спать и обнаружил – у меня опоясывающий лишай. Вот от груди такие волдыри. Тетка водила меня в поликлинику.  Ну, и положили меня, значить, в изолятор, а изолятор находился – там, где семейный барак был. И ночью как начал болеть этот лишай. Ну, дикая боль! Никакой помощи, ничего не было. Я помню, что я орал целую ночь. Выходил, стонал. Уже не знал, что делать! Я выходил в коридор. А в коридоре что – ну, там вход в этот изолятор и сразу начинаются комнаты. Тут же люди с работы, им спать надо, на работу идти нужно утром. Ещё дальше кухня была, общая кухня. И многие выходили, ругались. Вроде того, что спать не дает! Наверное, ночи две-три я волком выл. Настолько такая боль была! И, наверное, с неделю я пролежал в этом изоляторе.
Потом еще одного положили пацана – сачка. Не хотел работать, городской. Вот что-то придумал. Ешанов. Интересный такой пацан был. Ну, тогда уже было веселей. Короче, постепенно, постепенно – не знаю, то ли мазали что, то ли… Но оно у меня прошло.
После этого ходил на занятия. Вечером теоретические занятия преподавали, значить. Всю технологию строения зданий, инструменты. Всё по порядку – из чего, как строят здания, как что называется. Ну, и постепенно, значить, я вошел в эту жизнь.

Но меня однажды поразило такое, что вот был Макаревич, вот он спал так от меня через ряд, у окошка. Ну, был этот там ещё Ващелин, который шапку мне ещё нашел. Был такой упитанный, мордастый. Ну, и как-то сидим вечером, уже поздно. А Макаревич, он жил на «психе», за вокзалом. Ну, он брал разрешение, что после занятий он ездит домой, а к отбою он должен был приезжать. Чтоб спал там и утром на поверке был. И сидели так, какие-то разговоры. Был Ващелин, ещё Жигунов, ещё там один, который ещё как-то «Овода» читал. А Жигунов вообще был такой пацан шустрый. Такой симпатичный, волосы черные, вьющиеся. И такой быстрый, как огонь. Тоже упитанный такой. Они после войны то поотжирались. Ну, и между собой что-то: «… давай этого, приедет, темную ему сделаем». А он как раз пришел. Входит он в комнату, так – «Привет, парни!» И только он к себе туда заходит, как кто-то из них на него набрасывает одеяло, и как начали его ремнями молотить по чему попало! А я там, в стороне. Потом все быстро разбежались, он содрал одеяло, ну, весь в крови. Такой закаленный парень. «Ну, хватит, - мол, говорит, - парни! Будет!» - пошел умываться молча. Тут сидела эта жаба на выходе у проходной, и там умывальник был. Он пошел, умылся. Просто, спокойно – удивительный парень.
И вот когда он пошел, то вот этот Ващелин – знал, что я говорил по-русски, а они из деревень были все, ну, белорусы, ну, на смешанном языке таком говорили – и вот он говорит: «Гляди, Беламутин! Бо и табе гэта будя!» Ну, вроде, я – городской, считали, значить. Ну, я так промолчал - что я маленький такой был. Ну, а этот пришел, умывшись,  да и лег к себе. Потом они и начали с ним разговаривать, потому что он не видел, кто его бил. Из всех тридцати почти человек не оказался никто таким, как бы, человечным. Вроде – за что?! Их брало, что мы не выходили в город. Там кинотеатр – ну, можно сбегать, но боялись выходить. По одному боялись в город ходить. Наша территория была отгорожена. Только через управление – там проходная была. Если выходить в город, то через управление. Напротив был банк, потом музыкальное училище - остались целы и невредимы, а рядом – трикотажная фабрика, на углу как раз.
 

Ну, их зло брало, что он то вот, видишь, гуляет, а они тут сидят. Ну, потом к нему пришли кто-то из городских – он, вроде, кому-то рассказал, но никто за него не заступился. Ну, он был сам, Макаревич, не городской. Эта «психа» считалась у них не город – за линией города, как пригород. Он каменщиком работал потом, как отучились, не штукатуром. А мы были штукатуры. Ну, нас как звали каменщики… Многие хотели быть каменщиками. Эта, вроде, была работа более чистая, более считалась, вроде, нужная.
А штукатуров то все звали – кто? А! – говноляпы! «Он говноляпы пошли!» Поперемажемся все, грязные идем с работы. Ещё и гордились этим. Ну, что ты! – заходим в магазин  и все в сторону  – ну! Рабочий класс подрастающий, так часто взрослые говорили. Значить, нас так, вроде, одабривали. А эти пацаны гордились! Что они вот работают.

 

Ну, и со временем так всё и шло. Мне нравилось. Мне хватало, был сыт. Так, хоть я есть и хотел, ну организм молодой. Но, всё-таки, три раза же давали! Обманывали нас эти мордастые поварюги – бабы там сидели. Бывало, этой каши манной намажет, такая тарелка, как она только размажет, ну, представь, что блюдечко мелкое, да ещё там, ну сколько-то дадут этой каши, кусочек капнут какого-нибудь маргарина.
Такого особенно больше не было… работали на разных объектах. Потом я осмелел. Я стал ходить к тётке. Собираюсь и – спрошу или не спрошу. А у меня было к тетке: вон – с этой стороны забор, тут корпус, забор, а с той стороны вообще ничего не было. Были кое-какие здания, проходы.
 

Занятия начинались где-то, вроде, в октябре так, и выпускали нас где-то после мая. Или даже с ноября начинались. Потом, когда Новый Год, выдавали нам сухим пайком по кусочку колбасы, значить, сыра, там. И ездили домой. Я ездил в Белыничи домой. Опять в этой же шапке Витькиной, которую все знали в Белыничах, что эта шапка Витькина. У меня даже шапки зимней не было.

 

И потом был как-то случай ещё один не хороший. В том же здании, только, когда меня перевели со Шклова. Я заболел в Шклове ангиной, сильно заболел. Сталин тогда помирал, и я чуть не помер. И там вот этот парень, Харитонов – он, я уверен, родственник того артиста, Харитонова – меня к себе забрал. И он, когда это всё прошло, когда я заболел, когда приехало начальство, стали деньги давать, он тогда где-то им сказал, что этого мальчишку нужно забрать в Могилев, потому что он тут один пропадет, он сильно заболел. И меня перевели, дали добро, чтоб я ехал в Могилев. И, когда я уехал, меня поселили опять в том же общежитии, где мы учились.
Ну, и как-то прихожу я с работы, значить, и вдруг смотрю – то у меня было такое старое байховое одеяло, и вдруг – застелено мне новое одеяло! Я говорю: « О! Одеяло поменяли?!» На другой день прихожу – нет нового одеяла. Тут же приходит эта уборщица – на меня: «А-а! Что, пропил?!» А его с****или, пока я был на работе. И тоже никто не стал разбираться. Со мной такая была истерика там! И высчитали 80 рублей за это одеяло у меня. Никто не стал разбираться, все видели, как это было. Настолько мерзко это всё было устроено. И вот эти уборщики, как раз, мне и подменили.
Если ты беззащитный, слабый, то тебя обязательно окрутят, обворуют! Ну, я это кое-как всё пережил. Потом перевели меня в уже построенное новое двухэтажное общежитие. Меня перевели в комнату с ребятами – четверо было ребят. Уже один из наших, с которым я учился, Закаблуков – был тоже сирота. Уже я жил не в огромадном этом бараке, а - там была проходная, второй этаж, в одном крыле девчонки жили, в другом крыле мы жили. И был ещё красный уголок.
Ещё был такой случай. Когда уже окончили учиться, но не выпустили еще, а только распустили. Пошел я к тетке, ну а тетка мне говорит – дала мне что-то там, рубль двадцать или семьдесят копеек: «Сбегай в магазин, купи пару саечек.» Они, что-то, по копеек сорок были. Ну, и я так это смело бегу через свой же двор и вдруг выходят наши из этого общежития, те барбосы, которых ещё не отправили. Раз – меня окружили трое:

- Давай деньги!

- Какие деньги! Это… Нету…

Я как-то растерялся и они у меня выхватили эти деньги. Я возвращаюсь быстро – вспомнил, что у отца взял финку, домой когда ездил, и держал её у тётки – врываюсь, тётка что-то спрашивает, вроде: взял уже? Я ничего не говорю, беру ящик свой, хватаю эту финку и туда бегу. Прямо в этот барак, их там пять человек. Я сразу нож вынимаю, говорю:

- Деньги, бл***ский ваш род!

А они растерялись, и говорит кто-то:

- А мы булочек купили…

- У!.. Суки!

Я смотрю, один стоит – у него фуражка. Я фуражку - раз с башки прямо! Разворачиваюсь и ухожу. И фуражка у меня осталась за это. А потом подскочил ко мне ещё один парень, который был за меня. Он взял у меня ещё эту финку, дескать, дай подержать, посмотреть. Финка красивая была. И потом он с этой финкой от меня  и бежать! Ну, такой парень вихлястый. Насилу я её назад вернул. Говорю: «Понимаешь, отдай, это финка не моя, отца финка». Насилу-насилу забрал.
Ну, и так эти потом разъехались скоты. Но всё это вот в этом проклятом бараке: шапку украли, одеяло, ну, и эти рубль с мелочью. Но это я получил взамен фуражку хоть.
Ну, вот потом я жил уже с тремя парнями – этот Закаблуков, второй Панков был, уже давно перед нами кончивший учиться, и был уже на доске почета – мастером считался большим. Ещё был один командированный из Минска. Он работал на экскаваторе и строил нам, где надо корпуса. Не часто была такая вот техника, и он вот работал в центре со своим экскаватором.  Народу, бывало, собиралось, когда он копал котлован!


ХАРИТОНОВ…

К нам врывается посреди дня, где-то после обеда, какой-то бандюга - здоровый мужик такой – и говорит:

- Парни, я у вас отдохну тут, только вы - никому, ничего!

Ну, и так упал на кровать, пьяный. И вот как упал – у него полная запазуха была денег. Пачками! И когда пришел Вовка, они столкнулись:

- Володька! – они стали обниматься тут. А они были, оказалось, друзья когда-то.
Когда-то они что-то грабили.

Когда-то мы сидели без хлеба, голодные, ходили за Днепр. Переходили зимой в колхозные поля туда, и раскапывали «копцы». Брали с собой лом или лопату, разгребали это – на полях делают так: насыпают гуртом картошку, закладывают её соломой и потом забрасывают землёй – вытаскивали эту солому и набирали картошки. Потом зарывали, правда. Потом приносили эту картошку через Днепр, через поле, кручи. Ну, потом с удовольствием отъедались этой картошкой.
Однажды был такой случай. Жрать совершенно было нечего. Ну, я чем-то что-то был виноват, не помню. Ну, вроде, что я с Вовкой живу, поедаю. Я пошел на вокзал. Смотрю, там «мешочники» сидят. Кто по соседним деревням, кто на Оршу ехал. И вот, я смотрю: сидят они, жрут, эти здоровые мужики, и у одного так - буханка хлеба стоит на его барахле. А вокзал забитый весь вечером. Я прицелился схватить эту буханку и бежать. Но, думаю, смогу ли я выскочить? Так там было сделано, что выскочить быстро было трудно. Ну, я так сидел, всё прикидывался, примерялся, и вдруг – выходит этот Вовка и говорит:

- Ладно! Пошли, вор, домой!..

Ну, и так посмеялся. Говорит – я занял где-то денег, купили там что-то, взяли, значит.
И он в это время, бывало, голодное, когда сидели, говорил так:

- ****ь, буду сидеть, сидеть, да как пойду, *****, грабить!..

Оказывается, вот с эти мужиком они были вместе в Ленинграде в компании. И в это время он ограбил Шкловский банк. Вот это он с деньгами, ограбил банк и влетел к нам. Там парк был, через парк лесистый и прямо к нам. Вот этот Вовка тогда говорил, что – когда-то мы были друзьями с ним. Но расстояние – где тот Могилев, где Шклов и где Ленинград – и вдруг они сталкиваются!
Володька этот мне много рассказывал о своей тяжелой жизни, о жизни в блокаде, как там ели людей. Вообще, какое тяжелое было время. Некоторые жрали свежие булочки с маслом, со сливками и с молоком, а другие, буквально, валялись. Целые улицы трупами забиты. Он был очень зол. Ну, как бы, по натуре был вор. А потом уже армию прошел и решил это дело завязать. И работы ему было много. В тюрьму не хотел, и он не сидел, кажется.
Потом он ходил к одной девчонке, там же, за Днепр, куда мы ходили. А от туда много было девок, работали подсобницами. Я думал, он женится. Хорошая была такая девушка, деревенская. Потом, когда я уехал, я его потерял, и до сих пор жалею, что я так его не нашел…


ТЁТКА…

А с теткой такая жизнь была. Бывало, как получка, так она или тащит меня куда-нибудь: то там у кого день рождения, у кого какие восьмые марта, Новый Год или праздник какой. Она с собой меня таскала всё время и спаивала. Получишь, бывало, она обязательно говорит: «Иди, бутылочку возьми». Она была жена начальника НКВД, избалованная. Но его убили во время войны. Они в то время жили в Бресте. А с Бреста приехала, что батька писал ей, что умерла жена, моя мать, приезжай, мне трудно, помоги мне. Ну, она приехала. А у неё тут сын был. Он кончил «ремеслуху» и связистом по столбам лазил.
 

Мы тонули во вшах. Ну, она приехала, стала наводить порядок, стирать всё. Однажды развела такой костер, был такой ветер. Она поставила ванну, положила туда этого вшивого белья, и ей там стали говорить, что, мол, ты это, ты же смотри – может пожар быть. У нас целые деревни, мол, выгорали. Она как-то давай ещё ругаться. Такая вот была. Батьке пришлось штраф платить.
Ну, так более менее навели у нас порядок. И как вечер – так кино. Накрасится, нас кое-как так оденут, умоют, а сами пошли в кино. Ну, батька раз сходил, два сходил, три сходил, а потом говорит: «Слушай! Какое кино? Откуда я деньги буду брать?! Чтоб по кино ходить…» И постепенно стали у них раздоры получаться. Потом батька что-то своё открыл, что-то она открыла своё. Когда они соединились, значит, как родные. А они отца не любили, ихний род. Она жила у бабушки всё время, со своей матерью. А бабушка к нам после войны приехала, у нас умерла. У ней был туберкулез страшный. Ну, они поругались. Она забрала у нас часть нужных вещей. Помню, забрала перину, хорошее бабушкино пальто зимнее,  ещё кое-что. И уехала к сыну в общежитие, тоже поселилась прямо к ребятам. Стала жить с сыном. Мы там как-то раз ночевали с пацаном одним.

 

Когда тётка сбежала туда, мы уже стали жить как-то более спокойно. И, помню, играли мы – у нас на конце Белыничей было еврейское кладбище. Такой здоровый бугор длинный. Он когда-то был заросший старыми соснами, но остались только по краям и посередине. Они шумят – старые такие сосны. А за бугром был склон - мы там на лыжах катались. А дальше шли овраги. Когда вот была война, мы прятались за этим кладбищем в этих оврагах. Когда начинался бой, мы уходили туда. И как-то мы там играли. Ну, парни собрались местные, Безун Ленька – мы с ним вместе учились – и я. Ну, что-то тогда получилась драка такая и одному парню камнем попали в голову. И, вроде, пробили голову. Я сижу, обедаю, уже где-то к трем часам, и Безун этот заскакивает: «Валик, иди сюда!» Ну, и говорит:

- Ты понимаешь, нас посадят! Это пошел в милицию, мы ему голову пробили! Нам надо тикать…»

А ещё был снег. Ну, так тепло было, ручьи текли. Ну, я так собрался, ну, и отец ещё тут ест сидит:

- Ты куда, сынок?

- Да щас… Тут друг пришел…

Я к Людке – она мне там дала какой-то рубль, хлеба в карман взял, луковицу. Ботинки были у меня батькины старые разбитые солдатские. Потом поддёвка такая была… Короче, оделся и быстро мы пошли через «рукав» на шоссе. И по шоссе шли. Нам кажется, мы так быстро идем, но всё шли, шли, шли… Устали.
Дошли до Светиловичей. А Светиловичи эти, оказалось, всего в двенадцати километрах от нас были. А впереди ещё сорок пять. И уже потемнело. И уже так устали, но что – раз решили, то возвращаться уже нельзя – нас же посадют… Ну, мы дальше так идем, идем в темноте. И вдруг в Светиловичах остановилась машина. Машина везла дрова, метровки такие, с лесу. Мы так стояли, стояли. Когда шофер тронулся, мы сзади прыгнули и легли там между дровами. Ну, и поехали. Километров десять проехали – шофер вдруг останавливает, то ли заметил, может. Машину так обошел. А потом так: «А ну ка, давайте!». Ну, у меня рубль был, я рубль дал ему – а Леньку гонит. Мы так заплакали – куда я один то поеду. Ну, он поворчал, поворчал что-то, сел в машину и поехал. Ну, и поехали. Ехали, ехали и постепенно – открывается такое зарево. Никогда я не видел города! Вдруг – огни, огни, огни! Въезжаем в город. Для меня это какое-то было волшебство.

Там был минский базар, и быховский. И он нас возле минского высадил. Ну, и так пройти чуть-чуть и центральная улица шла. И мы пошли куда-то дальше, к свету. Зашли в центр, к комсомольскому скверу. Были универмаги там, кинотеатр «Зорька», в сторону по бульвару был кинотеатр «Родина». Город был ещё разбитый, стояли дома с выбитыми окнами. Такие стоят громадные коробки, и бразницы вот эти вот оконные, в центре! Одна сторона, вроде, была отремонтирована, другую ещё не успели доделать.
 

Ну, гуляли, гуляли. А кроме как «радиоузел» я ничего не знал. Мы попали на Комсомольский скверик, бульвар, а он шел к «Родине». Ну, мы пошли по этому бульвару, и я у одной тетки спросил: как найти «радиоузел»?
«А! «радиоузел»? Вот пойдёте за кинотеатр, пройдете одну улицу и начнется, - говорит, - забор. Забор из столба, и такие решетки на нём старинные. Пройдёте эти решетки и как раз там это здание трёх этажное».
 

Ну, и мы пошли. Точно так нашли калитку, это здание, открываем – и общежитие прямо. Дальше – вход в этот «радиоузел». И там сразу – тётка. И были ещё: Женька, Николай и ещё пару парней. Мы – голодные, усталые! Ну, тётке же стелить не чем. На полу чего-то понастелила. Что-то там разогрела, что-то дала. Тут такой столик был самодельный. И когда легли, свет ещё был. Я смотрю – соль стоит. И я так палец помочу туда и – в рот. Ночью мне как стало плохо! Как стало тошнить! А этот Безун кричит тётке:

- Тётя, яму нада часнык! Часнык або цыбулю!
Он думал, что это глисты у меня.

 

Тётка сказала: «Кормить мне вас нечем. Так что собирайтесь, голубчики. Домой идите». Ну, рассказала, как выйти. Мы вышли. Там такой гастроном был. Я смотрю – на асфальте так водичка течёт, и лежат – кто-то поронял – сухофрукты. Яблоки. Ну, я одну поднял и съел. У меня как заболел живот! Я ещё потащил этого, говорю – пойдём на вокзал. Он как взмолился: «Ой! Никуда не хочу! Хочу домой!»
Ну, домой – домой! Пошли так и где-то как раз где нас высадил тот шофёр, нас подобрал один другой. Бесплатно повёз. И что характерно, довёз так же до этих Светилычей. Голодные, как собаки, чухали эти двенадцать километров. Там был клеверок – траву ели. Кое-как добрались. И тут дети со школы идут. Нас увидели и так закричали: «А! Путешественники!» один парень шел с хлебом, купил только. Ну, и нам отламывает кусок. Нас окружили, как знаменитостей! Мы едим этот хлеб.

 

Со школы нас, говорят, вроде исключили. Пришел домой. Дома поел. А сёстры говорят, что батька вечером выпил так и говорил: «Ну, надо же! Один был сын – и тот ушел…» Горевал ходил. И потом открывается дверь и отец заходит, а я на печке лежу. Он так даже обрадовался, заулыбался. И говорит:

- Ну, как свой хлеб? Хорошо?

А я подъел так, покушал. Вижу, что он мне – ничего, значить.

- Ну, ещё пойдёшь? – а я говорю: «Посмотрю ещё…», значить.

А того Бизуна как встретили, он с матерью жил, и с дядькой. Дядька взял пас вентиляционный, загнал его в погреб и его бил этим ремнем, так, этим пасом! Там его и оставили, чтоб он знал. Потом батька ходил со мной в учительскую, уговаривал учителя, чтобы… И батька говорит в этой учительской: «Вот видишь, сынок, что ты наделал? Меня, - говорит, - люди ждут, мне на работу надо, а мне вот с тобой возиться…»

А меня стали пугать, что вот щас милиционер пойдёт, ружьё возьмет и заведёт в «каталажку», отведёт тебя в тюрьму за то, что ты убежал. А я – точно – смотрю в окно: милиционер идет, мимо школы шел. Ну, потом поболтали они, отец пошел, говорит: «Ладно, иди домой. Будешь ходить, всё - дело уладили». Ну, опять начал учиться.
 
Но удивительно вот, что я по одному слову «радиоузел» нашел тётку. А она только-только переехала. Когда они с отцом поругались. Она что-то стала угрожать отцу, отец хотел её избить. Отец что-то сказал ей, какие-то такие вот вещи. Он на неё, она - на него. Так и разошлись. Она была такая гулёна! Она его упрекала всегда, что он не крал: «Что это? Как это так – нет денег?! Ты – начальник! У тебя лесу сколько!» Заставляла его красть, чтобы были деньги.
Но он знал, что ему нельзя. Ему чуть повернись! Его уже чуть не посадили из-за того, что он, коммунист, остался жив. Тогда постреляли многих, а он остался. Но он говорил, что, во-первых, мало кто знал, что он коммунист. Как только мы приехали в Белыничи, так его отправили строить, в Белосток, в Польшу, аэродром. И когда уже вот-вот назревала война, он вернулся. В 39-м году война была в Польше, потом к нам пришла.

Мы приехали в новый недостроенный дом ещё. Многие не знали. Но люди выдали, как-то, постепенно-постепенно. Ну, люди же как – когда кого-то расстреливают, то люди от злости: а почему этого не убили, он же тоже коммунист?! В горе и в злости. Там и подозрения появляются, что может он… Ну, тех захватили, которых расстреляли, на месте прямо. Немцы настолько быстро явились!
 

Но было производство – через производство могли узнавать, кто коммунист. Митьков, Москалёв, Жигалов – их сразу схватили. Тут же, немцы пришли, и сразу. Кто-то указал, может, по документам, кто коммунист. Вот тот, тот, тот – коммунисты. Их сразу похватали, сначала затащили к себе туда, а потом порасстреляли. Ну, а батьку – не сказали, потому что не знали, что батька коммунист.
Потом, постепенно, постепенно – узнали, вроде…


ШАБАШКИ…

Закаблукова тётка, её фамилия – Шашкова, она жила вместе с этим начальником (директор ФЗО) и с тёткой в одном коридоре. Оказывается, они знали друг друга. А Закаблуков стал моим каким-то более лучшим другом. Он тоже без матери, мать потерял рано. Отца тоже очень рано потерял. Жил он с бабушкой на второй станции от Могилева. А я на поезде ещё ни разу не ездил. Ещё и на вокзале то мне не пришлось быть. И он говорит мне на какие-то первые выходные: «Поедем,  поможешь мне – у бабушки дров нету».
Был март. Пришли на станцию, и он мне рассказывает, пока ходим, ходим:

- Сейчас,- говорит,- зайдем на ту сторону, и как поезд тронется, хватайся за это там, на тамбур, на подножку. Там подальше от милиции, на ходу, и быстренько залезай в тамбур, чтоб не увидели.

 

Мы так пришли утречком, походили – вот это он мне это рассказал. А представь, что человек в первый раз видит поезд! Паровоз вот этот пыхтит такой, станция, вокзал! А я мальчишка такой впечатлительный был сильно. Короче, как-то зашли мы в тамбур. Без приключений каких-то. Вышла проводница, поворчала, поворчала. Ну, там все, понимаешь, ездиют. Лезут кто куда: кто на крышу, там, кто на подножку. Ну, короче, поезд, когда едет – он весь облепленный! Вот так висят кто где. Ну, где полустанки какие – никого уже не боялись. Просто кто уже устал если – слезают, поезд тронулся – опять, значить. Ну, и мы так тоже проехали одну остановку. На второй нам выходить. Мы вышли. Деревня от станции километра полтора-два так. Еловый лес кругом. Ещё с утра морозец, так, был. Мы, значит, пришли к той бабке. У ней нет дров. Она нас покормила, что-то. Я не помню. Мы взяли санки, он взял топор, кажется, пилу. И мы пошли в сторону леса. А лес еловый такой. Ёлки - старые. А дрова можно как только добыть – залезть на ёлку и срубать вот эти вот такие сучья еловые; они – длинные! Потом их обкарнать, чтоб – хлысты только. Он проворный парень  был, такой длинный. Он это быстро лазил, срубал эти сучья. Потом укладывали. Пока мы возились – стало солнце. Всё потекло. Снег глубокий! И уже эту дорожку хорошую, по которой мы с санками ехали, её развезло.

Снег стал чвякать, где и даже земля появилась. Увязали этот хворост. Они ж тяжелые, эти хлысты! Не сухостой. Ну, поперли. Наложили как можно больше. Упираемся! Прямо – что есть у меня сил! Я сзади, он впереди. Пыхтели-пыхтели, пыхтели-пыхтели… До половины пока мы это доволокли!.. А уже после обеда началось – лужи, жарко, солнце. Всё это тает. Уже кое-где по грязи пришлось тащить.  Потом, значит, говорит – не дотащим! Он умотался, и я умотался, не могу. Давай сгружать! Половину сгрузили этих хлыстов.

Кое-как вторую половину этих хлыстов дотащили. Бабка уже была благодарна, что хоть ей топить помогли. Ну, она нас посадили, там, накормила, выставили бутылку самогонки. Мы выпили. Ну, хотели поехать за второй половиной, но куда?! Уже умотались так, что куда к черту! Немножко погуляли, и вечером поезд шел второй, обратно. Я уже не помню, как мы садились, как приехали в это ФЗО. Это мы тогда ещё учились в ФЗО. А потом мы вместе перешли работать.
Сначала он остался в Могилеве, а я уехал в Шклов. Я не знал, что такое Шклов! Меня отговаривали. Но я не знал. Если б было куда-то, говорят, в Мурманск, или в Норильск. Туда, бывало, направляли – у нас один в Норильск поехал. Дык он, говорит, такие деньги высылал домой, такие вещи привозил из Норильска! Но это с других ФЗО. А нас само это Управление строительства для себя готовило.

Тогда так вчетвером мы жили в комнате. Панков, Закаблуков, экскаваторщик. Мы тогда восстанавливали школу на нашей же улице, на Ленина. Оказывается, эта школа когда-то была техникумом дорожно-строительным, и там мой отец учился, и кончил этот техникум. А я тогда отцу рассказал, что вот я работал там-то там-то. Да, это, говорит, я там учился. В здании этом была теперь русская школа. Трёх этажное здание. Работы было много. А так, много где работали.
Не помню, как нас перевели с этого общежития на Селянскую, улица была такая. Там тоже было общежитие, это по минскому шоссе. Не далеко здесь минский базар был. Здесь ремесленное училище было. Я ещё там покупал шинель. Ко мне подошел пацан, говорит: « Слушай, пацан один, где-то такой как ты, продаёт свою шинель ремесленную. За сто рублей». Я как раз только получку получил. А я же ходил в телогрейке, потом в бушлате. Ну, хотелось шинельку!

Ну, принесли. Правда, такая поношенная была. Ну, раз – подошла, вроде, я купил. Потом же этот Закаблуков эту шинель у меня украл, хотел уехать, но мы его догнали. Напился он, значит. Он часто её одевал. А был он длинный такой масел. Мне она как раз хорошо шла. Я и в армию в ней пошел. Так красиво – вот до сих пор, по щиколотку. А он оденет – она ему по колено!
Как перевели нас на Селянскую не помню. Двор, помню, был, суд. Там были танцы каждый вечер в другом здании. Было несколько каменных корпусов. Одно наше было общежитие, а другие – семейные. В одном  был красный уголок – и там были танцы.
Ходили в город мы ещё. Это уже было на окраине города. Там сразу начиналось шоссе, и дорога туда, на Белыничи. Уже ходить в город пришлось через какие-то тропки, мостик. Если возвращаться домой, то по таким тёмным местам приходилось.
Но от туда я всё-таки как-то опять попал в эту же самую комнату – на Ленина. И в армию я уже призывался именно с этого общежития. То ли ремонт там был, наверное…

 

Жили чем в основном? Ну, зарабатывали мало, плохо. Заработка не было такого. Зарабатывали все, кто давно работает, ну, кто хитрит как-то. Стали ходить колымить. По вечерам не идем уже отдыхать, а идём с работы искать по окраинам города: кому фундамент, там, подштукатурить, кому подложить фундамент, кому поштукатурить. И помню, что мы нашли у одного врача на Луполова, ему было надо дом штукатурить. И нам нужен был материал. И мы, помню, приехали на ту стройку, где я работал. Нам нужен был алебастр. И вот раз было такое интересное, что этот Панков нанимает такси, утречком, мы едем на эту стройку, там крадём алебастр – два мешка. Залезаем туда, знаем, где что. Ну, материалу было! Вот – бери! Вот приходишь работать: сколько тебе надо вот извести – иди бери сколько тебе надо, раствора – иди бери. Сколько тебе надо гвоздей, приходишь – гвозди нужны, - а вон, бери! Дранка, гвозди, значит. И этот алебастр. Сказал подсобнику, или сам. Подсобники носили, значит, - мне надо цементу. Сколько скажешь. Ну, и вот дом строится: одну комнату отводят для этого – алебастр, цемент.
Ну, поехали тогда на такси. Панков с кем-то полез – знает, где чего. Притащили эти два мешка – и на Луполова, а это уже вторая часть города. Могилев состоит из двух частей: одна стоит на одной стороне Днепра, довольно таки высокая; другая сторона идёт ниже, спускается так с Днепра на мост. Там низменное такое место. Ну, это уже не город был, а частный сектор. Луполова называлось. Там было мало двухэтажных домов. В основном были такие. Много было улиц. Это была первая моя совместная работа. Мы там сделали дом – получили деньги. Ну, я считался – хороший мастер.

Потом Цумарев, когда мы уже больше обработались, нашел ещё один дом, уже ближе к вокзалу. Нашел он, что одному мужику надо было отштукатурить деревянный дом. А у нас денег не было, жрать было нечего. Значит, Валентин, говорит, надо такой-то дом отштукатурить. Дом состоит из трёх комнат. Ну, я взял троих, то есть пошли ещё трое. Работал, в основном, я один. Цумарев не штукатур, а плотник. Ещё двое – тоже не штукатуры. Вот за этот вечер, представь, они были обиты дранкой, стены бревенчатые. А между брёвнами пазы – мох там. Вот она вся, эта квартира обита была дранкой. Вот, мы пришли вечером. Я ребятам говорю – готовьте глину, глину с песком. Только такую густую делайте, потому что забивать надо вот это всё. И вот я за этот вечер после работы забил все эти комнаты. Дал им такой рецепт  - мальчишка уже такой был, соображающий: делайте вот такой, показал, им какой плотности должна быть глина. Я это всё заштукатурил, всё сделал, ну, как бы, свёл раствором. Потом надо было всё это затереть.
И я сообразил так: теперь, говорю, давайте мне раствор такой – мокрый песок и слегка глины, молочной. В основном, больше песка, песка… он стал затираться быстренько так. Я так начал, начал. Это – раз, раз, сведу. И так пошел, пошел. Одну комнату, вторую комнату. Соседи эти были ошеломлены:

- Ты смотри, какой мальчишка! Какой пацан! Тут ходют штукатурят одну комнату несколько дней – а тут всю трёхкомнатную квартиру заштукатурил!

Она такая не высокая была. К ночи я её затёр всю. Она была чистенькая. Стены блестели все. Все ходили, рты разевали. Ну, мы рассчитались, получили деньги. И эти, кто со мной работали говорят:

- Ну, Валентин, ты мастер какой! Это ж надо – так от* сделать!
А я не подумал, что будет потом! Глина, она настолько была плотная, но она же была мокрая, и при том толстая, в пазах то… И встречаю я мужика. Ну, стою так, как-то. Попил пива там с кем-то, у Комсомольского сквера. И вдруг меня мужик за плечо так – раз:

- А! Ну, здравствуй!..

Я поглядел – а! узнал  - это сын того хозяина, здоровый парень такой.

- Слушай! Твоя вся штукатурка отваливается! Отсыпается, буквально,- говорит,- ты бы пришел, посмотрел.

Ну, представь себе сам, что вот она стала сохнуть, глина стала трескаться, она же мокрая была. А тут они стали топить, она стала высыхать. Вот такие щели пошли! Её ж надо было сперва отштукатурить глиной, дать ей высохнуть. А потом уже покрывать её, накрывать и затирать. Я прямо по плотной мокрой глине затёр. Ну, и песок стал осыпаться.

Я говорю: ну ладно, я зайду, посмотрю. Но, говорю, понимаете – дело такое, что это же, ну, не угадаешь. Ну, получилось – получилось. Ну, он попросил, правда – ты, мол, приди, посмотри, как там можно сделать. Я сказал – ладно, ладно. Но рази я пойду?!..
 

ФЛОТ…

Потом, значит, уже на флоте было, когда я на Русском острове служил. Я был матросом. Нас списали на берег с корабля. Корабли остались во Владивостоке, а нас списали на Русский остров строить офицерам дома. Корабль наш, и другие корабли консервировали.

 

Там один такой дружок у меня был, Пьянов:

- Знаешь, Валька, - говорит, - есть калым такой, дают тыщу с чем-то рублей – заштукатурить только две комнаты.

Ну, я вспомнил этот метод. Я тоже там за два вечера заделал то, что нужно было. Мы получили полторы тыщи, представь, рублей! И нас поймали. Мы, матросы то, не могли уходить от туда, а уходили в самоволку. На острове было так, казарменное положение – главное, чтобы к отбою был. Ну, там пляж был, море кругом, когда кончался строевой этот день. И там я тоже показал своё мастерство. Потом Пьянков, когда увидел это, говорит: Валька, ты знаешь, что если вот демобилизуемся (а дело шло к демобилизации), мы с тобой заработаем кучу денег. Ты,- говорит,- такой мастер. И он говорит:

- Я без тебя домой не поеду!

Но здесь я работал уже с алебастром. Сперва делаешь известковым раствором, и уже накрываешь алебастром – он быстро застывает – а потом уже затирку делаешь. Ну, и там пошло такое! Мы как-то идём уже с этого калыма, после работы, отработали. И вдруг из-за поворота, нам на встречу – наш командир башни:

- А! Здравствуйте! Откуда?

Ну, мы рассказали, что так и так. Это был настолько удивительный человек! Он выслушал нас и говорит. Другой арестовал бы нас щас же, в конвой. Самоволка! Всё! А он говорит: «Сколько вам надо, чтобы кончить?» Попов – был такой лейтенант. А я его не любил. Ну, он ходил всегда в обтрёпанном старом кителе. Ну, все ж офицера ходят – такие «мичманки» у них, понимаешь! Он ходил в старой такой бесформенной мичманке, такой китель был у него, штаны.
Мы говорим:

-Дня два.

- Кончайте,- говорит,- не хочется мне ваши бедные матросские рубли эти отбирать у вас. Вы всё-таки там наработались. Вместо того чтобы отдыхать, а вы - среди ночи, я представляю, что это такое!

Он дал нам кончить.
Потом мы поступили по-скотски… Потом, когда мы получили эти деньги, как-то – не помню – узнали на корабле. Узнал командир крейсера. Хотели у нас отнять эти деньги, так как мы не имели права. И пошли потом к этому хозяину, что – какое он имел право с военнослужащими, матросами заключать какой-то договор, и какую-то работу. Ну, поднялся такой там шум! Хорошо, что мы успели. Я купил себе часы, помню – «Кама», Пьянков тоже.
Но тут, в основном, обвинили не нас, а этого Попова, что – как это так: был старший и допустил, что у тебя из казармы уходили несколько дней и работали. Ну, он, как бы взял это всё на себя. Удивительный человек был!

 

*  *   *

… Я хотел сказать вот что: почему я оказался на Русском Острове, а не на корабле, почему я списанный был. Потому что объявили клич: кто имеет гражданскую специальность – строители? Ну, я сказал, что я работал на стройке, у меня есть специальность – каменщика и штукатура. Ну, и меня, и прочих там, меня как ведущего – из каменщиков один я был. И я помню, что пришел командир башни нашей, лейтенант Рогозин. Он был Рыжий. Рыжий такой рыжий, понимаешь! И волос такой богатый-богатый! Он его зачёсывал, а он рассыпался во всю. И у него шея!.. И вот лицо красное такое! Глаза маленькие, узкие такие. Держался всегда таким, ну, неприступным. Когда человек плохо владеет людьми – он обязательно такой!.. Вечно в таком настроении.
А я уже на острове расправился так, вольно ходишь… На углу стою, делаю угол (хе-хе-хе), и чувствую, что у меня угол то ушел! А он как раз напротив угла стоит, и разговаривает:

- Ну, как тут, Баламутин, дела то идут?

А я что-то там такое сказал, а он с женой. Я говорю сперва так: «Вы бы поздоровались,- вроде так, шутя, говорю,- мы же Вам строим дома!» Он глядит на мой угол, и хотел сказать, наверное – да уж, вы тут построите!
А когда без привычки, вот удивительно, что вывести угол – это очень сложное дело, понимаешь? Вот ты угол строишь – он у тебя или сюда уйдёт, или сюда уйдёт! (хе-хе) Вроде, вот отвесил, вроде – точно! А отойдёшь в сторонку…
Ну, и он, значит, подошел, стал что-то говорить, я ему такую какую-то вольность сказал, по поводу жены, там… Ну, и ушел.

 


Мы жили, конечно, на Русском, пока это строили. Я помню, что успел достроить этот дом до половины. Не большие такие домики, как финские такие – на два хозяина. Ну, и похоже двигались они медленно, очень медленно. Делать было практически нечего. Специалистов было мало. В основном то мы шлялись по острову, по сопкам. Ждали, когда кончается, и на танцы уходили. Там был клуб, женщины были. Магазин был. И в магазине, в основном, продавцы были эти женщины.
И удивительно… На столько была атмосфера такая флотская. Довольно меня поразило странное, что… Помню, мы пошли к одному старому офицеру. Он уже был, кажется, в отставке. Со своим другом – ну, они посидели, так, поговорили. Мы ждали. И он берёт его жену, понимаешь, этот матрос, и ведёт на танцы. Вроде – потанцевать. И он её спокойно отпускает. Настолько такая обстановка была. Ну, и они потом гуляют там. И вот это – я тогда же ещё мальчишка был – мне это было довольно таки странно…

 

*   *   *
А с Пьяновым я попал под военный трибунал. Как-то какой-то провокатор, или… есть вот такие провокаторы, понимаешь, вот, на флоте… Как-то я отсидел уже 50 суток на «губе», за то, что я попал, значит, избил командира орудия Иванова. Из-за меня пострадал мой друг и земляк Алик Дивонин. Но Алик Дивонин, он служил не в главном калибре, кажется – в универсальном. Я жил, и мой пост был на юте. Всё наше хозяйство – ют. И мы убирали ют, грузили ют. А в юте находится главная дежурная рубка корабля. Тут находится вахтенный офицер, помощник вахтенного офицера, и тут же трап. Когда у стенки, то тут же сходня идёт вниз. Если же находишься на рейде, то тут – трап, к которому подходят катера. Катера принимают всё время адмиралов. Если вот адмирал подходит, то сразу кричат: «Смирно!», значит, там такой-то адмирал или генерал подымается.
 


А он, наоборот, жил в более спокойном – ют-бак более спокойный. Его территория была – бак. Но ют очень большой, длинный такой. Половина юта относилась к нам, мы его драили. А он деревянный, из таких вот полос, они залиты смолой, между ними смола. И мы этот ют драили. Особенно, если адмирал какой должен был прийти, или какой-то праздник, по субботам. Мы с утра его драили и песком, и – там были такие – торцы. Вот сыпешь песок на корточках и берешь полоску, и ты вот идешь, идешь, драишь. Пока ты до конца не дойдёшь. Распределяют там каждому какой.

 

Ну, когда это командир не захотел брать пятно на корабль – мы прошли, всё-таки, хорошо Североморским путём, без всякого ЧП, нас наградили. С нами кто-то шёл: то ли «Лазарев», я не помню, то ли «Свердлов» из крейсеров. Тот получил пробоину даже, через льды! Я же помню даже: когда мы шли во льдах, то спать было не возможно практически. Корабль так трясло, и лёд на столько скрежетал! Что аж страшно – казалось, что он разорвёт, разрежет корабль и вода хлынет. А мы спали чуть ниже ватерлинии.

 

Это очень слышно – вот это: «хр-рр, хр-рр-рр! тартар-таррр!», и там это такое: «пшшш-шш!» - вода идёт, это шипение воды. Одно время шли зимой – ну, ночь и день. А потом вошли в полосу: там день - в Арктике начался круглый день. И вот ты приходишь… Так, но к чему это я, так…


Ну, в общем, наш корабль прошел достойно. К нему в кильватер шли СКРы, охотники малые и большие, подводные лодки. А как наш корабль, он 24 метра – он широкий фарватер делал – за ним шли подводные лодки. Подводные лодки подходили, другой раз, к нам, специально подходили к нам вплотную, швартовались, когда мы становились на якорь где-то. И они приходили к нам брать продовольствие, и мыться приходили подводники к нам на корабль. Вот такая интересная была картина.

 
И ночи там были удивительные! Когда вот зашло солнце, сперва оно стало слегка вот так вот заходить и появляться, а потом не стало вообще заходить, а стало висеть так вот над горизонтом. И ночью так выйдешь – как днём, как будто раннее-раннее утро, значит. Так интересно. И вот, за то, что мы прошли, так всё удачно получилось… И вдруг, вот эта вот наша драка с Ивановым. Ну, хотели делать трибунал уже, посадили нас в карцер. Потом выпустили и вели следствие.
Я помню, как я говорю, а он записывает всё и подписывается: военный дознаватель лейтенант Тумачок. И мне говорит: «Эх, ты!- вроде,- Попал ты теперь. Замуруют в штрафбат! А то и пять лет дадут». Всё меня там пугал. А он был такой, значит, интересный лейтенант. Из очень, видно, богатой семьи. Замять это дело решил сам Иванов. Это же суд пока –  он остаётся на корабле, а его сверстники демобилизуются. И он пошел просить командира, чтоб это дело замять. Ему хотелось тоже со всеми поехать домой. И меня он, значит, стал уговаривать, чтобы я пошел к командиру. Ну, командир поговорил с нами и всё это дело замяли.

 

И вот, в один прекрасный вечер, понимаешь, мы… Ну, поужинали, значит, так. Свободное время, выносить мусор. И тут какой-то провокатор приходит. Какой-то мне не знакомый матрос уговаривает нас, дескать – пойдём в самоволку. Возьмём, вроде, вёдра, как дневальный, берём мусор, с ведром идём на стенку, там в баржу высыпаем, и тихонечко – там были дырки в гавань – и уходишь в город. А это было, вроде, во Владивостоке. Я возмутился. Ну, я думал – вдруг попадёмся, а я только под трибунал чуть не попал. Меня просил командир, значит, всё это замяли. И один из мерзавцев незнакомых на меня говорит, вроде того, что:

- Что, трус? Боишся?!

- Что?! Ты! ****ский род! – и я так возмутился сразу. Ну, и, вроде того, что: «Пошли!»

И мы попали потом опять под трибунал, Пьянова избили. Ну, я пришел на судно, привёл ребят, что никто даже не заметил, объявили боевую тревогу по кораблю, и мы проникли на корабль, внутрь корабля проникли, и никто не видел, как это случилось. Вдруг, идёт вахтенный по низам и натыкается на нас в коридоре. А я знал, что Пьянов попал в милицию. Мы, значит, когда со своими в такси удрали, а они через центр поехали. Мы видим, что их остановили, я говорю – поехали сюда! Хотели выскочить. А у меня денег не было. Ну, так – собрались идти, а этот таксист: «А ну деньги платите!» У меня денег нету, а ч с Аликом.

- Или деньги, или я вас щас сдам в милицию!

Ну, с одной стороны, если бы в стороне, то можно было накостылять ему, но был центр. Близко было сильно. Потом Алик тоже говорит – денег нету, и вдруг из загашника достаёт червонец, и отдаёт. И мы уходим. Мы с Аликом ушли, а тех арестовали. Пьянов, он был настолько крутой парень такой – он с милицией поднял драку. Стал драться. Ну, матросы всё время дерутся с милицией. И когда нам сказали, что нас выдали, что мы ушли, те, которых задержали, когда их брала милиция, и кто-то из них сказал, кто был в самоволке. Я так иду по левому борту куда-то через люк, и вдруг – мне на встречу Пьянов. И так улыбается: «Здоров, Валёк!» Я смотрю: морда у него – не узнать. Морда настолько опухшая, что круглая. Менты ему так набили, что у него лицо затекло. Всё вот белое, чистое, но глаза вот и всё – затекло. А я поглядел на него и говорю:

- Я с предателями не здороваюсь! – и пошел мимо. А он:

- Валька! Валька! Да, понимаешь… Подожди!

Потом разобрались, что он тут в этом был не при чём. Его самого сдали. Но его самого не посадили, нас – да. А мы под трибуналом уже были. Он отделался какими-то нарядами, а нас с Дивониным тут же в каталажку опять – как мы уже были под трибуналом, и объявили, что нас надо посадить. Вот такой вот провокатор. А того гада, который спровоцировал эту самоволку, не видел больше. Исчез, и я не знаю даже, откуда он взялся. Такой мерзкий вот. Такая вот жаба скользкая! Везде лезет, а когда до дела доходит – сам… Он исчез, испарился.

 

Ну, когда нас стали списывать, был приказ Хрущёва о расформировании части наших войск, и мы попали под сокращение. И частично так – кого отправляли в другие части, решали там. Нас водили-водили по кораблям, посмотрели наши дела – у нас своих полно! Никто не брал. Походили-походили, даже отправили на остров. Ну, ладно. Дело дошло до того, что во этот калым когда мы сделали, вот этот лейтенант удивительный попался – другой бы нас арестовал бы сразу. А он сам подумал – может это дело можно замять. У него тоже семья, дети, и вообще – он на таком счету. Он дал нам кончить, и кто-то тоже продал… И когда мы пошли в увольнение, когда мы кончили эту работу, мы в самоволку, значит, на катер, без всякого всего с этим Пьяновым поехали во Владивосток.


Во Владивостоке мы взяли водки, значит. Где-то так основательно погуляли и последним катером вернулись мы домой. Нас, вроде, не засекли. Но когда мы в увольнение пошли, то на краю второй речки, Чёрной речки, где была тюрьма – я там сидел на «губе», и там когда-то поэт Мандельштам умер. Потом я узнал, что сидел  в этой тюрьме Мандельштам, и он там умер. И это наша «губа» была, а напротив был лагерь. Мы ещё переговаривались – там девки сидели. Они тоже работали. И где-то я познакомился с одной дамой. Пошли в общежитие, где познакомились с двумя девками, и, короче говоря, деньги у нас были, мы купили арбуз, водки, чего-то ещё. Пришли. И эти девки, пока была жратва – они с нами были. Так шутили, шутили. И потом как-то незаметно, понимаешь, раз – и исчезли. Мы сидим вот в комнате, а их нет никого.

И вдруг этот, значит, Пьянов свою где-то выводит. Где-то от куда-то приводит. Моя вообще ушла, куда-то убежала. Она была москвичка. Ну, я лёг так на кровать, бескозырку на лоб натянул, лежу так, как бы, дремлю. А эти что-то – сперва потасовка, потом начинается драка. Ну, вроде, он к ней лезет, а она начинает отбиваться. И потом смотрю: он её как начал метелить! Ну, ботинки такие тяжелые флотские. Как даст – она в один угол летит прямо перелётом, он подбегает, подхватывает, другой ногой как даст – она в следующий угол. Ну, её так молотил! Что я не знаю. Ну – она ему отказала. А мы истратили там полтыщи рублей. Я подскакиваю – его за горло:

- Дурак, убьёшь! Что ты делаешь?! Убьешь, ****ь!..

Значит, в дверь я его вышвырнул, свои вещи хватаю и тикать! А нам уже кричат девчонки где-то: «Полиция! – кто-то кричит, - Комендатура бежит!» Мы через какое-то окошко и удрали. Ну, едем так вот, едем, пьяные по Владивостоку, темно, выбираемся из этого гадюшника. Где-то было на окраине. И раз, из-за поворота – моя, прямо мне на шею! Пьяненькая такая, и смеётся. И я пьяный. А она, оказывается, ходила к офицеру, свидание у неё было. Ну, я тоже пьяный, что-то там стал говорить, вроде – ну, что с ней делать! И Пьянов её как начал метелить! А тут напротив женщина выходит – там частный сектор. Она бежит к ней, в эту калитку, а та, значит: «Вон! – её, - Про*****! – кричит, - Дайте ей как следует, этой про****и! Шляются!..» Ну, ей тоже от неё досталось. Мы её бросили и ушли домой.

 

Потом уже, когда меня Пьянов собирался ждать (вместе работать после службы), я думаю: нет, парень этот очень жестокий. Я с женщинами ещё опыта не имел, и он говорил: «Да ты ещё не знаешь, что это за народ такой!» И я думаю: «Э, брат, с тобой не погуляешь. С тобой точно загудишь куда-нибудь…» Потому что больно резкий такой, ну, злой такой, бессердечный. Он запросто мог и убить. Как он бил этих женщин – меня это поразило! Без всякого – ну, как скотину. И мне всё говорил: «Ты не знаешь, что это за народ! От того ты такой и сопля!»
А потом, когда мы посчитали – конечно, они нас надули на полтыщи рублей. Шли домой довольно такие уже… Ничего не получили, так – погуляли, попили.

 

И когда он демобилизовался первый и ждал меня, я думал: «Нет. С Пьяновым нельзя». Он во-первых пил сильно, а когда пил – зверел, становился зверем, таким жестоким. Он мне говорил, что: Валёк, пойдём с тобой, мы тут заработаем такие деньги! И с одной стороны, если бы я послушал, мы бы, может быть, и жили во Владивостоке. Мы постепенно там бы основались. В одном ресторане когда-то мы сидели, нас приглашал один моряк-китобой на китобойное судно. Дескть, приходите, если вы комендоры, пушкари. Приходите, когда демобилизуетесь, поговорим. Я могу вас взять в китобои. Так мы разошлись, он уехал, этот Толик Пьянов.

 

Как-то под Новый год я уехал к брату своему в Спасск Дальний. Денег не было, и мне занял мой дружок, командир мой, который дал мне червонец, потом он мне переслал деньги. И я пошел с этой десяткой на вокзал во Владивостоке и ночью.

*   *   *

После того, как со школы приехал я в Могилеве проработал гола два, и жил в общежитии. Ну, была тётка не далеко от общежития. Когда деньги есть, она у меня брала, просила. Ну, а как просила, бывало: за четвертинкой, сбегай за четвертинкой. Если что-то заработал, то за поллитровкой. А то, когда у меня нету ничего, я бегал к ней из общежития. Или просила занести что-то, или помочь что-нибудь…

Ну, и постепенно, постепенно потом уже становишься на учёт, становишься допризывником. Вызывают в военкомат, проходишь комиссию. И потом после этого, когда ты допризывник, ещё ж год проходит. Это мне было без чего-то 19 лет. Нас призвали 4 октября, я уехал с Могилева, а мне девятнадцать исполнилось 20 декабря. Ну, я помню, что я же мечтал всегда о матросах. У меня так случилось, что до пятнадцати лет я не видел ни города, ни паровозов. Мне казалось вообще, что вот город – это что-то необыкновенно сказочное. Настолько был увлечен! Я всё время лазил по городу, всё рассматривал переулочки, дома. Особенно меня интересовали вот эти вот высокие дома. Но церкви меня, правда, не интересовали, потому что в Белыничах у нас были две большие такие церкви.

И я тогда настолько был увлечен, что, бывало, хожу и хожу, и вообще забываю, что я не ел. А потом уже, когда стал работать, то это уже как-то всё притёрлось. Да и сама работа стала такая тяжелая. Ну, а потом уже, вроде, так прижился, начал так уже более соображать – то калым там какой-то, то тётка, смотришь, поможет. Только начал обживаться, какая копейка появилась; вроде, худо-бедно, был уже какой-то выходной. Там, какие-то туфли, какие-то брюки, рубашки, шинелишка. И тут тебе на – сразу повестка! И, откровенно говоря, мне уже не хотелось идти. Ну, обжился, вроде, стал не голодным, так, более менее. Уже девчонки появились, понимаешь. По вечерам уже бегали, гуляли. В Могилеве интересно – бывало, вот выйдешь, особенно весной, и вот, в парке как соберутся пары, и ходют. Это называлось – от вала до вала. Этот вал идёт, так круто обрывается, а в конце городской Парк Горького, здесь такой острый обрыв, такой вал – круто так. А там – мост. Мост через Днепр, и уже на другую сторону города.

 
И вот, так интересно, от вала до вала… Оно освещено всё. Тут магазины, там кинотеатр «Зорька» как раз здесь был на этой стороне. Но в основном то ходили до Мироного скверика и обратно. Это когда хорошая погода, так некоторые до вокзала ходили. Это приблизительно будет километра два с лишним. Ну, так, когда завёл каких-то друзей, интересно после работы нагуляешься, находишься вот так вот, и потом утром на работу идешь. И только ты обжился, понял, тебе стало интересно, много девчонок, такого интересного – на тебе, повестка!
Там была комиссия, вот так подходит к военкому каждый. И он так глядит, и мне так, грубо:

- Мотопехота!
Ну, я отвернулся, так, говорю:

- Вот тебе мотопехота! Я на флот пойду!..


 
Военкомат (бывшая гостиница Франция), 1960.
И действительно, надо ж такому случиться! Когда нас призывали, прибыли матросы, балтийские. Это они, как говорят, вербовщики. Собирали, короче, сопровождающие. И везли по своим частям, по своим городам. Я пришел на сборный пункт – никого не было. Многие из других мест приехали, у всех какие-то вещи, там, все что-то едят. А я пришел так – «руки в брюки». Мне так неудобно. Все что-то смеются, шутят, значит. Кто жрёт, кто курит, кто выходит. А напротив так – Комсомольский сквер, а тут на углу был гастроном, а там универмаг, или что-то такое, канцелярское. Я зашел, значит, походил, походил. Вижу – чемоданчик такой, недорогой. Я взял этот чемоданчик, рассчитался. Потом ещё тетрадку взял и карандаш, закинул это туда.

 

И уже я пришел с чемоданом, хожу там, сижу. Потом одна девчонка пришла меня провожать, с Луполова. У ней была сестра Люда. Такая была девчонка, Нэлка, ей ещё было лет  шестнадцать. Она в меня влюбилась, а я влюблён был в другую. И вот она стоит на углу. И стоит и плачет. А я люблю совсем другую девчонку, понимаешь, которая не пришла даже. А вот эта вот пришла, влюбилась. А та была подруга её сестры. И вот интересно, потом я уже вспоминаю, какая была хорошая девочка. А я совершенно равнодушный был к ней. Ну, она там стояла, плакала. Ну, я пришел, с ней попрощался.
Потом к вечеру… А у меня тут, на этой же улице, дальше так, ну, еврейский квартал, значит, Вовка, который прибыл с армии, служил семь лет – брат двоюродный. Женькин брат. А он уже был женатый, на еврейке женился. То ли еврейка, то ли полурусская. А с питанием у них было лучше. Но у меня и тётка тут же была. Вот, где военкомат, и если так пойти по Комсомольскому проспекту – там сразу «Родина», а за «Родиной» сразу радиоузел. А она тогда то ли дежурила – ну, короче, никто меня не пришел провожать. Никто. Я один был. Вот только пришла вот эта Нэлочка. Постояла, мы попрощались. Потом она ушла. Я говорю – мне надо туда, - и ушел.

А потом, уже к вечеру вспомнили. Вот эта Валька, еврейка – они, евреи, всё-таки, очень думающие. Всё-таки же брат. Она: «Как же Валик? Валик же в армию уходит!» Ну, они собрали тут: маргарину кусок купили, значит, потом хлеба. Я помню, вроде, селёдка была. Короче, мне передают такую сетку. А тогда ж пакетов не было. Завёрнуто было в газету. Пришли, я уже не помню кто: то ли Валя… А то бы я вообще голодный был – у меня вообще ничего. Не кормили же. Как было, что вот так собираются? Допустим, утром встают, ну и кто земляки, у кого что достают и едят. А у меня же ничего не было – голодный был бы. А вдруг у меня тоже есть, значит. Я там сошелся уже с этими, кто узнали уже, что я городской, городские ребята были.
Ну, и с нашего ФЗО, я помню, с кем я работал, был один. Моя фамилия Баламутин, а он был – Балахонов. Мы вместе в общежитии одно время жили. Ну, учились же вместе. Он с той деревни, из которой мой друг был, Закаблуков. Закаблукова, кажется, забраковали – наверное, потому что он был очень нервный такой, пил сильно. И вот с этим парнем я, может ещё кто-то был, но его я запомнил, потому что с ним история дальше была.

Так мы и доехали. Чемоданчик так и был пустой у меня. Ну, я думал даже – отдам матросу, который нас сопровождал – понравился мне. А матрос говорит этот: «А зачем он мне нужен?» Ну, там же всё это сбрасывают, особенно, чемоданы. Их там – ворох. Вещи куда-то отправляют на утильсырьё. Ну, потом покрутился, покрутился, говорит – ладно, взял. А везли нас, как посадили в телятники, везли где-то через Прибалтику, остановка какая-то, и всегда  – вот если кто стоит и призывников везут, то обязательно кинут что-то, что-нибудь. И вот, кто-то идёт, когда едут допризывники, то опасайся, говорят – это сумасшедшие! Могут тебе какую угодно гадость сделать.
Помню, на какой-то остановке я схватил чайник, все брали и за водой – там колонка была. И Была очередь. Большие такие медные чайники. Литра на два или три. Один парень набирает, и я набираю. И я набираю и парню говорю:

- Ты в вагон идешь?

- Да, в вагон.

Я говорю:

- Возьми мой чайник.

А потом то вспомнил – он с какого вагона то?  Состав длинный! Потом, когда я прибежал, этот говорит: «Кто за водой ходил? Где наш чайник?» Я думаю: «Мать твою ети!» Говорю: «Я отдал там кому-то…» А состав, наверное, свыше пятнадцати вагонов. Ну, правда, этот быстро сообразил сопровождающий. Говорит: «Щас!» Он пошел по составу – у кого два чайника? Ну, нашел этого и принёс этот чайник. Ну, и мне кличку дали, вроде – чайник! « А этот, мол, чайник».
Сначала привезли в Минск, потом Молодечино – это западная уже Белоруссия. Потом Шавляй, уже в Прибалтику, в Латвию. И в Лепая, на базу подводных лодок. Там нас держали в палатках. Большие такие были палатки. Приехали ночью, заставляли писать что-то, решать какие-то задачки, а голова такая дурная, неспавши – так плохо! А потом, значит, комиссия эта прошла, занятия эти какие-то. Но всё равно утром подымали – гоняли, и потом пошли переодевать нас. Удивительно! В основном, сопровождали нас матросы, я солдат не видел.
Но удивительно то, вот такой случай. Вот Балахонов, он был такой деревенский, ну, откормленый такой, грудастый. Они надо мной смеялись. Я так хожу тоже, хорохорюсь. А он говорит: «Да у тебя грудь, как у воробья колено! Куда ты, - вроде, - кто тебя возьмёт на флот то?» Да ещё заморенный, худенький такой был, а они там все деревенские были, мордатые. И что же то случилось. Стоим, значит, мы – вот одна шеренга, почему-т о так случилось, и другая шеренга. И вот одно окошко склада, амбразура и тут – другая амбразура. И вот мы голые выходим. Одна шеренга туда стоит, другая – сюда. Я смотрю: почему-то Балахонов стоит напротив. И я вижу, что первые мои, вроде, тельняшки получают, а та группа, смотрю – рубашки белые, нательные!

 
Ну, он так, понимаешь, из себя корчил, заломил козырёк, всё такое. А потом, всё дальше, дальше. Он, смотрю, стоит в шинели, зимней шапке, а я стою в шинельке, в бескозырке. Он на меня как глянул! Я не знаю! Он не знал, куда деваться, понимаешь. Потом нас переводили. Я заскакиваю, значит, и он там. Он так растерялся. Я говорю: «Не бойся, я только чемодан возьму». И побежал. Больше я его не видел.

 

Потом уже прошло много времени. Я ехал в отпуск матросом. Прошло три года. Четвертый год я служил, когда поехал в отпуск. Еду я по этой местности, где-то Шклов, вроде, проехали. И подъезжаем, там – вторая остановка от Могилева. И слышу за стенкой в купе знакомы голос, что-то так браво рассказывает так о флоте что-то. Я так постепенно заглядываю, смотрю – Балахонов. Во флотском во всём. А я уже знал, что когда они демобилизуются – покупают ходят клеша, ну, всё у старых матросов. Я смотрю, у него всё довольно таки потёртое, поношенное. И я хотел зайти – ну, я же свидетель был, и я пожалел, не хотел его конфузить.

 

А может, произошло, что он каким-то путём… Вот к нам под конец, когда я уже отслужил, то у нас получилось так, что к нам прибыли солдаты. Расформировали часть, сокращение сделали. А Хрущев, значит так сделал – обмануть Америку. Он не сократил, не распустил, а из этих солдат сделал матросов – по кораблям их всех. К нам, помню, прибыло на корабль несколько сот человек. Только в наш кубрик один попало около десяти солдат. Помню, когда мы шли где-то, в шторм большой попали – двоих солдат смыло. Так это не распространялось особенно. А спасти было невозможно. Что-то, шторм был баллов одиннадцать, и так гоняло, ты же не спустишь ничего, всё же разобьёт. Ну, и предупреждают – чтобы на верхнюю палубу не выходили! А так – интересно же выйти. Я тоже ходил, и меня чуть не смыло. Но я знал как держаться.

 

У нас из Донбасса один солдат был, интересный такой пацан. Я по памяти даже помню, что в нашем кубрике было где-то человек шесть солдат. Они строевые были. Там распределили по башням, боевым отсекам – кого куда. Ну, такое бывало. Я не буду говорить, может этот Балахонов попал действительно под распределение там, на Балтике. А это ж было у нас на Тихом океане, во Владивостоке это было, когда мы служили, а он на Балтике служил. Мы с Балтики пошли Северно-ледовитым, пришли во Владивосток, а он там как солдатом служил, так и служил, в Прибалтийском военном округе. Вот я этого не могу сказать так, правда. Но удивительное совпадение. Но я только заметил, что матрос, когда он едет домой, он одевается во всё новое. Он это всё старое, что нужно берёт, а едет во всём новом. На флоте давали комплект три раза обмундирование на пять лет. Распределялось так, приблизительно, на два года. Я прикинул, заметил, что на нём старое всё, значит – он всё купил, скорее всего.
Я то с Ляпая уехал, нас повезли в военно-морскую крепость Балтийск, а по-немецки – Солнечная Пилава. Это в сорока пяти километрах от Калининграда. Удивительно ещё что. Что туда же попал и Женька, мой брат. В военно-интендантское училище. Он попал с Могилева именно в Калининград. А он учился в Калининграде. Там всего 40 километров до нашей крепости. В Калининграде было хоть много войск, но это был город, гражданский город. А наша стояла – военно-морская крепость. Туда нужно было пропуск. Балтийск, там гражданских практически мало было. Только вот тот, кто обслуживал и вот – жены. Жены офицеров, семьи офицеров. Пока я там служил, он учился. Я служил пять лет. А ему пять лет учиться было. Он такой был, общественный – типа, поздравления, у него целая книжка была – кто когда родился. Я от него часто получал поздравления, письма.

 
Помню, раз договорился я с ним, что давай встретимся, дескать. Я приду за Балтийском на какой-то километр, там проволока была такая. Можно договориться было – стоит матрос. Я когда пришел, говорю: да должен брат приехать. Ну, я взял с собой там выпить, значит, закусить, и ждал у проволоки этой. Я отошел от КП, по проволоке так пошел вперёд, и наблюдаю за дорогой, что если пройдёт, то будет видно. Ну, я просидел, а он так и не пришел. Потом объяснил мне письмом что-то. Подвёл.
И потом он меня подвёл то как. Когда я попал уже во Владивосток и – смотри, какое совпадение – меня призывают служить, а он уже учится. В той же местности. Я иду северным морским путём во Владивосток – ему направление дают в Спасск Дальний. Это почти от Владивостока находится в километрах ста с чем-то, или с полторы сотни. И мы переписывались. Я написал – он написал. Он сын моей тётки, она с нами жила, когда мать умерла. А так они, как я говорил, жили в Бресте.


И так он меня подвёл. Удивительно: я приезжаю в Спасск Дальний, он мне не сообщил, что его направили на Комсомольск-на-Амуре; и я под Новый год, значит, как раз тридцать первого, а денег на корабле не было. И говорили: кто хочет, у кого деньги есть - пусть едет, а кто не хочет, то ждите. После Нового Года надо было ждать неделю. Корабль получит, говорят, деньги, и дадут вам, а щас на корабле денег нету. Ну, а мне настолько всё это осточертело, что я у своего дружка, у этого командира Никулина Николая взял червонец и говорю: сообщу тебе адрес, ты потом деньги получишь и мне вышлешь. Ну, и под Новый Год мы, значит, пошли во Владивостоке на вокзал, и я помню, что на Спасск Дальний ехали в таком полупустом вагоне. Всего в вагоне нас было, помню: я, ещё два матроса и какая-то корреспондентка, девчонка.

 
А точнее - Балтийск, Кронштадт, Североморск, Диксон, Таймыр, бухта Тихая, бухта Проведения, Петропавловск, Владивосток.
Я приезжаю в Спасск Дальний, по адресу по его, как он мне писал, и мне говорят – это военный лётный городок – говорят мне, что он уехал. Ну, Новый Год, представь себе. Но меня приняли, там семья, кто-то из его близких. Я, кажется, переночевал, помню застолье какое-то, сидели бабы какие-то, сидели все пили, шумели. А на утро мне, значит, этот хозяин даёт 50 рублей и рассказывает, что на какой поезд, значит, сесть и куда мне ехать. А там ты спроси в этом Комсомольске-на-Амуре, где он находится, тебе скажут в военкомате.
Как я его нашел, не помню. Кажется, я его нашел по месту работы. Он обслуживал авиаполк. А он интендант. И когда мы с ним встретились, он, оказывается, уже женился и жил в общежитии, вместе с девчонками. Общежитие было от кораблестроительного завода Амурского, там выпускали военные корабли. Их жило всего, вроде, четыре человека, и он с женой обитал там, значит. Ну, как обычно - днём ходят, общежитие, красный уголок, ещё куда-то ходят. И потом, когда женщины ложатся, он выходит, они раздеваются, значит, укладываются. Он где-то курит, или в красном уголке. А потом он заходит, уже когда они легли. И тоже там в впотьмах раздевается. Так вот жил он. Женатый не мог получить жильё.
И как только я приехал, так быстренько, несколько дней всего прошло, наверное, дня три-четыре. Он бежит в военкомат или в управление, что «ко мне приехал демобилизованный брат, у него нету родителей» – и ему в момент дают комнату. Из-за меня ему дали считай что квартиру. Ну, там была кухня, две комнаты. Такие финские домики были, с крылечком. И вокзал был интересный – деревянный. А потом я заметил, что он не хочет, чтобы я там был, чтоб я оставался жить. Я ходил искал работу себе. Холодно было, зима, январь месяц. А я в шинелишке да в этой шапке. А потом он мне куртку дал такую, лётную. В Комсомольске рабочих рук не хватало – вот так вот! Там в любом хватали. Если ты куда-то попал – тебя с руками и ногами забирают. И на этом его кораблестроительном заводе, потом авиационный завод, заводов было много. Но почему-то я заметил, что он не хочет, чтоб я остался. Я потом как-то забегаю в одно предприятие. Мне выписывают направление. И мне говорят – поедешь, тебе там дадут подъёмные, 1000 рублей. Меня, наверное, соблазнили эти деньги; выписали мне документы, проездной билет – всё, значит. Я там жил после демобилизации, наверное, с месяц. У меня документов нету, потому, что я сдал матросскую книжку, её должны были заменить на военный билет, а потом паспорт выписать должны были. В общем, документов у меня не было деньги получить. Когда мне выслал с корабля Коля деньги – триста с чем-то рублей – Женька получил эти деньги. Ну, и когда я ходил куда-то гулять, он мне выдавал тогда пятёрки, десятки.

Не знаю, сколько дней прошло, я выезжаю туда, а денег то у меня нету. Он мне ничего не дал. Я свои вещи собрал в вещмешок, и в шинели, шапке так. А холодно так, морозы там такие! А я думал, что он мне эту куртку хоть уступит свою, у него же были. Лётная такая, хорошая куртка, тёплая, из кожи, с поясом. Ну, пошли они меня провожать с Музой. Он поступил очень нагло. Не помню, чем я ему не понравился, может, выступал что-то. Я помню, что эта его Муза на меня налетела, тоже оскорбилась что-то. Как-то стали пить. А они часто – вот каждую субботу пили. А он мне как-то сказал, что вот говорит, приедешь домой, ты не говори там про наши гуляния здесь. Он матери высылал мало денег и говорил, что мало получает. А каждую субботу пьянку устраивали. А я не собирался туда, думал: чего я туда поеду, ведь там то ничего меня не ждёт? Тут то и работа и всё есть.

 
Значит, он получил эти мои триста рублей. Я только к ним приехал ещё – на второй день он меня тоже оскорбил ужасно. Он был такой высокий, такой здоровый, спортивный. Что-то стал я рассказывать, девчонки сидят, и он что-то такое сказал, очень обидное про моего отца. Не знаю, с каких данных. Я помню, так расстроился, что-то психанул, пошел в ленкомнату, и был в этой комнате, пока он пришел и позвал меня. Ну, ему не понравилось – на меня девки заглядывались, на моряка, шутили всё время. По-видимому, он ревновал. И я запомнил, что он сильно оскорбил меня тогда. И когда я уже уезжал, они пошли провожать меня на вокзал.
Ну, так всё ходим, ходим по вокзалу, подходит поезд, я иду уже к поезду, и он мне вот так вот, между бортами шинели суёт деньги: это тебе на дорогу, дескать. А я так ощутил, не почувствовал, думаю, сколько ж там денег. И не успел сразу так глянуть. Потом уже сел, смотрю, а там всего четыре пятёрки. Двадцать рублей всего из моих денег. Я поехал вот с такими деньгами за триста километров, туда, в сторону Магадана, там – порт Ванино. Меня это потрясло! Думаю: как же так? Вот это пили, гуляли, водки было, пива, закуски всякие. Мне стало так грустно…
Так я приехал на Высокогорную, это Кузнецовский перевал. Почему называется перевал «Кузнецовский» - там когда-то во время войны начиналось строительство БАМа. И один из этих самых искателей, геологов, который прокладывал всё это, был такой начальник Кузнецов…



Примечания:
* ФЗО - фабрично-заводское обучение
** от – разговорное значение «вот»

Продолжение следует…


P S:
Пуховый платок.

   Этот эпизод – из настоящего времени.  Мне интересно  взглянуть на него глазами человека, не знакомого с повадками моего дорогого папаши. Потому что, находясь на своем собственном месте и в силу своей более чем исчерпывающей осведомленности  об особенностях этих повадок, я, вероятно и очевидно, оставил бы следующую деталь без внимания или, попросту, пропустил бы мимо ушей, не придав значения. Как мимо ушей пропускалось очень много всего. Потому что, если бы этот метод самозащиты не выработался бы у меня, как и у остальных наших, мой мозг бы не выдержав внешнего натиска грандиозных отцовских идей и всевозможных мыслительных процессов, просто на просто разлетелся бы на молекулы, а молекулы обязательно рассыпались бы на атомы. Ведь масштаб мыслей был таков, что весь процесс их развития и обработки не умещаясь в отдельно взятой голове, вырывался наружу и занимал все пространство вокруг. Очень многое приходилось отсеивать.
   Юнна Николаевна, дорогая девушка брата моего дорогого Владимира, приехала с ним погостить к нашим родителям. И вот она то и есть этот человек, не знакомый с повадками моего дорогого папаши. С помощью её отвлеченного образа и по воспоминаниям ее рассказа я и смог оценить это явление, почувствовать по-новому этот яркий эффект, сила которого в неком потрясающем контрасте.
   Вот сидит Юнна в комнате, а по квартире чего-то хозяйничает Валентин Александрович. Предположительно, на кухне возится с кастрюлями и чайниками, каким-то особенным, изобретенным лично им самим способом закипячивает воду. Или же совершенствует свою систему сохранения температуры уже кипяченой воды. И Юнне всё это в диковинку: и все отцовские невиданные конструкции и приспособления, и его манера постоянно что-то говорить – то браниться тяжкой старинной лексикой, то декламировать наизусть стихи от Шекспира до Есенина, то напевать песни. И вот здесь как раз этот контраст во всей красе прорисовался перед неискушенным наблюдателем. Здесь важно правильно представить интонации.  Шебуршит там батя, погрюкивает, поставленным баритоном размеренно и мечтательно напевает романс. И в какой-то момент песню вытесняют насущные и горькие мысли, порождая совсем другие слова, произнесенные с интонацией  обиды и агрессии. Слова, как магическое заклинание, с безнадежным отчаянием брошенное вслед какому-то неведомому обидчику, который варварски ворвался в гармоничное и безмятежное течение отцовских воспоминаний. Учитывая все эти интонации, Юнна слышит следующее: “…Орен-бур-ски-ий пу-хо-о-вы-ый пла-то-ок”……”…Пошел на ххуй!...”

*   *   *

   ПРОГУЛКА

   Пожилой джентльмен брел по тротуарчику мимо детской площадки. Он прогуливался, не видя цели, но желая ее. Мысли его сумбурно роились в голове. Он устало переставлял ноги, шаркая время от времени по земле башмаками. Кепку он натянул на глаза так, что если ему нужно было посмотреть прямо перед собой, нужно было задирать голову, как если бы он хотел поглядеть на небо. Вероятно, это помогало ощущать некую защищенность, думать, что никто не замечает его. А поскольку к нему никто не обращался и он ни с кем не разговаривал, то ощущение все больше его заполняло.

   Вдруг джентльмен услышал откуда-то сбоку: - Здравствуйте. ( Мысли его настороженно затихли, оставив пустоту.) Он, слегка пошатнувшись, не останавливаясь, повернул и приподнял голову в кепке. На лавке сидел  человек и пристально и серьезно глядел на него. Пожилой джентльмен снова повернул голову перед собой и продолжил путь. Мысли его словно пчелы зажужжали и засуетились в голове, не давая возможности  хоть одну из них поймать  и, уж тем более, совсем утихомирить этот хаос.

- Здравствуйте! – повторил еще более напористо все тот же голос.

Джентльмен остановился, повернув и приподняв голову в кепке, почти не поворачивая туловища. Стоя в таком положении, он стал молча глядеть на человека. Мысли с новой силой стали роиться в голове его, окончательно сбивая с толку.
- Дайте детям рубль,- быстро выпалил незнакомец. Пожилой джентльмен приметил теперь нескольких ребятишек в стороне, некоторые теперь также глядели на него с интересом. Немного помолчав, тщетно пытаясь унять бушующий рой в голове, он безнадежно приоткрыл выход, выпуская что-то наугад и не зная сам, что услышит.

- Да вот, жду жену,- промолвил он.

-Причем тут жена?! – снова выпалил человек с тем же напором и без всякой улыбки, выражая удивление слегка сдвинув брови.

   В этот момент, казалось бы, бессмысленной и терпящей нелепый крах ситуации, джентльмену, наконец, удалось схватить за хвост кое-какую мыслишку – словно скалолазу, перед падением успевшему схватиться судорожной крепкой хваткой за куст в расщелине.

- Жду, чтоб она мне рубль дала! - сказал он, теперь уже тоже напористо. Дети стали хихикать, а человек, не меняя выражения лица, тоже остался сидеть на лавке.

Пожилой джентльмен повернулся и продолжил свою прогулку.

                В. В. Баламутин




2012 г.