Певчий Гад. Элемент геополитики

Элемент геополитики

Со значительностью, бывало, заканчивал речи и речёвки Великий. С не меньшей, бывало, значительностью и восходил. Поднимался на подиум – старые доски помоста  знаменитой пивной. Конечно, если не очень крутило с похмелья. Бывал и беспомощен, слаб, неубедителен… но редко. Парил всё чаще орлом…

***
На одной из встреч с читающей публикой пивняка, порой собиравшего в себе всех безработных интеллектуалов района, Великого стали мучить вопросами после чтения выдающихся идиотских стишков. Стишки понравились публике, и та оживлённо завела интерактивную беседу с рыжекудрым героем:

– «А что вы читаете?..»

Великий не стал углубляться в перечень макулатуры, на которой спал тогда ночами в каморке дворника, ушедшего в длительный запой. Жители подъезда считали своим долгом и едва ли не актом благодеяния отдавать дворнику ненужные журналы и книги. Всё легче, чем тащить в дальний угол двора, на помойку.
Он аккуратно выстлал ими бетонное дно каморки, получился вполне приличный топчан для отдыха, если нужно, и для чтения. Там же рядом, под лестницей жилого дома, была и вся необходимая утварь – грабли, вёдра, совки, несколько типов мётел: мягких, жёстких, полужёстких, древесно-металлических…
Великий по договору с дворником ежеутренне убирал подъезд и близлежащую территория двора. Жители были довольны – убирал Великий хорошо, тщательно, не в пример штатному работнику. Даже прониклись сочувствием к этому неприкаянному, неизвестно откуда и как возникшему пришельцу, вечно нечёсаному, явно одинокому, ушедшему в себя и подолгу  пребывающему в глубокой задумчивости. Носили в каморку, как домашнему животному, неплохую недоеденную пищу в эмалированной миске, оставляли недопитую минералку. В общем, не обижали. И не докучали расспросами, и не хамили, как принято хамить заурядному трудовому быдлу…
Нет, здесь, в пивной, перед сборищем «синяков» не стал Великий углубляться в содержимое макулатуры, которой тогда вынужден был пробавляться, а глубоко зарылся в кудри, почесал репу и сыскал-таки остроумный ответ. В общем, не столько ответ, сколько вольный перефраз знаменитого анекдота: 

– «Чукча не читатель… не путать с Тютчевым!..
Впрочем, Тютчев даже и не писатель…»

Публика, изумившись, не стала вникать в смысл каламбура, а продолжила нудный, почти журналистский опрос:

– «А что вы сейчас пишите?..»

Великому следовало не утерять тональность. И не утерял:

– «Тютчев не писатель. Тютчев – поэт…»
 
Не осклизнулся, гад!
***

Вообще-то знаменитой пивной Великий собирался Оду посвятить. В благодарность за то, что единственная устояла в угаре перестройки, когда закрывали пивнушки сплошняком, перепрофилировали помещения, а то и просто пускали под снос.
Нашей пивной повезло – она располагалась в укромном районе, в роще, на берегу каменистой речушки, в окружении нескольких небольших прудов, и сама была уже более частью пейзажа, нежели самою собой, т.е. пивным заведением.
Речка мелела, мелели пруды, валуны выносило на берег. – Летом и осенью эти камни, хорошо прогретые солнцем, становились пригожими насестами для всей пивной и околопивной братвы.
Оду целиком не обнаружили в разрозненных папках (да и была ли она в самом деле, эта ода?), а вот предполагаемый отрывочек отыскался:

«Предосенняя рощица. Камни. Мох. Синева,
Тихо на руки просится золотая листва,
Жгут листву по окраинам, дым стоит у пруда,
А «братве» неприкаянной прислониться куда?
Время, времечко летнее, прогорело дотла…
Ну, застреха последняя, шашлычок да зола!
Хорошо им, воробышкам, в круг повыгрести медь
И по сереньким взлобышкам, пригорюнясь, неметь,
На закате им верится, и беда не беда,
С этих камушков сереньких – никогда, никуда...
За вечернею кружкою дотлевает «братва»,
Над последней пивнушкою
Тихо
кружит
листва...»

***
А под стишками странная запись, неизвестно к чему относящаяся. Цикл трудноопределим. Просто:

«Бог это то, что есть, я это то, чего нет. Однако, стараюсь…»
            
  ***
Однажды, замечтавшись над стареньким репродуктором, из которого лились лирические песни обо всяком таком… о  падающей осенней листве, о весенних цветах, любвях, о чём-то вообще, Великий подошёл к столу и написал нечто совершенно, казалось бы, несообразное озвученной репродуктором теме. Вывел скрипучим пером на обёрточной жёлтой бумаге крупною вязью: 

«Песня, как элемент геополитики»

Той порою гостевал я как раз у него в подвале, сидел меж приборов сейсмостанции и попивал любимый всеми, не изгаженный ещё перестройкой и рынком портвейн. Увидев написанное, изумился:

– «С какого это тебя бодуна, дружище, в геополитику шатануло? Не рехнулся часом? Сидим, выпиваем тихонько, песенки лирические слушаем,  а ты…»

–  «Э-э – покачал хитровато скрюченным пальцем перед моим лицом Великий – мы ещё и не на такое шатнёмся… подумаешь, бином ньютонов, штаны пифагоровы, постоянная планка...»

***
Я потом отыскал в архиве ту обёрточную бумагу с надписью «Песня, как элемент геополитики» . Вспомнил тот давний день, чудный портяшок в подвале сейсмостанции, музыку из старенького репродуктора, и развернул обёртку. Завёрнут был в неё один-единственный листок, испещрённый мелкими-мелкими буковками-муравчиками, и – крупными буквами заголовок:

РОССИЯ – ЕВРОПА
               
«Россия – Европа – Россия...  плюрализм, консенсус, стагнация, дефолт,  санация...
Рынок!
Но вот тебе рынок, а вот песня. – «Городские  цветы».  Замечательна там строка:
«...прорастают цветы сквозь асфальт...». 
Очень верно подмечено. Весенняя, щемящая нота – жизнь, мол, всегда свое возьмет. Что особенно прелестно,  ни малейшей иронии.  Я много раз слушал  и умилялся. Но однажды прошибло – а чему, собственно, умиляюсь-то? Что трава прёт сквозь асфальт, что корёжит его?
Да, пожалуй, что так, этому и умиляюсь.
Не задумываясь особо,  умиляюсь молодой жизни,  её дерзкому первоцвету, силе в борьбе с косной материей. Но это я, русский человек.
А вот какой-нибудь Генрих, или там Франц, где-нибудь в Лионе, Амстердаме, Же-
неве, переведи ему смысл – ужаснётся.  Да что же это такое! Что ж это за дорога? По ней что,  сто лет не ездили?  Или дорожники так скверно асфальт положили,  что уже и не трава-камнеломка прёт сквозь него, а весенние,  стало быть – нежные! – цветы? Ах ты швайн, сволочь муниципальная! Куда городские власти смотрели? Кто понесет ответственность за аварийное состояние мостовой? Как можно ездить по таким дорогам?..
Остынь, милый Ганс,  послушай, Луи, послушай и успокойся. Ты прав, ты
на все  сто прав – по таким дорогам не можно,  никак не можно ездить.
Да и на то ли они положены, чтобы по ним ездить? Экая дикость! Россия велика, всю  не  объедешь.  А коли уж всю её не объедешь,  то лучше и вовсе не рыпаться, а дома сидеть.
На малое мы согласные.
Итак, решено – будем дома сидеть, будем цветочками любоваться. Цветочками  по весне любоваться – это настоящее, это метафизика. Тут Космосом шибает, вселенная дышит,  русская мысль,  трепеща,  пробуждается...
И чем же она пробуждается, русская мысль? 
А пустяком – цветочком.  А ежели он  не просто один из тысячи летних цветов, а ежели он по весне распустился, да еще и асфальт проломил при этом – туши свет.  Тут уж бездной потягивает. Да для того, может быть, и асфальт так щадяще положили, чтобы цветы сквозь него по весне проросли?.. 
Ну,  умысла особого,  наверное, всё же не было, но так уж  заведено – работа у нас не главное, главное душа. А с цветочком,  сквозь асфальт проломившимся,  жизнь  душевнее, это бесспорно.
Бедно живём?
 Да, бедно, скудно живём, но бедность свою ни на какие коврижки не променяем.  Так-то. А то – консенсус, менеджмент, маркетинг... это у вас менеджмент, а у нас – цветы сквозь асфальт. И поломанный асфальт никого не удручает. 
Потому что душевно проломан.
Конечно,  и  мы вкусно покушать не прочь,  и нам на чудо-тройке промчаться не за  обиду станет, но при этом не раздавить бы цветок, нежно возросший.  А коли невозможно этакое совместить,  то мы,  пожалуй что, цветок предпочтем. 
Да, однако, предпочтем цветок.
В нём у нас – душа, культура,  а у вас – голая цивилизация.  И,  как знать,  может
быть в этом хрупком цветке,  бьющемся сквозь асфальт,  сокрыт особый, только нам внятный намёк?  А может быть, в этом-то цветке и распускается, и благоухает чистый замысел… ну пусть малая часть этого замысла – Замысла Божьего о России? 
Пусть, мол, хоть одна держава такой пребудет – все пойдут в цивилизацию,  а Россия нет.  То есть, и она, наверное, тронется, но на цветок, на милый сердцу цветок оглядываясь...
И вот, когда на праведный Суд явятся народы и страны, что они предъявят Богу  в  свое оправдание?  Что европеец Судие грозному в ручонке протянет? – Компьютер?..  Презерватив с усиками?… «Мерсик» с наворотами?…
Изрядно, изрядно,  тонкая работа – молвит Судия. 
И выставит в табель четвёрку.
А придет русский человек в суровой шинели, в походных сапогах с блинами родной земли на подошвах,  и протянет…что? – лучший в мире автомат.
И Судия поставит пятерку.
«Почему дискриминация? – обидится европеец – русский плохо работал, полмира в страхе держал, мы от него в убежищах прятались, вынуждены были разорить его,   окоротать экономически, в рынок втянуть,  чтобы там, наконец, надорвался и лопнул его военно-промышленный комплекс,  а Вы ему тут – высший  балл. Обижаешь, Начальник!»  – скажет потрясенный несправедливостью европеец.
И услышит в ответ:
«Да, по меркам вашим, по меркам земным ты и чище, и аккуратнее,  Дитрих. 
А только Иван всё одно Мне милее.  Потому что – душевнее.  Это уж по Моим,  по небесным меркам. И знаешь, Сильвер, почему жил он так бедно,  так неуютно?  Потому,  что больше, чем ты, Джон,  сверялся с Моими,  с небесными мерками. Ты же его задавил,
понимаешь? Ты же его собственными руками давил,  машинами давил, шаблонами давил, а он только и знал, что сопротивлялся тебе и, как умел, старался быть верным Мне,  Моему Ритму. 
Для того и воевать хорошо навострился, и лучший в мире автомат изобрел,  чтобы от  тебя, Сэм, обороняться. Вот так-то, брат Ицхак. И не тебе его тут судить, а Мне, одному только Мне.  Контрацептив у тебя хороший,  спору нет, и компь-
ютер на плечах крепко сидит,  это Я, дружище Бугенгаген, ценю. Да Я и балл тебе,  вишь,  не маленький выставил. Но что ты Мне для души принёс, а?  Вот то-то же,  милёнок Арнольд,  для души ты Мне ничего и не принёс. Иван, говоришь, тоже ничего не принес? Автомат, говоришь, такая же машина, только что страшная? Верно, говоришь, Диего, машина. А ты в дуло-то загляни,  посмотри хорошенечко,  что у него в дуле  торчит?..
Вот  то-то и оно – опять же цветок!  У него и сквозь асфальт – цветок, и сквозь железо – цветок,  и везде у него – цветок.  Вот такой он, Иван,  душевный человек.
И потому Я ставлю ему высокий балл. А ты ступай, ступай себе, Христофор, и будь своей долей утешен, а не то... как это у вас на земле в суровых местах говорили? –
«По плохому не хочешь, по хорошему хуже выйдет».
 Ты ступай,  а Я цветок буду нюхать, Я им наслаждаться буду. Голубенький,  между прочим, цветок, из Европы, между прочим,  занесённый – европейскими вашими романтиками.  И самою же Европой  забытый.   И затрамбованный.  А в России – в одной бедной России – цветок даже сквозь камни пророс!..»
Вот так  скажет Судия. 
        И все поймут. 
Не посмеют Там не понять, почему это ни хохот,  ни гнев никак не разбирает  русского  человека, когда он слышит в репродукторе:
«Прорастают цветы сквозь асфальт...»

А то – консенсус, санация, стагнация, кризис... то-то и оно, что – кризис…»
 
***

И там же, рядом с листком, испещрённым мелкобуквенной ручною вязью, прилепился другой лист, уже форматный, отшлёпанный на машинке. Видимо, продолжение темы, но уже в стихах. Почему-то красным шрифтом. То ли чёрная лента поистёрлась от ежедневного употребления, а красная за нечастой надобностью нет, то ли хотелось таким образом придать эпохальной торжественности виршам? Неизвестно.:

«Большая честь говорить с эпохой.
Не с собачонкой, заметь, лопоухой,
Не с вечностью даже, не со вселенной,
И не с девчонкой, а с непременной
Пряжемотальщицей, или современной
Швеёй, так сказать, мотористкой судеб.
О люди, люди!..
Но будет, будет.
Не столь уж постыдно, не так уж и плохо,
Эпоха, в общем-то, как эпоха.
Конечно, шлюха. Но ведь и пряха?
Мотает в прах, и прядёт из праха.
Но почему говорить с эпохой?
Почему не с тем вон седым джентльменом,
В кафе заседающем, и с его девчонкой?
Или хотя бы с тем вон крутым бизнесменом?
Хотя бы со шмыгающей между столов собачонкой?..
Но плачет, плачет над самым ухом
Моя эпоха:

 – «Мозги воздухам
Посотрясаем? Возьми, поохай,
Поговори ты со мной, Эпохой,
Поплачь, поохай со мной, потрахай...»

А знаешь, мила, пошла ты... в баню!
Я не хочу говорить с Эпохой.
Я их имел, все твои соблазны,
Ловился, хватит!.. И безобразны
Твои посулы.  В иные гумны
Я колобком закачусь, – я умный!
Там свет бессмертья, там все иное...
– «Поговори, дурачок, со мною...»

* * *

Когда это было писано? Бог весть. Но явно не в советские года. Скорее всего, во времена перестройки. А может, и позже. Да какая, по сути, разница!..