Сувениры

               

Каюсь, это я подсобил теперешнему обстоятельству. Когда бы не занятный  междусобойчик накануне, всё и обошлось бы. Так нет же! Прощаясь, брякнул я радушному хозяину нечто и тем возжёг в нём такой энтузиазм, от которого он, пожалуй, только теперь и остывает. В общем,  ослепило Гену тем «нечто», как взвившимся из откупоренной бутылки благосулящим джинном. Разумеется, скажи я этакое где-нибудь в небашковитой компании, никто бы там и бровью не повёл; а тут...

Ну кто, кто так ножовкой пилит? Размер на глазок прикидывает?

Думается, всё же лучше вернуться к той точке, от которой и пошло моё приобщение к его несколько экстравагантной слабости, или хобби, если хотите. Произошло это года три назад, когда на лестничной площадке, этажом ниже моего, раскуривал он диковинную, изогнутую, как саксофон, трубку.
Конечно, мог бы я продолжать молча взбираться к себе и дальше, на пятый, но он так деликатно посочувствовал моему крену в сторону правой ноги, так учтиво затем представился, что не задержаться и не назвать себя явило бы полную мою бестактность. Слово за словом, обмен мнениями становился всё оживлённее. Вдруг зазывает он меня к себе и ещё неожиданней... вручает крепкую можжевеловую палку с набалдашником в виде искусно вырезанной собачьей головы с оскаленной пастью и дьявольски горящими жёлтыми глазами. Как ни открещивался я от недоступного дара, он меня и слушать не пожелал.
 
Господи,  надо же было мне неотступному его воодушевлению поддаться!  Чёртов его механизм! Стукнет же человеку в голову – этим самодельным устройством  всесветно возвеличиться.

Так вот, о его слабости. По долгу службы в фирме своего зятя  нередко выпадали ему поездки за рубеж, откуда возвращался он непременно с сувенирами, из коих некоторыми одаривал и меня. Скажем, приметив мою нездоровую застенчивость, презентовал  мне упаковку таблеток «От скромности», и мы с нетерпением принялись ждать, когда под их воздействием бесстрашно дерзну я заговорить с любою мне приглянувшеюся, но незнакомой дамой.  Однако, пусть и глотал я этот «Еsсitalорrам»  горстями, должного эффекта не проявлялось. Ну можно ли было всерьёз посчитать следствием воздействия этого шотландского снадобья случай, когда в пустынном магазине, приветливо заговорив, познакомилась со мною очень даже миловидная кассирша. Сама!
Тут Гена вовсе мною озаботился. Привёз откуда-то удивительную бумагу – «Энзимный детектор лжи». Если, мол, дать её лизнуть, то когда испытуемый лжёт, бумага окрашивается в красный цвет, а когда говорит правду, – в голубой. Само собой, ему не доставило труда уговорить меня немедленно этот детектор опробовать. Как-де она, обаяшка-разведёнка, – не морочит ли мне голову?
Ладно, после нудных, подозрительных для неё намёков, я возьми да и предложи ей эту бумагу лизнуть. Видел бы Гена, как эта красотка не то что пробу снимать не стала, – шарахнулась от меня, как от полоумного! А я с той поры обхожу её магазин стороной.
А что Гена? Душевно  подсуетился  меня утешить. Его порядком впечатляло моё увлечение прослушиванием грампластинок с записями классики, и относился он к тому с должным респектом. Когда бы на том и баста. Где там! Как-то, откровенничая, упомянул я, что в юности самостоятельно навострился игре на мандолине, на тульской гармошке-двухрядке. Посетовал: будь у меня при тогдашней  бедности пианино, и на нём бы шпарить выучился. Гена дружно со мною повздыхал… и через две недели преподнёс мне так назывемые «Музыкальные перчатки» – перчатки  восьмипалые. На конце каждого из пальцев, инструктировал он меня, находятся специальные звучащие устройства. При нажимании ими на любую твёрдую поверхность они издают свои звуки, которые исходят из микрофонов, вмонтированных в манжетах перчаток.
На все лады принялся он убеждать меня, что при некотором терпении научиться играть на этих перчатках мне, меломану, проще простого. К тому же, чем они не замена пианино или роялю? Ну и... потренькал я этими перчатками по стенам разок-другой, «помузицировал» и убрал их с глаз прочь. А заигранные пластинки стали мне ещё милее.

 Опять не совпало? А рулетка-то на что?!

Упоминанием последующих курьёзных сувениров впору и пренебречь. Но только не этими двумя, которыми вчера так неординарно означилась наша встреча. После месячного отсутствия Гена едва ли не с трапа самолёта ввалился ко мне и потащил к себе. Ну-ну, чем-то сегодня он меня попотчует, изготовился я к обозрению очередных сувениров.
Приступил он, однако, не с обычного для него пролога о посещении известных ему магазинчиков, блошиных рынков и прочих барахолок. Перемежая восторженные восклицания с не менее самозабвенной жестикуляцией, налёг он на повествование о Миллениуме, славно проведённом им в Париже. «Максим», «Мулен руж», Лувр, Эйфелева башня… О, сколько наименований тамошних самых культовых святилищ и прочих достославностей обрушилось на меня! И мудрёно ли вообразить моё ошалевшее осознание себя прямо-таки букашкой. Гена, Гена, мне бы твою не пыльную работёнку по сбыту цветных металлов, обречённо тужил я. Впрочем,  не оставляя без воодушевлённого подспорья и каждый возглашаемый им «прозит!»
Наконец, приустав, он опамятовался и вынул из кейса коробок чуть поболее пачки «Мальборо». Из него извлёк миниатюрный автомобильчик – точь-в-точь, как натуральный «Джип», – и заторопил меня поскорее принести любую из грампластинок на тридцать три оборота. В изрядном недоумении я не преминул на его просьбу откликнуться.
Гена положил её на стол. Затем нажал на красную кнопку джипика. Из-под его низа опустилось тонюсенькое жальце. Нажав ещё на одну кнопку, он поставил на пластинку автомобильчик, и тот кружениями по её бороздкам тихо отправился коротать путь к её центру. Тем же разом из колёсика-«запаски», вроде раструба устроенного поверху джипика, послышались шорох, потрескивание, как если бы то был динамик.
И – грянула музыка!
Лишь на мгновение почудилась она оглушительной. На самом деле звуки её были дребезжащие, тонкие. Но выраженной в них  патетики знаменитого «Ракоци-марша» нельзя было не ощутить.
Джипик остановился. Музыка смолкла.
Я стеснённо покашливал в кулак и напрасно пробовал не усмехнуться.
Будто этого и ждал, Гена с жаром пустился в пояснения. Джипик, мол, –  обычный звукосниматель для воспроизведения записанных на граммофонных пластинках звуков. Тут, мол, что-то вроде того, как если чертят круг, вращая лист бумаги под недвижным циркулем. Здесь же в роли листа бумаги грампластинка, а джипик, что по ней кружит, – вроде циркуля.
Представив последнее, я не удержался, и Гена, заглушая мой хохот, ещё громогласней стал восхвалять гораздых на выдумки иноземцев. Я же, защищая  отечественных умельцев, – выказывать полное наплевательство на всякого рода  «штучки», подобные этой – французской. Они, считал я, бесчестно именуются изобретениями, хотя полны умной ненужности.
Однако Гене всё нипочём. Их смысл, доказывал он, – в духе противоречия, вопреки обыденному, стереотипному. Даже вспомнил о музыкальных перчатках: что, слабо?!

Только и слышу от него, чтоб я с советами не лез, не мешал ему! А у меня руки не дрожат, мог бы ему и помочь.

Препирательством о чудо-джипике дело не кончилось. Разгорячённый Гена подбежал к межоконному простенку, где на журнальном столике под наброшенным  халатом торчал какой-то объект. Он сбросил с него одеяние… и нате вам! – возник сосуд с выпирающими боковинами тулова, неширокой горловиной и двумя ручками. Затем восторженно сообщил, что при этой покупке, как на аукционе, пришлось ему поторговаться с каким-то крикливым типом – любителем древностей. Тот упрямо набивал свою всё восходящую покупную цену, да только не с тем конкурентом вздумалось ему тягаться!
Я фыркнул: как было не додуматься – тип-то с продавцом были заодно! И ведь нашёл же из-за чего торговаться. Не разберёшь, что это – кувшин, горшок, жбан или ещё что-то…
Ого! В глазах беспредельно возмущённого Гены я сразу превратился в неотёсанного деревенщину. Как-де мог я – само невежество! – так её обзывать!
Её?! Я встрепенулся. Так это   о н а?   А именно? И никак не умел подобрать сей женского рода керамической ёмкости достойного её наименования.
Она... Я пожал плечами.
– Амфора! – заорал  Гена: – И ей…знаешь, сколько ей…
В ужасе отпрянул я от этой посудины. Две с половиной тысячи лет?! Да в своём ли уме мой друг! А Гена уже призывал  представить, что она – чудо, дошедшее до нас из бездны веков, современница древних Афин, славы Перикла, творений Фидия, бесед Сократа…
От нескончаемого перечня великих я, прикрыв глаза, готов был дремотно замурлыкать. Однако – и с чего бы? – решился это произведение гончарного ремесла хорошенько осмотреть. Неужто и вправду есть в нём что-нибудь этакое-такое? Цепко оглядев не лишённые пластичности изгибы  «амфоры», я гукнул в её горловину – изнутри глухо отозвалось; пощёлкал костяшками пальцев по её боковинам – последовал отзвук позвончее. Наконец, подушечками пальцев долго водил по внутренним её стенкам.
– …сколько она  видела, – по-прежнему вещал Гена, – сколько слышала, в себя  впитала!
Вот эти-то «слышала, в себя впитала»  и разом  взгляд мой, ненароком  скользнувший по столу и не тогда же оторвавшийся и от пластинки со скучающим на ней джипиком, – они-то и  ввергли  меня словно в  помрачение сознания. Эти  неосязаемые «слышала, в себя  впитала», амфора, пластинка, джипик… джипик, пластинка, амфора, «слышала, в себя  впитала» – так и захороводили в голове моей. Я не мог постигнуть, отчего такой  сумбур в ней возник, какая между поименованными понятиями связь?
Впрочем, похлопав меня по плечу, Гена предложил  «дёрнуть по последней», и я отвлёкся от обеспокоившей меня бессмыслицы. И даже, признаюсь, заверил его, что она, как её… амфора – действительно вещь ого-го!
Гена благодарно пожал мне руку.
– А знаешь, – на   миг  задержался я подле двери, – у неё на стенках внутри  бороздки вроде тех, что и на грампластинке. – И, поочерёдно кивнув на амфору и  грампластинку, добавил: – Может, и здесь что-нибудь... в духе противоречия?
Дёрнул же меня чёрт за язык...

И зачем ему амфору поднимать, на тумбочку ставить? Не легче ли её там же, на полу, испытать – такую тяжёлую, лощёную.

С моим уходом лицо у Гены, недавно такое оживлённое нашей пикировкой по поводу его амфоры, выглядело осовелым, покрытым  мглой апатии, безразличием ко всему, кажется, на свете. А уж к моему напоследок речению – в первую очередь. Он выглядел явно усталым.
Тем разительней было его ко мне наутро вторжение с едва ли не  архимедовым воплем: «Е-е-есть!» И тут же, без роздыха, выпалил, что дело в пролонгации моего вчерашнего неопределённого предощущения.
Чёрт-те что, не переставая зевать, поплёлся я к нему. Чтоб, как он выразился, стать очевидцем потрясающего открытия, к  которому-де  причастна и моя персона. О чём он? – стал я наливаться  справедливо зреющей досадой. Стоило  из-за  очередной его сенсации отрывать меня от сна. Но через минуту клейкую полудремоту с глаз моих начало смывать.
Гена возгласил, что именно моё неопределённое предощущение побудило его ночью обстоятельно исследовать нутро амфоры. В итоге он убедился – бороздки там действительно такие, как и на грампластинке. А потому его, мол, и озарило: вдруг пустотелая амфора не что иное, как... простецкий резонатор, неожиданно возможное звукозаписывающее устройство?
Здесь я окончательно проснулся.
– ... и когда, – продолжал неутомимый Гена, – при движении гончарного круга рука мастера оглаживала изнутри необожжённую глину, то его пальцы не могли   не оставлять на ней и эти, схожие с граммофонными, бороздки.
Я навострил уши.
– ... и  при каких-нибудь звуках колебания воздуха, достигая внутри амфоры бороздок, колебали их, и каждая тем самым записывала такие звуковые сигналы.
– У-у-у! – прямо-таки взвыл я.
Тут Гена многозначаще поднял палец. 
– Так вот! – выкрикнул он. – Повторяю: если рядом с гончарным станком что-либо звучало, амфора обязательно это записывала. Тем более...  г о л о с а   людей!   
Эт-то было покрепче ядерного взрыва!
Я задёргал неистового утописта за полы пиджака, чтобы пресечь такой бред.
– ... ведь так? – не  щадил он моих увещаний. – Между прочим, кому такое в голову пришло первому, а? Не мне – тебе!
Наконец он перевёл дух и признался, что почти до утра раздумывал над проблемой, – как воспроизвести эти некогда записанные амфорой колебания, то бишь, звучания. Разгадка, решил он, – во взаимодействии между джипиком и внутренними стенками амфоры. А потому внутри её он обустроит джипик таким образом, чтобы после пуска мог он там совершать круги по её бороздкам в качестве звукоснимателя. И амфора породит их – человеческие голоса.
– Да-а-а, вот это да-а-а... – не находил я слов. В общем – отдыхай, Эдисон!
– Ну вот, кажется, и всё… теоретически, – подытожил великий ниспровергатель стереотипного. – Ты смотри, а я, пожалуй,  начну. Вот… отличная из неё внутри амфоры станинка получится. – Он кивнул в сторону журнального столика. под которым среди  инструментов, железяк, деревяшек, винтов и гвоздей стояла обречённая на растерзание настольная лампа...

Всё так. Гена в ступоре – сидит на полу, покрытый
 неизведанной славой и миллионом глиняных дребезгов.   То ли их подмести, то ли ...
И поспешил я к себе. И принёс точно такой же, как его амфора, – только из металла – настоящий индийский кумган.
Пусть ему и от меня  – сувенир!