Еврейские сухари

Выключив телевизор после просмотра новостного репортажа с улицы Грушевского, Марк Лейбович задумчиво произнёс: «Пора сушить сухари!» Довольно известная фраза на всём постсоветском пространстве, в этой семье киевских евреев вот уже почти сто лет имела совершенно другой смысл. История же с ней связанная произошла в далёком 1918 году, когда на Украине бушевала Гражданская война и евреев истово уничтожали все кому не лень: от махровых бандитов до революционных матросов, волнами прокатывающихся через Бердичев, где дед Марка Лейбовича Соломон Натанович держал небольшую галантерейную лавку.

Как-то, рядом с дедовским домом остановилась подвода, нагруженная мешками с мукой. Выяснилось, что это возвращается домой крестьянин, один раз в месяц привозивший муку в бердичевскую пекарню. В этот раз, приехав к своему заказчику и узнав, что пекарня разграблена, а хозяин убит, крестьянин решил судьбу не искушать и вернуться домой. Тут-то дед Соломон и предложил ему натуральный обмен, и крестьянин с радостью обменял пару мешков муки на различный галантерейный товар. Один мешок рассыпали по разным банкам-склянкам, а из второго напекли хлеб и насушили сухарей.

Когда в Бердичеве окончательно установилась советская власть, к деду пришли новые хозяева жизни и лавку конфисковали. Вот тогда-то и пригодились и сухари насушенные, и рассыпанная по разным склянкам мука. А потом из Киева пришло письмо от престарелого родственника, приглашающего Соломона с семьёй приехать к нему и наследовать квартиру. И в Киеве сухарики их выручили. Родственник в прибытии многочисленной Соломоновой семьи имел свою выгоду: квартира у него была по площади немаленькой, боялся уплотнения, а тут детей куча, мал мала меньше – хлопотно, но надёжно, всё-таки родня. А как будет эта родня выживать, его мало интересовало.

Жизнь в Киеве постепенно наладилась, но с тех пор дед Соломон завёл семейную традицию – в доме всегда имелся мешочек с сушёными сухарями. Как только они заканчивались, сушили новые.

Когда началась война, дед дал семье команду: не поднимая ажиотажа всем в разных булочных купить хлеба, принести домой и насушить сухарей. А ещё через неделю скомандовал собираться. На все возражения, как же бросить нажитое и квартиру, в которой от умершего бывшего хозяина осталось немало антиквариата, дед отвечал: «Жизнь дороже!» А что касается антиквариата, то, как выяснилось, часть его дед уже давно обратил в «золотые сухари» и на всякий случай показал, где на его теле нужно искать спрятанные золотые украшения, если с ним что-то случится. И когда немцы расклеили печально известное объявление «Все жиды города Киева и его окрестностей…» семья мудрого Соломона вдалеке от Киева доедала последние сухари и потихоньку меняла на еду золотые колечки.

Немалую мудрость проявил легендарный дед и когда после войны вернулся с семьёй в Киев. Их квартира оказалась занятой каким-то военным начальником. Соломон успокоил хозяина, растерявшегося при виде оравы, толпившейся у дверей его квартиры, и попросил лишь взять кое-что на память из их бывшего жилища. Достав с антресолей обёрнутый какой-то дерюгой скрипичный футляр, он объяснил новому хозяину квартиры, что эта скрипка была приобретена накануне войны для сына Рувима и теперь, когда сыночек потерялся во время эвакуации, она дорога ему как память. После чего попросил у военного содействия в выделении своей семье другого жилья. Обрадованный таким раскладом новый хозяин, как оказалось имеющий хорошие связи с городскими чиновниками, клятвенно обещал посодействовать. Вскоре жильё было выделено – обширная квартира, в которой прежде проживало несколько еврейских семей, и которые туда уже никогда по известной причине вернуться не могли.

Жизнь потихоньку налаживалась, лишь одно удручало деда Соломона – это потерянный во время бегства из Киева сын Рувим. В дороге у мальчика случился острый приступ аппендицита. Учитывая все обстоятельства, при которых нужно было не просто двигаться на Восток, а бежать, его пришлось оставить в больнице небольшого городка. Спешка себя оправдала – как стало позже известно, городок, в котором остался Рувим, вскоре заняли немцы. Брошенный на произвол судьбы сын не давал бедному Соломону покоя и по возвращении в Киев он начал наводить справки, посылая запросы, но выяснилось, что в результате бомбёжек от больницы, где оставили мальчика, ничего не осталось, и след сына затерялся. Какая же была всеобщая радость, когда в один из прекрасных дней на пороге новой квартиры Соломонова семейства появился юноша, в котором все узнали выросшего Рувима.

Выяснилось, что операцию ему тогда сделали неудачно, началось воспаление, и мальчик так и пролежал в больнице вплоть до оккупации городка немцами. Решив устроить в помещении больницы госпиталь, немцы расстреляли тяжело раненых красноармейцев, а гражданских просто выкинули на улицу. Что ожидало еврейского мальчишку в оккупированном немцами городе, было предсказуемо, но Рувиму повезло – его забрал к себе старенький больничный сторож, который, как выяснилось впоследствии, оказался заштатным священником отцом Николаем.

Когда немцы разрешили жителям молиться в долго стоявшей в полном запустении кладбищенской церкви, отца Николая назначили туда настоятелем. Рувим же, который для всех был Романом, стал в храме отцу Николаю прислуживать. Никто даже и не подозревал, что чернявый пономарь Ромик на самом деле некрещёный еврей Рувим.

Чтобы быть поближе к храму и избегать встреч с немецкими патрулями в комендантский час, отец Николай с помощью прихожанок отремонтировал церковную сторожку, и вскоре они с Рувимом перебрались туда на постоянное жительство. Коротая вечера при свете керосинки, отец Николай рассказывал Рувиму Евангелие, историю христианства, жития святых. «Ну что, Ромка, – говорил он иногда, – может, окрестим тебя? А то ведь я грех на душу взял – некрещёного в алтарь ввёл. Это ещё Преосвященный не знает, а то было бы мне на орехи». В таких случаях Рувим мрачно отмалчивался, а отец Николай говорил: «Да шучу, я шучу. Креститься по вере следует, а ты, коль сомневаешься, то и не нужно. Но всё равно, как умру, хоть свечечку за упокой моей души поставь, Бог он и твою молитву услышит обо мне грешном. За меня ведь молиться-то некому, дети отказались, когда в 34-м году арестовали. И до этого конфликты были. Активисты, а в комсомол не принимали – отец-то поп. А тут всё и решилось. После отсидки домой дороги не было – родственников считай, что нет, да и сама Москва моя родная мне заказана. Так и прибился я к больничке местной. Да вот, Господь сподобил напоследок послужить. Жить-то мне немного осталось, лагерь всё здоровье отнял. А ты долго жить будешь, вот только умрёшь на чужбине».

Так и коротали они вечера, пока городок не освободили от немцев. Радость от освобождения была недолгой – церковь вскоре закрыли, отца Николая арестовали «за сотрудничество с оккупантами». Предвидя свой арест, отец Николай велел Рувиму в этом случае ехать в Свердловск, дав адрес своего лагерного товарища, при этом строго-настрого наказал никогда, ни при каких обстоятельствах не признаваться, что находился на оккупированной территории. Через много лет, заполняя очередную характеристику и ставя прочерк в графе «Проживали ли вы или ваши ближайшие родственники на временно оккупированной территории», Рувим Соломонович с благодарностью вспоминал мудрый совет бывалого священника. А тогда лагерный товарищ отца Николая, к которому он поехал сразу же после ареста своего спасителя, устроил его на завод, и до конца войны Рувим сколачивал ящики для патронов. А года через два, оформив документы, из которых следовало, что во время войны он работал на оборонном предприятии, Рувим отправился в Киев в надежде найти свою семью. В первый же день приезда от нового жильца их бывшей квартиры он и узнал, где проживают его близкие.

В восьмидесятые годы перед своей эмиграцией в Америку Рувим Соломонович решил съездить в городок, где старый священник фактически спас ему жизнь. Однако ни кладбища, ни церквушки уже не существовало. На месте бывшего погоста был разбит парк с качелями и каруселями. Что-то спрашивать у кого-либо было бесполезно, и Рувим Соломонович в тот же день уехал обратно, а вскоре навсегда покинул родину. Но до самой своей смерти в штате Огайо он не изменял много лет тому назад заведённому правилу: два раза в год, 22 мая и 19 декабря, в дни памяти Николая Угодника, ходить в православный храм, чтобы подать записку об упокоении иерея Николая, да заодно критически оценить, как справляются со своими обязанностями молодые пономари.

Но это будет через много лет, а тогда началась новая жизнь в Киеве – жизнь непростая, в том числе и из-за нарастающего по всей стране, как снежный ком, антисемитизма. После смерти Сталина и прекращения пресловутого «дела врачей» антисемитизм в Советском Союзе стал постепенно затухать, но только не в Киеве. Вот тогда-то уже совсем старый дед Соломон заговорил о Земле обетованной. Как трезво мыслящий человек, он понимал, что вряд ли доживёт до возможной эмиграции в Израиль, и все свои силы положил на воспитание у своих детей национальных чувств. Но здесь его ожидало страшное разочарование. Дети были глубоко равнодушны к своим еврейским корням и стремились затесаться среди украинцев.

Дочки заплетали цветные ленты в косы, сыновья, все как один, ходили в расписных рубашках, прозванных в народе «антисемитками». При получении паспортов все меняли свои имена и отчество. Забавно, что у родных братьев и сестёр отчества были разными – Семёновичи, Степановичи. А когда младший сын и дедова надежда Лейба получил паспорт на имя Леонида Сергеевича, дед Соломон не выдержал огорчения и вскорости умер. Может и к лучшему – когда через пять лет после своего совершеннолетия его младший сын женился на русской девушке, никто в их еврейском клане особо не огорчился, кроме, конечно же, тёти Фиры – самой младшей дочери деда Соломона. Именно она когда-то рассказала маленькому Марику историю их семейной присказки: «Пора сушить сухари».

Эсфирь Соломоновна была личностью не менее легендарной, чем её отец. Единственная из его детей, она выбрала свою вторую половину из еврейской среды. Однако брак оказался бездетным, мало того, её муж, выйдя из тюрьмы после окончания «дела врачей» так и не смог оправиться от пережитых лишений и вскорости скончался. Тётя же Фира, проработав много лет в НИИ младшим научным сотрудником и сделав не одну диссертацию своим непосредственным начальникам, в конце концов, плюнула на научную карьеру и ушла работать в школу преподавателем математики. А выйдя на пенсию, увлеклась шахматами, достигнув на этом поприще немалых успехов, и при этом извлекала из своего хобби реальный доход.

Почти каждые выходные она выходила в парк, где играли «на интерес» шахматисты-любители и всегда возвращалась с пятью-шестью рублями в кармане своего выходного жакета. Мужчины-шахматисты Эсфирь Сломоновну побаивались и при удобном случае старались, не теряя мужского достоинства, увильнуть от поединка, но мудрая тётя периодически проигрывала, чем возбуждала всеобщий мужской азарт отыграться за прошлые поражения. Однако этот азарт приводил к очередному проигрышу и пусть и небольшой, но прорехе в заначенном для шахматных игр бюджете.

Марика бездетная тётя Фира любила безумно и сама занималась его воспитанием. Когда ему исполнилось шесть лет, она решила приобщить его к шахматной игре, и вскоре мальчишка добился на этом поприще таких успехов, что умилённая тётя, любовно поглаживая его чёрные кудряшки, приговаривала: «У нашего Марэка, таки светлая головушка». А когда отец узнал, что его восьмилетний сын неожиданно для всех выиграл рубль у взрослого шахматиста, то тут же запретил сестре приобщать мальчика к азартным играм. И вообще – шахматы, сказал папа сынишке, это чисто еврейское занятие, а ты русский, потому что мама у тебя русская. Маленькому Марику такая закономерность была непонятна, так как он, благодаря воспитанию тёти Фире, считал себя евреем и даже гордился этим.

Случилось это, когда он однажды прибежал к тётушке и стал со слезами жаловаться, что во дворе его дразнят «жидёнком». «Так ты должен гордиться этим», – сказала тётя и начала перечислять имена известных учёных и композиторов, которые были евреями. Особенно поразило тогда Марика, что в этом списке оказались братья Покрас, чью песню «Мы красные кавалеристы» он распевал вместе с друзьями. Вот с тех пор Марик и начал гордиться своим происхождением, а когда настало время получать паспорт, то в качестве отчества взял истинное отцовское имя и стал Лейбовичем.

Давно уже нет в живых любящей тётушки, но Марк Лейбович часто её вспоминает с благодарностью: именно она взрастила в нём не только национальную гордость (хотя он, согласно существующим правилам не еврей, а всего лишь сын еврея), но и уважение к другим нациям, что явно не хватает некоторой его иудейской родне, презрительно называющей неевреев гоями. Поводом же для этого был случай с соседкой тётей Нюсей – грубой неотёсанной хохлушкой. Как-то Марик пожаловался, что соседка за глаза чуть ли не матом ругает его отца, называя при этом «жидом пархатым» – в былые времена случился у них какой-то конфликт, переросший в многолетнюю неприязнь. И тогда тётя Фира рассказала, что во время оккупации Нюся, рискуя жизнью, прятала в своей кладовке семью евреев. И таких случаев, сказала тётя, на Украине было немало. С тех пор Марк перестал поддерживать разговоры об украинском антисемитизме, хотя с этим антисемитизмом ему приходилось сталкиваться и не так уж и редко.

А с самой тётей Нюсей лет двадцать назад случилась презабавная история. Как-то в их дворе появились иностранцы, хорошо говорящие по-русски. Выяснилось, что это потомки той самой спасённой тётей Нюсей семьи, ныне живущие в Израииле, и что приехали они, чтобы лично вручить ей почётный диплом и медаль «Праведника мира» – так назвали тех неевреев, которые, рискуя жизнью, спасали евреев от нацистов. И тут вышла заминка: тётя Нюся категорически отказалась принимать медаль, заявив, что нужно награждать всех жильцов той коммунальной квартиры, в которой она жила во время войны. Несмотря на конспирацию, утаить от соседей, что в её комнате живут ещё пять человек, было просто невозможно. Все догадывались, но никто не донёс. Награждать всех не донёсших никак не входило в планы израильтян и они так и уехали ни с чем.

Как ни странно, еврейка до мозга костей тётя Фира была совершенно равнодушна к призывам отъезда на историческую родину. «Понимаешь, Марэк, – внушала она подросшему племяннику, – нашу нацию можно сравнить с хорошим органическим удобрением, которое, попав на истощённую землю, её облагораживает и даёт пищу для хорошего урожая. Но представь это удобрение, лежащее в большой куче, не разбавленное землёй! Что такая куча может родить? Только бурьян!» «Но уезжать нужно, жить в этой стране невозможно», – всякий раз добавляла тётя Фира.

Она мечтала о Франции. «Почему Франция?» – спрашивал её Марик. «Ну не в Германию же уезжать», – отвечала тётя Фира. Во Францию выехали Миньковские – дальние родственники из Новосибирска, собирался туда и последний из Миньковских, проживающий в этом сибирском городе, – Лёня. Вот только выехать он туда хотел состоятельным человеком и со всей своей еврейской энергией, совмещая преподавательскую деятельность в одном из вузов, окунулся в предпринимательство: стал торговать компьютерами. Одного только бедный Лёня не соизмерил – собственного здоровья с хлопотным бизнесом. В результате – инсульт, смерть, а потом бандиты, нанятые кредиторами, осадившие бедную вдову, которой пришлось в срочном порядке за бесценок продавать квартиру и бежать в Израиль, где обосновались её родители.

Ситуация с новосибирским родственником несколько озадачила тётю Фиру и вскоре она передала Марку Лейбовичу шкатулку, в которой хранились «золотые сухари» – драгоценные украшения разных видов. Оказывается, перед смертью дед Соломон продал ту самую скрипку, которая на самом деле была изготовлена ещё в XVI веке великими итальянскими мастерами, и поручил дочке скупить на вырученные деньги драгоценные изделия. После смерти тётушки Марк Лейбович показал содержимое шкатулки знакомому ювелиру. Увы, две трети драгоценностей оказались искусной, ничего не стоящей подделкой. Победитель многих шахматных турниров Эсфирь Соломоновна была никуда ни годным коммерсантом. Нечто подобное Марк Лейбович ожидал и поэтому сильно не огорчился, философски подумав при этом, что не обрати тётушка деньги в бесполезный металл, они бы всё равно пропали во времена так называемой Павловской реформы и последующей инфляции.

После этого случая с побрякушками Марк Лейбович не раз задумывался, а права ли была его тётя со своей характеристикой евреев, собравшихся в одном месте? Права ли была со своим зацикливании на Франции? Может, всё-таки был прав легендарный дед Соломон, так и умерший с несбывшейся мечтой о Земле обетованной? Правда, смущали его письма из Израиля племянника Бори.

Боря или, как его называла тётя Фира – Борис, делая ударение на «о», был сыном его младшей сестры, которая, следуя семейной традиции, заметая еврейские корни, вышла замуж за русского. Нередко в семейном кругу родственники подшучивали над ярко выраженной Бориной еврейской внешностью, на что тот неизменно отвечал, что по паспорту он русский. Но однажды Боря убедился в истинности популярного анекдота, что бьют не по паспорту, а по физиономии. Пьяная компания среди бела дня в подземном переходе с криками: «Жидовская морда!» так отметелила бедного Борю, что отлежавшись, он, собрав документы, подтверждающие своё еврейство, подал заявку в Сохнут на выезд в Израиль.

В Израиль группа, в которую входил Борис, прилетела во время очередного военного обострения. Газеты всего мира кричали о неизбежности войны, в стране царило напряжение, и прибытие в это непростое время репатриантов вносило определённый оптимизм. Прибывших встретили как героев и расселили, можно сказать, по-царски. Боре досталась благословенная Хайфа. Быстро определившись с работой, он слал в Киев восторженные письма о чудесном климате, о хорошем заработке, о продуманной социальной защите, о дружелюбных соседях и т.д. Однако через два года тон писем изменился – Боря начал брюзжать и жаловаться на неприятности.

Начались они с соседей, которые, хотя и не были религиозными людьми, но не смогли простить «русскому» репатрианту ремонт квартиры, который он по глупости затеял в одну из суббот. Понял он это слишком поздно, когда все соседи перестали с ним здороваться. Затем начались проблемы на службе. Как-то, на одном из небольших междусобойчиков, которые затеяли бывшие советские граждане, зашёл разговор о Холокосте. Подвыпивший Боря начал ругать евреев, которые шли на расстрелы и в газовые камеры, как жертвенные животные на заклание, даже не пытаясь сопротивляться. Пример с восстанием в лагере Собибор Борю лишь распалил.

«Из шести миллионов только несколько сотен человек смогли поднять голову и заявить о себе. Жуткая статистика!» – кричал Боря и привёл в пример Вильнюсское гетто, где немцы, несмотря на то, что периодически уничтожали определённое количество жертв, всячески поощряли культурную жизнь, разрешая даже театр. Основному населению гетто это вселяло надежду выжить, и ни о каком сопротивлении народ не помышлял. Мало того, тех, кто пытался это сопротивление организовать, даже выдавали немцам. Так, фактически был сдан немцам руководитель молодёжного подполья Ицхак Виттенберг.

Обычное застолье неожиданно вылилось в страшную перепалку. Кто-то пытался напомнить Боре о восстании в Варшавском гетто, где только в вооружённом столкновении погибло около семи тысяч евреев, но «Остапа понесло». Увлёкшись своими обвинениями, бедный Боря не подозревал, что непосредственный его начальник – выходец из Вильнюса, у которого во время войны в Вильнюсском гетто погибло масса родни, а один из них был расстрелян за распространение известного воззвания: «Не идите как овцы на бойню». Простить Боре такие наезды на своих родственников он не смог. У Бори начались проблемы.

Привыкший за два года к душевному комфорту Борис такого резкого поворота фортуны выдержать не смог и эмигрировал в Канаду, куда его пригласил дальний родственник. Вскоре восторженные письма стали приходить из Канады. Правда, через некоторое время Боря поделился огорчением – в коллективе, где он работал, оказалось очень много потомков выходцев из Украины. И хотя гарные хлопцы до «жидовской морды» не опускаются, но дискомфорт Боря всё же испытывает.

Жизненные перипетии племянника заставили Марка Лейбовича крепко задуматься. То, что из Украины нужно съезжать, он понял ещё в далёком 1991 году после развала СССР – слишком хорошо знал историю и предвидел, что из самостийности этого кусочка бывшей империи ничего путного не выйдет. Но принять решение мешало то одно, то другое, а потом родилась дочка и навалились новые заботы. Но когда начались все эти заварухи с оранжевой революцией и грызнёй рвущихся к власти олигархов, он неожиданно обнаружил, что из всей его многочисленной родни, в Киеве остался только он один. Самое забавное, что, за исключением родственников жены, уехавших в Израиль, разбрелись они кто куда – в Москву, в Питер, в Америку, в Канаду, но только не на историческую родину. Переехавший же туда племянник Боря и тот через два года свинтил в Канаду. И тогда Марк Лейбович решил отправиться в Израиль на разведку сам.

Проблемы начались прямо в аэропорту Бен-Гурион. Местным секьюрити Марк Лейбович чем-то не приглянулся. Видимо был сильно задумчив. Долго выясняли, почему его никто не встречает, с какой целью прибыл, не собирается ли устроить теракт, а может, прилетел кого-то замочить и т.д. От таких расспросов у бедного киевлянина закололо сердце, но воды, чтобы запить таблетку ему не дали, плюс жара и отсутствие кондиционера в комнате, где он просидел несколько часов. Но вскоре его мучения закончились – смена въедливых секьюрити закончилась. С Марком Лейбовичем начал заниматься другой человек, оказавшийся бывшим киевлянином, который, выслушав земляка, вернул ему все документы и пожелал счастливого отдыха на исторической родине. Приятная же прохлада и комфорт забронированного заранее гостиничного номера немного сгладили неприятный осадок от первых часов пребывания в Израиле.

Отдохнув и отправившись на следующий день побродить по улицам Иерусалима, Марк Лейбович был глубоко разочарован – архитектуру древнего города он хорошо изучил ещё по видеофильмам, которые брал в Израильском культурном центре, но реальная встреча с жителями этих древних улочек привела его в некоторую оторопь. Повсюду раздавался непрерывный галдёж, люди, яростно жестикулируя, громко разговаривали между собой и по сотовым телефонам. Несколько раз, став свидетелем яростного диалога, он напрягался, ожидая начала драки, но громко разговаривающие неожиданно обнимались и расходились каждый по своим делам. От внешнего же вида израильтян он вообще впал в ступор. Если у себя он возмущался приспущенными джинсами на бёдрах молодых киевлянок, то манера одеваться местных жителей, независимо от пола, создавало впечатление, что большинство из них вышли на улицу, забыв одеться. Но неожиданно все эти недоумения и раздражения растаяли в одно мгновение. Случилось это при посещении Стены Плача (или как это место называют местные евреи Западная Стена) – остатка стены некогда величественного Второго Храма.

К Стене он приехал, чтобы вложить в расщелины молитвенные записки с просьбами, которыми его нагрузили жена и киевские знакомые. Увидев Стену и толпящихся около неё евреев, Рувим Лейбович вдруг остро ощутил свою причастность ко всему происходящему. Он со всей отчётливостью осознал, что это не просто стена, а остатки Храма, в котором когда-то молились его предки – люди, чья кровь течёт в его жилах. Впервые в жизни он понял, что такое память предков и эта память, проснувшаяся в нём, всё прояснила.

Во время его детства, в их обширной квартире, оставшейся от деда Соломона на праздники очень часто собиралась многочисленная родня. Ещё тогда маленький Рувим недоумевал, отчего его зачастую чопорные родственники, собравшись вместе, слегка выпив, буквально срывались с катушек – начинали громко разговаривать, перебивая друг друга, галдеть без умолку, петь песни, а проснувшись утром, щеголять по квартире в ночных рубашках и семейных трусах. Как-то он спросил отца – чего это они так себя ведут? «Понимаешь, – ответил отец, – евреи всегда зажаты, а тут среди своих они могут расслабиться». Вспомнив евреев на иерусалимских улочках, Рувим Лейбович вдруг понял, что в Израиле расслабилась вся нация. Это открытие настолько его потрясло, что он даже забыл оставить в расщелинах Стены записки с просьбами.

В Киев он возвращался с уверенностью, что если уезжать, то только в Израиль. Эту уверенность не смог поколебать и более чем тщательный досмотр в аэропорту Бен-Гурион. Жена от такого решения была просто счастлива – ведь абсолютно все её родственники уже давно перебралась на землю предков.

Откровенно говоря, будущее немного смущало: гиюра, пройти который желательно, он не опасался, но как ему видному врачу-анестезиологу удастся найти работу? В голове всё время вертелись строчки из Высоцкого: «Нет зубным врачам пути, слишком много просится, а где на всех зубов найти? Значит безработица». Вот за соцработницу супругу он не переживал – за какими престарелыми ухаживать: за  украинцами или за евреями, особой разницы нет, старость она везде старость.

Все эти мысли проплывали в голове Марка Лейбовича, пока он смотрел репортаж с улицы Грушевской и невольно прислушивался: не раздастся ли шум из комнаты дочери. Бедная его дочь Ира день и ночь пропадала на Майдане, а вчера вернулась сама не своя и вот уже почти сутки не выходит из своей комнаты. Что там с ней случилось? А случилось следующее.

Именно на Майдане Ирочка прочувствовала своё призвание – выпускница одного из киевских медучилищ оказывала первую медицинскую помощь всем, кто в ней нуждался. Но если поначалу нужно было кому-то сбить давление, кому-то помочь решить проблему с желудком, то постепенно с накалом противостояния менялось и направление медицинской помощи – становилось всё больше серьёзно избитых и раненых. Таких отводили или относили в ближайшую церковь, которую фактически превратили в полевой лазарет. Именно там Ира и обосновалась, и именно там произошла эта грязная история.

Как-то перевязав очередного раненого, она вышла подышать свежим воздухом и наткнулась на группу парней. «Дывись, хлопцы! Яка гарна жидовочка! – сально произнёс один из них. – А яка же она на ощупь?» Ира не успела даже сообразить, что произошло, как её окружило несколько человек. Ей заломили руки, несколько человек полезло под кофту, кто-то дёрнул за молнию на джинсах, а когда она захотела закричать чья-то грязная, пахнущая бензином рука закрыла ей рот. Чем бы всё это кончилось неизвестно, если бы из храма не выскочила её боевая подруга Нинка. «Вы что, идиоты! – закричала она. – Это же Ирка с Майдана». Её тут же отпустили, стали что-то говорить в оправдание. «А если бы не с Майдана?» – подумала Ирина.

Потом её вырвало, тут же на церковной паперти. Нинка увела её в церковь, пригласила священника. Тот говорил что-то утешительное, она не слушала и была в какой-то прострации. «А если бы не с Майдана?» – всё время звучало в голове. Нинка помогла ей одеться, проводила до остановки, и она поехала домой.

Дома Ирина долго лежала в ванной, пока встревоженные родители не стали спрашивать через дверь: всё ли с ней в порядке? В своей комнате она включила компьютер и нашла папку с давно отцифрованными отцом видеосюжетами из жизни Израиля, взятые когда-то в Израильском культурном центре. Она просматривала эти бесхитростные ролики из жизни евреев в еврейской стране, где никогда не прозвучит оскорбительное «жидовочка». Раньше у неё никогда не возникало желания посмотреть эти фильмы, особенно после писем двоюродного брата Бори, над злоключениями которого она смеялась от души, но теперь всё изменилось. Неожиданно она почувствовала себя совершенно чужой в родном Киеве, как в далёком детстве, когда была в гостях в Подмосковье у своей русской бабушки. Помнится, как перед отъездом папа строго говорил бабушке: «Мама! Прошу, только без глупостей! Вырастит – сама решит». Много позже она поняла смысл папиных слов. Но кое-что до неё дошло и в тот раз, когда она стояла с бабушкой в церкви и завистью смотрела на сверстников, которые чинно подходили к чаше, и священник им что-то давал в ложечке. Как объяснила бабушка – причащались. «А мне?» – просила она её. «Тебе нельзя, ты некрещёная», – со вздохом отвечала та.

После окончания службы во дворе церкви к бабушке подошёл батюшка, который причащал ребятишек. Он что-то спросил её, кивая в сторону Иры. Бабушка ответила, священник внимательно взглянул на Иру и сказал: «Понятно». Странно, что она, такая кнопка, ощутила нечто такое в этом протяжном «понятно», что сразу почувствовала себя здесь чужой.

Немного чужой она себя чувствовала практически все годы, когда, уже после смерти бабушки приезжала в гости к своей многочисленной русской подмосковной родне. Вроде бы и родня, но нет-нет, да и проскочат антисемитские штучки, потом спохватятся, начинают оправдываться, а это ещё тошнее.

И хотя тот случай в церкви запал ей на всю жизнь, сегодня она вновь настолько явственно прочувствовала свою отчуждённость от всего её окружающего, что сразу же начала думать о постоянных папиных разговорах об отъезде в Израиль, хотя раньше просто отмахивалась.

Но опять же эти благополучные ролики так резко констатируют с передачами «Итон-ТВ» – русскоязычного телевидения в Израиле. Вот уж где еврейская жизнь без прикрас. Но, с другой стороны, это и к лучшему, хуже, если видеть израильскую жизнь через розовые очки, а потом разочароваться, а так – можно сказать, своеобразная прививка. И опять же это еврейская жизнь, а не чья-то, то есть жизнь народа, частицей которого она так неожиданно остро себя почувствовала. Может быть, на самом деле настало время и, как говорит папа: «Пора сушить сухари»?