За пеленой дождя

     ЗА     ПЕЛЕНОЙ     ДОЖДЯ



Всё. Я уже не могу не работать. Исподволь тревожащее, постоянно подогреваемое состояние внутреннего беспокойства наконец-то выливаются в "активные действия", а проще - беготню. Сначала я попытался сунуться в поликлинику - чопорно-помпезное здание, недавно отстроенное на окраине, рядом с полуразвалившимся корпусом больницы, в которой когда-то я трудился на "скорой". То отделение тоже теперь в новом, этом же месте, кто-то там ещё из бывших моих сослуживцев работал. Время нынешнее, стремительное, бурливое, выкинуло нас, несчастных медиков, за обочины трассы, по которой несутся, к благополучию и достатку, обгоняя друг друга, наезжая и спихивая отставших, все другие. Я вскакивал неуклюже, на подножку, сначала в один водоворот, потом в другой. Рыбопромысловый флот, затем - торговый. В последнем рейсе я очутился по завершении его в Петербурге, откуда добирался уже собственным ходом, отстав от экипажа, до города с незамерзающим заливом, в полмиллиона жителей. Однако жил я всё-таки в том самом поселке, где врачевал в "неотложке" и откуда примеривался просуществовать в смутный период нараставшей вроде угрозы сокращения. Учреждение, где я трудился в составе контингента судовых врачей, было тем гнездом, где интриги, склоки, разносы, подсиживания не позволяли проработать честно и по справедливости. Постоянно нужно было ловчить, увёртываться, лгать, приписывать, утаивать и ещё массу недобросовестных, "скользких" дел проворачивать, что я, в конце концов, от этого устал и морально готовился покинуть злачное место, хотя окончательно, конечно, этого для себя не решил. Но нужно было куда-то цепляться, что-то ухватывать, то есть работать там, где тебя помнили и знали, потому что в других заведениях не слушали вовсе.  Поэтому первое прибежище - поликлиника. На отделение "скорой" там же нельзя - врачей посокращали, убрали, а тут есть участковая служба, где можно надеяться на зарплату с накопленными когда то в неотложке процентами, которые переводились и оставались, по закону. Главврач - женщина одинаковых с тобою лет, но внешне ещё неопределённых,- вальяжна, полновата, барственна. Пока её ожидал, где-то пропадала, а точнее - «гнала бабки», - отрабатывала полставки в диагностическом кабинете, по сверхмодной методике. И вот мы в апартаментах,- просторном кабинете, заставленном разнородной стандартной мебелью - стулья, столы, сервант, шкаф. "Барыня" меня узнала, несмотря на прошедшие шесть лет,  конфликты прошлого, может, подзабылись, да и лихость последних лет приучает к терпимости, вежливости, корректности.  Да, да, она не против моей работы у неё, но нужно уточнить, выяснить, получить согласие сверху. "Верх" - это центральная районная больница, в лице её руководителя, " царя и бога", стоящего у руля бессменно уже лет двадцать; у меня с ним тоже были стычки, забылись ли? Снова пришлось вышагивать к поликлинике через несколько дней, опять ожидать "барыню", но она  оправдывалась, каялась, что ещё не спросила, не узнала и в который уже раз приходилось, извинившись, уходить ни с чем. На следующей неделе я сам решил проехаться в ту районную больничку, тем более, что это было по пути из города, куда я регулярно наведывался, чтобы наводить другие мосты и каналы, для какого-нибудь прибытка. Как оказалось, заявился, на обратной дороге, некстати. Никак не учёл, что такие люди, как начальники, обязательно отмечают приближающиеся праздники. В приёмной увидел я, выходящего из кабинета " бога", заместителя его - Ананьшина. Он работал когда-то на месте " барыни", отличался демократизмом, которую и проявил по привычке, увидев меня. Ясно, что сегодня не стоило обращаться со своими наболевшими личными вопросами туда, где уже заставлены столы, произносятся тосты, в честь прекрасных половин. Прошло, нет - протащилось ещё четыре медлительных, томительных дня. И вот я снова здесь, вхожу решительно и смело. Конечно, он самый, главврач района, меня узнаёт, коротко приветствует и отрывисто, как это раньше бывало, разворачивает обратно - "не нужны, не требуются". Значит, здесь захлопнулось, - нечего ловить.  Надо искать чего-нибудь подальше.    Наработанный когда-то опыт врача " скорой" давал основания пробиваться по этой линии. Я отыскал кабинет заведующего «скорой помощью» всего города. Когда то, лет  с десять назад, сталкивался с ним, мне запомнилась сказанная им фраза: "я бы тебя к себе взял." Ему такое ничего не стоило, наверное, в те, давние уже времена, но сейчас вот такое "участие" в прошлом назойливо всплывало в моей памяти, услужливой на подобные случаи. Я встретился уже в конце рабочего дня, нам никто не мешал,. мы поговорили спокойно, обстоятельно, вспомнили общих знакомых, но вот  «взять к себе» хозяин кабинета не торопился, чего то юлил, вертел вокруг да около, и в конце всё же договорил, что "может быть, на полставочки, к сезону отпусков, к середине мая." А сейчас ещё только прошла половина марта...
 Весь трагизм , вся витиеватость ситуации трудоустройства начинала вырисовываться в своей катастрофической сущности и нарастало, накатывало смятение. Я строил уже самые фантастические планы - уйти в рейс на рыболовецкой частной плавбазе, на Дальний Восток, - улететь на берег Охотского моря. Но чтобы решиться на такое, нужно было увольняться из торгового флота - такое условие поставил мой начальник, расторопный и прыткий флагманский врач пароходства. Пришло время, "час икс",момент истины - надо было определяться. Но оставалась малая толика надежды - ещё можно было подождать, подобрать все оставшиеся дни отпусков, отгулов - продержаться; недели две, три, взять без содержания. Еще оставались звонки в надёжные пока что места, ещё можно было сходить к старому знакомому, причастному к тралфлотовским кадрам…
…Я возвращался из города не от начального пункта автобуса, а с остановки южных кварталов, что почти рядом у районного центра, за которым дальше был мой посёлок. Полный "икарус" только что отошёл, и я сел в следом подоспевшую маршрутку, - с полупустым салоном, мягкими креслами с высокими спинками, тихой музыкой из динамиков. Я уселся на свободное место, откинулся головой, закрыл глаза в полузабытьи, отдыхая. Поездка опять выдалась безрезультатной; тщетными оказались очередные попытки пробиться к тралфлотовскому знакомому. От него осталась только табличка на двери, а фирма, которой он руководил, испарилась неизвестно куда. В райцентре подсела моложавая женщина со знакомым лицом. "Корнилова, точно" - безучастно отметил я и снова хотел закрыть глаза. Но подбодрило меня то, что она ответила на мой едва заметный кивок. Я подсел поближе, стал расспрашивать по дела в больнице, - помнится, что она работала в хирургии. Но то, что я узнал, явилось для меня маленьким потрясением,- полушоком. В приёмном покое очередное запустение - единственный штатный врач-забулдыга снова запил, а заведующая свалилась с обострением язвы. «Так я ж туда пробивался, отказали наотрез»  - выскочили мои "признания", и Корнилова взлетела на ухабе выше обычного и видно было, как она переменилась в настроении.
Все подспудные дела совершаются женщинами. На них держатся семья и государство и, естественно, такое немудрённое хозяйство, как больница. Корнилова настроила главную медсестру, та поставила в известность начмеда, властную и решительную женщину, которая имела большое влияние на  руководство высшее, держала в руках весь лечебный процесс. С нею я  и встретился на следующий , после общения с Корниловой, день. Последняя оказалась не кем иной, как старшей среднего персонала этого самого приёмно-диагностического отделения. Всё свершилось быстро и без проволочек - через день я был принят на полставки, с дополнительными дежурствами, и с оплатой по бригадному подряду. Первая смена в ближайшую субботу - с шестнадцати вечера и до следующего утра.

- Да, блин - попал, чтоб их!  Да скрутило, знаешь как. Не, пока доят анализы всякие, затихло вроде. Слушай, чего звоню - кассу пока не трогай! Ну чё? Ну дай чё-нибудь! Там, знаешь где. Не, те не трогай. Да ёшкина мать, говорю тебе! И Сытому позвони - на меня запишешь. Учить тебя. Слушай, ещё что… - с вечера появилась эта "музыка" разговоров - рядом с дверью ординаторской оказался телефон-автомат, звонили когда хотели, почти всегда, стояли в очередь и приходилось или сильно отвлекаться, или уходить в другую комнату, где отдыхали санитарки, но работал и телевизор - маленький серенький глазок в мир. Чем то стоящим заниматься и не мечталось - постоянно шли перебивки, по мелким поводам в основном, и время скакало рывками - то тянулось медленно, однообразно, а то неслось бешено, при тяжелых случаях, на вызовах в отделения. Их было три - терапевтическое, неврологическое, детское инфекционное. Чаще бывал в первом, в остальных - пореже. Наиболее посещаемое - в два этажа, одно – для сердечных, второе - для остальных, - сплошь заполненное немощными, в основном стариками, с "букетами" и удивляешься, как они ещё существуют. Лежат и в коридорах, тумбочки везде заставленные питанием из дома - больничного не хватает. Нет нужного набора   лекарств и арсенал помощи при острых состояниях крайне скуден. Один препарат - от сердечных перебоев и такое же " количество" - от астмы. С вечера и в ночь возня и беспокойство за старичка, лет под восемьдесят. Постоянный, непрекращающийся приступ удушья - спазмированы бронхи. Их не расправишь, в них забилась мокрота; больной весь синий; хриплое, с присвистом, дыхание слышно на весь коридор и все знают, окружающие, что больной умирает. Единственное спасение страдальца - тонкая кишка кислородного шланга; астматик стоит на четвереньках с раструбом-маской на полноса и рот, пытается дышать. В таком состоянии спасение одно -"сажать" на аппаратное дыхание, вводить порционно увлажненный кислород, держать постоянно капельницу. Такие условия есть в отделении реанимации, нужно переводить больного туда, мне хоть будет надежда на отдых ночью. Неприязнь к врачу-реаниматологу, дежурящему одновременно со мной, перекрывается этим давящим, нетерпеливым ожиданием. Муть воспоминаний выстилает в мозгу случаи столкновений с этим неприятным старым знакомым, когда я появился в этой больнице  лет семнадцать назад и до ухода моего в "моря". Но делать нечего - надо его вызывать. После осмотра мы сидим за дежурным столом и этот нагловатый тип безапелляционным тоном выговаривает мне за слишком высокие дозы лекарств. К себе, в отделение, он старичка не берёт, но я прошу оставить об этом запись. "Консультант" чуть не матюкается, черкает в раздражении, ставит свою подпись, почти убегает, возмущенный. Я прохожу вновь, в ту самую палату, придумывая на ходу хоть какое то оправдание действиям коллеги. На меня смотрят измученные смятённые глаза жены и дочери больного. Тот же продолжает сидеть на корточках, спиною к двери, лицом к стене, и держит, держит спасительный шланг... Старик умер следующим утром, когда его всё же перевели в реанимацию, но уже без сознания. И – поздно . А у меня долго ещё стояли в голове слова несчастного о "деле, которое пахнет керосином". И сделал ли я всё, чтобы облегчить участь этого милого на вид старичка? Может, нужно было позвонить начмеду, нажаловаться на  «консультанта»? Этот первый такой исход подействовал на меня так, что я подумал: "И зачем нужно было рваться на эту ответственную душераздирающую работу? Не для того же, чтобы подчёркивать своё превосходство моряка, эдакого заграничного плейбоя? Это мало кого трогает. Хотя заведующий реанимацией, вызвавший меня для разбора случая с астматиком, удивлённо и уважительно кивает, когда узнаёт о моей основной работе. Да, действия подчинённого он не одобряет, но кто пойдёт работать за гроши, приходится терпеть, обставлять всё более-менее чинно, пока никто, кроме родственников, не реагирует. Не на что реагировать. Если аппаратное дыхание и применяется в подобных случаях, то есть вопросы необратимых мышечных гипотоний…
Фамилия этого хирурга - Тренёв. Я не виделся с ним лет десять, может меньше, но помнил крепко, и не только из-за "литературной" фамилии. Приметен этот доктор был сам по себе - заведующий отделением в те года, кичливый, самомненный, чванный, - с постоянными придирками и кознями к нам, работникам " скорой". Моральный истязатель, заставлявший писать рефераты из-за пустяковых ошибок и проколов; молодые, особенно фельдшерицы, от него плакали. Доставалось и врачам - несколько раз попадал и я, под его горячую руку, - едкие замечания во время разборов спорных случаев, несовпадений диагнозов, зверский какой то водоворот нешуточных вроде страстей тех загнанных лет. Теперь этого доктора не узнать, даже внешне, - с лица исчез красный, багровый даже оттенок вечно похмеляющегося. Приветливая манера, корректная беседа за чашкой кофе - полный выверт отношений. Он скоро уезжает отсюда, насовсем, и пишет мне свой домашний петербургский телефон, узнав, что я тоже там иногда бываю, в городе на Неве. Подходит автобус на посёлок, - нововведение, возят сотрудников, два раза в день, - доктор исчезает, потому что временно пока, до отъезда, живёт там. Я остаюсь, потому что хоть и дежурю с утра, но мое время долгое, длиною в сутки. Сегодня суббота, полувыходной, и поступлений пока нет, вся работа впереди - вечером и ночью. Попасть в приёмные комнаты можно через три двери и самая ближняя, у моего кабинета. Я делаю маленький обходик, - захожу с "тыла", проверяю, всё ли спокойно и возвращаюсь уже через наружный вход, снова попадаю в коридор, где в конце - ординаторская. Делаю так, чтоб не возвращаться пройденным путём - привычка к непостоянству, а скорее - суеверие, ещё со времени работы на "скорой". В начале коридора, на местах для посетителей, сидят двое - мой новый знакомый и с ним, - приятная женщина. Оба они - реаниматологи, молодые, с ними я стал общаться только теперь; с ними весело, легко. Мужчина что-то уж очень разговорчив, часто смеётся, обнимает коллегу. Я припоминаю, что на втором, хирургическом этаже кого-то провожают, кажется, в Африку - работать по контракту. Новый знакомый мне симпатичен, он мне помогал в прошлом дежурстве, без проволочек принимал к себе больных. А собеседница его тоже приятна, но только внешне. И чего такие рвутся в то сонмище полуживых, в эти капельницы, интубации, разряды? Может затем, как когда-то туда влекло и меня - романтика борьбы за существования; экстримы, запредельности, отчаяния , надежды. Итак, внутренне она меня не привлекала, и потому то я и не спешил возле них останавливаться, а тем более,- присаживаться. Милая эта дама меня не жаловала - недавно отчитала, при медсёстрах, когда я её вызвал, на непонятный случай. Она прилетела, голубка, послушала больного, помяла его, обстучала и упорхнула, презрительно фыркнув: "здесь  ничего нет!" Я ей позвонил и почти по приказному попросил сделать то, что полагается - запись в историю болезни. Она снова прибежала, но ещё больше возмущаясь и выговаривая.  Конечно, она не знала, что я бываю не только в Африке.
Парность в случаях - всеобъемлющая, всепроникающая. После кофе с Треневым встречаю в коридоре Яромского. Он меня сам остановил, когда я уже заходил к себе, и обратился с необычной просьбой. Оказалось, что он читал все мои статейки, которые я писал когда-то, в местную районную газетку. Особенно на переломе конца перестройки, - время было такое: смелое, безоглядное. Кстати, одной из неприятий меня главврачами было моё занятие "литературной деятельностью". Яромский же в те года занимал должность начмеда райбольницы и его задачей  была  как контролировать правильное лечение больных и, естественно, на скорой помощи -тоже. Так вот - "правил " он беспощадно, от выговоров и комиссий я терял   покой и сон на недели. Мучаешься порою на постели до рассвета, страдая от неопределённости, что за наказание тебе придумает начальство - реферат, объяснительную, очередной выговор, или увольнение? Я прямо таки поразился, когда наконец, сообразил, что Яромский просит у меня мои записки, отрывки из которых я печатал в «районке», - они ему, видите ли,  интересны. Я  отказал. Мог бы дать, но не захотел. Внутри разноречивые чувства: гадливости, презрения, превосходства, самоутверждения, - смешалось всё в сознании, и я долго ещё так стоял,- "насмерть"- пока Яромский не пошёл дальше, унося  запах перегара от разбавленного спирта. Переживания от отказа недолго бродили в моей душе, потому что сразу же меня позвали на осмотр.
Белая, с оттенком синевы, прозрачная какая то, хрупкая женщина молодого ещё возраста, с тихим голосом и просительно-извиняющей полуулыбкой, предстала передо мной. Я задержался с ней дольше обычного, - уж очень интересным и необычным оказался её рассказ о причинах, приведших в больницу. В течение года работая в ЖЭКе дворником, она ни разу не получала зарплаты. Жила без мужа, с дочерью-школьницей, никаких накоплений не имела, никто её не поддерживал и не помогал, - отец девочки сгинул уже давно, неизвестно куда. Женщина перебивалась перепродажами вещей; искала куски хлеба , другие продукты, - в помойных контейнерах, - боролась, как могла, отдавая всю еду для ребёнка. Её привезли в больницу из-за того, что она упала на улице. Придя в себя, рассказала о случившемся участковому врачу, та сообщила в милицию, те в прокуратуру, на начальника ЖЭКа. В анализе крови оказалось такое малое количество гемоглобина, что поразительно, как ещё женщина существовала. Явное белковое голодание было налицо, ей надо было выставлять диагноз "алиментарная дистрофия", как в блокадном Ленинграде. Сердце больной стучало, как пулемёт, а тонкая картонка груди, отрешённый взгляд, едва заметные грудные железы дополняли страшную, ужасную картину, поразившей меня. Моё внимание тронуло женщину, позднее она всякий раз останавливала в коридорах, делилась  результатами лечения.
"Тени прошлого" не отпускали меня, так же, как и мысли с кем-то познакомиться, для приятного общения. Две эти линии как бы сливаются, когда в одно очередное утро я увидел заведующую - Матлибу. Со времени нашей последней встречи лет семь, или восемь назад, она сильно изменилась. Из женщины броской, жгуче привлекательной, изящной маленькой брюнетки с утончённым лицом восточного типа она превратилась в грузную бабу, с потухшим взглядом, вторым подбородком, отвислыми щеками. Я её даже сразу не узнал, эту заведующую приёмным отделением, и догадался скорее о том, лишь увидя, как она по-хозяйски вошла в кабинет, стала переобуваться у закутка за раковиной. Подобное вторжение случилось пару недель назад, после первой моей ночи в отделении, - заведующая терапией ворвалась так же бесцеремонно, по - видимому, она была подругой Малтибы, и такой же плотной комплекции, но только с другого цвета волосами. С Матлибой у меня ничего, конечно, не было связано, но, когда я увидел её впервые , лет с десять  назад, она мне показалась, понравилась. Бывает такое: если человека, едва знакомого, не видишь потом долго, и снова встречаешься, тянет к нему по - особому,- хочется пообщаться, поговорить. Такое у меня бывало в пору учёбы на повышениях квалификации, когда с однокурсником, которого ты помнишь лишь в лицо, можешь проговорить всю ночь. Я со смены уходил, но Матлиба затащила меня на чаепитие в сестринскую,- там собрались многие, на пересменке, отмечали вроде как возвращение начальницы. Удивился я, как вольно себя вели вместе Корнилова и Матлиба; видно было, что это подружки, весьма активные, в поисках "женихов". Отношения подчинённости, как бывало раньше, при социализме, полностью переменились. Чувствовалось, что главная здесь всё-таки Корнилова, - она составляла графики, держала в руках аптеку, распределяла бригадные деньги. А доходами медики похвастать не могли. И особенная пропасть стала видна между врачами и некоторыми пациентами. Раньше бывало у докторов хоть показное, но сочувствие, то теперь никакой моральной поддержки - сплошные расчёт и выгода. На Западе почему то замечалось другое - братское отношение на равных, наверное, - от осознания себя полноправными членами общества. Врач в Норвегии за руку здоровался с моим больным - рыбаком, приглашая его вначале выпить кофе. Мне такое видеть было странно. Поистине разные системы ценностей, другие мироощущения.
Так разрушилось и моё ожидание - имевший тайные мысли установить более тесные отношения с Матлибой, я вмиг их оставил, после появления её, беседы с ней, последующего пошловатого вместе застолья… Не устраивала меня и  все другие по работе, и молоденькая моя "секретарша", тоже. Вводили, вживали, - систему написания историй с компьютера, и оператором моим была девушка, умевшая бить по клавишам. Она успевала за моими "речами", которые я "толкал" вслух, в приёмной комнате, подчас вокруг больных или других врачей. Нужно было соответствовать - чётко строить  фразы, правильно составлять предложения, грамотно формулировать диагнозы. Хоть в основном шло по трафарету, но порою приходилось придумывать, крутить, изощряться - в буквальном смысле, при оформлении больного неврологического или какого-нибудь сложного по диагностике. "Секретарша" была рыжая, заносчивая, лет двадцати пяти, из приёмной главврача посёлка,  снобизм из неё так и выпирал, она меня даже не узнала с того времени, когда я появлялся там , у "барыни", просить себе подачку в виде служения медицине, за гроши. Поэтому я не обратил особого внимания на другую, следующую операторшу, думая, что " рыжую" просто подменяют, на день - два. Но потом она моим вниманием завладела, и очень сильно. Новая "машинистка", стройная высокая девица, с крупными, но отточенными формами, по типу "мухинской" колхозницы, с очень оригинальным лицом, проработала со мной всё оставшееся время. Молотила по клавишам сильно, резко, часто ошибалась, поминая "блин", снова исправляла текст. Что-то привлекало меня в ней, хоть я нисколько не мерил её на свой аршин и не мечтал даже "подкатиться". Ей было тоже двадцать пять, мне почти вдвое больше; я был на грани развода, а она имела жениха. Но  необычные ее черты  притягивали - броское тело подчёркивало как бы стремление, мгновенную реакцию, быстрое движение, а в сочетании с крупными чувственными губами, длинноватым носом, большими, вразлёт, глазами и тугой, будто взбитой причёской в яркой краске, создавали впечатление, как от  фигур, мраморных, греческих богинь. Звали её Аней…
Замаячила мне перспектива уйти в рейс на своей службе. Я истратил теперь уже все отгулы, "сидел" без содержания, но "помогало" наступившее лето. В отпускное время освобождались  всё-таки места и вот на конец мая мне назначили замену на судно, стоящее в Греции, в Пирее. Но отлёт туда пока откладывался, и я решил дотягивать свою "подработку" до последнего удобного момента, намекая, однако, Матлибе, что "скоро, может быть, уйду", выгадывая для себя эту странную гонку за опытом, научениями и навыком. И судьба меня "вознаградила". В последнее воскресенье месяца, в своё последнее суточное дежурство мая, - дальше, на июнь, я просил меня уже " не ставить", - во второй половине дня, меня вызвали в очередной раз в кардиологию, к мужчине, которого я уже осматривал утром. Его душила сердечная аневризма, боли едва успокоившись от сильнейших уколов, возникали вновь. Я уже думал о том, пробегая по длинному пустому переходу, через солнечные лучи из незашторенных окон, что придётся, наверно, тратить последний запас наркотиков и, конечно, устраивать больного на ночь в реанимацию, тем более, что там дежурил как раз тот веселый доктор, который меня удерживал в коридоре в прошлый выходной…
 Как мы сумели с маленькой, молоденькой медсестрой спустить умирающего на пол? Богу одному известно. Но, может, тело потеряло грузность и вес, а силы появились в наших руках? Но когда прибежал «весельчак» из реанимации, я уже уверенно "качал", делал наружный массаж, а сестра "дышала" в изогнутую трубку, взятую из процедурной, благо та оказалась рядом. Двое соседей из палаты испарились сразу и тоже - были кстати, потому что я успел их попросить о вызове спасающей службы, через санитарку. Казалось,  вот-вот, - задышит, очнётся, и появится возможность вколоться в вену, нагнетать под давлением лекарства… Утром мне звонила заведующая терапией, интересовалась придирчиво насчёт умершего ,но удовлетворённая объяснением, без вопросов положила трубку. Однако случай на меня подействовал угнетающе, я уже ничего не хотел, кроме как побыстрее уйти в море, по- настоящему…
Аня у меня появилась уже почти  перед самым отходом. Старая допотопная квартирка, доставшаяся мне от фактически совершившегося развода, в полупустующем деревянном доме на краю посёлка, привела мою гостью в неописуемый восторг. Выяснилось, что основная причина её задержки с замужеством как раз и состоит в отсутствии жилья. Проживала она с родителями, в том же поселке, что и я. По домашнему телефону мне отвечала строгая по голосу женщина - мама; иногда раздавался скрипуче глуховатый голос отца…
Получилось всё легко и просто - Аня преспокойно посиживала в моём кабинете уже со второго дня совместной работы, нахваливала кофе, сохранившийся у меня с Испании, смеялась, цитируя мои вымученные формулировки в стационарных картах. Пару раз мы проехались вместе в служебном автобусе, она выходила пораньше, её встречал жених, такого же роста, что и я, но лицо не заметилось, не запомнилось.
 Номер девятый известной марки пива оказался сногсшибательным, я попробовал его впервые, и мне стало понятным, почему его так любит молодёжь. Мы сидели на диванчике, почти рядом, смаковали напиток, перекидываясь, перебрасываясь словами, будто находясь на службе и просто, естественно произошло то, чего ожидалось. Мы поцеловались. Её сладкие пухлые мягкие губы отдавали такой чистотой, свежестью, что будоражили во мне самые смелые мысли, будили острое ощущение желания; душа моя, забитая, истерзанная, захотела чего-то светлого, настоящего, глубокого. Со смехом и шутками я поднял её с дивана, быстро разложил лежбище на две половины и опять опустился с ней, лёг, снова потянулся к её лицу, прильнул  в долгом, продолжительном поцелуе, но она вдруг отпрянула от меня, замахала руками, съёжилась. А на меня уже накатило - я стал молоть вздор, что мы могли бы жить вместе, любить друг друга, растить наших детей. Она поднимала на меня при каждом новом моём слове удивительные свои, серо-пепельные глаза, они расширялись всё больше, и потом она расхохоталась, в полную, неудержимую силу, заикала, заакала: "па… а… па… а…- папочка! ха, ха, ха!.." Смех перешёл в рыдания, она повалилась на разложенный диван, разутая, всем своим большим, сильным телом, что даже что-то заскрипело жалобно, тонко, - она затихла, будто испугавшись, повернулась на спину, стала размазывать свои глаза, потёкшие от смоченной туши. Я стал целовать её снова - жадно, исступлённо, говорил самые лучшие, самые нежные слова. Она размякла, я стал срывать её одежду, расстегнул лиф, стащил майку с себя, но она опять вскочила, вырвалась из под меня со всей своей немалой силой, почти отбросила моё тело мячиком, встала, схватив одежду, выбежала из комнаты. Да, она была интересна, умна, образована; закончила в прошлом году физмат института, потом операторские компьютерные курсы, уже вроде опять, на кого-то собиралась учиться, но и она же ещё совершенная оставалась дитя, настоящий ребёнок - с незабытыми оставшимися склонностями, привычками, вкусами. Когда она шла ко мне, я её вышел встречать, увидел издали и обомлел - она лизала конфетку,  «Чупа-Чупс», а в разговоре позвала меня на дискотеку, забыв, что перед ней мужчина, годившийся  в отцы. Так я с ней ничего не совершил и не добился. Она не могла отдаваться без любви. Так и призналась, гладя мне волосы, и целуя в лоб, будто маленького…
- Это я. Ну да. Ты не видела Бориса? Что? Не приходил? Когда? А мама не звонила? Нет. Нет, нет. Ну, да. Нет, что ты. Ну ладно. Ой! Слушай, принеси что-нибудь пожевать…
Меня уже не раздражали эти монологи у коридорного телефона. Даже определённо нравилось - какая то  обнажённая " музыка " жизни, истинные народные типы, характеры. Действительность без прикрас. Как впрочем и всё, что здесь окружало. Сегодняшнее утро, наконец-то, - последнее. Все знают, оповещены; написано заявление, на увольнение. Нужно было зайти ещё только к начмеду. Её я видел неделю назад, пожаловался, что не выдают зарплату, за апрель, та звонила в бухгалтерию, посодействовала свои крохи получить, - надо поблагодарить, попрощаться, может и для будущего. За май придётся оставлять доверенность, - Корниловой, та передаст деньги жене, пока ещё жене. Начмед, конечно, сожалеет, - впереди лето, врачей не хватает, она могла бы выбить даже контрактную оплату, но у меня нет категории, - "как нет категории?" Я понимал, зачем она это спросила, - контракты заключались только с врачами высокой квалификации. И всё-таки, - начальница не сдаётся, - она может добиться у "бога" разрешения персональной зарплаты для меня, в порядки исключения. Мне приятно, что уговаривают. Особенно помня, каким способом я  попал сюда . Значит, мнение о себе создал. Хотя для этого достаточно простого - вовремя появляться на работе, и - не пить. Оставаться, конечно, я не могу. Мило расстаюсь, прикрываю дверь с табличкой, куда когда-то заходил со страхом, лет несколько назад, когда там еще сидел Яромский, потом, недолгое время - Ананьшин.
В этом районном городишке мне теперь долго не бывать, и до автобуса я решил побродить - прогуляться по базару, заглянуть в когда-то регулярно посещаемый книжный, заскочить на "скорую", где тоже, когда-то, - работал. Там потрясены горестным событием - гибелью одного из фельдшеров. Неплохой был, в общем, человек. Именно его я принял в предпоследнюю, суточную, смену, - без сознания, с проломленным черепом, - или пьяная случайная травма, или что-то серьёзнее, страшнее. Сдал деньги, на похороны.
Служебный " ПАЗик" стоял у приёмного покоя и я ещё издали заметил сидящую у окна Аню. Она мне обрадовалась, по-доброму. Глаза её светились счастливо, она с завтрашнего дня уходила в отпуск. А, может, это было от того, что сегодня  отмечали уход, у неё на службе, в АСУ, и попахивало от неё, не "девяткой", как это было когда-то раньше, в наших встречах, а шампанским. Я сидел рядом, смахивая капельки с волос ,от начавшего капать перед автобусом неба, а пока доехали, мелкий дождик превратился в ливень, по-летнему сильный, многоводный, - с ручейками по краям трассы, струйками, с барабанящими звуками, - по стеклу. Автобус остановился в центре, Аня вышла, её встречали, с зонтиком. Пелена неостывшего дождя и запотевшее окно не давали рассмотреть  её спутника.   Но я в их сторону почти и не смотрел.  Они скрылись, машина тронулась дальше.
2002 г, апрель. Белое море, Кандалакшский залив